Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."

Автор книги: Екатерина Шереметьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Что произошло со второй, любимой Алениной сценой, никто не понимал. Будто уже и не волновались особенно и все делали правильно, а короткий горячий диалог показался тягучим, и зритель слушал хуже обычного.

Зина вяло утешала:

– Ерунда, ничего страшного. Первый же раз. Ну, всякое бывает! Может быть, не тот темпоритм?

Олег выложил с обычной прямотой:

– «Вечер воспоминаний». На тридцатом году супружеской жизни разговорились о «чувствах» – тоска!

Алена, растерянная, расстроенная, переодевалась за радиатором. Огнев, сидя к ней спиной, молча, будто бы спокойно, разгримировывался. Но вот он взглянул в зеркало, и в глазах его Алена подсмотрела настоящее отчаяние. На ходу застегивая юбку, пробралась к нему. И вдруг, вместо того чтобы подбодрить, как хотелось, сказала почти грубо:

– Ты-то чего киснешь? Первый раз играешь, и уже тебе надо без сучка? Гений! Это вот мне… – И, вконец расстроившись, поскорее ушла за радиатор.

На второе выступление ехали в «газике». Олег усадил Алену и Огнева и втиснулся между ними.

– Разберемся, братишечки, хладнокровно в этой запутанной ситуации…

– Перенервничали, – резко перебил его Саша, – первую сцену вытянули и почили на лаврах: все, мол, должно получиться, – закончил он упрямо.

Алена удивилась его уверенности. Однако Саша оказался прав: во втором выступлении первая сцена прошла неплохо, зато вторая сильно поднялась. Алена не удержалась и сказала Олегу:

– Черту была нужна репетиция! Если бы не дурацкий скандал, и первый раз не завалили бы.

Уже на четвертом спектакле с Огневым появилось это чудесное ощущение крепкой связи и от этого – свободы, силы – все могу, ничего не боюсь. Но Алена уже хорошо знала, что свободой этой надо пользоваться осторожно. Конечно, играли «В добрый час!» иногда лучше, иногда хуже, но всегда последнюю сцену смотрели из-за кулис товарищи. А это много значило: не станут же люди по своей воле двадцатый раз смотреть то, что плохо.

Сама Алена влюблялась в роль все сильнее. И когда Миша, по обыкновению читая вслух письмо Анны Григорьевны, прочел: «В добрый час!» будем ставить. Пьеса хорошая, – чем больше читаю, тем больше вижу интересного, – одним словом: «влюбилась», – Алена несколько дней ходила праздничная: над образом Галины, много открывшим, принесшим столько волнений и успеха, очень хотелось работать.

Огнев сразу и накрепко вошел в репертуар и в жизнь бригады. И хотя официально он не числился в ее составе и бригадиром по-прежнему оставался Миша, – во всем чувствовалась огневская рука. Теперь в «половинках» на полевых станах Огнев иногда читал отрывок из «Тихого Дона», стихи Маяковского, Есенина, Багрицкого, Твардовского. Его отлично слушали, всегда кричали: «Еще!» Однажды, когда он прочел «Секрет молодости», из зала раздался голос пожилого полевода: «Вот то-то! Молодежь – почетное звание, а не год рождения! Кое-кому заработать бы надо это звание!» Аудитория хлопала, послышались возгласы: «Правильно, дядя Игнат!» Очевидно, знали, о ком речь.

Как-то после есенинских строк

 
«Ты – моя» сказать лишь могут руки,
Что срывали черную чадру, —
 

вдруг взволнованно и строго отозвалась девушка: «Нет, уж пусть рукам воли не дают». Когда он читал отрывок из «Тихого Дона», многие в зале плакали.

Алена и сама не раз смахивала слезу, слушая его, она чувствовала, как в смерти Аксиньи воскресает его личное горе. Сначала она очень жалела Сашу, но он не очень-то нуждался в ее сочувствии. Она интересовала его только на сцене, тогда в его глазах светилась тревожная глубокая нежность, и Алене было легко любить его. Но едва они остывали после концерта, между ними опять почему-то устанавливались нелепые, непростые отношения. Разговаривали мало и только на людях, а оставаясь случайно вдвоем, молчали, как чужие, словно не было у них общей работы, общей повседневной жизни, общих интересов. Он смотрел на нее какими-то плоскими глазами, будто захлопывались ставни, закрывая глубину, живое человеческое тепло. Замечаний по поводу отрывка почти не делал, если случалось, говорил сухо, но без злости. А в жизни, со времен деевской истории, каждое ее слово, каждое движение будто мешали ему; казалось, он все время старался доказать, что она пуста, тщеславна и даже глупа.

