Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."

Автор книги: Екатерина Шереметьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Шел последний акт «Коварства и любви». В широкий коридор сквозь неплотно закрытую дверь из зала донесся бархатный голос Фердинанда – Гартинского: «Женщина, женщина! Какими глазами глядишь ты сейчас на меня?» Лилино лицо, за минуту до этого точно судорогой сведенное, мгновенно смягчилось. Алена вскипела – до каких же пор Лилька будет унижаться и втягивать ее в свои нелепые поступки? Зачем, как дуры, тащились по слякоти?

– Пошли! Слышишь? – зашипела Алена. – Долго ты еще будешь пресмыкаться перед этим?..

– Иди. Не злись, Ленуха. Мне необходимо только сказать ему… Иди…

Алена, стараясь не слишком развлекать скучающих гардеробщиц, незаметно тащила Лильку к двери, говорила ей самые обидные слова, однако ничего не добилась. Лиля осталась поджидать Гартинского.

Мокрый снег залеплял лицо. Грязная каша хлюпала под ногами, и Алене казалось, что белые мухи кружатся в голове, разрывая и обволакивая усталые мысли.

Яснее ясного – Гартинский заслонил Лильке весь белый свет. О чем Соколова говорила с ней вчера после репетиции? Лилька иронически сообщила: «Беспокоится о моем здоровье» – наврала, конечно. Что же с ней делать, как ее вытащить? Нет, как могла Лилька с ее жесткостью, недоверием, презрением к людям вот так полюбить – без оглядки, по-собачьи, безропотно? И как вообще полюбить подлеца? Знает же, что подлец! Или нарочно говорит, а сама верит ему? Все у нее вкривь и вкось. Ох, что же делать? При мысли о Гартинском Алену разбирало бешенство. Исхлестать бы в кровь эту отвратительно красивую, самодовольную рожу. Что ему нужно от Лильки? Ведь не любит ничуточки. Зачем он ее мучает? Кто бы помог, научил, что делать? Лилькины хозяйки – тут и думать нечего! Они, видимо, только догадываются, а уж лезут как мухи на сахар, хлебом их те корми – дай посудачить. До чего ж опять не вовремя уехал в командировку Глеб, ох, до чего не вовремя!

Алена вспомнила это ощущение покоя и свободы, неизменно возникавшее, когда рядом был Глеб. Ох, если бы, если бы! Она не знала, чем помог бы ей Глеб в сложных перипетиях этого месяца, но была уверена, что помог бы. Ну, просто тем, что рассказала бы ему все. Почему так? Почему с Глебом легко, как ни с кем другим, и можно выложить ему все!

«Зау́тра казнь. Но без боязни он мыслит об ужасной казни» – эти строчки всю ночь назойливо лезли в голову. Алена встала измученная, но спокойная, как бывает спокоен человек, когда ему уже ясно, что беда неотвратима и бороться бесполезно.

Звонок возвестил начало занятий. Лили не было – проспала или опять грипп? Алена не встревожилась: лишь бы отчет не откладывали. Когда лекция кончилась, Глаша сказала:

– Что с Лилей? Позвони, пожалуйста, выясни.

Алена с неохотой спустилась к автомату.

– Вас слушают! – со свойственным ей драматизмом в голосе произнесла Полина Семеновна.

– Здравствуйте, – только и успела сказать Лена, как в трубке заклокотал от слез голос Полины Семеновны:

– О, Лена, это вы! Ужасное несчастье! Лилечка на грани между жизнью и смертью!

– Что-что? – крикнула Алена и привалилась к стене.

– Даже паркет в пятнах крови – насилу отмыли. И что она наделала! Сейчас увезли на «скорой помощи». Потеряла много крови. Ремочка поехала с ней в больницу!

У Алены перехватило горло.

– Куда? В какую больницу? – еле выговорила Алена. Как можно было, как смела оставить она Лильку вчера одну, там, возле театра?

– В первой городской, в гинекологии.

– Почему? – Но, тут же поняв все, Алена повесила трубку, бросилась в гардероб, схватила пальто и, с трудом попадая в рукава, объяснила гардеробщице: – Лиля при смерти, тетя Лиза. «Скорая помощь» увезла. Узнаю и вернусь. Глаше передайте.

