Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."
Автор книги: Екатерина Шереметьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
Алена свернула к набережной и сощурилась от сверкающей белизны снежного поля на реке. Мимо прошла коричневая «Победа», за рулем сидел человек в морской форме. А капитан Щукин, поди, думает о ней плохо. Сашка Огнев тоже не забудет ночной встречи на лестнице (почему-то все неприятности у нее с ним происходят на лестнице!), Соколова стала относиться как-то странно, не доверяет. А за что? И вдруг Алена точно услышала в шумном хоре голосов на вчерашней вечеринке свой, звучавший особенно раскованно. «Мы – люди искусства! – зачем-то кричала она. – Долой мещанство, ханжество!» При этом Леонтий с преувеличенным восхищением таращил на нее свои блестящие выпуклые глаза и больно сжимал ее колено. Зачем все это было? Зачем позволила обращаться с собой, как… Ой, до чего мерзко!
Алена прошлась взад и вперед по набережной. Ветер то дул в лицо, то подгонял в спину, забирался под пальто, стыли ноги в шерстяных носках. Она решила идти к Лиле – нет больше терпения ждать и беспокоиться. Чем ближе подходила она к дому Лили, тем сильнее становилась тревога. «Чего я боюсь? Не бандит же с большой дороги этот Гартинский, все-таки знакомый Ремиры Петровны», – пыталась убедить себя Алена.
На площадке перед знакомой дверью хотела дать себе отдышаться, но не выдержала, постучала в стенку Лилиной комнаты, выходившую на лестницу. С волнением прислушалась. К радости своей, Алена почти сразу же услышала шаги в передней, и дверь открылась.
– А, это ты? – весело, но немного разочарованно протянула Лиля. – Раздевайся. – Она сладко зевнула, на ходу скинула шелковый стеганый халатик и гибко юркнула под пуховое одеяло.
– А ты кого ждала? – Алена, успокоенная, с удовольствием плюхнулась на тахту, в ногах у Лили.
Лиля молчала, из-под одеяла видны были только лукаво сияющие глаза.
– Кого ждала? Говори!
Лиля помолчала еще несколько секунд и вдруг по-детски блаженно улыбнулась:
– Всеволода. Вот!
Алена ничего не спрашивала, только осторожно из-под опущенных ресниц глядела на подругу, стараясь рассмотреть в ней неожиданное, новое, притягивающее, и прислушивалась к противоречивым чувствам, захватившим ее самое.
Лиля всегда с уничтожающей иронией говорила о любви. Но ведь она же любит, любит Гартинского. Любит. Что-то похожее на зависть шевельнулось в душе Алены – хотелось любить самой. Только не Гартинского – нет! Совсем другого человека она ждала. Всегда ждала какой-то удивительной встречи, удивительного человека. В чем должна быть эта удивительность, Алена не знала, но иногда вдруг, встретив взгляд, чем-то выделяющийся, невольно настораживалась, а расставаясь с этим случайно пойманным в толпе взглядом, ощущала легкую грусть потери. Нередко на вечеринках, в минуту знакомства, человек казался ей значительным, привлекательным, и она пристально следила за выражением его лица, каждым словом, движением. Но, узнавая человека ближе, испытывала разочарование. Особенно, когда новый знакомый сам проявлял чрезмерный интерес к ней.
Первый раз на вечеринке у Шараповых Алена совершенно растерялась, почувствовала себя жалкой провинциалкой среди умных, прекрасно одетых гостей, спокойных, уверенных. Непринужденно коснувшись «до всего слегка», они говорили о Дрезденской галерее, о подписных изданиях, о новых фильмах, о новых модах, о Морисе Шевалье, о последних премьерах, о том, что Станиславский, «по мнению некоторых специалистов, принес гибель советскому театру». Тут же передавались сплетни из личной жизни известных людей, отпускались двусмысленные остроты. Алене участвовать в разговоре было страшно: что она могла сказать? А ведь ее представили гостям как будущую артистку. «Молодой талант!» – говорила Полина Семеновна. Значит, надо было как-то особенно держаться. И она старалась изо всех сил.