Однажды в дорогу ей пришлось надеть белую блузочку – темные не просохли после стирки. Олег спросил необидно:

– Это чтоб грязь виднее была?

А Огнев преядовито пояснил:

– Нет, чтобы сразу было видно первую артистку.

Когда чужие люди говорили ей что-нибудь приятное, он смотрел с такой иронией и удивлением, будто в ней ровно ничего хорошего нет и никому она не может понравиться. В начале поездки она совершенно не задумывалась о том, что говорит, что делает, что надевает. Теперь она с оглядкой на Огнева думала, что еще может «вывернуть» он. А вчера… уж совсем безобразный случай…

На вокзале их провожала молодежь – садоводы из плодопитомника, где они играли, и одна девушка подарила Алене три розы. До отхода поезда Глаша, Олег и Алена шутили с молодыми садоводами и потом долго, стоя на площадке, махали им.

Когда втроем они вошли в купе, сесть оказалось негде: бестолковая Маринка по обыкновению что-то потеряла, перекладывала вещи и оккупировала всю скамейку. Алена весело потребовала:

– Ну-ка подбери барахлишко!

Огнев, передразнивая ее интонацию, словно продолжил:

– Дорогу примадоннам, засыпанным розами!

– Завидно? – вызывающе бросила ему Алена.

– Ужасно! А уж когда станешь подвизаться на эстраде и на афишах будут про тебя писать аршинными буквами…

– Почему на эстраде? – удивился Женя.

Сама Алена от злости онемела.

– Да этой премьерше необходимы овации, поклонники, эффекты, блеск и треск. А на эстраде…

Его унимали и Глаша, и Зина, и Миша, Олег орал, а Саша лез в бутылку и говорил такое…

Алена ушла из купе. Стоя в коридоре, чуть не разревелась от обиды. «Примадонна? Премьерша? Аршинные буквы, эстрада!» Почему? Ну, почему?

– Нос-курнос! – шепотом позвала Глаша, приподнимаясь на постели. – Айда умываться!

Алена проворно встала. «Нос-курнос» ее дразнили девчонки после одного случая в колхозной бане. Концерт кончился, разгримировывались. В зернохранилище, чуть приоткрыв дверь за кулисы, несмело заглянула какая-то женщина:

– Может, помыться девонькам желательно? В баньке вода горячая!

Для Глаши и Алены смыть дорожную пыль, семь потов от трудов и волнений и грим, – об этом можно было только мечтать. Зина с Маринкой тоже не отказались от такого удовольствия.

Пожилая банщица, сидя на лавке, ласково наблюдала за девушками. Алена, как всегда, наслаждалась в баньке – плескалась, драила спины подругам, пела, слушая, как отдается звук в котле.

Женщина долго следила за ней и вдруг сказала:

– Однако беды от тебя мужики примут, девонька! Больно складна да приманчива!

Алена поймала недобрый взгляд Маринки, смутилась: Маринка хорошенькая, Зина тоже красивая… Глаша пошутила:

– Что вы, тетенька, она ж у нас курносая!

Тетенька отерла рот ладонью:

– Маленько-то нос курнос, да к месту он.

С той поры Алену и стали дразнить «нос-курнос», а Зинка – ужасно она любит посплетничать! – разболтала всем мальчишкам. И вот тут впервые Алена встретила этот удивленный, иронический Сашин взгляд, словно говоривший: «И что в ней может нравиться?»

Когда Алена и Глаша вернулись, все уже поднялись. Только Женя с полузакрытыми глазами никак не мог попасть ногой в брючину.

В дверь энергично постучали. Это Арсений Михайлович пришел с пачкой писем.

– Машины прибыли, водители в столовой заправляются. Так что поторопимся, товарищи, – сказал он, раздавая письма.