Алена бежала, расталкивая прохожих, попадая в лужи, пересекая улицу, чуть не угодила под машину. «Такого не может быть, такого не может случиться», – твердила себе.

В справочной Алену долго не могли понять, потом бесконечно звонили «на гинекологию», наконец выяснилось, что больная еще не поступила из операционной.

– Можете подождать, если волнуетесь, – с профессиональным участием сказала дежурная.

«Жива?» – подумала Алена. Сделав несколько шагов, почти упала на деревянный диван. Надо ждать.

Прямо против нее, за широкой стеклянной дверью, то и дело мелькали фигуры в белых халатах. Над дверью по большому циферблату стенных часов, будто цепляясь за все деления, еле ползла длинная стрелка.

«Как я смела оставить вчера Лильку!.. Что Лилька пережила за эту ночь? Как решилась?» – без конца спрашивала себя Алена. Каждый белый халат за стеклянной дверью, каждый звонок телефона в справочном, как удары, вздергивали ее. «Нет, не может быть. Такого не может быть», – шепотом повторяла Алена, чтобы оттолкнуть это подступившее «такое», от чего становится душно и черно.

Прошло двадцать шесть минут. Там, в коридоре, к двери подошли две белые фигуры и остановились. Одна из женщин с хмурым выражением лица слушала другую, а та, другая, сильно жестикулировала, и мелкие волнообразные движения рук показались знакомыми. Алена бросилась к двери, стукнула в стекло и позвала отчаянно:

– Ремира Петровна!

– Леночка! – Увидев ее, Ремира торопливо, с подчеркнутой признательностью, обеими руками пожала руку врача и выпорхнула в вестибюль.

Из ее многословного, стремительного и крайне бестолкового монолога Алена поняла, что Лиля жива и непосредственная опасность миновала – лишь бы не было общего заражения крови. Ремира Петровна, упиваясь своей ролью обманутой благодетельницы, в чем-то упрекала Алену и с неуместной патетикой, как очень плохая актриса, возмущалась неблагодарностью Лили.

– В нашем доме позволить себе такое! – Она всплескивала холеными руками, прижимала их к груди. – Мы-то считали ее девочкой, верили в чистоту! И почему было не посвятить меня? Обошлось бы все без скандала! А теперь уж по всей лестнице пресс-конференции! Слава богу, Николая Ивановича нет дома. И разве ее родители поверят, что мы не знали?

Ремира Петровна вдруг заторопилась, обрадовалась, что Алена остается.

– Все выясните. И о передачах – что нужно? И позвоните, милая!

Еще два часа просидела Алена между вешалкой и справочным. Во рту стало сухо и горько, спину ломило, в груди, казалось, все вынуто – пустота.

Она дождалась Лилиного врача, терпеливо выслушала нотацию и тогда узнала, что «самочувствие больной удовлетворительное, температура – тридцать пять и пять. Заражение, надо полагать, не наступит, необходимые меры приняты».

В институт Алена попала в обеденный перерыв, отыскала в столовой Глашу, и, по счастью, ничего рассказывать ей не пришлось: обеспокоенная долгим отсутствием Алены, она сама позвонила Шараповым и уже знала все.

– Уж раз случилось, – грустно и сердито сказала вдруг Глаша, – родила бы. Вместе бы вынянчили.

Алена до того ненавидела Гартинского, что ей даже в голову не приходила эта мысль. Да и какая из Лильки мать?.. Да еще как отнеслись бы к этому ее родители?..

– Полюбила бы ребенка и совсем другая стала бы, – тихо сказала Агния.

На миг Алене вспомнился осиротевший Лешка, беспомощный, доверчивый, теплый. «Маленьких детей легко любить», – сказала когда-то Лилька.

У входа в институт Алена столкнулась с Джеком.

– Ну и вид: зеленый в желтую крапушку! – Он было обнял ее за плечи, но она увернулась, и Джек покровительственно сказал ей вслед: – Держись, Прекрасная Елена! Все проходит, а талант остается!

Только тут Алена вспомнила, что вечером надо отчитываться. Она не ощутила ни малейшего беспокойства – что теперь может быть страшным для нее?

