Текст книги "Проза о стихах"

Автор книги: Ефим Эткинд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

темную ночь, когда небо покрыто облаками, партия редко удаляется

от направления. Белат, заметив ветр и весь будучи предан своему

намерению, чувствует малейшее его изменение, часто проверяя себя

компасом. В звездную же ночь Полярная звезда, Большая и Малая

Медведица – их вожатые; созвездие Лиры указует им часы; в случае

же, когда компас разобьется или потеряется и сухая погода мало

увлажняет росою землю, то первая кочка служит компасом: приложив

руку, согретую за пазухой, к четырем сторонам возвышения,

влажнейшею определяют север, и направление берется с

необыкновенной верностью.

Александр Якубович писал о горцах с уважением и сочувствием. Грибоедов же, получивший очистительный аттестат и повышение в чине, дипломат царской службы, Грибоедов шел куда дальше: он писал не о горцах, а от них. Он не отзывался о горцах с сочувствием – он был ими. Их противники оказывались рабами, которые вольных людей, целый "вольный край родимых гор" обращали в рабство, тем более постыдное, что победителями были рабы.

И это, это должен был печатать Булгарин в своей верноподданнической "Северной пчеле"?

Если бы Булгарин высказал Грибоедову возражения, изложенные выше, Грибоедов мог бы ответить ему:

"Ты восторгаешься солдатским мужеством, Фаддей. Впрочем, я

слышал, что и ты, когда был капитаном в войсках Наполеона, не

слыл трусом и не кланялся ядрам. Ужели ты пал так низко, что

станешь праздновать труса теперь, когда ничто тебе не грозит?

Ужели испугаешься напечатать "Дележ добычи"? Объясни Бенкендорфу,

что это стихотворение способно лишь возбудить гнев русских воинов

против горцев. Скажи ему, что оно показывает горцев хищниками и

дикарями; что чем враг сильнее духом, числом и уменьем, тем более

чести приносит победа над ним; что в песне моей показаны красоты

Кавказа, завоевание коего великая заслуга нашего оружия. Прочего

он не заметит".

Булгарин обхватил обеими руками свою плешивую голову и забегал по комнате в растерянности и смятении. Потерять Грибоедова? Не приведи Господь! А ведь это было не так уж трудно – он помнил ледяное письмо, которое года полтора назад ему написал Грибоедов: "...не могу долее продолжать нашего знакомства... Расстанемся.– Я бегать от вас не буду, но коли где встретимся, то без приязни и без вражды. Мы друг друга более не знаем. Вы верно поймете, что, поступая, как я теперь, не сгоряча, а по весьма долгом размышлении, не могу уже ни шагу назад отступить". В тот раз причиной были чрезмерные "ласковости" Булгарина-критика: Грибоедов не желал быть предметом похвалы незаслуженной или во всяком случае слишком предускоренной. Тогда разрыва удалось избежать. Но если его причиной могли быть "предускоренные похвалы", насколько же легче могла вызвать отчуждение Грибоедова осторожность, граничащая с трусостью, с изменой? Нет, потерять Грибоедова он не желал. Но потерять расположение Бенкендорфа, но разгневать государя? Булгарин в смятении бегал из угла в угол, пока не напал на мудрое решение.

Изменим заглавие – введем в него бранное слово, сразу настраивающее читателя на определенный лад: не "Дележ добычи", а "Хищники на Чегеме" ("Чегем – горная река при северном склонении Кавказа", напишет Булгарин в примечании к заглавию). Согласен ли автор? Ведь он, автор, не только поэт, но и – дипломат.

– "Хищники"? Пусть так, на такую уступку пойти можно.

Далее. Одну строфу убрать необходимо – девятую, где все, что думает Грибоедов о рабстве в России, сказано прямо и с дерзостью беспредельной. Ее печатать немыслимо. Неужели автор хочет, чтоб у него отобрали очистительный аттестат, "Северную пчелу" навсегда закрыли, а издателей сослали в Сибирь?