В танцах Алена чувствовала себя ничуть не хуже, нет – даже лучше других. Понемногу она осмелела, и ее суждения, подхваченные здесь, оказывались на «уровне». Она привыкла к тому, что во время танцев ей пожимали руки, обнимали, говорили, что талия у нее, как у Лолитты Торрес, а глаза как у Симоны Синьоре, что в ней виден талант. Это нравилось ей, придавало уверенность и пьянило сильнее, чем вино. Вот и бегала по вечеринкам, пропуская занятия.
Было весело. Только люди, которые говорили комплименты, пронзительно заглядывая при этом в глаза, не были ей интересны.
– Все-то тебе не нравится! А вот врежешься в какого-нибудь михряя! – посмеивалась над ней Лиля.
– Лучше михряй, чем твой раскрасавец! – отшучивалась Алена.
Чем дальше, тем больше недоброго, нечистого видела в Гартинском. А Лилька при всем своем скептицизме оказалась такой беззащитной.
Острая, щемящая жалость мешала Алене соображать. Как поступить? Ведь этот негодяй по три раза в день в финале елочного представления, когда они оказывались на сцене рядом, говорил: «Вы упорно снитесь мне, Лена», или: «Ни об одной женщине я не думал столько». А в последний день, в темном углу за кулисами, схватив ее за локти и зло уставясь своими выпуклыми, голыми глазами, он шепотом многозначительно произнес: «Все равно не уйдете от меня!» – и ушел, прежде чем она успела ответить. Рассказать об этом Лиле – жестоко, грубо, некрасиво. А не рассказать… тоже подло.
– Что ты смотришь на меня, будто проглотила иголку? – Лиля потянулась и закинула худенькие руки за голову. – Он принесет шампанское – отметить одно событие. – Она пыталась иронией прикрыть радость, смущение и торжество.
– Ты… выходишь за него? – спросила Алена.
– Кому нужны эти формальности? – все так же вызывающе смеялась Лиля.
«Она верит ему, – подумала Алена. – Ведь никому и ни во что не верит, а такому… поверила».
– Ты любишь его?
Лиля посмотрела в окно, медленно вытащила руки из-под головы и с деланной небрежностью сказала:
– Ровно на минуточку. И вообще, что значит «любишь»?
Подобные рассуждения Алена слышала не впервые и сама говорила много ерунды. Только одно дело – болтовня, а другое… Как же теперь с Лилькой?
– Ты сама говорила, что он подлец.
Лиля презрительно фыркнула.
– Каждый человек – подлец, пока не доказано обратное.
Это был любимый «афоризм» Гартинского.
Чувствуя все большую растерянность, Алена стала подниматься.
– Я пойду…
Лиля схватила ее за руку.
– Останься! Ты не помешаешь. Так будет даже лучше… А потом начнем готовиться к литературе. – Выгнувшись, как котенок, она заискивающе, снизу, заглянула в лицо Алены. – Он ненадолго, у него репетиция в театре.
– Да зачем я тут буду вертеться?.. – Алене вовсе не хотелось встречаться с Гартинским. – А заниматься приходи ко мне. У нас пусто – «колхоз» сегодня у Олега.
Лиля села, прижалась щекой к Алениной руке.
– Отчего я сегодня так счастлива? – Она улыбалась, но в широко раскрытых, сияющих глазах вспыхивала тревога. – Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо, и носятся большие белые птицы. Отчего это? Отчего?
Слова прозвучали так искренне, так глубоко, что Алена не сразу узнала их, а когда вспомнила, то не сразу смогла заговорить.
– Ты будешь потрясающе играть Ирину.
Лиля закрыла глаза.
– Буду. Буду. Теперь буду!
Алена стояла, не решаясь шевельнуться, но Лиля сама вдруг отпустила ее руку:
– Ты иди, а я буду через часок.
Автобус довез ее до института. Стараясь ни о чем не думать, Алена спустилась в столовую, позавтракала: голова больше не кружилась, Алена опять почувствовала себя крепкой, здоровой. Настроение в общем улучшилось, хотя в глубине души что-то ныло: Лилька! «Отчего я сегодня так счастлива?» Сегодня, а что будет дальше? Зачем ей этот негодяй? Зачем, ну зачем она?.. Ох!..
Алена, чтобы прогнать беспокойные мысли, принялась за лекции по литературе, но через полчаса нестерпимо захотелось спать, и она сунула конспекты под подушку.
Сон пришел, тяжелый, путаный.