Алена вернулась из больницы только в половине седьмого: с передачей отправила Лиле записку и ждала ответа, потом добивалась разговора с дежурным врачом и опять ждала. Собрание начиналось в семь, но идти в общежитие не хотелось – устала, и она спустилась в пустую столовку. Запивая булку остывшим, чаем, Алена глубоко задумалась, пригревшись у батареи. Какими пустыми, крикливыми казались теперь язвительные монологи, придуманные для самоотчета. Право на ошибки! А если за них расплачивается другой? Ох, только бы хватило сил!

В аудитории горел полный свет.

Алена едва прикрыла за собой дверь – Агния оказалась уже возле нее, крепко взяла за локти и, точно стараясь заслонить от всех, шепотом спросила:

– Ну как? Что Лиля?

Сухая горечь связала рот, язык ее слушался.

И тотчас же Алена услышала мягкий и спокойный, будто ничего не произошло, голос Анны Григорьевны:

– Давайте-ка сегодня отступим от обычного порядка. Сядем поближе и поговорим по душам. И свет лишний потушите.

Глава одиннадцатая. «Будет препятствий много»

– Стоп! Исполняется гимн мастерской! – провозгласил Сережа – председатель оргтройки по проведению вечера. – Затем дается четверть часа свободы (для пищеварения), после чего продолжение программы.

Сережа взмахнул руками, и все запели гимн мастерской, сочиненный к этому дню Лопатиным, Огневым и Хорьковым.

Прозвучал последний припев:

 
Дружно идем мы в ногу!
Наш путь тернист, но мы пробьемся к цели…
Будет препятствий много —
Работать станем восемь дней в неделю.
 

Прогремели отодвигаемые стулья, и все неторопливо разбрелись по квартире Зинииых родителей. Всю новенькую рижскую мебель ребята вдвинули в спальню родителей, и гостям вполне хватило места в Зининой комнате и просторной столовой с разрисованными тарелочками и добротными натюрмортами на стенах.

В этот вечер отмечались сразу четыре знаменательные даты: Первое мая и День Победы, пятидесятилетие Анны Григорьевны и свадьба Миши Березова с третьекурсницей Мариной Журавлевой. Правда, Первое мая и пятидесятилетие уже прошли, а День Победы только наступал, зато свадьба была именно сегодня – в субботу. А когда же и праздновать, как не в канун выходного?

За ужином Алена сидела рядом с Валерием. Зина – хозяйка квартиры и член оргтройки – не могла держать его при себе, и он не без удовольствия пользовался своей «безнадзорностью». Поднявшись из-за стола, Алена посмотрела на Лилю, взгляды их встретились, и, как обычно, они сразу поняли друг друга – обнялись и подошли к маленькому дивану в углу комнаты. Но в эту минуту из-за Лили словно вынырнул Валерий и занял середину диванчика.

– Девушки, я с вами! Когда еще в жизни доведется посидеть между Ермоловой и Комиссаржевской!

Они со смехом, выжимая Валерия, уселись по обе стороны, но он высвободил руки, откинулся на спину и обнял девушек за плечи.

Зина, Сережа и Огнев убирали стол после ужина. Зина, разрумянившаяся, в воздушном жоржетовом платье, была сегодня особенно хороша. Она деловито собирала посуду, отдавала короткие распоряжения Сереже и Саше и лишь изредка, будто случайно, взглядывала в угол, где стоял диванчик.

«Дуреха ты, дуреха! – подумала Алена, уловив тревогу в ее будто бы равнодушном взгляде. – Ни Лиле, ни мне твой Валерий не нужен во веки веков».

Сережа сиял. На празднике собрались узким кружком – только свой курс и любимые педагоги. За такое ограничение он больше всех ратовал:

– Квартира не резиновая; если каждый пригласит по одному – все! Трамвай в часы «пик»! И вообще вечер должен быть домашним.

Сережа неожиданно для всех блеснул подлинным талантом в кулинарии. Его слоеный пирог и салат оливье признала первоклассными даже придирчивая Зина – шеф-повар всех вечеринок.

Сережа сиял. Сегодня никто не стоял на его дороге: за ужином он сидел с Агнией, танцевал с ней, сколько позволяли обязанности организатора.

