Текст книги "Проза о стихах"

Автор книги: Ефим Эткинд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

...там – самовары,

И синий дым сигар, и плоский смех...

И это к тому же мир появившегося подле девушки

Затянутого в китель офицера,

С вихляющимся задом и ногами,

Завернутыми в трубочки штанов!

Стилистическое "двоемирие" вполне очевидно. В первом господствуют метафоры, изысканно красивые, благородные эпитеты: "складки легкие", "легкий профиль", "...О, нежная! О, тонкая!", "клубящийся туман"... Тема тумана проходит через все стихотворение – это лейтмотив прекрасного мира петербургской природы: "сумрак дымно-сизый", "Туманится, и даль поит туманом...", "Сумерки синей, / Белей туман...", "Она глядит как будто за туманы...", "И задумчиво глядит / В клубящийся туман...", "Лишь озеро молчит, влача туманы..."

А в противоположном мире – в мире офицера и не воображаемой возвышенной Теклы, а вульгарной Феклы – царят совсем иные слова-образы: "пуговица-нос, / И плоский блин, приплюснутый фуражкой", "...смотрят / Его гляделки в ясные глаза...", "протяжно чмокает ее, / Дает ей руку и ведет на дачу...", "они / Испуганы, сконфужены... Он ускоряет шаг, не забывая / Вихлять проворно задом..."

И всей этой пошлости противостоит музыкально-стилистический план, открывающий стихотворение,– озеро, в котором

...отражены

И я, и все союзники мои:

Ночь белая, и Бог, и твердь, и сосны...

Стилистическое "двоемирие" доведено до отчетливости формулы в стихотворении Блока "В северном море" (1907) – два первых куска в отношении и лексики, и фразеологии, и синтаксиса, и образности, и фонетики противоположны друг другу. Первый кусок – берег, пошляки-дачники, обитатели Сестрорецкого курорта. Второй кусок – природа: море и небо. Вот эти два пассажа:

Что сделали из берега морского

Гуляющие модницы и франты?

Наставили столов, дымят, жуют,

Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу,

Угрюмо хохоча и заражая

Соленый воздух сплетнями.

Потом Погонщики вывозят их в кибитках,

Кокетливо закрытых парусиной,

На мелководье. Там, переменив

Забавные тальеры и мундиры

На легкие купальные костюмы,

И дряблость мускулов и грудей обнажив,

Они, визжа, влезают в воду. Шарят

Неловкими ногами дно. Кричат,

Стараясь показать, что веселятся.

А там – закат из неба сотворил

Глубокий многоцветный кубок. Руки

Одна заря закинула к другой,

И сестры двух небес прядут один

То розовый, то голубой туман.

И в море утопающая туча

В предсмертном гневе мечет из очей

То красные, то синие огни.

В первом куске грубые, почти вульгарные слова: "дымят" (вместо "курят"), "жуют" (вместо "едят"), "визжа, влезают"; неестественно жеманные иностранные слова, варваризмы – "кокетливо", "тальеры", "лимонад"; преобладают отдающие фамильярным разговором неопределенно-личные предложения – сказуемые без подлежащих: "...дымят, жуют, пьют...", "...бредут по пляжу...", "...шарят...", "кричат...". Все слова в прямом значении – кроме одной метафоры: "...заражая соленый воздух сплетнями..." Существенно и то, как через стихи этой строфы проходят раздражающие звучания, вроде господствующего здесь звука ж, которым отмечены несколько стиховых окончаний: жуют, по пляжу... заражая, обнажив, и, наконец, в начале строки – визжа; или – впечатляющего сочетания угрюмо хохоча.

Во втором куске все другое. Лексика высокопоэтическая – сотворил, кубок, из очей... Ни одного слова в прямом смысле, метафоры громоздятся друг на друга и в конце очень усложняются. Цветовая гамма, усиленная синтаксической параллельностью конструкции,– "то розовый, то голубой туман", "то красные, то синие огни". Сложная фонетическая гармонизация – как в стихе, где преобладает сквозной гласный звук е: "В предсмертном гневе мечет из очей..." (7 е из 9 гласных).