Она кричала Глаше, что «ничуть не опоздала на репетицию», часы показывали семь тридцать. Вдруг кто-то грубо обнял ее, она размахнулась, попала в лицо…
Послышался смех Анны Григорьевны… Сгорая от стыда, сознавая, что поступает подло, Алена беспомощно врала, будто Гартинский принял ее за Лику… Мелькнула Лика с сияющими тревожными глазами… Гартинский тотчас пропал. Сама Алена оказалась почему-то на лестнице.
Как всегда и некстати, выскочил Огнев: «Она же не комсомолка!» Соколова засмеялась и ответила почему-то нараспев: «Тогда пусть отморозит ноги».
Алена кинулась бежать, но знала, что это бесполезно, что все будет так, как хочет Соколова.
Ноги наливались свинцом, и вот уже нет сил двигаться, ужас сжимает горло, не дает крикнуть…
И вдруг все оборвалось. Она оказалась в «Победе». Рядом за рулем – капитан Щукин. Не нужно ни оправдываться, ни объяснять, ни отбиваться. И она до слез благодарна ему и хочет сказать: «Вы самый удивительный…»
– Ленка! Ленка!
Над ней огромные глаза, серое Лилино лицо.
– Он не пришел! Не пришел!
Алена не может понять: кто, куда не пришел, где она, какой день и час?
Лиля в разлетающейся расстегнутой шубке мечется по сумеречной комнате.
– Хоть бы ничего не случилось! Нет, лучше бы его задавил трамвай! Нет! Ленка, Ленка! Проснись же!
Глава девятая. Как же это случилось?
Случилось то, чего Алена никак не ожидала: она схватила тройку по литературе.
Сбившись на первом вопросе – о Державине, Алена вдруг испугалась – ведь толком-то повторить ничего не успела! – и пошла мямлить. Виталий Николаевич старался помочь вопросами, сам растерялся не меньше ее – быстро замотал вокруг шеи свой длинный теплый шарф, размотал и опять замотал. А она стала сомневаться даже в том, что знала твердо, говорила жалким, задушенным голосом. Мучил стыд перед Виталием Николаевичем, сознание, что она завалит предмет и потеряет стипендию, страх, что вот-вот войдет Анна Григорьевна, а больше всего мешал Сашка: он сидел на задней парте и не столько готовился, сколько буравил Алену своими горящими злыми глазами.
– Что же мне с вами делать, голубчик? – огорченно и виновато сказал Виталий Николаевич. – Четверку не имею права поставить, а тройка вас…
– Нет, пожалуйста, мне все равно, – торопливо ответила Алена.
Можно было попросить Виталия Николаевича поставить двойку, чтобы пересдать, но ей сейчас хотелось только поскорее кончить это позорище и уйти. И вот у нее в зачетке красуется тройка.
Держалась Алена гордо, на сочувственные расспросы товарищей задорно отвечала:
– Как-нибудь не пропаду без вашей стипендии.
Ее оставили в покое – все разъезжались на каникулы, экзамен был последний.
А по правде – сердце замирало, когда Алена думала о предстоящем семестре. Все ее планы рушились. Она рассчитывала, что заработок на школьных елках позволит ей полностью вернуть долг Лиле, съездить на каникулы домой за собственный счет, осуществить давнюю мечту – купить цветастое крепдешиновое платье да еще кое-какие мелочи – паутинку-капрон, жоржетовый шарфик. И что же получилось? Долг так и так отдать надо. На остаток не протянешь и трех месяцев, а дальше?
Домой Алена не поехала, написала матери, что из-за Лильки (дескать, опять не сдала литературу). Написать родным правду – значило просить помощи, а откуда им взять?
Выход один – искать заработка. Но где? Что она умеет? Сунулась было в типографию, но там требовались постоянные работники, кроме того, машины, незнакомые Алене, новые, – пока-то выучишься! Искать кружок самодеятельности? Где искать и как заниматься? Лучше бы всего в массовках у гастролирующих театров. Этим делом ведает профком, надо ждать начала занятий.
В прошлом году каникулы промчались мигом, а сейчас Алена не могла дождаться конца. На этот раз она осталась совсем одна в комнате – даже Клара уехала. Дни тянулись нудно, бестолково, читать не хотелось. Принялась шить блузку из старого платья. Крутила, вертела, мусолила блузку и, конечно, испортила: под мышками жмет, а спинка почему-то лезет кверху.