– Это требование удовлетворить трудно, Фаддей, ведь стихотворение рушится! Присмотрись к нему – у него есть стройность архитектурного сооружения. Гляди: строф десять; первые пять – угрозы врагу, вторые пять торжество победы над ним и дележ добычи. Первая половина оканчивается строками о налете горцев: "Вмиг явились, мигом нет, / Выстрел, два, и сгинул след". Вторая начинается несостоявшимся наступлением русских, ожидание которого сменяется торжеством: "Загорайся, древний лес!" и сценой дележа добра и пленных. Ось симметрии делит стихотворение на две равные части. Ты же хочешь снять девятую строфу! Что будет с композицией? Ведь я музыкант, мне особенно важна гармония, равновесие частей... А мысль? Она пропадает...

– Нет, мысль останется – справедливая мысль останется, а ложную потесним. Ложную, опасную, даже гибельную для автора и журналистов-издателей. К тому же мысль, слишком ясно выраженная, вредна для поэзии. Знаешь ли, как это называется – такое излишнее пристрастие к мысли? Это – горе от ума.

На такой довод Грибоедов, может быть, и не нашел ответа. Может быть, раздражась, он бы припомнил Булгарину слова, которые, впрочем, Булгарин отлично знал на память,– слова Софьи о Молчалине:

Конечно, нет в нем этого ума,

Что гений для иных, а для иных чума...

Для Грибоедова он чума или гений?

Во всяком случае, никогда не будет в нем и признака тех достоинств, которые видит в Молчалине Софья, а Бенкендорф – в Булгарине:

...уступчив, скромен, тих,

В лице ни тени беспокойства

И на душе проступков никаких...

Актер Петр Каратыгин, видно, прав, когда укоряет Грибоедова за дружбу с Фаддеем, в котором, как любит говорить Каратыгин, живет пестрая смесь Фамусова, Молчалина, Загорецкого и Репетилова. Но, может быть, решившись напечатать стихотворение, которое Грибоедов сам полагал важным, дипломат царской службы и ответил бы наконец журналисту:

– Делай как знаешь, Фаддей. Бог тебе судья!

Фаддею Булгарину он уже был обязан тем, что несколько отрывков его "Горя от ума" проникли в печать – в альманах "Русская Талия" на 1825 год; цензура их попортила, но все же это была публикация, и состоялась она благодаря одному Булгарину. Грибоедов не жалел о ней, несмотря на искажения. Может быть, и теперь не пожалеет? Тем более что мысль и в самом деле останется; и он позднее выразил ее в очерке "Загородная прогулка", написав о "поврежденном классе европейцев" и спасительной для всякой нации цельности. Эта замечательная цельность характера жива в народе – но лишь в народе свободном и потому благородном; горцы сохранили волю, а воля – это энергия, веселье, отвага, справедливость. Мысль Грибоедова сохранилась ли в испорченном тексте его горской песни? Сохранилась? О, тогда – "Делай как знаешь..."

И еще дипломат сказал поэту:

– "Дележ добычи" написан до злодейского мятежа. С тех пор все изменилось, а коли пройдет, то повлечет за собой безжалостный разгром. Надо сообразоваться с движением времен, с историей. Что же, тем более: делай как знаешь, Фаддей!

Через несколько дней после казни одних декабристов и отправки в Сибирь других Грибоедов уехал – в Москву, оттуда на Кавказ. А 30 ноября вышла в свет "Северная пчела" со стихотворением "Хищники на Чегеме", которое было лишено жала – девятой строфы – и снабжено обширным примечанием. Правда, это примечание противоречило смыслу стихотворения, но зато отвлекало мысли начальства в полезную сторону. Булгарин долго придумывал его. "Прекрасное сие стихотворение,– сочинил он наконец,– изображающее в кратких словах дикую природу Кавказа и нравы необузданных его обитателей, написано во время похода против горцев, в октябре 1825 года, в становище близ Каменного моста на реке Малке. Вид надоблачных гор, гнезда хищнических, полудиких племен, возбудил в воображении поэта мысль представить их в природном их характере, пирующих после битвы и грозными песнями прославляющих свои набеги и свои неприступные убежища. Русский меч вскоре наказал хищников за их буйство, и Русские орлы воспарили над вершинами Кавказа, торжествуя блистательные победы. По нашему мнению, поныне нет стихотворения, которое с такою силой и сжатостью слога, с такими местностями и с такой живостью воображения изображало, так сказать, характер Кавказа с нравами его жителей, как сие бесценное произведение".