Дальше эти противоположные стилистические тенденции сплетаются и, сблизившись, еще отчетливее обнаруживают свою враждебность:

...Обогнув скучающих на пляже...

Мы выбегаем многоцветной рябью

В просторную ласкающую соль.

Стихотворение "В северном море" имеет четкий поэтический сюжет, выявленный в равной мере как в противоборствующих идеях, так и в противопоставленных друг другу стилях: с одной стороны грубо разговорного с оттенком вульгарности, с другой – предельно напряженного поэтического стиля, заимствующего свои выразительные средства из романтического арсенала. В прозе сюжет "Северного моря" послужил бы, пожалуй, только сырым материалом для очерка; рассказ, новелла, повесть требовали бы дополнительных условий, в которых стихотворение не нуждается – его сюжет строится на борьбе словесных стилей.

Стилистический симфонизм

Выразительный пример использования возрастающих возможностей, предоставляемых стихом,– поэма А.Блока "Возмездие" (1910-1921).

В первой главе Блок дает словесно-стилистическую характеристику XIX века. Обращаясь к нему, он говорит:

С тобой пришли чуме на смену

Нейрастения, скука, сплин,

Век расшибанья лбов о стену

Экономических доктрин,

Конгрессов, банков, федераций,

Застольных спичей, красных слов,

Век акций, рент и облигаций...

Не слишком важны смысловые различия между ценными бумагами – акцией и облигацией, или точное понимание того, какие имеются в виду конгрессы и федерации. Блок дает не политэкономическую, а музыкальную характеристику капитализма, которая приобретает своеобразную полноту благодаря столкновению слов, по смыслу значащих одно и то же, а по стилю противоположных:

Век не салонов, а гостиных,

Не Рекамье,– а просто дам...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Там – вместо храбрости – нахальство,

А вместо подвигов – "психоз"...

Говоря об окончании русско-турецкой войны в 1878 году и о возвращении армии в Петербург, Блок перечисляет стилистически совсем иные элементы:

И Забалканский, и Сенная

Кишат полицией, толпой,

Крик, давка, ругань площадная...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Заборы, бойни и пустырь

Перед Московскою заставой,

Стена народу, тьма карет,

Пролетки, дрожки и коляски,

Султаны, кивера и каски,

Царица, двор и высший свет!

Проза, иронически введенная в стихотворное повествование, сменяется патетическими строками, по стилю противоположными,– они относятся к возвращающимся с войны солдатам, и в самом стиле выражена мысль о непримиримости интересов двора и солдат:

Разрежены их батальоны,

Но уцелевшие в бою

Теперь под рваные знамёна

Склонили голову свою...

А вот портрет революционерки, члена "Народной воли" Софьи Перовской,он начат со списка внешних примет, названия которых лишены стилистической выразительности и внезапно приобретают торжественную тональность:

Средь прочих – женщина сидит:

Большой ребячий лоб не скрыт

Простой и скромною прической,

Широкий белый воротник

И платье черное – всё просто,

Худая, маленького роста,

Голубоокий детский лик,

Но, как бы что найдя за далью,

Глядит внимательно, в упор,

И этот милый, нежный взор

Горит отвагой и печалью...

Курсивом здесь набраны слова и сочетания высокого поэтического плана, выделяющегося с особой отчетливостью на фоне бытовой простоты предшествующего описания.

Содержательность других характеристик тоже в большей мере зависит от стилистических оттенков, чем от смысла слов как такового. Вот дед поэта, А.Н.Бекетов, передовой профессор, ректор университета:

Глава семьи – сороковых

Годов соратник; он поныне,

В числе людей передовых,

Хранит гражданские святыни,

Он с николаевских времен

Стоит на страже просвещенья...

Выделенные курсивом сочетания – образцы фразеологии, характерной для русской либеральной интеллигенции той поры. Читатель, даже не зная речевой манеры А.Н.Бекетова и его современников, поймет эти выражения как своеобразные стилистически окрашенные цитаты.