В театр Алена ходила всего два раза и оба неудачно – спектакли оказались старые, скучные. К вечеринкам остыла, пошла было к Шараповым, потом с Джеком и Володей Сычевым к приятелям Джека. Но все показалось неестественным, натужно-глупым, некрасивым. И все одно и то же: те же пластинки, те же анекдоты, стандартные комплименты, несмешные остроты, тяжелые взгляды, торопливые руки, обнимавшие в танцах, – надоело! И почему прежде это нравилось?
Все получилось плохо. Алена чувствовала себя виноватой во всем, что случилось с Лилей, и терялась, не знала, как и чем исправить, мучилась от своего бессилия. Даже с подготовкой к литературе выходила одна маета. Гартинский то проводил с Лилей все свободное время, то исчезал, не звонил и не подходил к телефону. А Лиля то дурела от счастья и пряталась от Алены, то цеплялась за нее, умоляла позвонить Гартинскому, подстерегала его у входа в театр или вдруг, забравшись с ногами на тахту, уставясь в одну точку, молчала, как немая.
– Ты же из института вылетишь! – пугала ее Алена. – Думаешь, без конца с тобой лялькаться будут?
– Ленка! – притягивая ее к себе на тахту, умоляюще сказала Лиля. – Я все равно сейчас ничего не понимаю. – Она крепко прижалась к Алене и уткнулась лицом в ее плечо. – Читаю сама или ты читаешь – а ничего, ровно ни слова не понимаю! Ленка, Ленка, Ленка! Он говорит: «Тебе сейчас хорошо со мной – и все. Что думать о будущем, если его не будет». А я, – она стиснула Алену изо всех сил, – я хочу будущего! Нет, ничего не говори, не говори, не говори! – зашептала Лиля испуганно и вдруг, изогнувшись, заглянула Алене в глаза: – Я обещаю: перед экзаменом целых два дня буду зубрить как проклятая! Мне же нельзя без института. Я должна быть актрисой… Иначе куда я? – Руки Лили ослабли, и голова сползла на колени Алены. – Обещаю: за два дня повторю все. Клянусь, Ленка!
И вместо того чтобы отругать Лильку, Алена уступила, но беспокоилась еще сильнее: разве поручишься, что она будет заниматься эти последние два дня? Вдруг и вправду вылетит из института?
Как-то зашел к Алене Женя. Она обрадовалась ему, а тот возьми да и ляпни, что она, мол, «деградирует как художник из-за морального разложения». Алена обозлилась и выгнала его. Через день получила письмо в стихах. Заканчивалось оно строками:
Не желаю догорать в глуши и в дали,
Мне не надо больше красочных улыбок!
Довольно вихрей! Довольно любви!
Довольно никому не нужных ошибок!
Стало грустно. Не оттого, конечно, что Женька охладел.
Алена легла на кровать и не зажигала света. Каким тихим стало общежитие на каникулах! Вдруг в коридоре раздались шаги – ближе, ближе… Мимо? Нет, кто-то стукнул в дверь. «Кого еще принесло? – подумала Алена, не чувствуя желания разговаривать. – Ну, допустим, я сплю!»
Стук повторился.
– Войдите! – неожиданно отозвалась Алена.
– Ты спишь, Леночка? – Алена узнала тонкий голосок и знакомый запах духов. – Мы тебя разбудили?
С Зиной вошел еще кто-то.
– Нет, нет, пожалуйста! – Алена нащупала ногами тапочки, пригладила рукой волосы. – Зажигай свет!
Вспыхнула лампочка, Валерий, как всегда, внимательно посмотрел на Алену, и Зина, как всегда, перехватила этот взгляд.
– Мы, как полоумные, с утра до ночи все репетируем «Горе», – возбужденно заговорила Зина. – Обалдели вконец, пошли продышаться. Я и подумала, что ты одна осталась, скучаешь, наверное, вот и завернули к тебе! Ну как ты?
– Чудесно! Чудесно! – беспечным тоном ответила Алена, чувствуя, как ужалили ее Зинины слова.
Может быть, Зина вовсе и не вкладывала в них того смысла, какой померещился Алене, но… Зина сказала: «Репетируем «Горе», а Алена услышала: «Ты, кажется, уже совсем не работаешь? Как бы и по мастерству не появилась тройка». Фраза: «Ты одна осталась, скучаешь» – прозвучала как намек: «Столько народу вокруг тебя вертелось, а теперь?»
Алена старалась как можно беспечнее болтать с Зиной, поглядывала на Валерия, зачем-то наврала, загадочно бросив: «У меня уже вечер спланирован».
Зина и Валерий вспоминали какие-то подробности репетиций, легко и кстати вставляли в разговор строчки из «Горя от ума». И вскоре ушли, веселые, «искать по свету» – в каком кино им продадут билеты!».
Алена села на кровать, зажала коленками сложенные вместе ладони и застыла, ошеломленная.
Зина! Она была соперницей только до поступления в институт, а уже после экзамена по мастерству ни ее хорошенькое личико, ни изящество, ни множество нарядов, ни вызубренные книги Станиславского не могли поставить ее вровень с Аленой. Так было. И вот случилось что-то непонятное…
После зимнего зачета, когда Алена услышала много неприятного, Анна Григорьевна сказала Зине: «Работать умеете. Ваша Софья заслуживает хорошей, полной четверки». Соколова отметила глубокий анализ отношений Софьи и Чацкого, четкое действие, искренность Зины и добавила свое любимое высказывание из Горького: «Талант развивается из чувства любви к делу».
Оценки Соколовой озадачили и, конечно, встревожили тогда Алену, однако Лиля, Джек и кое-кто из приятелей-«режиссеров», довольно легко успокоили ее.
– Талант остается талантом, – говорил Джек с обычной безапелляционностью. – Едва ты выходишь на сцену, и ничего еще не делаешь, а уже интересно. Талант – это обаяние! А у тебя еще и женственность. Грандиозно! Можешь не волноваться!
В те дни Алене некогда было волноваться в горячке экзаменационной сессии, в сутолоке представлений на школьных елках и… в упоении успехами на всевозможных вечерах. Но когда прошли елки и экзамены, а встреча «старого» Нового года отшибла вкус к подобного рода развлечениям, да еще тройка по литературе оглушила ее, Алена ощутила, что не все у нее в жизни ладно.
Как же это случилось?! Суматошные и отчаянно утомительные последние месяцы казались Алене полноценной, настоящей жизнью. Разве при этом она не работала? Разве не приготовила два отрывка к зачету? Можно ли обвинять ее в том, что обе роли ей не нравились, не увлекали? По мастерству и по движению она все-таки работала.
Сквозь оправдания, какие придумывала себе Алена, все явственнее проступала тревога от беседы Соколовой после зачета. И то, что говорила тогда Анна Григорьевна, Алена сейчас понимала совсем иначе.
На разборе зачета Соколова сказала: «Действуете вы органично, партнерам не мешаете». Алена услышала в этом замечании положительное и самое важное. Реплику: «Но вы могли сделать обе роли куда богаче, интереснее» – тоже восприняла как похвалу, признание больших возможностей, то есть таланта. Остальное, по существу очень обидное, Алена смягчила для себя уже не новым утверждением: «Сплошная педагогическая дипломатия». Сейчас, растревоженная настроением Зины и Валерия, тем настроением, какое (Алена отлично знала!) бывает после хорошей репетиции, она почувствовала себя несчастной.
Зина! Алена вспомнила ее первый этюд на первом курсе. Сентиментальный этюд под названием «Красная роза». Зина была юннаткой, вырастившей необыкновенную розу. Войдя в оранжерею, она увидела, что цветок сломан. Зина вытаращила глаза, стиснула руки на груди, закрыла глаза, выжала две слезинки, с невероятным ужасом, как неразорвавшуюся мину, взяла сломанный цветок, страстно поцеловала его и со стоном выбежала вон. С тех пор «Красная роза» стала рабочим термином на курсе, и, если у кого-нибудь в этюде появлялись сентиментальность, бессмыслица, наигрыш, напряжение, ему обязательно говорили: «Привет от «Красной розы», или просто: «Красная роза!»
И вот даже Зина – «Красная роза», Зина опередила её! Да. Надо же это понять наконец! «Четверочка, не выше», – сказала Алене Соколова таким тоном, что стало ясно: четверочка чахленькая. А Зине совсем иначе говорила: «Хорошая, полная четверка…»
Как же это случилось? Ведь работала же!
Только накануне зачета на прогоне она от начала до конца посмотрела сцену Софьи и Чацкого. Посмотрела и кисло сказала Лиле: «Неплохо. Конечно, вытягивает Валерий. И Глаша – хорошая Лиза!» А ведь, по совести-то, разве Софья была плоха? Если сравнить с «Красной розой» – небо и земля!
Алена подошла к темному окну, не зная, чем заняться. У Зины по общеобразовательным – пятерки, а она – без стипендии. Докатилась!
В дверь опять постучали. Не успела она ответить, вошел Джек.
– Елена, собирайся, поехали!
В другую минуту ее насмешил бы его тон, почти приказание, но сейчас это возмутило ее.
– Ты чего командуешь? Никуда я не поеду! – Она снова резко повернулась к окну.
Джек подошел к ней, обнял за плечи, заглянул в лицо.
– «Скажите, отчего? Приезд не в пору мой?»
Слова из «Горя от ума» точно ошпарили Алену. Она грубо сбросила с плеч руку Джека.
– Делать мне больше нечего, кроме твоих танцулек! Надоело! Высокоинтеллектуальное занятие!
– У тебя жар? – отступив, удивленно разглядывая ее, спросил Джек. – Или белены объелась?
– Объелась, – с вызовом сказала Алена. – Надоели сомнительные компашки. – И стала перебирать на этажерке книги.
– Та-ак! – протянул Джек, видимо, стараясь разгадать причину ее необычного решения. – Кстати, я этого встретил… помнишь… Леонтия. Зол на тебя грандиозно. – Он замолчал, видимо, ожидая расспросов.
Алене стало противно. В руки попалась тоненькая книжечка «Три сестры», Алена будто именно ее и искала.
– Ты уж не влюблена ли? – спросил Джек и сел рядом.
Алена промолчала.
– «Счастливых соперников у меня не должно быть», – сказал Джек словами Соленого, роль которого он играл. – «Соперника я убью».
За шуткой Алена услышала что-то неожиданное и опять промолчала.
– Слушай, Прекрасная Елена, выходи-ка ты за меня! – Интонация была ироническая, но голос звучал искренне. – Грандиозное предложение, верно? – Джек засмеялся. Ее молчание, видимо, смутило его, он вдруг заговорил поспешно, будто оправдываясь: – Кстати, этому холую Леонтию я пригрозил, что морду набью. Он черт знает что плел!
– Ах даже пригрозил? Колоссальная, грандиозная смелость! – деланно восхитилась Алена.
– Слушай, Ленка, – вдруг оборвал себя Джек. – Если б я всерьез тебе… Ну, вообрази на минуточку… всерьез… это самое… руку и сердце?
Алена отмахнулась:
– Разыгрывай кого-нибудь другого.
– А вдруг я всерьез? – Он сжал ее плечо.
Алена ударила его по руке и встала.
– Ищи себе невесту солидной фирмы! Сам же проповедуешь: жениться надо с грандиозными удобствами. – И по-вологодски на «о», с распевом: – Катись, мило-ок, катись подале!
Джек вскочил, багровея от злости.
– Я сам – единственное чадо вполне обеспеченных родителей! Агрономов со сказочной алтайской целины! С твоим талантом… – Он стремительно обнял ее, она отшатнулась и с силой разорвала стиснувшие ее руки.
– Убирайся ты к черту! Нет у меня никакого таланта! Надоело! Дурацкие разговоры, танцплясы, выпивоны – все к черту!
– Ну и характерец! – раздраженно рявкнул Джек и тут же улыбнулся, спросил вкрадчиво и насмешливо: – Надеюсь, ты не приняла всерьез эти страсти-мордасти?
Алена захлопнула дверь, вытолкнув его из комнаты, и повернула ключ. Все в ней клокотало, как в кипящем котле. Только работать, только работать, работать! Талант? Где он? Работать! Столько упустила! Надо бы начать с этюдов. Только с кем? Сережа Ольсен уехал. Тамара Орвид не станет на каникулах заниматься. Если с Валерием? Встречи Маши и Вершинина, их прогулки? Где же они гуляли? О чем говорили? Она представила себе, как Маша с Вершининым встречаются ранней весной в роще за городом… Он целует ей руку. Они идут рядом, он слегка поддерживает ее под локоть. Срывает для нее подснежники… Но разве Зина отпустит Валерия хоть на час!
«Три сестры» будут одним из дипломных спектаклей», – сказала Анна Григорьевна. Надо пока хоть прочитать все о пьесе, о Чехове – так ничего и не успела за полгода, все некогда.
Наутро Алена набрала в библиотеке книг и принялась жадно глотать статьи, воспоминания письма и, наконец, набросилась на главу «Три сестры» в книге о чеховской драматургии. И стала вспоминать, что говорила Анна Григорьевна, – ее рассказы были настолько живее, точнее, умнее, чем в книге. Почему же тогда Алена не поняла и половины? Не запало в душу? Ну нет! Теперь она станет работать иначе, теперь ей понятно, что в Маше – это такая глубина, до которой ей, Алене, еще добираться и добираться. «…Человек… должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста… Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава»: «Для чего живешь? – повторила себе Алена. – Для чего? Почему раньше не задумывалась об этом? Если честно-то самой себе ответить – для чего? Чтобы стать актрисой. Конечно, есть и много другого, но то – дальше, а вот ощутимо душой и телом, каждую минуту, во сне и наяву – стать актрисой!»
А у Маши? «Все пустяки, трын-трава». Алена долго сидела, закрыв глаза, старалась проникнуть в тесный, пустой мир, где жила Маша. Нелюбимый, глупый, бестактный муж и… все! Даже на рояле играть бросила: «Уметь так играть и в то же время сознавать, что никто тебя не понимает!» Понятно, бросила – только себя мучить. «…Уходишь от настоящей, прекрасной жизни, уходишь все дальше и дальше в какую-то пропасть», – говорит Ирина. Маша молчит, молчать тяжелее. Алена попробовала представить, что было бы с ней, если б она потеряла будущее. Вот отморозила бы тогда ноги, осталась бы калекой, и ничего впереди – ни театра, ни любви… «О-о-ох!» – Она невольно застонала и, как вдох, задержала в себе это ощущение конца счастья, конца жизни. И открыла глаза. Так захотелось с кем-нибудь поговорить, поделиться!
И произошло, как ей показалось, чудо. Раздался негромкий, четкий стук в дверь. Алена открыла глаза и увидела… капитана Глеба Щукина.
Дня через два после ночного знакомства он зашел узнать, как ее здоровье. От тяжкого смущения (что думает о ней капитан, что подумают девчонки!) Алена словно онемела, Глеб предложил в одно из ближайших воскресений свозить девушек за город, а сам как в воду канул.
И вот он явился, смущенный, объяснил, что был в командировке и недавно вернулся и зашел пригласить ее проехаться за город.
Едва только Алена села в машину рядом с ним, ей стало так хорошо, ясно, спокойно. Не к чему ни кокетничать, ни изображать актрису, ни оригинальничать – все само собой получилось просто, как с близким человеком. И, не думая, интересно это ее спутнику или нет, Алена заговорила о том, что было для нее сейчас самым важным: о Чехове, о «Трех сестрах», о Маше и, наконец, о своих несогласиях с автором статьи.
– Откуда это видно, что Чехов иронически относится к Тузенбаху и Вершинину? Правильно, конечно, что пьеса вызывает желание мстить за сестер, обиду за то, что некому их защитить от этой… от этого «шершавого животного»… вообще от мещанства! Но ведь время было какое! Бороться не умели! Положение Вершинина и Тузенбаха так же трагично, как и сестер. Они прекрасные люди – умные, горячие, деликатные…
Сказав это, Алена вдруг сообразила, что сама ведет себя не слишком деликатно – завела пламенный монолог, а Глеб, конечно, умирает от скуки. Она искоса глянула на него. Он тоже взглянул на нее, будто теплом обнял.
– Почему вы думаете, что люди тогда не умели бороться? – заговорил Глеб. – Мне думается, этот ваш критик в известной мере прав. Или мне кажется так… – Он замолчал на миг, подыскивая слова: – И у нас еще порядочно таких людей… Вроде бы и сердечных, и думающих, но… Они видят, кто что плохо делает, огорчаются, не жалея души, а вот взяться да сделать лучше не умеют. То есть даже и не пробуют – значит, не хотят.
– Да, но в то время! – возразила Алена.
– И в то время, и в наше, – глянув на нее, с необидной иронией ответил Глеб, – всегда позиция наблюдателя – не слишком высокая позиция. Даже если наблюдение сопровождается сильными переживаниями. Не согласны?
Алена могла бы согласиться, но ей – Маше, полюбившей Вершинина «с его голосом, его словами, несчастьями, двумя девочками», – невозможно было развенчать его.
– Нет, нет, вы не правы! Совершенно не правы! То есть правы, если о нашем времени, – заговорила она, боясь, что Глеб перебьет ее. – А тогда же… Не так-то просто было бороться… нельзя даже сравнивать!
Но Глеб все-таки перебил ее:
– Не буду спорить с вами. Может быть, мое суждение и неверно, субъективно, что ли. Вы, конечно, лучше знакомы со всеми материалами, лучше разбираетесь в людях как будущая актриса… Посмотрите-ка! – вдруг прервал он себя.
Серая пелена облаков распалась, солнце хлынуло на тусклую снежную равнину, выбелило ее до блеска и разбросало там и тут яркие голубые и синие тени.
– Ничего нет на свете лучше солнца. Верно? – И вдруг, без всякого перехода: – У меня бабушка всегда очень радуется солнцу. Восемьдесят лет, а по взглядам по отношению к людям и событиям просто-таки человек будущего. Мудрая и молодая.
Как во времена далекого довоенного детства, Алена испытывала необъяснимо приятный покой. Все нравилось ей: и быстрая, плавная езда, и снежный простор, и мутное небо, и внезапно прорвавшееся солнце, черные узоры деревьев, поселки, напоминающие Забельск. Нравился голос Глеба, его широкие, мускулистые руки, мягко лежавшие на баранке, ясная улыбка, открытый, внимательный взгляд и солнечная искра в левом глазу. Нравилось, что Глеб говорил о чем вздумается – то вдруг о бабушке, то о войне, то о своей работе! Алена узнала, что Глеб Щукин работает инженером. Воевал на Балтике, в морской пехоте, дважды был ранен. Родители и старшая сестра погибли здесь при бомбежке; младшая сестренка с бабушкой уцелели, потому что уехали на лето к родным во Владимирскую область, там и прожили всю войну. Сестренка теперь замужем, двое ребятишек… Бабушка с ними живет, и для ребят она высший авторитет. Квартирка у них на улице Ленина, а у него, Глеба, комната в ведомственном доме, почти за городом. Далековато, конечно, но зато воздух какой – хорошо! А когда своя машина, расстояние – пустяки.
Алена рассказывала о себе мало – только о раннем детстве, о войне и переезде в Забельск. Глеб ни о чем не спрашивал и ни словом не напоминал о первой их встрече в «старый» Новый год. Но именно ему, как никому другому, казалось, легко рассказать решительно все, не выгораживая себя. Однако навязываться с этими разговорами не хотелось.
Солнце снова затянуло серой пеленой, день тускнел. Глеб отвел машину к краю шоссе.
– Есть хочется, – объяснил он.
Алена с наслаждением уплетала бутерброды, запивала их горячим кофе. Все было так вкусно, все понравилось ей – и термос, похожий на маленькую торпеду, под крышкой его две чашечки из пластмассы – коричневая и голубая, белоснежная салфетка, на которой Глеб разложил немудрящую трапезу, бумажные салфетки, заменявшие тарелочки.
– Какой вы… хозяйственный! – не зная, как выразить благодарность, заметила Алена.
– Это бабушка, – возразил Глеб. – Заботливая она. Поедемте к ним? Познакомитесь с бабушкой, с племяшами. Ирина к мужу уехала – он электростанцию строит в Чехлах.
Алене стало отчего-то страшно: вдруг не понравится бабушке, которую Глеб так любит, и дружба их нарушится. И, как бывает, если настоящую причину сказать нельзя, она поспешно выдумывала одну за другой: и подруга к ней должна прийти, и белье замочено для стирки, и платье на ней неподходящее. Глеб, видимо, понял ее и настаивать не стал.
