Текст книги "Семейство Какстон"
Автор книги: Эдвард Джордж Бульвер-Литтон
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)
Глава II.
– Сэр, – продолжал мистер Скилль, откусив кончик сигары, которую вытащил из кармана, – вы согласитесь со мною, что вас призывает в Лондон весьма важное дело.
– В этом нет сомнения, – отвечал отец.
– А хорошо или худо сделается дело – это зависит от состояния здоровья, – самодовольно воскликнул Скилль. – Знаете-ли, мистер Какстон, что покуда вы смотрите так спокойно, нарочно для того, чтоб поддержать вашего сына и обмануть жену, знаете-ли, что ваш пульс, который бьется обыкновенно не много более шестидесяти раз, теперь делает до ста ударов? Знаете ли вы, что ваши слизистые оболочки в состоянии раздражения, очевидном на papillis кончика вашего языка? И если при таком пульсе и при таком языке вы думаете делать денежные дела с людьми, которые над ними поседели, я могу только сказать, что вы человек пропадший.
– Но… начал было отец.
– Разве сквэр Роллик, – продолжал мистер Скилль – сквэр Роллик, самая коммерческая голова, разве сквэр Роллик не продал свою прекрасную ферму, Скрэнниголт, тридцатью процентами дешевле её настоящей цены? Все графство с ума сошло! А что было причиной? У него были первые признаки припадка желтухи, дававшего ему печальный взгляд и на всю жизнь, и на интересы земледелия! С другой стороны, разве знаменитый Куль (Cool), благоразумнейший из всего населения трех соединенных королевств и до того методичный, что все часы ставились по его часам, одним утром, очертя голову, не бросился в безумную спекуляцию возделывания Ирландских болот (часы его шли неверно впродолжении целых трех месяцев, отчего все наше графство на час ушло вперед от всей Англии!) А что было причиной этого, не знал никто, пока не позвали меня: я нашел кожицу черепа в состоянии острого раздражения, вероятно, в полостях органов приобретения и мечтательности. Нет, мистер Какстон, вы останетесь дома и примете успокоивающую микстуру, которую я пришлю вам, из соку латука и бузины. А я, – продолжал Скилль, зажигая свою сигарку и делая две отчаянные затяжки, – а я поеду в город я обделаю все дело за вас, и кстати возьму с собой этого молодого джентльмена, которого пищеварительные отправления в состоянии безопасно бороться с ужасными началами диспепсии, – неумолимыми должниками.
Мистер Скилль, говоря это, с намерением наступил мне на ногу. Отец кротко отвечал:
– Хоть я вам и очень благодарен, Скилль, за ваше любезное предложение, но не вижу я необходимости принять его. Я не такой дурной философ, как вы, по видимому, воображаете; и удар, который я получил, хоть расстроил мой организм, но не сделал меня неспособным продолжать мои дела.
– Гы! – проворчал Скилль, вскакивая и хватая пульс отца; – девяносто-шесть, девяносто-семь биений! А язык, сэр!
– Вот вздор, – отвечал отец: – вы и не видали моего языка.
– Нет нужды: я знаю, каков он, по состоянию век: кончик красен, а бока шаршавы, как подпилок!
– Как хотите, – сказал Скилль торжественно, – мои долг предупредить, (вошла матушка с известием, что готов был мой ужин), и я объявляю вам, миссисс Какстон, и вам, мистер Пизистрат Какстон, как непосредственно здесь заинтересованным, что, если вы, сэр, отправитесь в Лондон по этому делу, я не отвечаю за последствия.
– Остин, Остин! – воскликнула матушка, бросаясь на шею к отцу.
Я, между тем, менее напуганный серьезным тоном и видом Скилля, представил бесполезность личного присутствия мистер Какстона на первое время. Все, что мог он сделать по приезде в город, было отдать дело в руки хорошего адвоката: это могли и мы сделать за него; достаточным казалось послать за ним, когда, мы удостоверимся в настоящем смысле всей истории. Между тем Скилль не выпускал из рук пульса отца, а мать висела у него на шее.
– Девяносто-шесть, девяносто-семь! – ворчал Скилль мрачно.
– Не верю, – воскликнул отец почти сердито, – никогда не чувствовал я себя лучше и хладнокровнее.
– А язык! посмотрите на его язык, миссисс Какстон: язык, который так светится, что можно читать при его свете!
– Остин, Остин!