Вот другой "портрет с цитатами" – жених старшей дочери семейства Бекетовых, "вихрастый идеальный малый":

Жених – противник всех обрядов

(Когда "страдает так народ").

Невеста – точно тех же взглядов:

Она – с ним об руку пойдет,

Чтоб вместе бросить луч прекрасный,

"Луч света в царство темноты"

(И лишь венчаться не согласна

Без флердоранжа и фаты).

Вот – с мыслью о гражданском браке,

С челом мрачнее сентября,

Нечесаный, в нескладном фраке,

Он предстоит у алтаря,

Вступая в брак "принципиально",

Сей новоявленный жених...

Пройдя мимо стилистики этих строк, вычитав из них только смысл, мы поймем бесконечно меньше, чем они содержат. А содержат они целую эпоху, социальный тип разночинца 70-х годов, и этот адрес дан отнюдь не только цитатой из Добролюбова ("Луч света в царстве темноты"), но и другими типическими словосочетаниями, которые сталкиваются с французским "флердоранж": так в стилистике отражается спор непримиримых общественных укладов. Прямо о нем ничего не сказано, но читателю ясна несочетаемость французских, произносимых в нос слов ("флердоранж") с наречием "принципиально", характеризующим речь разночинца.

Психологический и внешний портрет Александра Львовича Блока, отца поэта, стилистически совершенно иной. Этот человек напоминает Байрона:

Он впрямь был с гордым лордом схож

Лица надменным выраженьем

И чем-то, что хочу назвать

Тяжелым пламенем печали.

Мотив пламени сопровождает этот образ ("и пламень действенный потух"; "живой и пламенной беседой / Пленял"; "под этим демонским мерцаньем / Сверлящих пламенем очей"; "...замерли в груди / Доселе пламенные страсти"). Ему сопутствует и другой мотив – ястреба, который "слетает на прямых крылах" и терзает птенцов; в характеристике "новоявленного Байрона" то появляется "хищник", который "вращает... мутный зрак, / Больные расправляя крылья", то возникает в скобках вопрос к читателю: "Ты слышишь сбитых крыльев треск?/То хищник напрягает зренье...", то обращение – тоже в скобках – к читателю: "Смотри: так хищник силы копит: / Сейчас – больным крылом взмахнет, / На луг опустится бесшумно / И будет пить живую кровь / Уже от ужаса – безумной, / Дрожащей жертвы..."

Преувеличенно романтическая речь, граничащая с фальшью и пошлостью, характеризует не стиль авторского повествования, а духовный мир героя, который, впрочем, умней собственного поведения и сам понимает,

Что демоном и Дон-Жуаном

В тот век вести себя – смешно...

С годами меняется характер героя, демон становится ординарным профессором, и романтическая фразеология уступает место интеллигентски-бытовой:

И книжной крысой настоящей

Мой Байрон стал средь этой мглы;

Он диссертацией блестящей

Стяжал отменные хвалы

И принял кафедру в Варшаве...

Подобно тому, как в симфонии сплетаются и вступают в противоборство музыкальные темы, так и в поэме взаимодействуют, борются друг с другом и поддерживают друг друга темы стилистические. Они добавляют к содержанию многое, что не входит в сюжет. Симфонизм встречается и в романе, но там он носит иной характер, гораздо более рассредоточенный; в поэзии он концентрирован, связан со стилистическими чертами и оттенками отдельного слова, отдельного оборота. В "Возмездии" такими словами или оборотами, несущими стилистическую тему, оказываются: нейрастения, сплин, экономические доктрины, ренты, облигации, салоны, гостиные, Рекамье, психоз, передовые люди, гражданские святыни, на страже просвещенья, флердоранж, принципиально, тяжелый пламень печали, книжная крыса, блестящая диссертация... Мы подошли к особой и очень сложной проблеме – о связях поэзии и музыки, о симфонизме в широком смысле этого слова,– однако здесь этой проблемы можно только бегло коснуться.