Булгарин прекрасно понимал, что его примечание лукаво. В стихотворении, которое он напечатал, не было необузданных, хищнических, полудиких племен, а – благородные, свободолюбивые борцы за "вольный край родимых гор". Он-то знал, что содержится в девятой строфе, которую сам изъял и которая озаряла стихотворение "Дележ добычи" (а не "Хищники на Чегеме"!) светом декабристской мысли. Он знал, что в стихотворении нет и звука о "русских орлах" и их "блистательных победах", а есть, напротив, строки об орлах других:

Мы над вами, мы над вами,

Будто быстрые орлы...

Подпись в "Северной пчеле" была: А.Грибоедов. При жизни Грибоедова ничего другого не было опубликовано – если не считать сочинений весьма второстепенных или небольших отрывков из великой комедии. Когда Грибоедова в 1829 году убили в Тегеране, он был автором только "Хищников на Чегеме". Правда, в каждой образованной семье лежал список "Горя от ума". "...Ныне нет ни одного малого города, ни дома, где любят словесность, где б не было списка сей комедии, по несчастию, искаженного переписчиками" – сообщал булгаринский журнал "Сын Отечества" в 1830 году, а его же газета "Северная пчела" объявила, что в России находится в обращении 40 тысяч списков "Горя от ума".

4

"Воздух там чист, как молитва ребенка;

И люди, как вольные птицы, живут

беззаботно.

Война их стихия; и в смутных чертах их

душа говорит..."

Михаил Лермонтов, 1832

Создав "Дележ добычи", Грибоедов тотчас написал два письма друзьям, вскоре ставшим декабристами: Кюхельбекеру и Александру Бестужеву. Первому он сообщил: "Кабарду Вельяминов усмирил, одним ударом свалил двух столпов вольного, благородного народа". А второму рассказал о том, что написал вещь, которая ему самому понравилась, но которую прервали обстоятельства; в этом письме Грибоедов – поэт Кавказа: "Кавказская степь ни откудова, от Тамани до Каспийского моря, не представляется так величественно, как здесь; не свожу глаз с нее; при ясной, солнечной погоде туда, за снежные вершины, вглубь этих ущелий погружаюсь воображением и не выхожу из забвения, покудова облака или мрак вечерний не скроют совершенно чудесного, единственного вида; только тогда возвращаюсь домой к друзьям и скоморохам".

Когда стихотворение "Дележ добычи" вышло в свет, Бестужев был уже в рудниках Сибири, а Кюхельбекер в Шлиссельбургской крепости. Но Бестужев, с которым Грибоедов первым поделился творческой радостью, оказался его наследником и продолжателем.

В 1832 году Александр Бестужев (Марлинский) написал повесть "Аммалат-бек", имевшую шумный успех. В этой повести старик-кабардинец пел старинную песню, сопровождая протяжный напев игрой на горской балалайке:

На Казбек слетелись тучи,

Словно горные орлы...

Им навстречу, на скалы

Узденей отряд летучий

Выше, выше, круче, круче

Скачет, русскими разбит:

След их кровию кипит.

На хвостах полки погони;

Занесен и штык, и меч;

Смертью сеется картечь...

Нет спасенья в силе, в броне...

"Бегу, бегу, кони, кони!"

Пали вы,– а далека

Крепость горного леска!..

К последней из этих строк – примечание: "Вся песня переведена почти слово в слово". Может быть, это и так, но по форме, по стиху, по оборотам она продолжает "Дележ добычи".