– Душа моя, язык мой тут ни при чем, уверяю тебя, – сказал отец сквозь зубы; – но этот человек столько же знает об моем языке, сколько о таинствах элевзинских.
– Покажите же его! – воскликнул Скилль, – и если он не такой, как я говорю, вот вам мое разрешение отправиться в Лондон и бросить все ваше состояние в две большие ямы, которые вы ему вырыли. Покажите!
– Мистер Скилль! – сказал отец, краснея, – стыдитесь!
– Добрый, милый Остин! у тебя рука прегорячая; у тебя верно лихорадка.
– Ничуть не бывало.
– Сэр, но только для того, чтоб утешить мистера Скилль, – сказал я умоляющим голосом.
– Вот вам! – сказал отец, вынужденный к повиновению и робко высунув на минуту оконечность побежденного органа красноречия.
Скилль вытаращил свои жадные глаза.
– Красен, как морской рак, и колючь, как крыжовник! – воскликнул Скилль голосом дикого восторга.
Глава III.
Была ли возможность одному бедному языку, до того униженному и преследованному, оскорбленному, осмеянному и осиленному, противустоять трем языкам, соединившимся против него.
Окончательно отец мой уступил, и Скилль, возгордясь, объявил, что пойдет ужинать со мной, чтобы не дать мне съесть что-нибудь такое, что бы ослабило его доверие к моему организму. Оставив матушку с её Остином, добрый хирург взял меня под руку, и, когда мы вошли в соседнюю комнату, он осторожно притворил дверь, вытер себе лоб и сказал:
– Я думаю, мы спасли его!
– Будто это в самом деле сделало бы столько вреда моему отцу?
– Столько вреда! разве вы не видите, что при его незнании дел, когда они касаются лично его (хотя в чужих делах ни Роллик, ни Куль не имели лучшего суждения), и при дон-кихотских понятиях о чести, доведенных до состояния раздражения, он бы бросился к мистеру Тибетс и воскликнул; «сколько вы должны? вот вам!» кончил бы счеты не хуже Тибетса, и воротился-бы без пенса; между тем как вы и я можем осмотреться хладнокровно и довести воспаление до ничтожества!
– Понимаю и сердечно благодарю вас, Скилль.
– Сверх того, – сказал хирург с большим чувством, – отец ваш действительно сделал над собой благородное усилие. Он более страдает, нежели вы думаете; не за себя (будь он один на свете, он на век был-бы счастлив, если б мог спасти 60 фун. годового дохода и свои книги), а за вашу мать и за вас; новый припадок раздражения, все нервическое беспокойство поездки в Лондон по такому делу, могло-бы кончиться параличем или эпилепсией. Теперь мы задержали его здесь; и худшие известия, которые мы будем вынуждены дать ему, все-таки будут лучше того, что бы он сам наделал. Но вы не едите?
– Не ем; да куда тут? Бедный отец!
– Действие горя на питательные соки через систему нервов очень замечательно, – сказал Скилль глубокомысленно, гложа кость; – оно увеличивает жажду и в то же время убивает голод. Нет, портвейна не троньте: горячит! херес с водой.
Глава IV.
Дверь дома затворилась за Скиллем, обещавшим мне завтракать со мною на следующее утро, для того, чтобы мы могли сесть в дилижанс у наших ворот. Я остался один и, сидя за столом, где мы ужинали, размышлял обо всем слышанном, когда вошел отец.
– Пизистрат, – сказал он важно, оглянув комнату, – твоя мать… предполагая худшее… первая забота твоя по этому обеспечить ее чем-нибудь. Мы с тобой мужчины: мы не можем нуждаться, пока есть у нас здоровье духа и тела; но женщина… и если что-нибудь случится со мной…
Губы отца дрожали в то время, как он произносил эти отрывистые слова.
– Добрый, добрый батюшка! – сказал я, с трудом сдерживая слезы, – всякое несчастье, сами вы говорите, всегда кажется хуже издали. Невозможно, чтобы все ваше состояние было тут запутано. Газета выходила не многие недели, и напечатана только первая часть вашего сочинения. Кроме того, некоторые другие акционеры вероятно заплотят свои доли. Поверьте мне, я чувствую, что наша поездка будет иметь успех. А бедную матушку, уверяю вас, оскорбляет не потеря состояния – об этом она очень мало заботится, – а потеря вашего доверия.
– Моего доверия?