Вместо заключения

За пределами книги осталось многое. И все-таки главное, чем хотелось поделиться с читателем, сказано. Если эти страницы помогут читать русскую поэзию и любить ее, если они будут способствовать более верному и глубокому пониманию стихов, автор будет считать, что выполнил свой долг. Слишком часто читателя стихов вводит в заблуждение тот простейший факт, что и проза, и поэзия пользуются одним и тем же материалом – словом, речью. Он подчас переносит на стихи привычки, усвоенные при чтении прозы, как на художественную прозу переносит закономерности научной прозы или обиходной речи. Главная задача, которую ставил перед собой автор этой книги,– обнажить нелепость такой привычки и показать: хотя и тут и там слово, но оно разное. Оно подчинено разным законам. По-иному оно строит мысль, образ, сюжет, характеристику. Закончу свой "Разговор о стихах" прекрасными словами Николая Асеева из его книги "Кому и зачем нужна поэзия?". Эти слова – итог многолетних раздумий поэта, и они отвечают на вопрос, сформулированный в заглавии его книги:

"Если можно сказать о чем-либо прозой, то ведь зачем снабжать это высказывание еще рифмами, размерять на строчки и строфы? Проза не нуждается в волнообразном повторении стройных отрезков речи. Очевидно, свойства прозы необходимы для разъяснительной, описательной, доказывающей, рассуждающей речи... Но чуть касается дело лепета сердца и шепота фантазии*, законы логического рассуждения перестают действовать, как магнитная стрелка вблизи магнитного полюса. Ей некуда здесь указывать, так как она сама находится в центре притяжения. Едва очерченный звук, еще не мысль, не совсем пробужденное чувство – Вот из этого пламени и света вдохновения вырастает сила воздействия поэта на окружающих".

______________

* См. с.28 настоящего издания.

Стихи и люди

от автора

Стихотворения, лежащие в основе этих рассказов, написаны кровью нацарапаны ли они иголкой на кленовом листе, как предсмертные строки Рылеева, или наговорены вслух ослепшим поэтом, как октавы Кюхельбекера, или просто начертаны пером на бумаге. Каждый рассказ – развернутый комментарий, позволяющий полно прочесть стихотворение, которое без широкого контекста реального, исторического, бытового, социального, психологического воспринимается обедненно. Автор оставался в пределах строгой документальности; даже воображенные им диалоги опираются на подлинные исторические факты. Если в книге возникают исторические параллели, то в этом повинен не автор, но история.

Ушково, май 1974 года

примечание – четверть века спустя

Прошло двадцать пять лет – многое изменилось. Узнает ли сегодняшний читатель в рассказе "Капля крови" – Твардовского, боровшегося за "Новый мир"? Узнает ли он в Булгарине – Симонова, Фадеева, Федина? Все равно; хочу верить, что мои рассказы о стихотворениях ценны не только аллюзиями.

Санкт-Петербург, июнь 1999 года

Два памятника

8 сентября за Выборгской заставой, от

Санкт-Петербурга в полутора верстах на

постоялом дворе стрелялись на

пистолетах флигель-адъютант Новосильцев

(умер 12 сентября) и Семеновского полку

Чернов (умер 23 сентября). Барьер или

черта были 8 шагов. Чернов ранен пулею

в висок..., а Новосильцев получил пулю

в живот...*

______________

* В записной книжке А. Сулакадзева даты не всегда точны.

из "Летописца"

записной книжки А.Сулакадзева, 1825

Дуэль редкостной ожесточенности – ее условия рассчитаны на непременную гибель одного из участников. Погибли, однако, оба: случай почти небывалый. Впрочем, А.Сулакадзев, записавший в своем "Летописце" чей-то рассказ о нашумевшем поединке, даже и не представлял себе подлинного драматизма событий – они были гораздо напряженнее и страшнее, чем все то, что он слышал.