Она тоже написана от лица горцев, воюющих против завоевателей за свою волю. Александр Бестужев связал свою повесть со стихотворением Грибоедова, которое, может быть, было ему известно целиком, и подтвердил таким образом, что эта песня декабристская. Белинский очень высоко оценил бестужевские пес ни горцев: "...в них так много чувства, так много оригинальности, что и Пушкин не постыдился бы назвать их своими". То же – и с еще большим правом можно сказать о стихотворении Грибоедова "Дележ добычи", опубликованном под булгаринским заглавием "Хищники на Чегеме". Удивительна судьба этого стихотворения: написанное за полтора месяца до восстания декабристов, оно было напечатано почти через год после него, и его история вобрала в себя воздух этой грозной поры.

Гимн свободе

"Гордись и радуйся, поэт:

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет..."

Александр Пушкин,

"Андрей Шенье", 1825

Иван Никитич Скобелев давно выуживал и давил всяческую крамолу, но такой бумаги, какую принес нынче утром секретный агент Коноплев, не видывал. Коноплеву велел ждать, сам же, закрывшись в своем торжественном кабинете, вчитывался в стихи, под которыми усердной писарской рукой было выведено леденящее кровь заглавие:

"На 14 декабря".

А подпись была: А.Пушкин.

Для Ивана Никитича в этой бумаге было заключено многое. Жизнь до сей поры казалась сказкой: из рядовых поднялся Скобелев в генералы; прошед Отечественную войну адъютантом фельдмаршала Кутузова, он, славившийся холодным бесстрашием, теперь, пятнадцать лет спустя, служит генерал-полицмейстером 1-й армии. Как из грязи в князи поднялся, так и назад мог скатиться – никто не вспомнит, что и был такой Иван Скобелев.

Этот страх никогда его не покидал, его, бесстрашного Скобелева; потому и строчил он безостановочно доносы, а с годами в этом литературном роде усовершенствовался, став как бы классиком доносительства. И ведь писал-то на кого – не только на мелкую сошку, сочинителей да офицеров, но и на знатнейших придворных: Голицына, Закревского, Мордвинова. Даже собственного начальника, прежнего министра полиции генерал-адъютанта Балашова, не пощадил. Ежели существовал когда-нибудь в России поэт жандармского сыска, то таковым был не кто иной, как именно Скобелев, бездарный и малограмотный Скобелев, обожавший полицию и потому боготворивший того человека в лазоревом мундире, который был этой самой полиции живым олицетворением, генерал-адъютанта Бенкендорфа. Письма Скобелева Бенкендорфу – это полицейские поэмы. Они сохранились.

Говорит Скобелев:

Желаю всем сердцем, чтобы полиция, как спасательная система

монархии и полезнейший бальзам к излечению недугов ея, восприяла

благие начала в особе Вашей. Желаю вместе, чтобы чины, в состав

полиции поступить имеющие, даром души и сердца отвечали

достоинствам сей службы в равномерной цене, какую дознал я на

самом опыте в представляемых при сем. Желаю, наконец, чтобы при

действиях ко благу общей возникающей полиции, добрые, не опасаясь

подлой клеветы, спали в объятиях покоя, а бездельники, соскуча

трепетать, обращались на путь чести. Достигнув сей точки славы,

душевная благодарность верных сынов России будет неразлучным

спутником Вашим и за пределы жизни...

Какой слог, какая патетическая верноподданность!

Итак, перед генералом Скобелевым лежала бумага: "На 14 декабря". Шевеля губами, читал он стихи под страшным заглавием и с пугающей подписью. Едва месяц с того дня, как пятерых преступников, замышлявших на цареубийство, повесили у Петропавловской крепости – генерал Скобелев там гарцевал среди военных, коим поручили охрану порядка. То было 13 июля 1826 года, сейчас на дворе август, и вот – эти стихи. Скобелев, шевеля губами, вчитывался, напрягая свой слабый квадратный ум и с трудом пытаясь понять:

Приветствую тебя, мое светило!

Я славил твой небесный лик,

Когда он искрою возник,

Когда ты в буре восходило...

Что за светило? К кому Пушкин – если это в самом деле Пушкин обращается? Может быть, просто – солнце? Но если – солнце, почему же оно в буре восходило? Не о мятеже ли речь, о революции? Дальше сказано:

Я славил твой священный гром,

Когда он разметал позорную твердыню

И власти древнюю гордыню

Развеял пеплом и стыдом...

Непонятно, но угрожающе. Уже и в буре ничего хорошего не предвиделось, а тут – гром, который разметал твердыню, развеял власть... Какую твердыню? Чью власть? Неясно, да и в том ли дело? Гром, разрушающий власть и твердыню,– это и есть революция. "Я славил..." – он, значит, воспевал революцию. Не слишком ли поспешил? Пока, слава Господу, ничего этот гром и не разметал, и не развеял. Зимний стоит нерушимо, император же Николай Павлович по-прежнему – самодержец всея Руси.

Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,

Я слышал братский их обет,

Великодушную присягу

И самовластию бестрепетный ответ.

Ну, тут уж и сомневаться грех: Пушкин поет бунтовщиков на Сенатской площади. Там эти злодеи проявили дерзость, которую он именует гражданской отвагой, бросили законному государю вызов, который он смеет называть бестрепетный ответ самовластию. Да ведь и дальше все как будто ясно:

Я зрел, как их могущи волны

Все ниспровергли, увлекли,

И пламенный трибун предрек, восторга полный,

Перерождение земли.

О ком он? Уж не о Рылееве ли – рифмаче-краснобае? Или о взбалмошном крикуне Кюхельбекере? Видно, это кто-то из них – пламенный трибун! Не смешно ли? Дальше – темнее:

Уже сиял твой мудрый гений,

Уже в бессмертный Пантеон

Святых изгнанников входили славны тени,

От пелены предрассуждений

Разоблачался ветхий трон...

"Твой..."? Обращение по-прежнему к революции. Предположим. Но кто же "святые изгнанники", чьи тени входят в Пантеон, а значит – в бессмертие? Не такие ли, как Александр Радищев? Последние два стиха, пожалуй, посвящены ранним годам царствования императора Александра, о котором тот же Пушкин прежде написал: "Дней Александровых прекрасное начало". И далее – про то же, но и про другое:

Оковы падали. Закон,

На вольность опершись, провозгласил равенство,

И мы воскликнули: "блаженство!"

О горе! о безумный сон!

Где вольность и закон? Над нами

Единый властвует топор.

Мы свергнули царей. Убийцу с палачами

Избрали мы в цари. О ужас! о позор!

Последние строки читать жутко. Да, это о недавних пяти казнях на кронверке Петропавловской крепости. Это о молодом государе. Все можно узнать, все прозрачно. Подпись же – Пушкин – не удивляла Скобелева. Он испытывал злорадство: ведь почти три года назад предупреждал он против этого опаснейшего мятежника. Тогда по поводу стихов "Мысль о свободе" докладывал по начальству, советовал искоренить зло в зародыше, угрожал последствиями. И ведь не замедлили они появиться – бунт на площади. Разве не раздували этот бунт подобные стихи? Почему его, Скобелева, не послушались в ту пору? Горько вспомнить тогдашние предсказания – свой доклад от 17 января 1824 года. Но ведь он оказался пророком!

Говорит Скобелев:

...не лучше ли было бы оному Пушкину, который изрядные свои

дарования употребил в явное зло, запретить издавать развратные

стихотворения? Не соблазны ли они для людей, к воспитанию коих

приобщено спасительное попечение?.. Если бы сочинитель вредных

пасквилей немедленно в награду лишился нескольких клочков шкуры

было бы лучше. На что снисхождение к человеку, над коим общий

глас благомыслящих граждан делает строгий приговор? Один пример

больше бы сформировал пользы; но сколько же напротив водворится

вреда – неуместною к негодяям нежностью! Можно смело ручаться,

что многие из порядочных людей без соболезнования решились бы

удавить детей равномерно развратных, следовательно, большой еще

перевес на стороне благочестия,– надобно только зло умерщвлять в

начале рождения его.

Лестно сознавать, что ты лучше многих предвидел будущее, что ты понимал: надо "зло умерщвлять в начале рождения его". Тогда бы и 14 декабря не было, и нынешней крамолы не было, и вот что самое главное: не было бы всех этих вредных, развратных стихотворений Пушкина, от которых смута расходится кругами, все ширясь и ширясь. Зачем дали Пушкину развернуться, зачем из ссылки позволили ему возвратиться в Петербург, допустили его до сочинения таких пасквилей, как "Евгений Онегин"? И ведь не устрашили этого Пушкина пять виселиц,– он продолжает свое:

Где вольность и закон? Над нами

Единый властвует топор!

Довольно, этому разврату следует положить предел.

– Коноплев!

Стоявшего навытяжку агента генерал засыпал вопросами (откуда? когда? кому?), но толком ничего не выведал, только одно: дал Коноплеву эти стихи кандидат прав Леопольдов. По болезни Скобелев не выходил из дому, а доставить ошеломительный листок начальнику Третьего отделения надо было безотлагательно. Коноплев был тут же послан с запиской к Александру Христофо-ровичу Бенкендорфу. Вскоре Коноплев вернулся с ответом. Распечатав, Скобелев читал:

Генерал-адъютант Бенкендорф, сожалея, что не мог быть у

Вашего Превосходительства по причине крайнего недостатка времени

и предстоящих маневров, покорнейше просит сообщить ему по

предмету препровожденных к нему стихов Пушкина следующие

сведения:

1-е. Какой это Пушкин? Тот ли самый, который живет в Пскове,

известный сочинитель стихов?

2-е. Если не тот, то кто именно, где служит и где живет?

3-е. Стихи сии самим ли Пушкиным подписаны и не подделана ли

подпись под чужое имя – также этот лист, на котором они сообщены

генерал-адъютанту Бенкендорфу, суть ли подлинный или копия с

подлинного? Где подлинник находится и через кого именно они

доставлены Вашему Превосходительству?

Генерал-адъютант

А.Бенкендорф.

Так писал генерал-адъютант генералу от инфантерии, а генерал от инфантерии отвечал генерал-адъютанту – тут же на полях,– что, мол, да, тот самый, "который писать подобные стихи имеет уже запрещение", и что, мол, стихи сии – копия: "Я представил копию, которая писана рукой моего чиновника, подлинная, говорят, прислана из Петербурга, о чем вернее объяснит чиновник, коего имею честь..."

Чиновник и в самом деле объяснил – дадим ему слово.

Говорит Коноплев:

От чиновника 14-го класса

Василия Гаврилова сына Коноплева

Объяснение

...Находясь по секретной части при генерал-майоре Скобелеве

в прошлом 1826 году (шпион ничуть не смущен родом своей службы!),

узнано мною от самого кандидата Леопольдова, что он имеет стихи

"На 14 декабря", поименованные в сем указе литерою А. Просил его

оные мне списать, кои получивши от него при отъезде его в отпуск

в Саратовскую губернию и увидев, что оные вредны и писаны против

правительства, я в то же время по обязанности моей доставил оные

к г. генерал-майору Скобелеву, который, по болезни своей не могши

ехать сам, препроводил меня с оными при краткой записке своей к

Его Превосходительству генерал-адъютанту Бенкендорфу, коему лично

я имел честь объяснить все мною выше объясненное, после сего 21

августа получил я приказание от г. генерала-майора Скобелева в

тот же час отправиться для отыскания г. Леопольдова и отобрания у

него инкогнито, от кого он стихи сии получил или сам сочинил, на

каковой предмет получил я от него подорожную (при всей

преданности – не ехать же по полицейским заданиям на собственный

счет!) и следуемые на прогоны деньги; отыскавши Леопольдова и

отобравши от него сведения, возвратился в Москву и доставил оное

г. генерал-майору Скобелеву, который в то же время свез оное к г.

генерал-адъютанту Бенкендорфу, на другой же день все

прикосновенные к сим стихам лица были взяты, а мне объявлена

благодарность от начальства.

Подлинное подписал

чиновник 14 класса

Василий Коноплев.

Объяснение пришлось по вкусу Бенкендорфу, начертавшему:

...содержание поданного Коноплевым объяснения совершенно

справедливо [...] я обязан в сем случае свидетельствовать о

похвальном его усердии в точном исполнении возложенного на него

поручения.