– Братцы! – воскликнул Миша. – От Ильи Сергеевича Корнева! – И в мгновенно наступившей тишине прочитал: «Отвечаю с опозданием – только что вернулся из отпуска. Ваша идея, то есть ваш БОП, мне давно нравится. Рад, что его поддерживают на целине. Меня мало пугают «чиновники из главка», о которых вы так выразительно пишете. Прежде чем рваться в бой, надо проверить оружие и снаряжение. Одно дело – летняя студенческая поездка, и совсем другое – постоянный комсомольский театр в таком огромном районе. Думаю, эта задача вам по силам, но есть некоторые «но». Потолкуем, когда вернетесь. Жду. Анна Григорьевна шлет привет и просит передать, что мечтает поговорить по душам. До скорого свиданья». Вот! – растерянно произнес Миша, складывая письмо.

– Будто сговорились с Разлукой! – удивленно констатировал Женя, натягивая майку.

– А Валерий пишет… – Счастливая, разрумянившаяся Зина держала в руке долгожданное письмо. – «Илья Сергеевич очень положительно относится к БОПу…» – Она запнулась, явно желая подчеркнуть интимный характер письма.

– Товарищи, товарищи! – напомнил Арсений Михайлович. – Еще позавтракать нужно, а машины… ждать не могут.

– Пошли! – скомандовал Миша.

Глава двадцатая. До свиданья, Алтай

Тропинка бежала с холма мимо большого открытого тока, где возвышались горы зерна разных оттенков.

– О, это «мильтурум»! – Зина особенно гордилась приобретенными в поездке знаниями по сельскому хозяйству и указывала на зернопогрузчик, подававший на машину красноватую пшеницу.

В другой стороне мальчонка лет двенадцати, по колено в светлой россыпи «альбидум», подгребал ее к зернопульту, который выбрасывал зерно широкой струей, янтарем отливавшей на солнце. Три девушки разбрасывали лопатами – провеивали лимонно-желтое просо. У самой тропинки горой поднимался зеленоватый овес.

«Вы видели, как льется потоком чистое зерно?» – уже не раз вспоминала Алена Найденова, физически ощущая в богатстве этих россыпей силу дружбы человека и земли, силу жизни.

Она шла, подняв голову, подставляя лицо все еще обжигающему сибирскому солнцу. Теперь она радовалась ему без оглядки – во время уборки оно было нужно всем.

Концерт прошел удачно, и Алену не оставляло то ни с чем не сравнимое чувство, за которое настоящий актер готов платить тяжким трудом, неудачами, неустройством быта, бессонными ночами, терпеть зной и мороз, тряску и пыль на дорогах, чувство, которое вознаграждает за все, когда в напряженной тишине устремлены на сцену жадные глаза, затаено жаркое дыхание зала!

Последний день… Вечером – последний полный концерт. И конец – домой! Всех уже трепала предотъездная лихорадка, то и дело возникали разговоры об институте, об Агеше, о доме и опять об Агеше. Как она станет подробно расспрашивать обо всем и, конечно, задаст вопросы, от которых они снова почувствуют себя дураками, как на первом уроке, когда не смогли описать фасад института. Потом надо будет сыграть перед Агешей полностью программу. А что она скажет? Может быть, потеряли действие? Заиграли чувства? Заштамповались? Может быть, их «находки» – безвкусица? А вдруг она скажет: «Молодцы!» Ох, если бы!..

Все чаще Алена представляла себе, как встретится она с Глебом, станет рассказывать ему о поездке, как он обнимет ее. И вдруг ощущала жар его рук.

Беспокойная жизнь вокруг тоже не отпускала. И становилось отчаянно обидно, что многого еще не видела и во многом не разобралась.

Вот вчера бригада попала в «новорожденный» совхоз, организованный в этом году. Называется он «Цветочный», а пока ни одного цветочка здесь нет. Живут люди в палатках, и в вагончиках, в наспех сколоченных бараках, кое-кто – в близлежащих колхозах. На центральной усадьбе высятся два новеньких зернохранилища (одно еще пустое – в нем и будет вечерний концерт), да пять четырехквартирных домиков заселены. Правда, много уже начатых, но до благоустройства – ох, как далеко! Однако новоселы преспокойно говорят: «К зиме все в домах будем».

В конторе артистам показали генеральный план строительства – они теперь ясно представляли, каким будет поселок центральной усадьбы, где появятся оранжевые домики яслей и детского сада, как от них по восточному склону до белого здания клуба протянется парк, обнесенный живой изгородью – кустами остролистной курайской ивы. Где построят школу, как расположатся за речкой коттеджи поликлиники и больницы, как вокруг них и вдоль улиц поселка вырастут высокие раскидистые деревья маньчжурского ореха с его огромными лапчатыми листьями. Представляли себе, как колонны машин, полных отличного зерна, поплывут из «Цветочного» по гладкой, обсаженной тополями дороге.

Во все верилось – никто из цветочинцев не сомневался в своем будущем. Да и откуда быть сомнениям, если в этом «новорожденном» совхозе первый урожай уже перекрыл все планы?

В директора «Цветочного» Алена влюбилась сразу. Еще до знакомства она поняла, что директор здесь – лицо уважаемое. Слова: «Это Захарыча распоряжение» – прекращали дискуссии по любому вопросу.

Вчера на полевом стане, когда молодой начальник участка шутливо крикнул: «Смирно! Захарыч идет!» – Алена ждала, что из запыленного «газика» выйдет пожилой грузноватый дядя с военной выправкой. А вышла женщина лет за сорок, худощавая, стремительная в движениях, с неправильными жесткими чертами лица. Первое, что поразило в Фаине Захаровне Шуровой, – голос – мелодичное и сильное контральто. Потом Алена отметила улыбку, добрую и грустную, как у людей, много переживших. Вчера же на участке Алена слышала, что Фаину Захаровну не только за глаза, но и в глаза называют «Захарыч», поймала кем-то сочувственно брошенную фразу: «Здорова голова – не по женским плечам».

Вечером Зина, Глаша и Алена сидели у костра вблизи палатки, где их устроили на ночевку, пили чай, пахнувший дымком. И хотя разговор о любви с девушками – хозяйками палатки – завязался крутой и острый, Алена все поглядывала на тускло светившееся окно конторы. Наконец, боясь, что оно вот-вот погаснет и ей уж не удастся поговорить с Шуровой, она сорвалась и пошла прямо на свет. Словно разбуженная, сухая трава сердито трещала под ногами.

На крыльце конторы Алена приостановилась: может быть, Шуровой здесь и нет? А если есть, как начать? Зачем, собственно, пришла? И тут же услышала голос – Фаина Захаровна говорила громко, с паузами. Алена открыла дверь.

Первую узкую комнатку от второй отделяла дощатая перегородка, наполовину обшитая дранкой, с дверным проемом, но без двери. Густо пахло травой и соломой, в проем видна была стена конторы, сплошь заставленная образцами пшеницы, проса, кукурузы, подпиравшей потолок. Прозрачные тени метелок и колосьев, ломаясь, сплетались на потолке. Слабенький источник света находился невысоко в углу, скрытый перегородкой. Оттуда же, из угла, доносился взволнованный голос Шуровой.

– Подрубать молодой совхоз… Что? В интересах государства?.. Да, вы разбираетесь в сельском хозяйстве, когда булки с ветчиной кушаете! – крикнула она. – Вы же дали первоначальный план, настаивали на этих цифрах… – И, помолчав, сказала решительно: – Даже в Цека. Спасибо, уж как-нибудь совмещу. – Трубка со стуком легла на рычаг.

Алена нерешительно шагнула, пол скрипнул.

– Кто там? – почти крикнула Шурова.

Алена переступила порог.

Фаина Захаровна стояла за столом, держа руку на телефонном аппарате, вглядываясь в полутьму нетерпеливо и недовольно. «Летучая мышь» на табурете снизу освещала лицо женщины, смягчая резкие черты.

– Это я, – от смущения хрипло ответила Алена.

– Кто я? – сердито повторила Шурова, ладонью заслоняя глаза от света.

– Строганова… Из концертной бригады.

– А-а! – Шурова усмехнулась. – Ругань мою слышали? – Она переставила «летучую мышь» на стол и подвинула Алене табурет. – Входите.

Сама женщина и контора, где пахло полями, поразили Алену своеобразием. «Ничего не упустить и запомнить, запомнить, запомнить», – думала она.

– Молчать умеете? А то прогоню, – будто шутя, но и не шутя, сказала Шурова и взяла трубку. Что-то защелкало, кто-то отозвался. – Ната? Срочно дай Николая Петровича. Если нет в райкоме, найди. Позвонишь? – Она положила трубку. – Ну, что скажем? – Женщина сидела, тяжело навалясь на стол, глядела на Алену с легкой усмешкой, однако в глазах ее не было веселья.

– Случилось что-нибудь? – Алена с жадным интересом следила за Шуровой.

Фаина Захаровна вдруг выпрямилась и так стукнула небольшим смуглым кулаком, что все на столе дрогнуло, звякнул телефон, «летучая мышь» словно стрельнула и замигала с испугу.

– Одна сволочь – извините! – может развалить то, что создают сотни. И как угнездился в сельском хозяйстве – ни пришей, ни притачай. Кто-нибудь, конечно, подсаживал да тянул.

Алена подумала, что вот Шурова кричит и ругается, а голос ее все равно похож на звуки виолончели.

Не глядя на Алену, Шурова заговорила:

– Перевыполнение плана дает совхозу так называемый директорский фонд. Он в основном идет на строительство, благоустройство, культурные нужды. И нам, «новорожденным», этот фонд как хлеб.

– …И что? – невольно спросила Алена.

– Первоначальный план нам дали три тысячи девятьсот тонн зерна. Это мало, – сердито сказала Шурова, и Алене показалось, что у нее что-то сильно болит, но она старается отвлечься, скрыть боль. – Вот этот тип из краевого управления нежно так пел: «Вы люди новые, у нас опыт, мы целину изучили…» Словом, я, дура, сдалась, приняла план. – Шурова вынула из пачки, лежавшей на столе, папиросу, сказала мимоходом: – Все курить бросаю… Бросишь тут, черта лысого… Когда отсеялись, выдвинули мы свой план. Удалось вместо запланированных восьми тысяч гектаров засеять пятнадцать с половиной. Приехал этот «сахарный тенор», насыпал похвал, обещаний… Утвердили нам новый план: восемь тысяч двести тонн.

Алена подумала, что недослышала:

– Больше чем вдвое?

Шурова кивнула головой.

– Много, но реально. И вот четыре дня тому назад опять явился «сахарный», пел арии на все лады, а сегодня – хлоп! – этакая успокоительная бумага: «Сдать государству девять тысяч тонн».

Алена охнула.

– В разгар уборки, когда ничего уже сделать нельзя, – все больше горячась, говорила Фаина Захаровна, – вынь да положь неизвестно откуда восемьсот тонн. Мерзавец! Выходит: люди отлично работали, шли с перевыполнением, а пришли к срыву плана – представляете? И директорский фонд летит вместе с благоустройством…

Тоненько звякнул телефон, Шурова мгновенно сняла трубку, и Алена поняла, что у нее «болело».

– Алло! Да! Николай Петрович? Шурова из «Цветочного», – кричала она в клокотавшую трубку. – Слышишь меня? Об изменениях плана тебе известно? Так что они там, ошалели?

Театральной бригаде пришлось повидать немало колхозов и совхозов, где от уборочной горячки все, казалось, накалено до крайности, все раздражены, то и дело возникали недоразумения, перебранки, срывы, авралы. В «Цветочном», как и везде, чувствовалось напряжение, энергичный рабочий ритм, но при этом уверенный, устойчивый, напоминавший деевский.

– Похоже на «естественную атмосферу», – с видом знатока сказал вчера Женя Алене. Она, как и ее товарищи, уже понимала, насколько «естественная атмосфера» зависит от руководителей, и ее интерес к Шуровой еще более усилился.

– Надо же думать о людях, – почти кричала Шурова, – обмануть молодежь… Ну конечно, никого нельзя, а молодежь – особенно…

Алена вдруг отчетливо представила, как подкупающая «естественная атмосфера» подрывается, и поежилась, вспомнив Верхнюю Поляну.

– Звони. Подожду. – Шурова положила трубку, взяла брошенную было папиросу, еще раз затянулась.

– Что? – не утерпев, спросила Алена.

– Позвонит секретарю крайкома. – Помолчала, затянулась. – Черт, голова кружится. – И опять помолчала. – Молодежь никак нельзя обманывать. – Она усмехнулась, посмотрела на Алену невесело. – В молодости все воспринимается трагичным, непоправимым. Первая любовь кажется единственной, первое разочарование – крушением. Все переживается остро, бурно. – Она бросила папиросу. – Коллектив наш почти весь – от семнадцати до двадцати трех, а вместе нам только седьмой месяц – не окрепли еще. Такое берет зло! Такое зло!..

Телефон снова зазвонил.

– Шурова слушает. – Она прикрыла глаза рукой, словно устала от света. – Хорошо. Я сама позвоню. До завтра. – На молчаливый вопрос Алены ответила. – Не дозвонился. Утром теперь… – и встала из-за стола. – Да… А у вас дело какое?

– Нет, просто так.

– Не говорите никому ничего. Зря только народ смущать. Мы – не бутерброд с ветчиной – так просто не скушаешь, – легко сказала Шурова, прощаясь с Аленой в холодной звездной черноте ночи…

И почему-то вспомнился день похорон Лили, Соколова, разговор в гардеробной…

– Спокойной ночи, – как только могла тепло, сказала Алена и неожиданно для себя спросила: – А вы не верите в единственную любовь?

Женщина взяла Алену за плечо небольшой сильной рукой, чуть блеснула в темноте ее улыбка.

– Большая любовь всегда единственная, ни на какую другую не похожая.

Сейчас, спускаясь по тропке, Алена задумалась о Шуровой. Голос у нее как виолончель.

Утром у конторы Фаина Захаровна садилась в свой «газик» и говорила бухгалтеру, стоящему на крыльце: «Ну, запишут нам с вами замечание в акт ревизии, не стоять же делу, – увидела Алену, махнула ей и крикнула: – Все в порядке, девочка!»

Алене вдруг так захотелось узнать, как живет эта женщина, почему она говорила о любви? Но задержаться хоть на один день Алена не согласилась бы.

Две девушки лет по семнадцати, в ярких косынках и чистых белых передниках, усадили артистов под навесом за длинный стол, покрытый светлой клеенкой. Проворно бегая в кухню (крытую толем будочку), они принесли салат из помидоров с огурцами, свежие щи, гуляш и особенно хлопотали вокруг Олега, наперебой отвечая на его вопросы.

– Все, все свое! Капуста будет – кочаны в два обхвата. Вы бы поглядели наши огороды, там, по-над плесом, где лебеди зимуют. Мы даже в соседние совхозы овощи отпускаем. А приехали бы вы недельки через две – своими бы арбузами вас угостили. Главный агроном у нас Ирина Даниловна, маленькая такая – не видали? Тихая, а по работе – за трех мужиков.

Алена прислушивалась к веселому, чуть хвастливому стрекотанию девушек, переглядывалась с Зиной, посмеивалась над очередными победами Олега на «девичьих фронтах», а мысли метались беспорядочно.

Прямо перед ней, сливаясь с небом, чуть синели в тумане далекие-далекие горы. На этой мягкой синеве четко выделялась круглая, как лысая голова, самая близкая гора Бобырган, желтая сверху и зеленеющая к подножию.

– До чего ж досадно, что не удалось побывать в горах! – огорченно воскликнула Зина.

Алена только вздохнула.

Огнев, оставив на скамье куртку, быстро зашагал по жнивью к работавшему неподалеку комбайну. Выгоревшая сиреневая майка открывала широкие мускулистые плечи и руки, блестевшие на солнце, как надраенная бронза. Длинноногий, тонкий, он шел удивительно легко. «Первобытное изящество», – как-то шутя определила Зина, рассказывая, что Сашина прабабка была тунгуска, потому и глаза у него раскосые, и волосы жесткие. Саша забрался на комбайн. «Сейчас сменит комбайнера – продемонстрирует любовь к машинам», – почему-то с раздражением подумала Алена.

Да, обидно, что не удалось съездить в горы! Голубой Алтай… Ох, какие здесь краски – с ума сойти! Вчера переезжали на пароме Катунь – все ошалели от красоты. Бирюзовая вода пенится, словно кипит, темнеет у дальнего берега и отливает изумрудом. А берега! Из чистого желтого песка поднимаются зелено-серые каменные громады, у их подножия ржавые пятна могучих папоротников, островки созревших трав. А над самой водой – прозрачный серебристый ивняк. Но удивительнее всего кипящая зелено-голубая вода.

– Почему не осваивают эту целину художники? – не своим голосом заворчал вчера Олег, сбегая на паром.

– Посмотрели бы вы эту реченьку в горах, – сказал Арсений Михайлович, – когда она скачет по уступам, грохочет, и злится, и переливается. Катунь, или Катынь, говорят, значит – «царица», «хозяйка».

Посмотреть бы эту своенравную «хозяйку» в горах!

Удачный концерт, солнце, щедрость и красота жизни переполняли Алену тревожным ощущением избытка сил. Странное, как хмель, волнение бросало мысли с одного на другое. Вспомнились сдержанные строчки из Глебова письма: «Чем ближе твое возвращение, тем труднее ждать…», «Уезжаю далеко за город и представляю, что ты сидишь рядом…» – и словно горячие сильные руки охватили ее плечи. Алена встала. Вокруг расстилалась холмистая равнина. В дрожащем знойном воздухе золотом отливала спелая пшеница, по ней плыли комбайны. Справа виднелся ток. Алена подошла к нему вплотную.

Жужжал зернопульт, грохоча подъезжали и отъезжали машины, люди были заняты делом. Но вот одна из девушек заметила Алену и, разбрасывая лопатой просо, шутя предложила:

– С нами «поиграть» не хотите?

– Давайте лопату!

– Семку б сменить, истаял, а отступиться не хочет. Может, вас послушает? – щурясь от солнца, сказала другая девушка.

Алена скинула босоножки, в носках пошла по теплой россыпи зерна. Семка, словно водой облитый, старательно подгребал пшеницу к зернопульту.

– Дай-ка мне! – наклонясь, в ухо ему сказала Алена.

Худой, как из жердей составленный, мальчишка сердито оглянулся, замотал головой.

– Ну дай! Мне ведь тоже хочется! – пристала к нему Алена.

Семка глянул еще сердитее и, видно, узнав артистку, вдруг растерянно отдал ей лопату.

Немудрящая машина мгновенно захороводила Алену. Надо было успевать не только подгребать пшеницу к горлу зернопульта, но еще вовремя создавать себе резервы. Алена струсила, засуетилась. Опозориться перед мальчонкой – да и остальные посматривают – ну нет! Усердно загребая лопатой, она тут же прикинула, как экономнее действовать. Работа пошла спокойнее, ритмичнее. Стало даже досадно, что Семка отошел в тень будочки и замер, вытянувшись на траве.

Неутомимый зернопульт с жадностью втягивал зерно и подгонял Алену своим ровным зудящим звуком. Она старалась работать ритмично, без лишних движений. Избыток сил уже не мучил. Ладони уже словно огонь лизал, и спина заныла, но Алене становилось все веселее, – посмотрел бы на нее сейчас Глеб.

Вдруг зернопульт умолк. Алена так и вскинулась – испортился? Может, она… Перед ней стояла маленькая женщина в коричневом платье и пестрой косынке.

– Нашего полку никак прибыло? – Женщина с интересом смотрела на Алену смеющимися васильковыми глазами. – Ищу, ищу, где тут артистка. Мне наказано захватить вас на центральную усадьбу.

– Почему? За нами к пяти машина должна…

– Нет. Строго наказали вас привезти, – коротко сказала маленькая женщина. – Вы – Строганова?

– Меня? Одну? Что-нибудь случилось?

– Почему случилось? Не знаю, мне Фаина Захаровна сказала… – Веселые васильки открыто смотрели на Алену. – Давайте, я тороплюсь. – Женщина пошла к стоявшему на дороге «газику».

Алена торопливо надела босоножки, простилась с девушками и побежала предупредить своих. Кому она понадобилась? Случилось что?

Зина и Олег всполошились не меньше Алены, хотели ехать с ней, но Саша «плавал» на комбайне, и Зина решила остаться, чтобы дождаться его и потом приехать на попутной.

Всю дорогу Олег и Алена строили предположения – кому и зачем понадобилась именно Алена?

Въехав на пригорок центральной усадьбы, увидели у теневой стены зернохранилища странную группу: Арсений Михайлович и женщина в белом халате стояли к ним спиной, слегка наклонясь над кем-то. Рядом на траве, закрыв лицо руками, сидела Маринка, от речки трагической походкой поднимался Женя.