1

Летом 1824 года молодой офицер лейб-гвардии гусарского полка, флигель-адъютант Владимир Дмитриевич Новосильцев приехал в деревню близ села Рождествено и там увидел Катю Чернову, девушку редкой красоты. Гусар влюбился – с ним это случалось и прежде, но рассудка он доныне не терял. На сей же раз не помнил он ни о чем, бросился очертя голову следом за обольстительной Катей, пал в ноги Аграфене Ивановне и слабеющим от страха голосом попросил руки ее дочери. Аграфена Ивановна оказалась во власти противоречивых и почти непримиримых чувств: Катя еще девочка, подросток, не смешно ли помышлять о замужестве в семнадцать лет? Но партия неправдоподобно привлекательна: Новосильцев – внук графа Орлова, наследник одного из знатнейших родов, который славен такими государственными мужами, как граф Николай Николаевич Новосильцев, некогда близкий доверенный императора Александра Павловича, ныне осыпанный крестами и звездами вельможа, помощник великого князя Константина, командующего войсками в Польше... Известно, что у его родителей более шестнадцати тысяч душ крепостных. Породниться с Орловыми и Новосильцевыми – немалая честь для Черновых, бедных помещиков, от былых владений сохранивших всего лишь именьице подле Луги; правда, сам Пахом Кондратьевич Чернов по званию генерал-майор, а по должности генерал-аудитор 1-й армии (в тот год расположенной в Могилевской губернии), но дворянство его худое, а состояние жалкое. Аграфена же Ивановна и вовсе из плебейской семьи с немецкой фамилией Эссен.

Дать сразу Новосильцеву согласие она не могла: решающее слово за отцом, а генерал-майор Чернов далеко, он в Старом Быхове. Но вот получено отцово благословение, соседи и родные, собравшиеся на помолвку в доме Черновых, любуются красавцем-гусаром и его пленительной невестой; он, гусар, разъезжает вдвоем со своею нареченной в кабриолете по окрестностям, не только не скрывая восхищения ею, но и хвалясь близостью. Брак был делом решенным, и уже старик-отец собирался в августе в Петербург на свадьбу дочери, как вдруг все разладилось, и немного погодя всем членам черновской семьи стало ясно, что разладилось непоправимо.

Жених, уехавший из деревни с намерением скоро вернуться, не только не возвращался, но и не писал и вообще не подавал признаков жизни. Екатерина Пахомовна – Катя – металась по дому и парку, ее одолевали все более тревожные мысли и предчувствия, ей было страшно и за жениха, и за свое будущее. Жених словно сквозь землю провалился. А того не знала бедняжка Катя Чернова, что, получив согласие Аграфены Ивановны, Новосильцев был в угаре восторга и позабыл о собственной матери, которой сообщил о намерении жениться уже позднее, придя в себя и поостыв. Надменная Екатерина Владимировна Новосильцева написала сыну, чтобы он немедля ехал в Москву к больному отцу, а о девице Черновой и думать забыл. "Екатерина Пахомовна!.. Пахомовна!.." – твердила про себя Новосильцева и с отвращением повторяла плебейские имена обоих Черновых, отца и матери, имена, которые встречаются лишь у крепостных мужиков. "А мамаша... Как ее бишь! Нимфодора? Акулина? Аграфена?" "Tes beauxparents porteront les noms nobles de Pakhom et Agrafйna!" (Родители твоей жены будут носить благородные имена – Пахом и Аграфена!) – писала она сыну по-французски, добавляя: "А ведь ты племянник Алексея и Григория Орлова – и внук Владимира. Не забывай про то!"

Владимир Новосильцев покорился родительской воле и в Москву уехал, но еще надеялся смягчить разгневанную матушку. Однако сопротивление, на которое он натолкнулся, оказалось неодолимым. "Ты молод и богат,– твердила ему Екатерина Владимировна,– ты знатен, ты гусар и гвардеец – неужто не найдешь ты никого, кроме этой Пахомовны?" Новосильцев наконец сдался; влюбленность мало-помалу проходила, и доводы матери, поддержанные привычкой к гусарской вольнице, взяли верх над гаснувшими воспоминаниями о Кате Черновой.

Давно минули три недели, по истечении которых Новосильцев сулил вернуться, вот уже и три месяца прошли, а его все не было. Черновы стороной узнали, что он за это время в Петербург приезжал, но даже не уведомил о себе письменно. Катя погружалась в отчаяние, которое пугало близких: она была не только обманута и оскорблена, но, как ей казалось, навеки опозорена.