– Да! поверьте ей все ваши предчувствия, все ваши надежды. Не дайте вашему нежному сожалению исключить ее ни из одного угла вашего сердца.
– Да, да, Остин, мой муж, моя радость, моя гордость, моя душа, мое все! – вскрикнул тихий и дрожащий голос.
Матушка прокралась в комнату, незамеченная нами.
Отец посмотрел на нас обоих, и слезы, стоявшие в глазах, полились. Открыв свои объятия, в которые его Кидти кинулась с восторгом, он поднял влажные глаза к небу, и по движению его губ я видел, что он благодарил Бога.
Я вышел из комнаты. Я чувствовал, что двум сердцам нужно быть одним, биться и слиться без свидетелей. И с этого часа я убежден, что Огюстин Какстон приобрел философию более твердую, нежели философия стоиков. Силы, которая уничтожает горе, уже не было нужно, потому что горе уж не чувствовалось.
Глава V.
Мистер Скилль и я совершили путешествие без приключений, и, так как мы были не одни на империале, почти без разговора. Мы остановились в небольшой гостинице, в Сити, и на утро я отправился к Тривениону, ибо мы рассудили, что он лучше всех даст нам советы. Но на Сен-Джемс-сквере я имел неудовольствие услышать, что все семейство уехало в Париж, три дня тому назад, и что ждут его возвращения не прежде, как к открытию парламента.
Это было очень неприятное обстоятельство, потому что я много рассчитывал на светлую голову Тривениона и, этот необычайный дар к практическим занятиям, которым в полном смысле обладал мой бывший патрон. Следовало, поэтому, найти его адвоката, ибо Тривенион был один из тех людей, которых поверенные должны быть способны и деятельны, но оказалось, что он оставлял так мало дела для адвокатов, что, покуда я знал его, он не имел случая сноситься ни с одним; поэтому я и не знал настоящего имени его адвоката, а привратник, которому был поручен дом, тоже не мог сказать мне ничего. К счастью я вспомнил про сэра Седлея Бьюдезерт, который без сомнения должен был вывести меня из затруднения, и во всяком случае мог рекомендовать мне адвоката. Я отправился к нему.
Я нашел сэра Седлея за завтраком с молодым джентльменом, которому казалось около двадцати лет. Добрый баронет был в восторге, увидав меня; но мне показалось, что, представляя меня своему двоюродному брату, лорду Кастльтон, он был несколько сконфужен, что не соответствовало его обычной развязности. Имя это было мне очень знакомо, хотя я прежде и не встречался ни разу с молодым патрицием.
Маркиз де-Кастльтон был действительно предметом зависти праздных юношей и интересных разговоров седовласых политиков. Часто случалось мне слышать: «счастливец этот Кастльтон; как только он вступит в совершеннолетие, он будет хозяином одного из тех состоянии, которые бы осуществили сны Алладина, состояния, которое все растет с его детства!» Часто слышал я, как важные старухи спорили о том, примет ли Кастльтон деятельное участие в общественной жизни. Его мать, еще живая, была женщина необыкновенная, и посвятила себя от его детства на то, чтобы заменить ему потерю отца и приготовить его к высокому положению в свете. Говорили, что он был с дарованием, что был воспитан опекуном удивительно-ученым, и должен был скоро кончить курс в Оксфорде. Этот молодой маркиз был действительно главою одного из тех немногих домов Англии, которые еще сохранили за собой свою феодальную важность. Он имел вес не только по своему званию и состоянию, но и по огромному кругу сильных связей; по способности его двух предков, которые были глубокие политики и министры; по предубеждению в его пользу, сроднившемуся с его именем; по особенному свойству его владений, вследствие которого он имел шесть парламентских голосов в Великобритании и Ирландии, помимо того посредственного влияния, которое постоянно имел глава Кастльтонов на многих сильных и благородных родственников этого княжеского дома. Я не знал, что он был родня сэру Седлею, чья деятельность была так далека от политики, и не беез удивления и участия услыхал я об этом, едва не с последней ступени бедности смотря на юного наследника сказочного Эльдорадо.
Ясно было, что лорд Кастльтон был воспитан в сознании своего будущего величия и всей ответственности последнего. Он стоял неизмеримо-высоко над всеми ухватками, свойственными юным патрициях низшего разряда. Его не выучили ценить себя по покрою платья или форме шляпы. Его мир был далеко выше Сен-Джемс-стрита и клубов. Он был одет очень просто, хотя в стиле, ему лично принадлежащим: на нем был белый галстук (что в то время было не так необыкновенно, как теперь) панталоны без штрипок, башмаки и гетры. В его приемах не было и следа той нахальной неподвижности, которая отличает денди, введенного к человеку, которому, не знает он, поклониться ли ему с балкона White'ского клуба: ни одного из признаков площадного фатства не было у лорда Кастльтон, но в то же время трудно было найти молодого джентльмена более фата. Ему без сомнения было сказано, что, как глава дома, который сам по себе составлял целую партию, он обязан быть учтив и внимателен ко всякому; и эта обязанность, будучи возложена на натуру неимоверно холодную и необщительную, выражалась учтивостью, в одно время, до того гордой и до того снисходительной, что бросала всякого в краску, не смотря на то, что это минутное неудовольствие уравновешивалось забавною противоположностью между грациозным величием его приемов и ничтожною наружностью ребяческого, безбородого лица. Лорд Кастльтон, при знакомстве нашем, не удовольствовался одним поклоном. К немалому удивлению моему он сказал мне небольшую речь, как Людовик XIV провинциальному дворянину. Эта небольшая речь, в которой были перемешаны и ученость моего отца, и заслуги дяди, и любезное свойство вашего покорного слуги, произнесенная фалцетом, казалась выученною наизусть, хотя без сомнения была импровизирована. Кончив ее, он сел и сделал грациозный знак головою и рукою, как будто бы позволяя мне тоже сесть.
Завязался разговор, скачками и прыжками, разговор, который лорд Кастльтон до того выводил из пределов обыкновенного понятия и любезной беседы бедного сэра Седлея, что последний, как ни привык он быть корифеем за своим столом, на этот раз должен был молчать. При его легкой начитанности, знании анекдотов и веселой опытности по части гостиных, он не находил ни одного слова, которое мог бы поместить между важных и серьезных предметов, занимавших лорда Кастльтон, по временам прихлебывавшего из стакана. Только самые важные и практические вопросы, по-видимому, влекли этого будущего путеводителя человечества. Дело в том, что лорд Кастльтон преимущественно изучал все, что относится к собственности, – понятию, заключающее ему обширный объем. Ему было сказано: «вы будете богатым владельцем: для вашего самосохранения необходимо основательное знание. Вы будете обмануты, запутаны, осмеяны, одурачены, затруднены на каждый день вашей жизни, если не освоитесь со всем, что угрожает или обеспечивает собственность, уменьшает или увеличивает ее. Вы имеете значительный вес в государстве, вам надо знать интересы всей Европы, даже всего просвященного света, потому-что эти интересы имеют влияние на отдельную страну, а интересы вашей страны чрезвычайно важны для личных интересов маркиза де Кастльтон». В следствие этого молодой лорд обсуждал и излагал в полудюжине сентенциальных фраз: состояние материка; политику Меттерниха; вопрос о папстве и расколах; отношение земледельческого класса к мануфактурному; хлебные законы; монетный курс; законы о плате за труд; разбор главных ораторов Нижней-палаты, со вставочными замечаниями о важности удобрения скота; введение льна в Ирландии; переселения; пауперизм; патологию картофеля; связь между картофелем, пауперизмом и патриотизмом, и другие, не менее для размышления важные, предметы, более или менее связанные с идеею о собственности Кастльтонов, – оказывая притом немалозначительную ученость и какое-то торжественное направление ума. Странность была в том, что предметы, таким образом избранные и обсуживаемые, принадлежали не молодому адвокату или не зрелому политику-эконому, а гордой лилии поля. О человеке менее высокого звания всякий бы сказал: он не без дарования, но через-чур самолюбив; а в лице, рожденном с таким состоянием и имевшем всю возможность весь век свои нежиться на солнце, нельзя было не уважать добровольного участия к чужим интересам; нельзя было не сознаться, что в молодом маркизе были все данные человека чрезвычайно замечательного.
Бедный сэр Седлей, которому все эти вопросы были столько же чужды, сколько богословие Талмуда, после нескольких тщетных усилий свести разговор на более благодарную почву, наконец отказался от всякой надежды и с сострадательной улыбкой на прекрасном лице, окунувшись совершенно в свое покойное кресло, принялся рассматривать свою табакерку.
К немалому удовольствию нашему слуга доложил, что приехал экипаж лорда Кастльтон; сказав мне другую речь с невыносимой любезностью, и холодно пожав руку сэра Седлея, лорд вышел.
Комната, где мы завтракали, выходила на улицу, и, между тем как сэр Седлей провожал своего гостя, я невольно подошел к окну. У подъезда стояла дорожная карета, запряженная четверкой почтовых лошадей: слуга, казавшийся иностранцем, ждал с шубой своего господина. Когда лорд Кастльтон остановился на улице, и стал кутаться в дорогой мех, я, более, нежели в комнате, заметил слабость его сложения и неимоверную бледность его бесстрастного лица; вместо зависти я почувствовал сожаление к владельцу всей этой роскоши величия, почувствовал, что ни за что бы не променял моего здоровья, непринужденной веселости и живучей способности наслаждаться вещами самыми обыкновенными и самыми общедоступными, на состояние и вес, которым так много служил этот бедный юноша, может-быть, потому, что так мало употреблял их на служение удовольствию.
– Ну, что, – сказал сэр Седлей, – что вы об нем думаете?
– Это один из тех людей, которые особенно нравятся Тривениону, – отвечал я довольно рассеянно.
– Это правда, – сказал сэр Седлей серьезно и с вниманием глядя на меня; – вы слышали? Впрочем нет, вы не могли еще слышать.
– Что такое?
– Мой добрый друг, – отвечал любезнейший и деликатньнший из всех джентльменов, отворачиваясь, чтоб не видеть моего волнения, – лорд Кастльтон едет в Париж к Тривенионам. Задушевная мысль леди Эллинор приведена в исполнение, и наша прекрасная Фанни должна сделаться маркизою де-Кастльтон, лишь только её жениху исполнятся лета, то есть через шесть месяцев. Матери давно это устроили между собою.
Я не отвечал, и все смотрел в окно.
– В этом союзе, – продолжал сэр Седлей, – все, что нужно Тривениону для упрочения его положения. Как только откроется парламент, он получит важное место. Бедняга! Как я буду жалеть его! Странно, – сказал сэр Седлей, начавший ходить по комнате, чтоб дать мне время оправиться, – как заразительна эта страсть к делам в нашей туманной Англии! И не один Тривенион, вы видите, болен ею до такой сложной степени, а и бедный мой двоюродный брат, который так молод (сэр Седлей вздохнул) и мог-бы так наслаждаться жизнию; он теперь хуже вас, когда Тривенион мучил вас до смерти. Конечно, славное имя и высокое положение, как у Кастльтонов, тяжелая забота для человека совестливого. Вы видите, как сознание его ответственности состарело его; у него, положительно, две морщины под глазами. При всем том, я удивляюсь ему и уважаю его опекуна; почва, по природе, боюсь, чрезвычайно-жидкая, тщательно обработана, и Кастльтон, с помощью Тривениона, будет первым между перами, и когда-нибудь, право, первым министром. И когда я думаю об этом, как благодарен я всякий раз его отцу и матери, которые произвели его на свет уже в преклонных летах, потому что, если б он не родился, я был бы несчастнейший человек, да, решительно: этот ужасный маркизат перешел бы на меня! Я не умею без глубокого сочувствия подумать о сожалениях Ораса Вальполя, когда он стал графом Орфолд, без содрогания – о несчастий, от которого добрая леди Кастльтон имела любезность спасти меня, благодаря водам Эмса и после двадцати лет брачной жизни!.. Скажите же, мой добрый друг, что у вас делается дома?
Когда великий актер еще не прибыл на сцену, или нужно ему переодеться, или еще не оправился он от излишнего приема горячительных жидкостей, и зеленая занавесь, по этому, против обыкновенного, замедляет свое восхождение, вы замечаете, что в оркестре контрабасс, великодушно посвятив себя на прелюдию удивительно щедрую, вызывает Лодоиску или Фрейшюца, чтобы протянуть время и дать замешкавшемуся истриону досуг надеть панталоны телесного цвета и придать себе сложение, приличное Кориолану или Макбету; – точно так сэр Седлей сказал свою длинную речь, не требовавшую возражений, и продолжил ее до той точки, где мог он искусно кончить ее росчерком заключительного вопроса, чтоб дать бедному Пизистрату и время и средства оправиться. Есть особенная нежность и заботливое участие в этом редком даре утонченной внимательности: теперь, оправившись, когда я оглянулся и увидел, что кроткие, голубые глаза сэра Седлея спокойно и ласково были обращены на меня, между тем как, с грацией, которой от времен Поппе не было ни у одного человека, нюхавшего табак, он освежился щепоткой прославленной «Бьюдезертовой смеси,» сердце мое исполнилось признательности к нему, словно сделал он мне неизмеримое одолжение. И этот вопрос «что у вас делается дома?» совершенно возвратил мне мое присутствие духа и на время отвлек от горького потока мыслей.