Еще бы не усердие, если "на другой же день все прикосновенные к сим стихам лица были взяты"!

2

"Эти стихи так мерзки, что вы, верно,

выдали бы собственного сына сами, ежели

бы знали, что он сочинитель."

Бенкендорф – Бокеру

Учитель Андрей Филиппович Леопольдов, только что окончивший университет, был весьма увертлив. Он сильно перепугался и на допросе пытался объяснить: дескать, только потому не представил начальству вовремя столь крамольные стихи, что хотел поточнее выяснить, кто их распускает, а уж потом написать донос по всей форме. Заголовок "На 14 декабря" Леопольдов сделал сам:

Надписи на оных: "На 14 декабря" – не было; я поставил сам

оную в соответствии содержания оных.

Следовательскую комиссию больше всего интересовал другой вопрос: от кого получил Леопольдов эти стихи? Леопольдов ответил: от прапорщика Молчанова. Несколько лет спустя, в 1829 году, он, смягчая свою вину, лукаво рассказал всю историю в письме Становичу.

Говорит Леопольдов:

Случайно попались мне в Москве во время коронации дерзкие

насчет правительства стихи. Я показал их одному знакомому,

сожалея о несчастном образе мыслей сочинителя. Но сей знакомец

мой был шпион, который для выслуги своей открыл об них

нач[альнику] Г[осударственной] П[олиции]. Дело загорелось:

разыскали всех, у кого оные стихи были, от кого и как перешли.

Что ни фраза, то ложь. Не случайно попались Леопольдову дерзкие стихи он сам попросил их у Молчанова. Не показал он их одному знакомцу, а переписал для него. Да и не. сожалел он ничуть о несчастном образе мыслей сочинителя. Так или иначе, прапорщика Молчанова Леопольдов выдал. Молчанова схватили, допрашивали, исключили 9 сентября из гвардии; наконец, и он назвал, от кого получил – от штабс-капитана лейб-гвардии конно-егерского полка Алексеева.

Говорит Молчанов:

Я, нижеподписавшийся, получил стихи сочинения Пушкина на

Четырнадцатое декабря – от Александра Алексеева, лейб-гвардии

конно-егерского полка штабс-капитана, во время моего возвращения

в С.-Петербург с ремонтом в феврале 1826 года.

Прапорщик Молчанов.

8 сентября 1826 года. Москва.

Такое заявление следователей не удовлетворило. Они хотели подробностей: какого числа это произошло? Что говорил Алексеев, давая Молчанову стихи? Чьей рукой они были написаны? Почему не донес по начальству?

Говорит Молчанов:

Которого числа именно я получил оные стихи, точно упомнить

не могу; а получил я их в феврале месяце, проходя из Москвы в

Петербург с ремонтом. Говоря про Пушкина стихи, он, Алексеев, и

сказал, что у него есть последнее его сочинение, и показал оные

мне; я у него попросил их списать – без всякого намерения, но

только из одного желания иметь Пушкина сочинения стихи. Чьей

рукой оные стихи были написаны, я этого не знаю, а для чего я не

предъявил оных начальству – потому что не пожелал, чтобы оные

стихи могли иметь какое дурное влияние на других.

Каждый по-своему изощрялся в оправданиях. Леопольдов не донес, потому что собирал факты, да к тому же и не знал, что именно знает начальство. Молчанов не донес, потому что не хотел такими стихами развращать бедных жандармов. Как же вел себя Алексеев?

Штабс-капитана Алексеева, Александра Ильича, арестовали в Новгороде и 16 сентября отправили в Москву. От кого он получил стихи? Алексеев твердил: "Не помню". Как так не помнит? Пусть скажет! Алексеев молчал. Его вызвал на допрос сам барон Дибич, начальник Главного штаба. Алексеев отвечал, что стихи получил осенью 1825 года, но от кого – не помнит. Был приглашен отец Алексеева, заслуженный боевой генерал. "Сознайся, Саша,– умолял старик,– не губи себя и меня". Сын стоял на своем. Отец пригрозил ему проклятьем, но и это не помогло.

Говорит современник:

Бедные отец и мать в прежалком положении, я не понимаю

упрямства сына старшего. Может ли быть, чтобы он не помнил, от

кого получил стихи эти мерзкие? Отец, к коему он был приведен,

угрожал ему проклятием; как ни был он тронут, как ни плакал, а

все утверждал, что не помнит. Кажется, это было не 10 лет назад!

Все утверждают, что стихи Пушкина, однако же надобно это доказать

и его изобличить.

(А.Я.Булгаков – брату, 1 октября 1826)

Нашла коса на камень: нить оборвалась. Дибич был в бешенстве. Он доложил царю о запирательстве штабс-капитана Алексеева, и царь повелел: судить преступника вольным трибуналом и окончить дело за три дня. Суду Алексеев заявил:

По нахождении моем в Москве точно получил оные стихи, но от

кого – не помню, и без всякой определенной цели и намерения,– в

октябре или ноябре месяце.

Последнее утверждение было особенно важно: ведь если в октябре или ноябре, значит – до декабря, значит – никакого касательства к событиям на Сенатской площади стихи не имеют. Поэтому и мог Алексеев объяснить, что переписывать такие стихи считал вполне возможным – ничего зазорного он в них не видел:

Хранение стихов сих не считал тайною, а из содержания оных

не предполагал и не предвидел ничего зловредного, ибо оные, как

выше сказано, получены были мной в октябре или ноябре месяце.

В октябре или ноябре... Только на этом и строил свою защиту Алексеев. Эти стихи не про то, о чем вам мерещится. А если не про то, то в чем же состав преступления?

А вот в чем. Теперь

Говорит Военно-судная комиссия:

Комиссия нашла штабс-капитана Алексеева виновным:

в содержании у себя противу долга присяги и существующих

узаконений в тайне от своего начальства и передаче другим таких

возмутительных стихов, кои по содержанию своему, в особенности

после происшествия 14 декабря, совершенно по смыслу злодеев,

покушавшихся на разрушение всеобщего спокойствия;

в необъявлении в свое время сочинения сего начальству, как

того требует долг честного и верного офицера и русского

дворянина;

в упорном пред начальством и судьями сокрытии того, от кого

он получил те стихи;

и за таковые учиненные им преступления,– на основании

указов, состоявшихся в 31 день декабря 1682 и в 21 мая 1683,

приговорила оного

к смертной казни.

Гнев Дибича, Бенкендорфа, императора против ни в чем не повинного Алексеева объясняется только одним: он никого не назвал. А ведь они так надеялись, что нить приведет следствие к Пушкину! Запирательство Алексеева эту нить оборвало. И он был приговорен к расстрелу за такое же преступление, в каком были изобличены и Леопольдов, и Молчанов, отделавшиеся испугом.

Алексеев приходился племянником влиятельному чиновнику Филиппу Филипповичу Вигелю, который когда-то состоял членом "Арзамаса", позднее стал бессарабским вице-губернатором, еще позднее директором департамента духовных дел иностранных исповеданий. Вигель был давним приятельством связан с Пушкиным,– это ему Пушкин в 1828 году, в ответ на приглашение вице-губернатора приехать в Кишинев, написал:

Проклятый город Кишинев!

Тебя бранить язык устанет.

Когда-нибудь на грешный кров

Твоих запачканных домов

Небесный гром конечно грянет,

И – не найду твоих следов!..

Вигель обратился к Пушкину ("Из-за твоих стихов молодого офицера – к смертной казни!"). Взволнованный Пушкин бросился хлопотать (кажется, его принял Бенкендорф), друзья генерала Алексеева пустили в ход свои многочисленные связи, двор пришел в движение. Наконец, по предложению великого князя Михаила Павловича, брата государя, Александр Ильич Алексеев был помилован и переведен из гвардии в армию. Впрочем, смертный приговор оказался для него ударом неисцелимым – через семь лет он умер, едва достигнув тридцати трех.

Но дело о "противуправительственных" стихах не заглохло. Была создана Особая комиссия военного суда под председательством великого князя Михаила Павловича. Комиссия приняла решение привлечь к суду по делу о стихах "На 14 декабря" Пушкина.