Брат Кати, молодой офицер Семеновского полка Константин Чернов, видел страдания сестры и понимал, что он ей не в силах помочь. С Владимиром Новосильцевым он едва знаком, да и принадлежит к другому кругу петербургского офицерства, нежели фатоватый гусар. Круг Чернова – это не столько офицеры его полка, сколько друзья его двоюродного брата Кондратия Рылеева (который был и соседом – поместье Рылеевых тут же, близ села Рождествено). Рылеев старше на восемь лет, ему около тридцати; для подпоручика Чернова он наивысший судья в вопросах долга и чести.

Недавно Рылеев оказал кузену доверие безграничное: он открыл ему существование Тайного общества, члены которого жаждали устранить в России самовластие, уничтожить рабство крестьян, позорившее цивилизованную страну, и водворить правление народное. Мало этого – Рылеев еще принял молодого человека в Тайное общество, поручив ему исподволь готовить к предстоящим революционным событиям Семеновский полк. Не скрыл Рылеев от брата, что верит в его военную звезду и что лет через десять, когда Чернов станет полковником и примет командование полком, он будет Обществу особенно полезен. "Также не бездельная опора!" – воскликнул Рылеев, высказав Чернову эти соображения, и добавил: "Помни, ты теперь не одинок, с тобою лучшие люди России. Но и ты отвечаешь отныне не за одного себя: судьба Общества – твоя судьба". Константину Чернову едва минуло двадцать лет, но он отличался зрелостью суждений и молчаливой мужественностью. По уставу Общества, он теперь и сам обладал правом приема,– в памяти его не гасли строгие слова, произнесенные напоследок Рылеевым: "...Особливо старайся принимать офицеров гвардии, но будь осторожен и не открывай цель настоящую, а лишь возбуждай ненависть к правительству и стремление к свободе; до прочего каждый сам дойдет. Рисковать нам много не надо!.. Ты многое узнаешь, но, пожалуйста, при приеме не открывай членов и береги Общество".

Доверительность Рылеева оказалась одним из сильнейших впечатлений, пережитых Костантином Черновым за всю его, впрочем весьма недолгую еще, жизнь. Понятно, что, оскорбленный поступком Новосильцева, он кинулся за советом и поддержкой к Рылееву. Братья вместе сочинили письмо, пытаясь увещевать беглого жениха, но ответ получили уклончивый. Понимая неловкую двусмысленность своего поступка, Чернов отправился в Москву. Новосильцева он нашел на балу и прямо спросил гусара о его намерениях. Дело пахло дуэлью, стреляться же Новосильцеву смерть как не хотелось. Нет, он не был трусом, но ради чего идти под пистолет? Ради фамильной спеси, которую он ни в грош не ставил? И тут же на балу он, при множестве свидетелей, ответил, что намерения жениться на Екатерине Пахомовне никогда не оставлял и что надеется вскоре преодолеть неожиданно возникшее и от него не зависящее препятствие. Чернов торжественно пожал ему руку и принес извинения за то, что позволил себе усумниться в его честности.

Все казалось хорошо. Даже Екатерина Владимировна Новосильцева, урожденная Орлова, поняла, что дело зашло далеко, ее драгоценному Вольдемару грозил поединок. Мысль о дуле пистолета, направленного в грудь сына, внушала ей ужас. Она уступила и, кляня Аграфену с Пахомом, написала им ледяное послание, в котором изъявляла согласие на брак своего сына с их дочерью. Константин Чернов был милостиво принят в доме Новосильцевых, и просили они его только об одном: отложить свадьбу на полгода, чтобы не дать никому повода подозревать принуждение. Обласканный в Москве будущими свойственниками, Чернов вернулся в Петербург. Следом за ним в столицу приехал Новосильцев. И тут снова сгустились тучи.