На октябрьском вечере в институте на первый же вальс Агнию пригласил Арпад Дыган – венгр, студент режиссерского факультета. И до последнего танца этот славный парень не отходил от Агнии.

– До чего он забавно произносит: «Я тебья замьетил на прошлом году», – повторяла она, не подозревая, как выдают ее янтарные глаза. – Он, по-моему, талантлив. Описывает Будапешт как художник… Я там словно побывала.

Хорошо для Сережи, что вечер без приглашенных. О чем это он заспорил с Сашкой? А Огнева все дразнят либо женоненавистником, либо оставившим в Красноярске жену с шестью детьми. Он хохочет: «Двух жен и двенадцать потомков». Ой, дурные, хоть бы тарелки поставили! Вот бы заснять их с грязной посудой – того и гляди полетят тарелки…

– Что у вас, друзья мои? – раздался голос Анны Григорьевны, и оба, поставив посуду, подошли к дальнему концу стола, где сидели педагоги.

Алена не слышала, о чем шел разговор, чему там смеялись, она смотрела и вспоминала. С первой встречи, не рассуждая, потянулась к Соколовой. Потом поняла, что попала в руки мастера, и по-детски влюбилась. Все нравилось в ней: «Пусть лицо неправильное, даже некрасивое, но какая выразительность, только ей свойственная изменчивость каждой черточки – прекрасное лицо. Фигура чуть полноватая, но легкая, подвижная. А руки – они словно говорят, они даже умеют смеяться».

Однако не все так восторженно отдавали себя «рентгеновскому» взгляду. Было время, и Алене он стал скорее помехой, чем помощью, – слишком много видел этот взгляд. Случалось, Алена избегала попадаться на глаза Соколовой.

Соколову уважали все, но не все любили. О ней говорили: «властная». «Конечно, – мысленно подхватывала Алена, – хочет, чтобы все жили как ей нравится! Кто-то сказал: «Она холодновата», – правильно, где же ей понять человека с большим темпераментом. Кому-то не нравилась ее чрезмерная строгость – ну, ясно, ей нужны «идеальные герои» «без сучка без задоринки»!

После самоотчета, превращенного Соколовой в разговор по душам, Алена уже не сопротивлялась, она без оглядки, накрепко поверила ей.

Сережа и Саша отошли от Анны Григорьевны, мирно разговаривая. Она что-то рассказывала Виталию Николаевичу, они смеялись, а ее лицо казалось совсем молодым. Как это у Огнева написано?

 
Пятьдесят? Пятьдесят – ерунда!
(Для удобства выдуман счет!)
Сердце бьется во все года
Одинаково горячо!
 

Дураки говорят, что Агеша «холодновата». Хорошо написал Сашка:

 
Пусть вам жадные снятся глаза
Неуемных учеников…
 

И дальше – как это? —

 
С ними вам навсегда молодеть,
И мечтать, и дерзать навсегда…
 

Нет, Огнев-то, скажите пожалуйста, поэт! Такое стихотворение написал Анне Григорьевне! И гимн мастерской они здорово сочинили, и поздравление Маринке с Мишей, и записки остроумные у каждого прибора… Жене бедному – из Козьмы Пруткова: «Многие люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят в себе». А Сергею: «Кабы эта, кабы эта моя сужена была!» Лильке хорошо написали… Откуда это?

 
Широкая зелень
Лежит окрест
Подстилкой твоим ногам.
 

А уж ей-то, Алене, насочиняли, черти ядовитые!

 
Пожалуй, одна Строганова
Прекрасна, умна и ловка,
Во всякой работе толкова,
С любым каблуком высока.
 

Алена расхохоталась.

– Вечеринка удачная, верно? Здорово, так здорово придумано! Не представляла, что так получится… – Наклонясь через Валерия, она заглянула в лицо Лили: – Да, Лилечка, верно?

– Ага, – неопределенно ответила Лиля.

«Опять она о Гартинском! – У Алены одновременно поднялись злость и жалость. – До каких же пор? Ведь уж теперь-то Лильке ясно, что он подлец, как можно такого любить?» Алена сотни раз задавала этот вопрос себе, Агнии, Глаше и, не находя ответа, возмущалась все больше, даже самое сочетание слов «любить» и «подлеца» бесило ее.

– Чего ты злишься? – как-то оборвала ее Агния. – Точно мы виноваты.

– Виноваты! – зло утверждала Алена. – А я больше вас, но и вы… Не можем ей вколотить…

– Что вколотить? – возмутилась Агния. – Она не хуже нас понимает головой! А чувство… Уж кто бы говорил, только не ты! Должно пройти время.

Время! Прошло больше двух месяцев, как Лилька не виделась с Гартинским, – ее всячески оберегали от него. Из больницы Лилю привезли в общежитие. Настойчивость Соколовой помогла сломить сопротивление администрации – в комнате «колхоза» поставили пятую кровать. На улицу Лику одну не выпускали. Перед ее возвращением из больницы Джек сказал Алене, что Гартинский весьма самодовольно спрашивал о Лике. Всем «колхозом» целый день решали, что делать. И наконец придумали: Березов и Огнев отправились к концу спектакля в театр, дождались Гартинского и предупредили, что, если он сделает попытку встретиться с Лилей, ему не поздоровится. Тот нагло заявил, что угроз не боится, «мужчина не обязан отвечать за женщину, которая сама вешается на шею».

Огнев влепил ему пощечину. В это время сверху спускались актеры. Наш «красавец» не пикнул – спрятался под лестницу и простоял там, пока актеры не разошлись из театра. Тогда он пробормотал что-то о культурных и некультурных людях, кротко выслушал вторичное предупреждение Березова и оставался в подъезде, пока «некультурные» люди не завернули за угол театра.

Да. Два месяца прошло, а Лилька тоскует. Она не делала попыток встретиться с ним на днях, когда в радиопередаче прозвучал знакомый сладко-бархатный голос. Лика только сморщилась и выдернула вилку.

«Может, девочки правы: нужно бы ей ребенка… Ох, разве поймешь ее?» Казалось, что все уже идет хорошо, Лилька начинает жить без усилий: она уже чего-то хотела и чего-то не хотела, во взгляде ее реже появлялась отрешенность, вовсе исчезла покорность, напугавшая девушек, когда они привезли ее из больницы. «Пойдем гулять?» – идет. «Ляг отдохни» – ляжет. «Выпей чаю» – выпьет. Что ни скажи – сделает.

Лиля, конечно, оставалась Лилей, бывала рассеянной и репетировала неровно, но все-таки теперь она работала без отказа, не уходила, не срывала самостоятельных репетиций – казалось, до краев была полна Ириной из «Трех сестер». И все чаще играла так, что ни одного пустого слова, ни одного лишнего движения… Ревниво перехватывая взгляд Соколовой, Алена говорила себе: «Ну и чудесно! Чудесно! Счастье, что она так талантлива, это помогает ей отвлечься, забыть».

Но, выходит, Лиля ничего не забыла. И неизвестно, устояла ли бы она, если б Гартинский проявил желание увидеть ее, поманил бы ласковым словом. Вовремя тогда мальчики пугнули мерзавца!

Алене впервые пришло в голову, что потому и «запирает» всех Лилина Ирина, потому и не оторвешься от нее, что тоска в ней собственная, Лилькина… Но и первый акт, где Ирина счастливая – мечтает, верит, – и первый акт идет у Лильки не хуже.

Недавно на творческой встрече со студентами известный актер из московского театра, приехавшего на гастроли, говорил: «Никогда не жалейте себя, что бы ни случилось, все несите на сцену. Сильное переживание в собственной реальной жизни – на пользу актеру. И вовсе не обязательно, чтобы ваша сегодняшняя человеческая радость совпадала с радостью на сцене и собственное горе – с драматической ролью. Любое сильное жизненное чувство может на сцене перейти в другое, даже противоположное, сумейте повернуть ключик!»

Тогда Алене показалось это утверждение спорным, ни курсе о нем много было разговоров, приставали с вопросами к Анне Григорьевне, но она, как обычно, отметила: «Сами, сами. Разбирайтесь, анализируйте – сами!»

Сейчас Алена подумала, что, может быть, народный артист был и прав, может быть, Лилька сумела повернуть ключик? Но тогда, наутро после памятной встречи «старого» Нового года, Лиля сказала словами Ирины из первого акта: «Отчего я сегодня так счастлива?..» Может быть, играя первый акт, она вспоминает то утро? Может быть!

Эх, если бы всегда знать, что помогает и что мешает! Почему отношение Маши к мужу стало понятно Алене после огорчительной встречи с Митрофаном Николаевичем? Что общего? Кажется, ничего, но Алена знала, что именно эта растерянность, боль, обида, разочарование, пережитые в глухом переулочке Забельска, помогли ей понять то, что случилось с Машей: «Она вышла замуж восемнадцати лет, когда он казался ей самым умным человеком. А теперь не то. Она поняла, что он самый добрый, но не самый умный». Ох, сколько еще неясного в Маше! Умом понимаешь: другое время, другая жизнь, другие условия. И все же как могла Маша не работать? Ничего не делать? Тогда действительно неизвестно, «для чего живешь». И как можно не уйти от нелюбимого мужа? Жить на его заработок? Тем более когда полюбила другого человека? Как это можно? А Вершинин? Говорит о своих девочках: «Меня мучает совесть за то, что у них такая мать», – и тоже терпит. А могла бы Маша быть для них лучше матери? Зачем они все терпят? «Наблюдатели жизни» – назвал их Глеб. Нет, нельзя так думать, нельзя! Как тогда их играть? А как хочется сыграть сегодняшнюю роль, чтобы все было свое! И любить, но что-то делать, работать… Только без затасканных громких слов и чтобы не слишком уж все просто, как на блюде разложено. Говорят, актеру легче расти, играя современников. Как хочется скорее! Только все равно будешь мучиться и чувствовать себя бездарностью.

«Перед каждой новой ролью робеешь, подсекает такой же страх, как перед первым шагом на сцене. И каждую роль находишь иначе, чем предыдущие», – говорил известный актер. Неужели правда – всю жизнь так? Неужели никогда и не будешь знать, чем помочь себе, как найти «истину страстей, правдоподобие чувств»?

«Нет более неуловимой, жестокой и мстительной профессии, чем наша, – сказал на прощание этот большой артист. – Нельзя относиться к ней легкомысленно, без унижения, без жаркого чувства ответственности – иначе она опустошит вас, превратит в эрзац человека».

«Об этом надо помнить Джеку, – подумала Алена. – Он странный: вот ведь и умный, и начитанный, и способный. Конечно, далеко ему до Сашки, но все-таки… Почему все-то у него с вывертами? Ведь есть в нем хорошее – не подхалим, не мелочный, у него всегда собственное мнение… Но много в нем и мусора, иногда он так смотрит, что плюнуть хочется. Как они с Сашкой ненавидят друг друга – за что?!»

– У него, видите ли, воображение невообразимое, черт его знает, откуда прет! Наверняка он будет и режиссером, – неожиданно прямо в ухо Алене сказал Валерий. – Твое драгоценное мнение, Ермолова?

Алена нередко задумывалась так, что не замечала ничего вокруг. А сейчас, за шумом голосов, смеха, звона посуды, вовсе не уловила, о чем говорил Валерий.

– Ты про кого? – но тут же догадалась, что речь об Огневе. – А-а! Вот уж не знаю, кем он будет и куда его шарахнет это самое воображение.

Лиля засмеялась и махнула рукой:

– С ней нельзя говорить о Саше, они просто обожают друг друга!

– Вовсе нет! Почему? Я вполне объективно…

Но Лика не дала ей говорить, хитро подмигивая, засмеялась и зажала Алене рот. В эту минуту Сережа возник в дверях, чтобы его слышали в обеих комнатах.

– Внимание! Внимание! – крикнул он. – Для полной утряски ужина предлагается медленный фокс!

Валерий встрепенулся, сжал Аленино плечо и вдруг сразу обмяк. Она поняла, что он хотел бы танцевать с ней, но не решался оставить Лилю. Алена вскочила, как бы говоря, что Валерий, конечно, выберет из двух не ее, и решилась подойти к Сычеву. Однако не успела. Первый танцор курса – Олег подлетел к Лике и, будто на экзамене, по всем правилам, с блеском и изяществом склонился перед ней, приглашая на танец.

Валерий весело поднял ее с дивана:

– Придется уж нам с тобой!

– Кем бы он, по-твоему, стал, если б жил в наше время?

Алена поняла его сразу. С этого семестра полным ходом пошла работа над вторым актом «Трех сестер». Сцена Маши и Вершинина давалась нелегко. Алена и Валерий делали этюды, обсуждали, спорили, репетировали и неотступно носили в себе сомнения, поиски, находки. Поэтому разговоры между ними возникали внезапно, и каждый мгновенно включался в ход мыслей другого.

– Думаешь, он не был бы военным? Почему? – с интересом отозвалась Алена.

– Вершинин, понимаешь, случайно военный. Любит природу, цветы, всякую красоту, свет, простор. Любит своих девочек, вообще людей. И все рассуждает о смысле жизни, о человеческих чувствах, отношениях, счастье… Гуманист он.

Алена подумала про Глеба.

– Гуманист может быть отличным военным.

– Да нет! Не то! – сжав Аленину руку, поспешно возразил Валерий. – У него, понимаешь, ум, склонный к гуманитарной деятельности. Ну, пойми: запихнул меня батя в электротехнический, а мне все эти колебания частиц, волны… Я на лекциях читал пьесы, играл (в воображении, конечно) разные роли, думал о книгах, смотрел на ребят и угадывал, у кого какие мысли, желания, кто какой будет в зрелости, в старости. Поняла? Наши военные, пусть прекрасные, гуманные люди, но им надо понимать и любить технику.

– А-а, ну да! – согласилась Алена, вдруг тяжко вздохнула. – Мучение головой понимаешь, а в грудь не входит! Я бы на месте Маши хоть уроки давала, что ли… музыки… языков… Ведь три языка знает!

После разговора по душам Алене стало особенно трудно оправдать для себя праздную Машину жизнь.

Несмотря на дружелюбие, в разговоре по душам Алене высказали все, что думали о ней.

– Если б ты была бездарностью, – необычно волнуясь, говорил тогда Огнев, – меня бы мало тревожило твое… ну, скажем, отношение к работе, вообще к профессии, к жизни. Но ведь вы обе очень… Да, очень талантливы. А ты совершенно загородила Лилю от нас, от курса, с ней черт знает что происходит. И обе вы совершенно не уважаете свой талант. Талант, если хочешь, не только тебе принадлежит, ты обязана его растить, – ты не смеешь валять его в грязи…

– Извините, Саша, – неожиданно перебила его Анна Григорьевна, – вы коснулись того, о чем пришло время говорить со всеми, в особенности с Леной сейчас. Талант – ответственность. Талант – общественное достояние, это аксиома. Все, чем одарила нас природа, – не наше, и мы обязаны отдать все людям. Развивать и отдавать, развивать и отдавать. Иначе мы не лучше стяжателей. Если нам доверят общественные деньги, мы не позволим себе их растратить или присвоить? Почему же талант можно держать под спудом, прожигать, спекулировать им? Потому что это не материальная ценность и никто нас не поймает за руку – так? Особенно, если еще навести этакую романтическую тень – мы, мол, люди искусства, мы «какие-то не такие», для нас и закон не писан! – Глаза Соколовой жгли, голос звенел, слова врезались в память. – Все это бред! Измышления распущенных людей. Мы никакие не особенные. Как все, можем отдыхать и веселиться и, как все, обязаны регулярно и ежедневно – запомните: регулярно и ежедневно – работать. Работать, отдавая все без остатка, честно – по способностям. А уж если обязательно хотите чем-то отличаться – пожалуйста! Повышенной требовательностью к себе, повышенным чувством долга, повышенным вниманием к людям, повышенным чувством коллективизма. И работать обязаны, – Соколова вдруг хитро улыбнулась, – ну, не меньше чем восемь дней в неделю.

Эти ее слова и вошли потом в гимн мастерской.

Алене казалось тогда, что она поняла все до донышка, никогда уж больше не собьется, всегда будет работать, сколько сил хватит. С того дня все в своей и Лилиной жизни Алена подчинила работе. Даже встречи с Глебом жестко регламентировала, огорчая его, причиняя боль себе, но – работать так работать! Нет, как же может Маша?

– Молодая, здоровая, образованная и… ничего для людей! – вырвалось у Алены.

– Бытие определяет сознание! – с горечью ответил Валерий. Он танцевал не бог весть как, но не так уж часто им удавалось поговорить без Зины, и они торопились, даже перебивали один другого: общая работа, общие тревоги и недоумения сблизили их, сделали интересными друг для друга. – Бытие ведь не только еда, одежда и прочие материальные блага! Бытие, Ленка, это, понимаешь, еще и чувства и отношения. Помнишь, как у Маркса: «Мое отношение к моей среде и есть мое сознание». На днях мы говорили об этом с Сашей… Ты не любишь его, я знаю, а зря – он исключительно умный парень…

Алена подумала, что и Валерий вроде Жени: подобен колбасе. Последнее время, занятый хлопотами о свадьбе с Маринкой, Миша немного отдалился от Огнева. Сашу тут же пригрела Зина – они всюду появлялись втроем, – и Валерий явно попал под огневское влияние, впитывал его «начинку».

– Мы, понимаешь, поверхностно, бездумно подходим к основам: сдать экзамен и забыть. А потом философское учение размениваем на пошлый житейский практицизм…

Сзади кто-то обнял Алену, и по особой цепкости руки она узнала Джека, он пронзительно шепнул ей в ухо: «Следующий танец мой!»

Валерий проводил его недоуменным взглядом.

– Вот с ним, например, поговори – забьет «материалистическими» изречениями: «Придем к изобилию – и станем все хорошими». Так это все просто!

Алена слушала и думала, что вот Валерий и красив-то, и талантлив, и умен, всем девушкам нравится до смерти, а ей только на минуточку в день знакомства понравился, и тут же как рукой сняло – почему?

– Слушай, – вдруг спросила Алена, – а тебе хочется сыграть современную пьесу?

– А ты думаешь!.. – Валерий на минуту крепко прижал к себе Аленину руку. – Ой, до чего хочется! Но ведь, понимаешь, нужно разобраться в прошлом, чтобы лучше оценивать настоящее.

Медленный фокс кончился. Диванчик заняли Олег, Лиля и Агния, на полу возле нее уселся сияющий Сергей. Валерий отвел Алену к окну.

– Вершинин был бы в наше время искусствоведом. Понимаешь, историком, критиком…

– А может быть, агрономом? Он так любит природу, – возразила Алена, и ей пришло в голову, что у Валерия есть общие с Вершининым черты: оба любят пофилософствовать, оба милые, мягкие и безвольные. Интересно, что будет с Валерием? А впрочем, Зина выколотит из него этого «наблюдателя с переживаниями». Работая с Валерием, Алена ближе узнала Зину и не могла не уважать ее. Благодаря любви к делу и незаурядной воле Зина отдавала куда больше, чем требовалось по ее способностям.

– Если вдуматься в нашу профессию! – Валерий смотрел куда-то вверх и вдаль, и этот взгляд придавал его лицу редкостную привлекательность. – Наше дело – воспитание людей. Но ты знаешь, какие должны быть люди при коммунизме? Ну кто бы из наших ребят, например, мог бы?..

– Не знаю. – Алена растерялась от неожиданного вопроса. – Вот кто не подошел бы, знаю: Володька – подхалим, приспособленец, хулиган, в общем букет прелестей. Джек – эгоцентрик, никого и ничего не уважает… Тамара – тоже психология единоличницы и рассудочна до отвращения… И сама я…

– Вниманию присутствующих предлагается вальс! – покрывая все шумы и голоса, объявил Огнев. – Старинный вальс «Осенний сон».

– А вот Сашку я бы… – Алена осеклась. Увидела на левой руке его, у запястья, повязку…

…На днях, собираясь в аудитории для самостоятельной репетиции второго акта, все по очереди удивлялись, почему сцена не обставлена и нет Огнева? Все привыкли, что он приходил раньше других, приготовлял сцену и, пока собирались, сидел где-нибудь в углу, уткнувшись в книжку. Джек однажды спросил его: «Какие высокие цели вдохновляют милорда на сей творческий труд?» Огнев преспокойно ответил: «Просто меня мутит, когда всякое дубье валандается по полчаса с каждым стулом». И всегда к началу репетиции сцена была готова, и Огнев с книжкой – на своем месте.