Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."
Автор книги: Екатерина Шереметьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
– Яхно, Агния Николаевна, – мелодичным голосом отвечала на вопросы девушка. – Восемнадцать лет. Из Таллина.
История Леночки Огородниковой прозвучала не так, как представляла ее себе Алена, читая «Спутники», а куда трогательнее, да и сама Леночка Огородникова теперь представлялась такой же худенькой, с острыми плечиками, большеглазой и нежной, с такой же ясной улыбкой, как Агния.
– Вот это подходяще, – зашептала Глаша.
Леночка Огородникова очень понравилась Алене.
Только Женя поднялся, чтоб идти отвечать, а к стулу уже направилась довольно крупная девушка в строгом костюме. Правильные черты ее лица были несколько тяжелы, под широкими бровями блестели недобрые черные глаза. С высокомерным видом, точно нехотя, едва открывая рот, она отвечала на вопросы Стеллы Матвеевны, а на вопрос, сколько ей лет, ответила так, что никто ничего и не понял.
Ты говорила мне «люблю»,
Но это по ночам, сквозь зубы, —
неожиданно громко и пронзительно, с выкриками завела она и тянула одну строку за другой назойливо, бессмысленно – так, что трудно было понять, о чем речь. И вся раскачивалась, а рот держала в напряженной полуулыбке, и от этого получалось вместо «говорила» – «гэворила», вместо «люблю» – «лебли», и было неловко за нее.
– Вы к нам уже поступали? – вдруг прервала ее чтение Стелла Матвеевна.
– Прошлый год, не прошла по конкурсу, – вспыхнув, зло ответила девушка. – А какое это имеет значение?
– Значит, вы уже в третий раз пробуете? – сладким голосом, но плохо скрывая раздражение, заговорила Стелла Матвеевна. – В прошлом году я не присутствовала на экзаменах, а два года назад вы у меня консультировались, я вас помню! Не поверили мне и отсеялись на первом же туре. Я вам по-прежнему не советую держать экзамен – это не случайности что вы не попали уже два раза. Садитесь.
– Кошмар!.. – шепнула Глаша.
У Алены было противное ощущение жалости, неприязни, стыда – неужели можно так не видеть себя, своих недостатков, так безобразно кривляться? И три года упорно лезть и проваливаться – как не стыдно! Ну как не стыдно!
Женя опять опоздал, девушка в пышном прозрачном платье, с подкрашенными губами, приклеенными ресницами и кроваво-красными ногтями забубнила что-то невнятное.
Алена оглянулась на Женю. Он тупо смотрел в пространство и шевелил губами – очевидно, повторял текст. «Ведь опять пропустит очередь!» И когда Стелла Матвеевна посоветовала девушке держать экзамен в другой институт, Алена легонько толкнула Женю локтем:
– Идите!
Он вскочил, как внезапно разбуженный, огляделся непроснувшимися глазами и, сильно выбрасывая ноги, видимо, стараясь показаться развязным, вышел на «эшафот». Послышались смешки, Алена тоже не удержала улыбки. Хотя каждое его движение и растерянное выражение лица говорили о мучительной застенчивости, что-то в Жене – детская ли припухлость лица, неуклюжая, чуть косолапая походка или какие-то другие черты противоречили его отчаянному виду, и отнестись к нему серьезно было невозможно.
Женя остановился рядом со стулом, одной рукой схватился за спинку его, а другую с ненужной силой сунул за борт пиджака.
Не дожидаясь вопроса, уныло отрапортовал:
– Лопатин Евгений Иванович. Восемнадцать лет. Здешний. То есть местный. В общем здесь родился и живу.
Раздался смех.
– Тише, тише, товарищи. Что вы! – остановила Стелла Матвеевна, но глаза ее смеялись.
Женя нахмурился и еще глубже засунул руку за борт пиджака. Одна из пуговиц, не выдержав, с треском оторвалась и покатилась под стол. Женя зажмурился, точно с ним произошло нечто совершенно неприличное, и ринулся под стол за пуговицей. Аудитория загрохотала. Багровый, вспотевший, Женя сунул пуговицу в карман и пошел к стулу. Смех затих не сразу, и чувствовалось в наступившей тишине ожидание нового повода для взрыва. Если бы Женя ничего больше не сделал смешного, развеселившаяся аудитория все равно уже воспринимала бы его как явление комическое. Историю с замначфинотдела, пропившим казенные деньги, он старался изложить как можно деловитее, скромнее, и от этого пошловатый рассказ с натужными, тяжелыми остротами приобрел легкость и юмор, каждая фраза вызывала восторг слушателей. Но лицо Стеллы Матвеевны стало серьезным, потом хмурым, она жестом прервала Женю и строго спросила:
– У вас нет другой прозы?