О том, что было в Москве, Новосильцев услыхал в Петербурге, от офицеров своего полка. Они видели в его уступке бесчестье,– гусар оказался мальчишкой: поначалу он струсил перед маменькой и бросил невесту, потом струсил перед Черновым и позволил принудить себя к браку. Кто распустил сей позорный слух, пятнавший его доброе имя? Разумеется, Чернов. Новосильцев послал Чернову вызов. Снова поединок казался неминуем. Константин Чернов был готов к нему. С помощью Александра Бестужева, одного из новых своих приятелей, ближайшего друга и сотрудника Рылеева, Чернов составил предсмертное письмо; почти уверенный, что дуэль кончится для него гибелью, он писал:

"Бог волен в жизни; но дело чести, на которое теперь

отправляюсь, по всей вероятности обещает мне смерть, и потому

прошу господ секундантов моих объявить всем родным и людям

благомыслящим, которых мнением дорожил я, что предлог теперешней

дуэли нашей существовал только в клевете злоязычия и в

воображении Новосильцева. Я никогда не говорил перед отъездом в

Москву, что собираюсь принудить его жениться на сестре моей.

Никогда не говорил я, что к тому его принудили по приезде, и

торжественно объявляю это словом офицера. Мог ли я желать себе

зятя, которого бы можно было по пистолету вести под венец?

Захотел ли бы я подобным браком сестры обесславить свое

семейство? Оскорбления, нанесенные моей фамилии, вызвали меня в

Москву; но уверение Новосильцева в неумышленности его поступка

заставило меня извиниться перед ним в дерзком моем письме к нему,

и, казалось, искреннее примирение окончило все дело. Время

показало, что это была одна игра, вопреки заверению Новосильцева

и ручательству благородных его секундантов. Стреляюсь на три

шага, как за дело семейственное; ибо, зная братьев моих, хочу

кончить собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства,

который для пустых толков еще пустейших людей преступил все

законы чести, общества и человечества. Пусть паду я, но пусть

падет и он, в пример жалким гордецам, и чтобы золото и знатный

род не насмехались над невинностью и благородством души."

О предстоящем поединке узнало военное начальство и остановило его, однако и примирение – во второй раз – тоже состоялось: Константин Чернов сумел убедить гусара и явившихся к нему секундантов, что никаких слухов он не распускал и позорить будущего зятя не собирался. Новосильцев удовлетворился объяснением и подтвердил свое желание через полгода жениться на Екатерине Пахомовне.

2

"А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных

отцов..."

Михаил Лермонтов,

"Смерть поэта", 1837

Время шло, Новосильцев кутил с приятелями и, видно, снова решил забыть о своем обещании. Теперь с письмом к нему обратился Рылеев. Новосильцев отвечал не ему, а Константину Чернову: дело, писал он, будет улажено исключительно между ним и родителями невесты, посторонние не должны в него мешаться; в сентябре он получит отпуск и поедет в Могилевскую губернию. Новосильцев нехотя собирался в Могилев к отцу своей невесты, но тут его выручило письмо от генерал-майора Чернова, в котором тот отказывал ему в руке дочери. Одновременно старик послал сыну Константину объяснение своего решительного шага, который мог убить Катю: оказывается, госпожа Новосильцева обратилась со слезной мольбой к графу Сакену, командующему 1-й армией, и последний, угрожая генералу Чернову неприятностями по службе, вынудил своего подчиненного отвергнуть жениха. Генерал был в бешенстве. Уступив графу Сакену, он все же сказал: все его сыновья станут поочередно за сестру и будут с Новосильцевым стреляться, и если все погибнут, то будет стреляться он, старик. Теперь Константина Чернова остановить уже не мог никто; Рылеев укрепил его решимость, и Чернов послал Новосильцеву картель. Условия, выработанные секундантами, оказались предельно суровыми – в сущности, противники должны были драться не до первой крови, а до первой смерти.

Условия поединка

1.Стреляться на барьер, дистанция восемь шагов, с расходом до пяти.

2.Дуэль кончается первой раною при четном выстреле; в противном случае, если раненый сохранил заряд, то имеет право стрелять, хотя лежащий; если же того сделать будет не в силах, то поединок полагается вовсе и навсегда прекращенным.

3.Вспышка не в счет, равно осечка. Секунданты обязаны в таком случае оправить кремень и подсыпать пороху.