На соломе лежала Глаша. Женщина в белом халате наклеивала ей кусочки марли над бровью и на скуле. Вся правая сторона Глашиного лица была словно раздута, нос и рот перекосило, синеватая опухоль закрыла глаз.

– Глашуха! – ледяными руками Алена схватила ее за локоть и опустилась на колени.

– Цела, цела! Завтра все будет в норме, – говорила Глаша и успокоительно подмигнула здоровым глазом.

– Ой! Да как же ты это? Что с ней? – обратилась Алена к женщине в белом.

– Ушиб. Кожный покров…

Фельдшерицу перебила Глаша и со свойственным ей юмором рассказала, как в разгар схватки из-за Воловьих Лужков она оступилась. Упала за кулисы, ударилась лбом и скулой, ободрала колено. Сгоряча боли не почувствовала и доиграла «Предложение», хотя лицо стало понемногу опухать. А через полчаса она уже не могла открыть правый глаз.

– В общем приняла тот «обаятельный вид», каким ты имеешь возможность любоваться, – закончила Глаша.

У Алены сквозь смех выступили слезы.

– Не реви, не реви, ради бога! – строго прикрикнула Глаша. – Надо же репетировать.

– Что?..

– Скажи еще, что текста не знаешь! – с неожиданной свирепостью поставив ведро, налетел Женя. – У тебя же память…

– Что случилось, братцы? Ой, Глафира!.. – Подбежавший в эту минуту Олег повторил упавшим голосом: – Что случилось?

– Ну, грохнулась, ну, расшиблась! Кости целы, и красота не пострадает! Все! – сердито отбрила Глаша, взяв за руку Алену. – Ты можешь. Можешь – значит, должна!

– Играть «Предложение»? Может, – мгновенно сообразив, решил Олег.

– Может или не может – ее дело! – раздался позади Алены возмущенный голос Джека. – В Галине она великолепна, зачем ей надо ронять себя? Не ее это роль!

– Никто Елену Андреевну не принуждает, – сдержанно остановил его Арсений Михайлович.

На Джека напали:

– Конечно, ее дело!

– Но заменить «Предложение» нечем!

Алена молчала, пока вокруг шел спор, не потому, что сомневалась. Можешь – значит, должен – эта формула Соколовой стала их всеобщей. Но вот сможет ли она? Алена мысленно пробегала сцены из «Предложения». Будто все помнила… Роль, конечно, «на слуху». Но Глафира так здорово играет! Ой, да не в том дело, ну будет она похуже, а Женька так и так свое возьмет. И Миша… Важно им не мешать, не подвести. Ох, но все свои будут сравнивать с Глашей, это же правда не ее, не Аленина, роль…

– Значит, обмануть зрителей? – крикнула в эту минуту Глаша, возражая Джеку.

«Обмануть?» – слово, как хлыст, стегнуло Алену.

– Попробуем! – решительно предложила она.

Фельдшерица, следившая за спором, набрала в грелку ледяной воды, обернула марлей и приложила к лицу Глаши, сочувственно покачала головой и, укладывая в кожаную сумку медикаменты, сказала вслух:

– Сколько же вам переживать приходится! Этак можно истощение нервной системы получить.

Миша предложил четкий план работы:

– Сейчас три. До половины шестого репетируем. Минут сорок на поиски грима – надо, чтоб Наталья Степановна не походила на Галю, – и останется около часа Алене на отдых.

Однако идеальный план полетел кувырком.

Начали репетировать по методу, предложенному Глашей. Алена вышла на сцену и, увидев Женю – Ломова, скрывая недоумение, сказала:

– «Ну вот! Это вы, а папа говорит: поди, там купец за товаром пришел. Здравствуйте, Иван Васильевич!»

Глаша подсказывала внутренний монолог Натальи Степановны:

– Принесла нелегкая. Как бы его сплавить!

– «Извините, я в фартуке и неглиже… Мы горошек чистим для сушки», – сказала Алена.

– Может, догадается уйти? – вела Глаша внутренний монолог.

– «Отчего вы у нас так долго не были? Садитесь», – холодно предложила Алена.