Втянув голову в плечи, часто моргая, Женя сказал упавшим голосом:
– Есть. Только, наверное, еще хуже… Чехов.
Аудитория разразилась хохотом. Алена вдруг почувствовала, что этот неумеренный восторг слушателей вредит Жене, настраивает Стеллу Матвеевну против него. Она дернула Глашу, зашептала:
– Тише! Ну, тише! Перестаньте!
– Считаете, что Чехов может быть хуже скверненького юмористического рассказика? – с холодным раздражением спросила Стелла Матвеевна.
– Я не в том смысле… – залепетал Женя.
– Вы же десятилетку окончили? Или вы просто хотите посмешить? Не думайте, что такие дешевые штучки здесь проходят. Читайте Чехова!
По-видимому, большинство поступающих поняло, что смех только вредит товарищу, и рассказ Чехова «Пересолил» выслушали сдержанно. Да и Женя, вконец растерявшийся, торопливо проговаривал текст, очевидно, думая не о содержании рассказа, а о том, как бы не сделать еще чего-нибудь смешного. Стелла Матвеевна выслушала его и строго предупредила, что «комикование только повредит на экзамене».
Проверив новеньких, Стелла Матвеевна объявила перерыв. Все поднялись и медленно двинулись из аудитории. Уже на ходу Алена с Глашей стали успокаивать Женю.
– У вас комический талант, – говорила Глаша. – Я-то уж как-нибудь разбираюсь. А она – вредная.
– Вам надо быть посмелей.
В зале с колоннами их сразу обступили со всех сторон – в центре внимания был Женя.
– Не огорчайтесь!
– Ты нарочно или не нарочно?
– Почему Чехов хуже?
– Надо же, пуговица…трык!
Говорили, перебивая друг друга, смеялись. Юноша с глубоко сидящими серыми глазами, крупным мясистым ртом и густой гривой темных волос, беспорядочно свисавших ему на лоб, покровительственно похлопал Женю но плечу:
– Определенно комик, прямо-таки Игорь Ильинский. Понимаешь, могу на пари! А вы… – он пристально посмотрел на Алену, широко раздул ноздри, втянул воздух, – очень оригинальная! – И быстро отошел.
– О как! Слыхали? – вслед ему иронически бросила Глаша и, взяв под руки Алену и Женю, потащила их и вестибюль. – Пойдем-ка продышимся!
Они сбежали по ступенькам и остановились у подъезда. На улице вечерело. Человек двенадцать поступающих стояли небольшими группами, громко разговаривали, курили.
– Я вообще не понимаю, – воскликнул чей-то звонкий тенор, – почему той высокой девушке она сказала: не надо «Тройку»?
Алена тут только сообразила, что ведь и у нее тоже не все благополучно.
– Есть предложение, товарищи! – Глаша взяла за руки Алену и Женю. – Как вы насчёт… погулять? Плюнем на эту консультацию! А?
Алена сама не понимала, чего ей хотелось. Надо бы послушать тех, кто уже одобрен педагогом, надо бы выяснить свой вопрос о «Тройке», но… хватит ли духу обратиться к Стелле Матвеевне? И что еще она скажет? Нет, надо самой разбираться. Во всем, во всех впечатлениях этого дня. И Женя так тревожно-выжидательно смотрел на нее.
– Пошли!
– А можно мне с вами?
– О-о-о, Валерик! – Глаша, улыбаясь, взяла под руку подошедшего юношу. – Знакомьтесь, товарищи!
– Куда пойдем? – спросил он, чуть задержал Аленину руку, улыбнулся мягко, и улыбка получилась какая-то притягивающая.
– Не знаю… Я только сегодня приехала.
– Тогда я буду гидом!
Глаша, не выпуская Валерия, другой рукой взяла под руку Алену.
– Женя, цепляйтесь! – скомандовала она.
Но им тут же пришлось разделиться: мешали встречным. Глаша с Валерием пошли впереди, Алена с Женей – Сзади.
Алена слушала Женю и отвечала, как будто вникая в его огорчения, но внимание то и дело отвлекалось, вдруг она ловила себя на том, что, разговаривая с Женей, решает, читать ли ей все-таки «Тройку» или послушаться Стеллы? Потом всплывало ощущение неприязни к той изломанной, три года подряд рвущейся в театральный институт девушке, и до дрожи пугала мысль: «А вдруг и со мной так случится? Нет, ни за что!» Потом оказывалось, что она прислушивается к бархатному баритону Валерия, и почему-то возникла уверенность, что он думает о ней, и громко говорит, и идет так особенно легко, высоко подняв голову, тоже для нее. Минут через десять вышли на набережную, и по взгляду Валерия, когда она подошла к гранитной ограде, Алена поняла, что не ошиблась.
Уже стемнело, и вся земля, дома, деревья, гранит, вода и небо – в сумеречном свете, словно выцвели.
– Вам нравится? – это было скорее утверждение, чем вопрос.
– Не знаю еще.
– Как! – воскликнул Валерий изумленно, оперся о гранитную ограду рядом с Аленой. – А я… Я люблю здесь каждый камень. Я здесь родился и прожил нее мои двадцать лет, даже войну.
Алена подумала, что лучше ее родного Крыма ничего на свете и быть не может, и спросила:
– А море у вас где?
– Хотите, завтра поедем? Можно за город на электричке или автобусом, – предложил Валерий.
– Поедем! – тоскливо подхватил Женя, – А то помрешь от ожидания.
– Ой! И когда наши мучения кончатся! Наверное, ни в каком другом вузе нет такого мучения! – Глаша всплеснула руками.
– Даже сравнить нельзя! – при этих словах Валерий ловко уселся на ограду. – Я держал в прошлом году в электротехнический – там все ясно: провалил так провалил. Не попал по конкурсу – тоже понятно! А здесь – сплошная муть! Одному ты нравишься, другому нет! – Чем горячее он говорил, тем глубже и мягче, словно играл его голос. – А мне никак нельзя просыпаться! Отец заставил в электротехнический, и я год как на каторге. Он уверяет – втянешься, увлечешься, полюбишь! А почему другие с первых дней влюблены во все эти физики, математики? А я… мне нельзя просыпаться! – И, закусив нижнюю губу, Валерий уставился вдоль реки.
Все уже сливалось в темноте, и только загоревшиеся огни и дрожащие столбики их отражений определяли берег.
– Да вы-то попадете! – вдруг отчаянно сказала Глаша. – А я… если завалюсь… приду на это самое место… и рыбкой… бултых!..
– А я все равно на будущий год пойду, и через два – пойду, и буду ходить, пока не примут! – неожиданно с упрямой злостью сказал Женя. – Как эта… «по ночам сквозь зубы».
– Ой! Не дай бог! – почти беззвучно прошептала Алена.
И все замолчали, глядя в темную гладь воды.
Половина луны выплыла из-за дома и пряталась в редких облаках, звезды все яснее проступали на потемневшем небе. Город был усеян огнями, а свет их казался ярче, и куда ни взглянешь, конца нет огням.
Впечатления беспокойного первого дня в большом чужом городе вдруг вылились в чувство одиночества, потерянности.
Алене представилось, что мать, уложив ребят, моет посуду после ужина, а Петр Степанович с газетой сидит у открытого окна, и говорят они, наверное, о ней. Желают ли удачи? Или мать все еще хочет, чтобы она вернулась, не понимает, что нет для нее другого счастья в жизни? Как отец Валерия… Алена внезапно ощутила, что рядом с ней, точно так же, полные тревоги и решимости, думают-гадают о будущем ее новые друзья.
Глава вторая. Экзамены
Быть или не быть Алене Строгановой артисткой? «Быть или не быть?» – вопрос представлялся ей, как и другим, вопросом жизни. Из трехсот восьми абитуриентов, поступавших на актерский факультет, до конкурса допущены были шестьдесят три, а из этих шестидесяти трех могли быть приняты только шестнадцать. Кто же?
Глаша уверяла, что уж конкурса-то ей «не пережить – либо сердце, либо печенка лопнет».
Две недели экзаменационных волнений измотали отчаянно. Хотя аппетит у Алены, как всегда, был отличный, она похудела и с удовольствием поглядывала на себя в большое зеркало в вестибюле института, даже старалась лишний раз пройти мимо него. Ей казалось, что чем тоньше девушка, тем она красивее и, значит, имеет большее право стать артисткой.
Первый отборочный экзамен продолжался три дня. В конце каждого дня объявляли список допущенных к дальнейшим испытаниям.
Алена, Глаша и Валерий были назначены на последний день. Женя прошел в первый. И был совершенно покорен Анной Григорьевной Соколовой.
– Насквозь тебя видит – понимаешь! – говорил он, блаженно улыбаясь. – Думаете, смеялась на моего Чехова! Ничуть! Она уж как скажет – так и есть: годен – значит, годен, нет – нет, и точка.
Можно утешать других, когда самого уже признали годным.
Для Алены первый экзамен прошел почти мгновенно. Она была в первом десятке после перерыва и едва пошла в аудиторию, как ее вызвали. Не успев замереть от страха, прочитала басню.
– Почему у вас южный говор? Вы ведь вологодская? – спросила преподавательница, сидевшая за столом с Анной Григорьевной.
Алена замотала головой.
– Крымчанка я.
– В хорошем месте родились. Теперь там опять чудесно. – И Анна Григорьевна посмотрела на нее, будто знала, как любит Алена свой Крым. – Вы никогда не выступали прежде? Почитайте-ка нам стихи.
В свободной простоте, во внимательном взгляде, во всем ее поведении чувствовалась не показная доброжелательность, а настоящее уважение, интерес. И то, что она, как сказал Женя, «насквозь видит», не пугало, а, наоборот, успокаивало. Алене захотелось прочитать, то есть, вернее, просто поговорить с Анной Григорьевной о Крыме.
И глупо звать его
«Красная Ницца»,
и скушно
звать
«Всесоюзная здравница».
Нашему
Крыму
с чем сравниться?
Не с чем
нашему
Крыму
сравниваться!..
Анна Григорьевна сказала только:
– Спасибо. Вы свободны.
Но Алене показалось, что глаза ее улыбаются.
В «колонном» зале, как назвал его Валерий, Алену ждала Глаша, уже ответившая до перерыва, и всеобщий болельщик Женя.
– Раз две минуты спрашивали – значит, прошла! – авторитетно заключил он.
Опыт двух предыдущих дней и в самом деле показывал, что, если долго экзаменуют и много разговаривают с человеком – дело его плохо. Но были и исключения, и в душе Алены боролись гордая уверенность и полная безнадежность. По-видимому, с Глашей происходило нечто похожее – ее веселое стрекотание вдруг сменялось мрачной немотой. А бедному болельщику Жене попадало попеременно то от одной, то от другой, то за «эгоистическое равнодушие к судьбам товарищей», то за «бестактное влезание в душу».
Наконец экзамен закончился, и в списке счастливцев, допущенных в этот день к конкурсу, оказалась Петрова Глафира, Строганова Елена, Хорьков Валерий, и еще Алена с удовольствием отметила, что назвали Агнию Яхно.
Но вокруг было много обиженных, расстроенных, растерянных – кто-то плакал, кто-то скрывал огорчение за иронией. Алене стало стыдно своей радости, но что было делать?
– Неохота в общежитие идти! – сказала Глаша.
– А мы гулять отправимся! – звонко, словно кастаньетами, щелкнув пальцами, воскликнул Валерий. – Гулять на радостях!
«Ему не жалко никого, или он… – Алена оглянулась на Женю – у того было тоже виноватое выражение, какое она чувствовала на своем и Глашином лице. – Что же Валерий?»
Как тогда, после консультации, они отправились вчетвером.
И вскоре забыли о потерпевших поражение и свободно, со всем эгоизмом молодости занялись собой.
Первый этап пройден: они оказались допущенными к конкурсу! Сколько вспыхнуло надежд! И каких! Как хотелось играть, отдаваться необычайно сильным, возвышенным и страстным переживаниям! Какие картины возникали в мыслях: на сцене знаменитая артистка или артист! Но впереди маячил конкурс – из допущенных к нему выберут лучших. Окажешься ли ты среди них? Или ждет тебя беда? Нет, любоваться картинами взволнованного воображения еще рано. Рано!
Разговоры вертелись вокруг прошедшего экзамена – пустяковых случайных подробностей, в которых почему-то чудился скрытый смысл. Спорили об Анне Григорьевне – она понравилась всем, но Глаша и Женя уверяли, что она ужасно скрытная: притворяется спокойной, а внутри – «ух какая кипучая!». Валерий доказывал, что «она холодновата, а главное ее достоинство – необыкновенный ум». Алене Анна Григорьевна показалась душевной и чуткой женщиной, никаких недостатков она не видела в ней. А в словах Валерия ей послышалась самоуверенность, рисовка, его тон стал раздражать Алену.
Они бродили по садам, скверам и набережным до восхода солнца. Утомленные, притихшие, медленно шли по сонному проспекту, держа курс на институт. Станет или не станет он родным домом?
Войдя на мост, Алена невольно приостановилась.
Сквозь прозрачные перистые облака золотился и розовел край неба. Город еще спал в утренней бледно-сиреневой дымке. Стройные ряды неярко окрашенных домов, темные пятна земли, светло-серую полосу гранита над водой неясно отражала река – широкая, гладкая, будто неподвижная в ранний утренний час. Алена не могла бы точно сказать, чем именно поразил ее город, но в это утро она впервые увидела его своеобразие, строгость, простоту и то неуловимое, что не определить словами и потому называют душой города, то, в чем проступают черты создавших его поколений и что говорит о себе сегодняшний день. И, удивленная величавой и скромной, покойной и трепетной красотой этого города, она вдруг почувствовала и прелесть светлого северного неба над ним.
– Как хорошо, даже плакать хочется! – тихо проговорила Глаша, обняв сзади Алену.
– Да. Прекрасный город! – сказала Алена.
– Я знал! Он не может не понравиться! Его нельзя не любить! – торжествовал Валерий. – Вы и море наше полюбите!..
Алена резко повернулась к нему. В воскресенье, когда ездили за город, она онемела, увидев это так называемое море – бесцветное, тусклое, тихое, как пруд. Стало попросту жаль Валерия, влюбленного в этакую серятину, она ничего не сказала, заметила только, что совсем иначе представляла себе здешнее море. Сейчас слова Валерия возмутили ее.
– Нет уж! Море ваше только ночью по ошибке можно принять за настоящее!
Валерий посмотрел так, словно она ударила его.
– А уж ваше… с конфетных коробок!..
– Коробок! – Алена задохнулась от обиды. – Конфетных?.. Это Пушкин писал про конфеты: «свободная стихия» – да? «И своды скал, и моря блеск лазурный…» – конфеты? А Маяковский? Да что с вами говорить!
– Так ведь вам и город тоже не сразу понравился! – насмешливо перебил Валерий.
– Город – другое дело! Сразу не поймешь, когда такой большой! А уж море я как-нибудь разберу.
Не только обида за свое море была причиной Алениной горячности, она с опозданием рассердилась на то, что Валерий так самоуверенно разговаривает и все о себе, о своем. Ведь она же признает, что город чудесный.
– Вы несправедливый… потому что… эгоист! – Она взяла под руку Глашу и потащила за собой подругу, оглядывавшуюся на озадаченных мальчиков.
Тихонько пробираясь по коридору общежития, Алена все думала о Вале – ее не допустили к конкурсу. Глаша, точно угадав мысли Алены, прошептала:
– Как-то наша Валентина?
Едва они приоткрыли дверь в свою комнату, как услышали тихий, но веселый голос:
– Свиньи полосатые, где пропадали? Хрюшки, а не товарищи! – Валя села в постели и со смехом погрозила кулаком. – Ждала, ждала, потом пошла вниз – оказывается, все у вас чудно, а самих и след простыл.
– Валечка! – Глаша бросилась к ней, обняла ее и затараторила: – Свиньи, конечно! Ой, ты прости! Но как-то получилось… Нас позвали… мы и пошли… И вот… Но вообще-то мы свиньи!
Алена стояла посреди комнаты с опущенными руками, смотрела на Валю и не знала, что сказать, – безобразие: Валя о них беспокоилась, а они…
– Да вы за меня не переживайте, девочки, вышло-то здорово! – Валентина поправила сползшую с плеча бретельку и, тряхнув головой, откинула волосы со лба. – Я, когда узнавала про вас, встретила на лестнице Соколову. Набралась нахальства, сказала: «Мне очень нужно с вами поговорить».
– Ну и? – в один голос воскликнули Алена и Глаша.
– Вот вам и «ну»! Счастливые, что будете у нее учиться!
– Ну а ты-то? – перебила Глаша. – Ты?
– Поступаю на театроведческий факультет – вот! Не только актрисы работают в театре. – Валя говорила с шутливым вызовом, но, видимо, старалась доказать подругам и себе самой, что все у нее складывается отлично. – Образованные критики тоже нужны. Вот стану про вас статьи писать – держитесь тогда!
– Ох, только бы попасть! – простонала Глаша – Ты умница, тебе вот можно и на театроведческий, а мы…
– Поступите на актерский, – твердо сказала Валя. – И давайте спать! С ума сойти – шесть скоро!
Для конкурса нужно было приготовить небольшие сцены из пьес.
– Кого затрудняет выбор отрывков, поможем, посоветуем, – сказала Галина Ивановна – режиссер, в группу которой попала Алена. – Ну и работать, репетировать тоже, конечно, поможем. Ищите партнеров, договаривайтесь.
В одной группе с Аленой из знакомых ей был только Валерий, но после вчерашней ссоры она демонстративно не обращала на него внимания. Он хотя и смотрел на нее довольно упорно, однако не подходил. С ним очень хорошо бы сыграть сцену Бесприданницы и Паратова, или Виолы с Орсино, или… Кати с Горбуновым…
– Давайте попробуем с вами! – мальчишески хрипловатым голосом обратился к Алене паренек, вихрастый и курносый, теребя застежку-«молнию» на своей голубой курточке.
Она не знала еще, что ответить, но в эту минуту увидела, как к Валерию подошла Зина Патокина, нарядная, опять в новом платье.
– Давайте, – решила Алена. – Давайте… Как вас зовут?.. Давайте, Эдик, выбирать.
Они отошли к стенке и сели на какой-то ящик.
Тут же, мысленно прикинув сцены, которые ей хотелось бы сыграть, Алена подумала, что с этим мальчиком ничего не выйдет. Он почти одного с ней роста, но такой узенький, что кажется вдвое меньше. Он чем-то напоминал ей братишку, десятилетнего Степку; когда тот не слушался, она без труда брала его в охапку и запирала в чулане, нанося этим страшное оскорбление мальчишескому самолюбию. Что же тут можно придумать? Какую пьесу можно играть с этим… «цыпленком»? А «цыпленок» неожиданно засыпал ее предложениями:
– Хотите – Снегурочку и Мизгиря? Нет? Ну а если Таня с Германом? Не нравится? А еще можно Полиньку и Жадова… Ну, Герду и Кая? А может… в школе я играл Митрофанушку…
До сих пор Алена только мотала головой, отвергая его предложения, но тут уже не выдержала:
– А я – маменьку вашу? Вы что?..
Зина Патокина, держа под руку Валерия, подошла к столу Галины Ивановны, и на всю аудиторию прозвучал ее голос:
– Скажите, пожалуйста, можно из «Офицера флота» объяснения Кати с Горбуновым?
– У памятника? Отлично. Значит, записываем, – ответила Галина Ивановна.
И тут Алена до конца поняла весь ужас своего положения: роли, которые она могла бы пережить всей душой, выразить все чувства, на какие способна, нельзя играть с таким партнером. Он, не унывая, подпрыгивал на скрипучем ящике и продолжал:
– Можно «Сказку о правде» – Зоя с Алешей, можно Любовь Яровую с мужем…
Алена мрачнела и мрачнела – ничего-то он не понимает. Мизгирь, которого Снегурочка свободно возьмет на руки!.. Жадов! Яровой! «Кошмар!» – сказала бы Глаша.
– А еще есть эта… как эта пьеса?.. Тоже Островского… Я видел – играли артисты, – Лариса с Елесей… Как же эта пьеса-то?.. – весело говорил Эдик, предлагая одно нелепее другого, а петушиный голос и скрип ящика невыносимо раздражали Алену.
– Ну, кто еще не выбрал? – громко спросила Галина Ивановна. – Подойдите ко мне!
Кроме Алены с Эдиком, в дальнем углу аудитории встали Агния Яхно с Изабеллой Зубовой.
«Лучше бы мне с Агнией! Как я ее не заметила!» С того момента на консультации, когда Агния уступила ей очередь, Алена чувствовала в ее взгляде дружеское расположение, и сейчас Агния приветливо кивнула ей. «Что бы такое придумать, как бы соединить Эдика с Изабеллой?»
– Я вот предлагаю, а ей все не нравится… – начал Эдик.
– Предлагает-то совершенно неподходящее! – перебила Алена.
– Ну, подождите, разберемся! – дружелюбно остановила Галина Ивановна. – Что вы предлагаете? – Слушая Эдика, перечислявшего отрывки, она внимательно смотрела то на него, то на Алену, потом сказала: – Лучше всего Ларису с Елесей. Отлично. Значит, записываем – Лариса и Елеся, первый акт «Не было ни гроша».
– Нет, подождите, нет! – вскрикнула Алена, вся красная от волнения. «Играть эту бесстыдницу, пристающую к парню, – нет, невозможно!» – Я же… мне же… Разве я такую роль могу? У меня не выйдет ни за что.
– Успокойтесь – все отлично выйдет. Отрывок хороший – простой, ясный по действию.
– Нет! Я не могу… Нет! – не находя слов, повторяла Алена.
Но Галина Ивановна засмеялась, похлопала ее по руке и сказала, записывая в свою тетрадь:
– Все будет отлично – вот увидите. Значит, берете в читальне пьесу, переписываете роли, а завтра к десяти часам – сюда, ко мне. Что у вас? – обратилась она к Изабелле и Агнии.
Алена продолжала стоять у стола, не отвечая Эдику, звавшему переписывать роли. А Галина Ивановна уже обсуждала с Агнией, какая сцена для них лучше: Весна со Снегурочкой или Елена Андреевна с Соней. С каким восторгом взялась бы Алена играть любую из этих сцен!
Переписав роль, поместившуюся на одном листке, Алена пошла из читальни в общежитие. Хотелось плакать от злости – ведь сама же упустила подходящих партнеров!
Глаша, сгорбившись, сидела на постели и вытирала рукой заплаканное лицо.
– Ты что?
Глаша повалилась на подушку, но тотчас же поднялась и, преодолевая слезы, выговорила:
– Такую дурацкую роль! Кошмар!
– И у меня, – садясь на постель рядом с ней, мрачно сказала Алена и щелкнула пальцами по листу с ролью. – И я, конечно, провалюсь с треском.
– А уж я – с громом и молнией! – Глаша всплеснула руками и, сцепив их, то прижимала к груди, то, заламывая, вытягивала вперед, то бессильно бросала на колени. – Просила Анну Каренину или хоть Зою – так нет! Из-за мальчишек, из-за Женьки этого – Епиходова – я должна Дуняшу из «Вишневого сада». Тоже мне роль! Какая-то идиотка влюбленная! Не представляю! Что ты так смотришь? – вдруг спросила она.
Роль Анны Карениной невозможно было связать с обликом Глаши. А что, если и у нее самой, у Алены, такое же неверное представление о себе? Что, если ей следует играть именно таких дубовых девиц, которым ничего на свете не нужно, кроме поцелуев? И, значит, мечтать о Бесприданнице, Негиной и Любови Яровой смешно и глупо?
– Что ты так смотришь? – повторила Глаша.
Алена отвела взгляд, поднесла ко рту кулак, потом стукнула себя по колену и решительно повернулась к Глаше.
– Ты можешь Дуняшу, право же, можешь! У меня хуже. Ты посмотри, что она говорит! – Алена старательно расправила примятый листок: – «Вы умеете целоваться?» Потом: «Поцелуйте меня», и еще: «Коль скоро я вам позволяю, вы забудьте ваше звание и целуйте не взирая». Ну что?
– Кошмар! – неожиданно сказала Глаша, глядя испуганными и сочувствующими глазами.
Раздумывать и сомневаться было некогда – шли экзамены по письменной и устной литературе, истории СССР, приходилось готовиться, репетиции отрывков тоже отнимали много времени.
Разбирая их сцену, Галина Ивановна сказала Алене, что главная ее, то есть Ларисы, цель – понравиться Елесе – Эдику и добиться поцелуя. И, значит, надо придумать, как бы она себя вела, если б, во-первых, считала себя очень красивой, во-вторых, на ней было бы очень красивое, нарядное платье – всем этим можно привлечь Елесю! – и, в-третьих, как бы она говорила, если б старалась словами тоже привлечь – заинтересовать его.
Хотя Алена никогда еще в жизни не пыталась кого-нибудь заинтересовать собой, начало сцены как-то стало получаться.
Алена – Лариса расхаживала за забором, составленным из стульев, по саду. Уперев руки в бока и поводя плечами, она фланировала взад и вперед вдоль забора и поворачивалась так быстро, что вся юбка колоколом вздымалась. При этом она неторопливо, с паузами, низким голосом пела одну и ту же строчку: «Обойми, поцелуй, приголубь, приласкай» – и поглядывала на Эдика – Елесю. Он стоял на другой стороне сцены, прислонясь к стене, неподвижный, как изваяние, и только взгляд его неотступно следил за ней. Алена замечала восторженный блеск в его глазах в те моменты, когда она особенно ловко поворачивалась или брала особенно низкую ноту.
После одного из Алениных поворотов Эдик стремительно подходил к разделявшему их забору и, опустив взгляд, тихо говорил: «Наше почтение-с!»
Когда начинался разговор, становилось труднее. Но все-таки Алена чувствовала, что не теряет поставленную Галиной Ивановной мысль, а восторженное выражение на лице и робкие слова Елеси – Эдика придавали ей смелости. Все было благополучно до той минуты, когда дело доходило до поцелуев. Тут оба они становились как деревянные, мешали друг другу, слова не шли с языка. Каждый замечал у другого дико вытаращенные глаза, глупую улыбку, почему-то растопыренные пальцы, сыпались обидные слова, разгоралась ссора – репетиция расклеивалась окончательно. Тогда вдруг оба пугались, что провалятся, кое-как мирились и опять брались за работу.
После нескольких дней самостоятельных репетиций их посмотрела Галина Ивановна, кое-что посоветовала изменить, особенно в конце после слов Алены: «Вы умеете целоваться?» – и сказала:
– Добейтесь, чтоб вам все было удобно. И смелей! Смелей делайте конец. Все будет в порядке.
Когда прошли экзамены по общеобразовательным предметам и до конкурса осталось четыре дня, тут уж репетировали с утра до ночи в аудиториях, в закоулках коридоров, на площадке у лестницы, в общежитии.
Вечерами перед сном Алена и Глаша делились своими ощущениями от репетиций, страхами, досадой на партнеров и рассуждали о мучившем обеих вопросе: драматические они или комические?
Вали, так хорошо умевшей успокоить, «вправить мозги», уже не было с ними, она прошла коллоквиум по специальности как медалистка – общеобразовательных не держала – и уехала на недельку домой.
За день до конкурса был еще второй тур экзамена по специальности. Говорили, что после второго тура обычно не отсеивают, а только при решении на конкурсе учитывают отметку. Экзамен как будто бы был решающим; с другой стороны, он казался от этого еще непонятнее и опаснее. Явиться всем следовало в спортивных костюмах.
Первый раз в жизни Алена почувствовала себя в трусах и майке точно неодетая. На уроках физкультуры в школе этот костюм был самым естественным и удобным; тут же обнаженные руки и ноги почему-то смущали. Видимо, и у большинства было такое же ощущение. А Глаша сердито сказала:
– Точно лошадей покупают!
В спортивный зал, где проходил этот экзамен, впускали целой группой. Сначала заставляли ходить и бегать по кругу под музыку, ритм неожиданно менялся, и надо было сразу же его уловить. Это было интересно, даже весело, но удавалось не всем.
Потом стали вызывать поодиночке к роялю. Кто не мог ничего спеть, тому приходилось тянуть отдельные моты, петь гаммы. После пения предлагали протанцевать, а кто не хотел или не умел, тот снова, уже один, ходил, бегал, переставлял скамейки и стулья под меняющуюся музыку.