4.Тот, кто сохранил последний выстрел, имеет право подойти сам и подозвать своего противника к назначенному барьеру.

Секунданты:

Полковник Герман

Подпоручик Рылеев

Ротмистр Реад

Подпоручик Шипов

В шесть часов утра десятого сентября 1825 года Чернов и Новосильцев встретились за Выборгской заставой. К месту поединка приехали не только противники и их секунданты – здесь были также все братья Константина Чернова и их седой отец. Старый генерал повторил свои неслыханные условия дуэли: если погибнет Константин, Новосильцев обязан драться с каждым из молодых Черновых по очереди, а в случае необходимости – и с их отцом. Генерал Чернов гордо утверждал, что так поступали благородные римляне, а его сыновья не уступят в доблести славным Горациям. Полторацкий, секундант Новосильцева, зарядил пистолеты.

"Сходитесь!" – провозгласил он.

Юноши двинулись друг другу навстречу. Выстрелы раздались одновременно. Оба противника упали.

Старик бросился к Константину,– он был ранен в висок и потерял сознание. Новосильцев, лежавший в луже крови, приподнялся и, тяжело хрипя, сказал: "Простите меня, генерал, если можете... Я один во всем виноват... Простите... Не надо больше жертв..." Чернов-отец наклонился над ним, потом, выпрямившись, пожал руку Полторацкому. Новосильцев, раненный в бок, был перенесен в ближайшую гостиницу, где на четвертый день умер. Чернов прожил дольше – он скончался через двенадцать дней, 22 сентября.

Многие подробности этих дней сохранились; друг Рылеева, Евгений Оболенский, вернувшийся из Сибири после трех десятилетий каторги и изгнания, вспомнил их и записал.

Вспоминает Евгений Оболенский:

Кондратий Федорович отвез Чернова и не отходил от его

страдальческого ложа. Близкая смерть положила конец вражде

противников; каждый из них горячо заботился о состоянии другого.

Врачи не давали надежды ни тому, ни другому: еще день, много два,

и неизбежная смерть должна была кончить юную жизнь каждого из

них. По близкой дружбе с Кондратием Федоровичем, я и многие

другие приходили к Чернову, чтобы выразить ему сочувствие к

поступку благородному, через который он, вступясь за честь

сестры, пал жертвою того грустного предрассудка, который велит

смыть кровью запятнанную честь.

Пришел к Чернову и будущий декабрист Александр Якубович – прославленный кавказский герой. "По обыкновению,– пишет Оболенский,– Александр Иванович сказал Чернову речь". О чем? Оболенский не сообщает. Надо полагать, что смысл этой речи выражен в конце уже приведенного письма-завещания самого Чернова: "...чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души". Эти слова, сформулированные, как мы знаем, Александром Бестужевым, выражали отношение Членов Тайного общества к трагедии, разыгравшейся в близкой Рылееву семье Черновых.

Семья Новосильцевых устроила необыкновенно богатые похороны; похоронный поезд сопровождало великое множество карет. Эта пышность вызвала негодование Рылеева и его друзей – Новосильцев оскорбил честь Черновых, он убийца, а хоронят его как жертву!

Похороны Константина Чернова были назначены на 26 сентября. У Рылеева собрались руководители Тайного общества – через три месяца они выйдут на Сенатскую площадь и заслужат название "декабристов". Пока же обсуждается шествие, которое должно стать ответом на новосильцевскую церемонию похорон. Пламенную речь произносит Якубович, горячо, но деловито говорит Александр Бестужев, выступают и другие. Погребение Константина Чернова должно стать всеобщей манифестацией воинов за свободу – пусть знают временщики и тираны, что мы не позволим ругаться над нашими сестрами и дочерьми, над нашим достоинством и честью; мы сумеем постоять за себя, отмстить обидчикам. Пусть увидят наши враги: нас много, мы могущественная сила, пусть трепещут! Страсти накалялись, в воздухе все более пахло грозой. Казалось, она и в самом деле разразилась над головами тиранов, когда Рылеев своим высоким протяжным голосом стал читать: