Текст книги "Весны гонцы. Книга 1."

Автор книги: Екатерина Шереметьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Врешь! – оборвала Алена, отстраняясь от него: она вдруг сообразила, почему Джек так ретиво добивался, чтоб его включили в бригаду, с удивительной покладистостью соглашался на любую роль, и ее разбирала злость. – Твой патриотизм – на коммерческой подкладке. У тебя же родители, драгоценный мой, – агрономы со сказочной алтайской целины! Бесплатная дорога к родным – раз! – Она загнула палец. – Суточные – два! – загнула второй. – Зарабатывание авторитета на «общественном поприще» – три!

– А сама-то ведь тоже за шапкой едешь! – попробовал отшутиться Джек, но Алена не дала ему:

– Нечего, нечего выкручиваться. Я тебя давно расшифровала!

Она вспомнила, как на собрании, когда обсуждался состав целинной бригады, Соколова задала Джеку вопрос, которого никому другому не задавала:

– Вы, Яша (она никогда не называла его Джеком!), понимаете, что это не увеселительная прогулка и даже не туристский поход?

Он ответил обиженно и даже чуть возмущенно:

– Я же, Анна Григорьевна, те места знаю. Сознательнее других иду на трудности.

Соколова чуть-чуть усмехнулась:

– Ну, хорошо, коли так.

– Имей в виду, – продолжала Алена, – будешь злопыхать – отправим тебя к папе с мамой!

– «Точно», «железно», «колоссально», – выпалил Олег любимые словечки «Джекей-клуба».

– Полжизни отдал бы за то, чтобы посмотреть, как бы вы без меня обошлись! – зло и весело воскликнул Джек. – Ахова можешь играть, конечно, ты, прекрасная… – он обнял Алену.

Она больно ударила его по руке.

Спать улеглись поздно. Уже давно затихли внизу Глаша и Зина. Олег на верхней полке, напротив Алены, стал мерно посапывать.

Алена отвела занавеску и смотрела в бурлящую за окном темноту, где проплывали одинокие огни и созвездия поселков.

Вот и пришла любовь. Не так, как представляла себе Алена. И совсем непохожая на детскую выдумку с Митрофаном Николаевичем. Глеб любит ее. Любит. Какое слово необъятное.

Прощаясь на вокзале, Глеб только руку поцеловал… Удивительно деликатный, вообще такой хороший, что даже страшно иногда. Внимательный, заботливый, добрый, умеет помочь, успокоить. А ведь в душе вовсе не спокойный. Сдержанный немыслимо. А засмеется – так уж весь нараспашку! Только смеется редко. Первый, кому она позволила… Позволила! – сама целовала его. Самый близкий… Пусть ничего еще не сказано – все равно. Хочется, чтоб он был рядом. Глеб, Глебка, Глебушка. Хорошо, хорошо, что он существует…

Глава четырнадцатая. Боевое крещение

Баянист на улице лихо, с оттяжками и ударами, наяривал падеспань. Слышались гудки, урчанье и грохот подъезжавших машин, гул голосов становился гуще я гуще – это прибывали из совхозов и с полевых станов зрители. Сколько же народу!

Дрожащими пальцами Алена растирала на лице общий тон. Пальцы не слушались, обветренная, обожженная солнцем, кожа не принимала грим.

– Ничего не получается с гримом! – отчаянно воскликнула Алена и, защитившись зеркальцем от слепящего света фары, посмотрела на Олега.

Он то и дело прикладывал к лицу тряпку, но сквозь грим снова проступали бисеринки пота.

Олег сидел на ящике в углу длинного сарая – ремонтных мастерских МТС, превращенных в «концертный зал». Сценой служили три грузовика, поставленные в ряд задними колесами к публике. Радиаторы машин находились за «сценой». На них разложили костюмы и реквизит, а под ослепительным светом фар гримировались артисты.

– Без паники, Алена! Сейчас кончу и помогу, – произнес Олег с наигранной бодростью и добавил мрачно: – Если сам не превращусь в тушеную говядину.

Температура за кулисами становилась невыносимой: дверь на улицу пришлось закрыть – там толпились зрители. Фары не только ослепляли, но и дышали жаром, а отодвинуться было некуда.

– А кто сказал, что Галина не может быть смуглой? – чуть не плача, неизвестно кому возразила Алена. – К черту! – Она со злостью принялась стирать вазелином грим.

– Валяй. Посильнее попудришься. И мне бы так надо. – Олег с завистью глянул на нее. Вдруг он поежился, словно от холода: – Сколько же там народищу!

Вот он наступил, первый концерт, первая встреча с настоящими зрителями. Зрители уже здесь, совсем близко, через несколько минут займут места…

Гул вокруг заглушал голоса Глаши и ребят. Уже совсем готовые, в гриме и костюмах, они ушли на «сцену» проверить реквизит, выходы. Начиналась программа с чеховского «Предложения».

Первое выступление… Алена мечтала о нем еще с Лилей, думала всю дорогу в поезде и сегодня, в кузове трехтонки, доставившей их из города в МТС.

С утра под обжигающим степным солнцем, на жарком ветру у Алены стыли от волнения руки. Внимание раздваивалось. Она все видела, слышала, участвовала в разговорах, но при этом тревожно вспоминала свои внутренние монологи, «киноленты» видений, созданные для роли Галины, повторяла отрывок из «Хождения по мукам» и стихи. Она старалась, чтоб впечатления реальной жизни не мешали работе, чтоб они шли по поверхности сознания, ведь удавалось же ей прежде сосредоточиться и работать в троллейбусе, на улице, в столовке – при любом шуме и сутолоке. А сейчас ничего не выходило – все отвлекало: степной простор и «ленточный бор», каких, оказывается, больше нигде на земле и нет, солнце, солнце на синем по-южному, а не на голубом северном небе. А люди? И Алене пришлось оставить попытки заниматься ролью. «Ничего, успею, – утешала она себя. – Здесь все интересно, все пригодится в будущем». Но тревога за первое выступление нет-нет да и охватывала ознобом.

Степная МТС расположилась на невысоком холме, похожем на горбушку хлеба. Одна сторона обрывалась круто, по пологим склонам сбегали тропинки и автомобильная дорога. Вдоль пологого склона выстроились в два ряда жилые домики – все одинаковые, белые, как на Украине, под красными крышами. И даже подсолнухи, как на Украине, желтели перед хатами. Только вместо пышных садочков лишь три-четыре молоденьких деревца покачивались в палисадниках. Над обрывом вытянулись большие сараеобразные постройки – мастерские МТС. Возле одного из сараев и остановился их грузовик.

– Милости прошу до нас, гости дорогие! – В широких, как ворота, дверях мастерской появился сутуловатый пожилой человек в выгоревшей тюбетейке, светлой рубашке и заправленном в сапоги безрукавном комбинезоне.

– Сходи, Сашко, за Данилой, – сказал он шоферу и, улыбаясь, оглядывая артистов с веселым интересом, приглашал: – Сгружайтесь, сгружайтесь. Все сейчас вам будет. Помоетесь, пообедаете, отдохнете. Все будет. Познакомимся давайте, я уже старожил здесь, начальник цеха Гуменюк Иван Николаевич. У нас эмтээс старинная, только вот расширяемся для целины. Люди новые к нам приехали… А вот знакомьтесь: это наш Данила, по прозванию «универсал»… Потому что он какую хочешь работу зараз за глотку хватает – такой ко всему талант…

Данила-«универсал», глядя в землю, сказал простуженным басом:

– Артистического таланта нет. – Приподнял кепку, из-под которой рассыпался по лбу черный чуб. – Здравствуйте. Кто ж у вас тут главный?

Он ушел с Мишей осматривать помещение для концерта. Алена глядела ему вслед: «Вот ничего не сделал человек, ничего не сказал особенного, и некрасивый, а какой-то…»

– Занятный парень, – будто продолжая ее мысль, заметил Олег. – Обаяние какое-то…

Шефство над девушками приняла жена Гуменюка Оксана Петровна, моложавая разговорчивая украинка – шеф-повар местной столовой. Ребята умылись, переоделись, девушки тут же простирнули свою летнюю амуницию.

– За полчаса просохнет, – приговаривала Оксана Петровна. – Солнышко у нас в краю доброе. Я сама с-под Переяслава, в войну с тремя малыми сюда заехала – муж на фронте был. Все мне чужое показалось. А как солнышко весной припекло… Через это солнце мы и остались. Вешайте, вешайте так прямо на перильце. И зараз обедать.

В столовой стены, клеенки на столах и даже косынки у официанток были нежно-голубого цвета.

– Ехали на целину, а попали на небеса, – сострил Женя.

Алене обед понравился: и молочный пшенный суп, и гуляш с пшенной кашей. Ее даже не задело, что Джек торжествующе бросил:

– Начинается «пшенная эпопея»!

Чем ближе к началу концерта, тем сильнее разбирала ее тревога: надо, обязательно надо все проверить, не клочьями, а подряд, целиком. Только бы не растерять, не расплескать то, что добыто нечеловеческим напряжением в самые тяжелые дни… Алене все больше хотелось остаться одной хоть на какое-то время. Вместе с Зиной они перегладили все концертные костюмы, потом заглянули в мастерские, где Миша, Олег и Женя с Данилой-«универсалом» и еще какими-то парнями устанавливали грузовики – готовили «сцену».

– Пойдем побродим, – предложила Алена, надеясь, что Зина, разморенная жарой, откажется, и тогда можно будет уйти одной.

– Пойдем, – охотно согласилась Зина. – В рощу.

В небольшой роще, по-местному в колке, под тенью берез у пышно цветущего шиповника Глаша с Маринкой обмахивались веточками от комаров. За колком невдалеке, как голубое стекло среди степи, лежало круглое озерко. Разморенным жарой девушкам расхотелось тащиться по открытому полю под солнцем, и Алена с радостью пошла одна.

Сколько ни напрягала Алена зрение, она не могла различить в дрожащем от зноя воздухе, где сходились необъятное небо и необъятная земля. Горячий ветер шумел в ушах, трепал волосы и платье, обжигал тело. По обе стороны тропинки, ведущей к озеру, сохла свежескошенная трава. Душистый воздух казался вязким. Она взяла пучок приведшей травы и поднесла к лицу. Пахнуло медом.

Узкие дощатые мостки обрывались над чистой от осоки, прозрачной, зеленоватой вблизи водой. Алена оглянулась – никого, скинула платье и вытянулась на горячих досках. Вот оно – настоящее солнце. Она словно купалась, подставляя тело обливающему жару. Вода дышала свежестью, трава пахла так горько, остро, нежно – ох, до чего хорошо! А ветер-то, ветер как вольно гуляет! А небо какое синее, густое…

Но разве за этим она сюда пришла? С ума спятила – распустилась, разлеглась, а уже так мало времени осталось! Алена свесила в воду руки, смочила их до плеч, обрызгала лицо, надела платье и принялась за работу.

Не давая себе отвлечься, она от начала до конца прогнала сцены Галины, потом отрывок из «Хождения по мукам» и стихи. Она успокоилась, когда ощутила уже знакомую душевную легкость и силу, похожую на состояние после хорошей разминки: послушны все мышцы, и кажется, все можешь. Лиля называла это ощущением «боевой готовности». Лиля… Откуда было у нее равнодушие к удачам – неудачам, успеху – провалу? Она ведь вовсе не страдала самоуверенностью. Но когда, бывало, перед экзаменами все тряслись от страха, она, словно бы с недоумением, спрашивала: «Разве это отразится на международном положении?» Конечно, Лилька любила подразнить. Как много еще надо думать, чтобы понять ее!

Алена услышала позади голоса: будто в золотистом дыму, плыли от колка к озеру темные фигурки. Они приближались, перекликаясь и смеясь. Алена поднялась и пошла к берегу, чтоб не мешать, не путаться на узких мостках, и ступила на землю, когда самые быстроногие девчата уже подбежали к доскам.

– Здравствуйте, – сказала она, вдруг оробев.

– Здравствуйте, здравствуйте.

Девушки здоровались, с добродушным любопытством разглядывали ее. Алена почему-то почувствовала себя среди этих веселых ровесниц неловкой, скованной, как бывало на первых уроках актерского мастерства. «Вот таким же дубьем и выйду вечером на сцену», – подумала она с тоской. И чтоб как-нибудь разрушить ощущение скованности, спросила:

– Кончили работу?

– Сегодня ради вашего концерта у нас полторы смены, а то по две вкалываем, – похвастала тоненькая девушка со светлой гривой перманентных кудрей.

– К уборочной технику готовим, – объяснила другая, черноглазая и круглолицая, в туго повязанной пестрой косынке.

– А вы уже отдохнули? Может, искупаетесь с нами? – дружелюбно спросила девушка постарше, рослая, с серьезными темно-синими глазами.

«Отдохнула? – с обидой подумала Алена. – Ну, конечно, считают, что у нас работа легкая».

– Спасибо. Мне пора.

Действительно, было уже пора, но если б скоренько искупаться вместе с девушками, она бы не опоздала. И все сразу стало бы проще: и девушки не казались бы чужими, и не мучил бы сейчас этот панический страх, не леденели бы, не дрожали руки.

Алена одолела наконец грим и с удовольствием посмотрела на себя в зеркало. Еще на первом уроке грима преподаватель утешил ее: «Ничего, курносая, из тебя и красавица и пугало без труда получаются. Удобное лицо для сцены». Пугалом быть ей пока не приходилось, а делать из себя красавицу она научилась и любила свое лицо в гриме – ну кому же не приятно быть красивым?

Раздался такой резкий и сильный звонок, что Алена вздрогнула: «Первый!»

– Сейчас пустят зрителей, – сказала Глаша замороженным голосом, ткнула кусок ваты в Аленину пудру, да так и застыла, глядя перед собой невидящими глазами. – Жарища – грим ползет.

– Так ты попудрись! Или дай я подую. – Алена заботливо напудрила Глашу. – Ну, чего ты?

Глаша, можно считать, опытная, много играла в самодеятельности, а тоже волнуется – что же будет? Что будет?

Говор и смех с улицы вдруг хлынул в зал – это открыли широкие двери, впустили зрителей. Из общего шума вырывались возгласы:

– Девушки, девушки, давайте сюда!

– Эй, Родька, займи нам лавочку.

– Тише, тише, уроните!

– Ближе к артистам!

– Ну чего ты? – повторила Алена, и голос ее прозвучал так жиденько, жалобно в нарастающем гуле.

С силой врезался в шум второй звонок.

– Ой, братцы родные, пожелайте «ни пуха»… – И Глаша неожиданно засмеялась с отчаянием человека, которому уже нечего терять.

– Ты где, Глафира? Идем! – Женя вынырнул из темноты и остановился, щурясь в свете фары.

– А Миша?

– Уже на сцене.

– Ни пуха ни пера, – одновременно, как заклинание, произнесли Алена и Олег и не услышали традиционного «к черту»: раздался оглушительный треск, словно рушилось все здание.

Они замерли. Треск не прекращался, притихший в первое мгновение, гул голосов вспыхнул еще сильнее, еще веселее вырывались выкрики:

– Правильно, всем хочется попасть!

– Разбирай бойчее!

– Знай тамбовских!

– Что же там? – выдавил из себя Женя.

На кабину грузовика со сцены грудью навалилась Зина. Круглые черные глаза, казалось, готовы были выскочить от удивления и восторга.

– Что делается, ребятки! Стену разбирают! – сообщила она. – Противоположную стену разбирают, чтобы пило видно тем, кто не попал в помещение!

Возле Зины внезапно появился Данила-«универсал».

– Товарищи артисты! – ручища с растопыренными пяльцами протянулась к ним. – Пять минут задержки! Зрители не помещаются – тыщи, пожалуй, две набралось. Мы стену временно разбираем. Нельзя же: люди приехали и не увидят…

– Пожалуйста! Пожалуйста! Мы подождем, конечно! – хором ответили «товарищи артисты», удивленные, смущенные, обрадованные.

– А помощь не нужна? – спросил Олег.

Данила только махнул рукой и сверкнул белозубой улыбкой.

– Народу хватает. Вмиг оборудуем… – Он пропал так же неожиданно, как появился.

Все странно изменилось. Волнение не ушло, может быть, даже усилилось, но стало как-то теплее. Сколько людей собралось, чтоб их посмотреть…

Поднялись на сцену и прилипли к занавесу. Бригада получила в подарок от театра оперетты «списанный по амортизации» шелковый занавес. Приложив глаза к дырочкам в занавесе, каждый увидел длинный, переполненный народом зал, уходивший прямо в ночь.

– Братцы, что же это делается? – Глаша, улыбаясь, перебегала от одного к другому: дернула за рукав Олега, хлопнула по плечу Женю и, обняв Алену, прижалась к ней. – Народищу-то! Соображаешь?

– «Невиданный подъем зрительских масс явился вдохновляющим моментом для молодых артистов», – с пафосом продекламировал Джек. – А что? Отличная фраза для заметки в местную прессу.

Никто не ответил Джеку, никто не хотел сейчас, перед самым началом концерта, затевать ссору. Глаша на ухо Алене сказала с досадой:

– Все ему надо оплевать!

– Лишние – со сцены! – скомандовал в эту минуту Миша. – Даем третий.

Под оглушительный третий звонок «лишние» бросились к «выходам» – по обе стороны сцены за кулисы вели шаткие ступеньки, составленные из ящиков.

Алена забилась в угол, как бы отгороженный от остального закулисного пространства снопом света фары, и стала одеваться. За кулисами дышать стало легче, широкую, как ворота, дверь на улицу открыли, когда публика ушла в «зал». Алена одевалась, поглядывала на бархатно-черное небо с яркими звездами и прислушивалась к тому, что происходило на сцене и в зале. Гул голосов вдруг перешел в аплодисменты, и на спаде их зазвучал Зинин голос:

– Здравствуйте, дорогие друзья целинники! – начала она не особенно твердо, но быстро овладела собой, душевно и весело приветствовала зрителей, пожелала им доброго урожая, затем объявила «Предложение», назвала роли и исполнителей. Ее проводили аплодисментами.

«Молодец Зинаида, – подумала Алена, – это ведь трудно от своего лица, не в роли, так прямо разговаривать со зрителями. Воля у нее все же…»

Заскрипел рывками раздергиваемый занавес, наступила такая тишина, будто зал опустел.

– «Голубушка, кого я вижу! – заговорил Миша Чубуков, и Алена, до тонкости знавшая все оттенки интонаций каждого из товарищей, услышала, что Мишук (сколько он играл в самодеятельности, и самый взрослый на курсе, даже на войне был!), Мишук тоже волнуется. – Как поживаете?» – спросил он.

Женя – Ломов успел только страдальческим голосом ответить: «Благодарю вас» – и в зале уже раздались смешки. «А вы как изволите поживать?» – тяжело, со вздохом, похожим на всхлипывание, выговорил Женя. Смех стал гуще.

«Ну, Жека пойдет на «ура». Это ясно, – подумала Алена, радуясь. – Даже просмотровая комиссия, так напеваемые «каменные гости», хохотали до слез. Как-то нас примут?»

Она отлично знала и словно бы видела все, что происходило сейчас на сцене (сколько репетиций прошло на ее глазах!). Вот Женя – Ломов говорит: «Видите ли, в чем дело» – и роняет белую перчатку, торопливо поднимает ее, сует в карман, но мимо и, не заметив, что перчатка опять упала, продолжает говорить. Вот он дошел до слов: «… всегда вы, так сказать…» и вдруг увидел перчатку на полу, испуганно схватился за карман – пусто! Еще торопливее, чем в первый раз, он поднимает перчатку и объясняет неловкость: «…но я, простите, волнуюсь. Я выпью воды, уважаемый Степан Степаныч».

Алена слышала, как зал отзывался на каждое слово и каждое движение Ломова – Жени, смех становился дружнее, громче.

– «Видите ли, Уважай Степаныч… – сказал Женя умоляющим тоном. Зрительный зал грохнул. – Виноват, Степан Уважаемый…» – с отчаянием поправился он, и смех раскатился мощной волной.

– Поиграй-ка после него, – раздраженно усмехаясь, пробормотал Джек. Сидя спиной к Алене, он гримировался в свете фары.

– Не тебе страдать после него. – Олег стоял в проеме раскрытой двери и дымил папиросой, отгоняя комаров. Он дунул в затылок Джека струей дыма и добавил: – Ты сможешь даже слегка загореть в лучах Женькиного блеска.

– Колоссальная острота!

– Каков объект – такова и острота.

– Или по автору – и произведение.

Алена не стала слушать обычную пикировку: смех в зале ежеминутно обрушивался на Женю, она почувствовала, что Женя растерялся. Стараясь перекрыть смех, он все повышал и повышал голос. Вот Чубуков – Миша ушел со сцены. В зале совсем тихо – насторожились, ждут. Сейчас Женя начнет монолог Ломова – он сделан у него так тонко, остро…

– «Холодно…» – сказал Женя, и, как всегда, в этой реплике, казалось, прозвучал панический вопрос: «Умираю?»

Дружно и оглушительно ответил ему зал. А Женька (надо же быть таким дурнем!) куда торопится? Наскакивая на смех, он говорит все громче и громче.

– Видали кретина? – с тревогой прошептал Миша. – Куда его несет? Ну что бы переждать смех, а он жмет со страшной силой!

Женя, будто самым главным для него было перекричать смеющийся зал, уже орал не своим голосом. Алена не узнавала знакомых слов, они теряли настоящий смысл, все звучало неестественно, грубо. Но Женя (Алена знала это) обладал удивительным обаянием, и зритель, с первой минуты полюбивший его, теперь уже всему верил и восхищался всем, что бы он ни делал. Зал смеялся все веселее, Женя орал все исступленнее.

«Что же будет, когда начнется ссора? Что будет с Женькой, когда Ломов по ходу пьесы должен кричать? – испуганно соображала Алена. – Ох, слышала бы Анна Григорьевна!»

За кулисами воцарилась мрачная тишина, все слушали, изредка у кого-нибудь вырывалось:

– И это Чехов!

– Он же сорвет голос.

– Как его одернуть?

– Я скажу Глаше, – Алена быстро пробралась по ящикам к выходу на сцену. Женя прокричал: «У меня в боку опять – дерг». И Глаша, услыхав реплику, пошла.

Наталья Степановна заговорила с Ломовым так мягко, певуче, приветливо, но Ломов (негодяй Женька!), будто на площади, перед строем солдат, рявкнул:

– «Здравствуйте, уважаемая Наталья Степановна!»

Это было невероятно глупо, но, конечно, очень смешно. Особо восторженная часть зрителей заливалась, стучала, хлопала, и Алена с отчаянием подумала, что это позор: вместо Чехова – какая-то клоунада… Она осторожно выглянула из-за щита.

Глаша – Наталья Степановна, застыв, с недоумением смотрела на Ломова – Женьку. И вдруг, когда смех затих (умница Глаша!), она сказала, правда, не чеховские, но самые необходимые сейчас слова:

– Что это вы так ужасно кричите, Иван Васильевич?

Женя понял, слава богу, понял! Он ответил, тоже не по пьесе, но тихо и со смущением:

– Виноват, уважаемая Наталья Степановна.

Алена, не веря ушам и глазам, с восхищением следила, как ловко Глаша то жестом, то укоризненным возгласом «Иван Васильевич!» укрощала Женины попытки перекричать смех тысячного зала.

«Предложение» пошло совсем необычно, однако удивительно ладно, искренне. И, казалось, восторги зала не только перестали мешать, а, наоборот, помогали ходу действия. «Ну, Глафира, да ты просто гений!»

Вот уже начался спор о знаменитых Воловьих Лужках. Все идет хорошо. Просто великолепно! Женя держится. Держится. Но как хохочут зрители – ай да Жека! Сейчас он закричит, но это уже по Чехову…

– «Воловьи Лужки мои!» – крикнул Женя, сорвавшись на петушиный крик.

– Посадил-таки голос, балда, – встревоженно шепнул Алене Миша, проходя на сцену.

Да, Женька явно хрипит. Опять беда. Ведь ему еще играть «Не все коту масленица» – большой отрывок. Алена проворно пробирается за кулисы, там же идет экстренное «производсовещание».

– Ну, пусть пососет ментол, это же помогает! – одними губами говорит Зина, держа на ладони коробку с драже.

– Да не успеет, пауза малюсенькая, – раздраженно шипит Джек.

– Ну, выплюнет перед выходом. – Олег берет у Зины коробочку и скрывается за радиатором по другую сторону сцены, куда сейчас должен выйти Женя.

Диалог Миши и Глаши идет отлично и принимается отлично – молодцы! Новый выход Жени зал встречает бурей. Женя уже не кричит, бедняга совсем охрип. А играет все-таки здорово.

«Ох, а я-то как буду?» – с тоской спрашивала себя Алена. Она уже совсем готова, но сейчас еще предстоит трансформационный трюк: кончится «Предложение», и Мишка должен мгновенно преобразиться из старика Чубукова в восемнадцатилетнего Алексея. Все готовятся. Вот и Марина появилась с наглаженной рубашкой для Алексея… Другому она бы не помогла, но за собственного мужа – мещанка – в огонь и в воду!

На сцене и в зале все шумнее. «Предложение» благополучно идет к концу. Женькин голос хоть и хрипло, но звучит. Вот Миша – Чубуков громогласно приказывает: «Шампанского! Шампанского!»

Занавес задернут. Плеск аплодисментов, смех, стук, возгласы…

Миша срывает на ходу усы и парик. Олег помогает ему снять пиджак, рубашку, толщинку. Алена в это время густо намазывает вазелином потное Мишино лицо.

Публика весело шумит, по взрывам аплодисментов слышно, когда артисты выходят кланяться…

– Это неправильно, что поклоны без тебя, – обиженно замечает Маринка.

Ей никто не отвечает. Миша в одних трусах свирепо стирает с лица грим: все стоят вокруг, готовые помогать.

– Мое мнение, что после Чехова нельзя играть «В добрый час!», – все так же ревниво говорит Маринка. – Публика исхохоталась, а тут ей – лирику.

– Скажи, чтоб еще покланялись, потянули, – нервно обращается Миша к Алене. – Ужас, жара чертова! Вытрите кто-нибудь спину – взмокла!

Сцена обставлена. Алена прошлась по ней, все осмотрела, проверила. За кулисами Миша уже натягивает брюки, а Олег пудрит его.

Над кабиной появилась озабоченная Зина:

– Можно объявлять?

– Валяй, только подлиннее, – разрешил Миша.

У Алены заледенело в груди. До сих пор она все время была чем-то занята, беспокоилась о других, теперь – нее… В последний раз она оглядела себя – последний раз попудрилась, взяла сумочку.

– Сейчас мы вам сыграем две сцены из пьесы Виктора Розова «В добрый час!», – четко и звонко начала Зина.

Алена влезла на ящик и встала у выхода. На противоположной стороне сцены у занавеса стоял Данила-«универсал». Он внимательно смотрел на нее и, встретясь глазами, одобрительно улыбнулся и подмигнул. С той же стороны на сцену поднялись Олег и Миша. У выхода в полутьме мелькнуло растерянное, с расплывшимся гримом лицо Жени. «Как-то у него с голосом?»

– …Галя Давыдова – Елена Строганова, – донеслось со сцены.

Алена облизала пересохшие губы.

– Не волнуйся, публика чу́дная, – зашептала Глаша. – Выглядишь здорово. Ни пуха тебе…

– К черту!

– Ни пуха ни пера! – зашептала Зина, спускаясь за кулисы.

– К черту, – Алена сжала ее теплую руку.

«Неужели всю жизнь всегда вот так леденеть, умирать от страха, как на первом экзамене?..»

– Вот уж за кого ни капли не волнуюсь, – где-то в глубине, за радиатором, зашипел Джек, – у Елены обаяние бешеное.

«Ой, может, и вправду?» – мелькнуло у нее в голове, и в эту минуту закряхтел занавес.

Тихо в зале, тихо на сцене. Прошуршала страница, перевернутая Олегом – Андреем.

– «У тебя нет такого ощущения, что мозга под мозгу подворачивается?»

«Начали, – стукнуло сердце Алены. – Хорошо. Олежка сам такой – без тормозов, настоящий Андрей. Все идет хорошо. Ох, кажется, Мишка тянет. Скучный же он в этой роли, еще Лиля говорила… – В зале кто-то кашлянул. – Случайно? Ой, закашляли!»

Зина прижалась сзади к Алене, с беспокойством, еле слышно спросила:

– Рассусоливает?

Алена кивнула в ответ.

– «Подожди, Галина придет, куда-нибудь съездим», – сказал Андрей – Олег.

Зрители опять затихли. Даже смешок прошел после слова Алексея: «Отобью».

Вот уже совсем близко выход Галины. Мишка опять словно воз везет.

– Покрепче возьми темпоритм, – озабоченно посоветовала Алене Зина.

Алена только плечами пожала: рада бы!.. Она привычно взмахнула сумочкой и двинулась на сцену.

– «Мальчики, как дела?»

Мгновение, ослепленная прожектором, она ничего не видела, но слышала обострившуюся тишину и всем телом ощущала, с каким вниманием устремились на нее тысячи глаз.

– Ух ты какая! – смачно и озорно протянул трескучий тенор из дальнего ряда.

– Подходящая, – поддержал другой голос.

Их оборвали, снова тишина. Олег – Андрей восхищенно говорит: «Ты сегодня шик, блеск, нарядная!»

И Алена – Галя, осматривая себя в зеркале, начинает рассказывать, как загляделся на нее «бледный, в очках – типичный отличник». Ее хорошо слушают и верят, что на нее можно заглядеться, она понимает, что верят. Она же под гримом красивая и, может быть, прав да обаяние? Становится легче. Голос звенит и переливается, тело свободно, до чего же радостно чувствовать себя красивой, всем нравиться. Все делается легко, нее тебе позволено, и все выходит по-новому, даже внутренние монологи меняются!

Андрей ушел, Галя осталась вдвоем с Алексеем.

– «Ну, развлекай!» – почему-то прикрикнула она, и это показалось ей удачно, и она хлопнула Алексея по плечу и встала перед ним, показывая, какая она.

– Хваткая! – одобрительно заметил кто-то в зале.

Миша – Алексей стал отвечать хмуро, и Алене показалось, что внимание зала ослабевает.

– «Во-первых, я хорошенькая…» – при этих словах ей почему-то понравилось притопнуть, и она была уверена, что это хорошо. Миша – Алексей говорил с ней тоже по-новому, но как-то грубо (нет, отвратительно он играет эту роль!). Алена – ей все было легко сейчас, – чтобы смягчить его грубость, засмеялась. Смех лился удивительно звонко. Мишка уже не мешал ей, она неслась, как под парусом. А вот Мишка, слава богу, уходит, и сейчас любимый разговор с Олегом – Андреем…

– «Что тут делали?» – спросил он.

– «Подумаешь, какой классный наставник выискался!» – И Алена неожиданно для себя опять засмеялась.

– «Кто?» – почему-то сердито воскликнул Олег.

– «Твой двоюродный». – Алена снова засмеялась, заметила недоумение в глазах Олега, подумала: – «С чего это я?» – но ее уже «занесло», и она продолжала посмеиваться, чувствуя, что разговор идет необычно… То ли хорошо, то ли плохо? Не поймешь… И она вдруг рассердилась, раскричалась и обрадовалась выходу Алексея: это уже конец первой сцены.

– «Поехали в Химки купаться!» – сказал Олег – Андрей.

Пополз, будто хрюкая, занавес, заплескались аплодисменты. Может быть, все хорошо?

Молниеносно меняется реквизит, убираются книги и тетради, Глаша с Женей выносят чайный прибор, Зина перед занавесом неторопливо поясняет содержание этих сцен из разных актов.

Алена с Олегом расставляют чашки. Он не глядит на нее, лицо злое, на нем всегда все сразу отпечатывается. На Алену накатывается беспокойство, она вдруг чувствует, что неблагополучна ее Галина.

– У меня… в норме? – робко спрашивает она.

– Сильва-Марица, «смотрите здесь», – возмущенно фыркает Олег. – Нахально хохочешь… И ногами… В чужой квартире… – Взглянув в глаза, он внезапно пугается: – Нет, ничего страшного… Не скисай…

Из-за занавеса за кулисы пробегает Зина, и занавес открывается.

Кажется, что тысячи глаз смотрят теперь осуждающе. Алена уже не сомневается: играла позорно плохо. «Не надо навязываться зрителю, демонстрировать себя, даже если вы очаровательны» – как можно было забыть эти слова! Как смела завалить Лилину роль!

«Нет, только не думать о постороннем», – приказывает себе Алена, стараясь побороть слезы и неприятные мысли. Первые реплики она проговаривает механически. Овладеть действием ей помогает Олег – за грубоватыми шутками Андрея она чувствует его желание загладить обиду, ободрить ее. Алена спорит с ним, как Галя, отстаивая свое право тревожиться, огорчаться:

– «Он не только равнодушен… но иногда просто груб».

В словах Андрея: «Он мне сказал, что отобьет тебя у меня» – Алена слышит, что Олег успокаивает ее, он словно говорит – все в норме, не скисай!

Она благодарно целует его, но ни за что больше не даст себе занестись, чтобы опять шмякнуться – хватит. Да и нечего еще радоваться, может, Олег – Андрей ошибся?