Я отвечал коротким объяснением неудачи отца, скрывая наши опасения за всю её важность и говоря о ней более как о предмете скучном, нежели возможном поводе к разорению, и просил сэра Седлея дать мне адрес адвоката Тривенионова.
Добрый баронет слушал с большим вниманием: быстрая проницательность, свойственная светскому человеку, дала ему понять, что я смягчил рассказ мой более, нежели следовало верному расскащику.
Он покачал головой, и, сев на диван, дал мне знак, чтоб я сел рядом с ним; потом, положив руку на мое плечо, сказал своим вкрадчивым, любезным тоном:
– Мы, молодые люди, должны понять друг друга, когда будем говорить о денежных делах. Я могу сказать вам, чего не скажу моему почтенному старшему – тремя годами, вашему доброму отцу. Откровенно говоря, я думаю – это прескверное дело! Я вообще мало знаю о газетах, кроме того, что подписываюсь на одну в моем графстве, которая стоит мне пустяки; но знаю, что Лондонская ежедневная газета может разорить человека в несколько недель. Что касается до дольщиков, я раз был дольщиком в канале, который проходил через мое владение на окончательно унес у меня 30,000 фунт.! Другие акционеры потонули в нем, как фараон и его войско в Чермном море. Но ваш отец ученый; его не надо мучить подобными делами. Я ему многим обязан. Он был очень добр ко мне в Кембридже, и развил во мне вкус к чтению, чему я одолжен приятнейшими минутами моей жизни. Так, когда вы с адвокатом решите до чего простирается убыток, мы вместе с вами посмотрим, как его поисправить. В самом деле, мой юный друг, у меня нет жены и детей. И я не несчастный миллионер, как этот бедный Кастльтон, у которого столько обязанностей к обществу, что он не может бросить шиллинг иначе, как для общественного блага. Идите же, друг мой, к адвокату Тривениона: он и мой то же. Славная голова, тонок как иголка: мистер Пик, на Большой Ормондской улице; вы увидите его имя на бронзовой доске. Когда он определит вам сумму потери, мы, молодые ветреники, как-нибудь поможем друг другу, не говоря ни слова старикам.
Как полезно для человека на всю жизнь встречать в молодости такие примеры ласки и великодушие!
Не к чему упоминать, что я был слишком верный представитель ученой гордости моего отца и его разборчивой независимости ума, почему и не принял этого предложения: вероятно сэр Седлей, богатый и щедрый, и не воображал, к чему бы вынудило исполнение его предложения. Я изъявил мою признательность таким образом, чтобы она понравилась и тронула этиго последнего преемника де-Коверлейев, и от него отправился к м. Пику, с рекомендательной запиской от сэра Седлея. Я нашел в м. Пике того человека, какого ожидал по характеру Тривениона: проворного, немногословного, понятливого, в вопросах и ответах; довольно важного, несколько методичного; не заваленного делом, но имевшего его достаточно, чтобы снискать доверие и достигнуть опытности; ни старого, ни молодого, ни педанта, подобного старому пергаменту, ни модника, с притязаниями на светскость.
– Дело скверное! – сказал он мне: – тут нужна осторожность! Оставьте все это в моих руках на три дня. Не ходите ни к мистеру Тиббетс, ни к мистеру Пек; в субботу, если зайдете сюда в 2 ч. по полудни, узнаете мое мнение.
Мистер Пик взглянул на часы, и я взял шляпу и вышел.
Нет места восхитительнее большой столицы, когда вы расположены в ней со всеми удобствами и так правильно устроили свое время, что умеете в должной пропорции заняться делом и удовольствиями. Но та же столица, когда вы приехали в нее налетом, живете в гостинице, и еще в гостинице Сити, с тяжелым бременем дела на уме, о котором вам, в добавок, не суждено слышать целые три дня, – и с беспокойным горем на сердце, какое было у меня, не дающим вам возможности ни заняться делом, ни принять участия в удовольствиях; та же столица кажется пустою, утомительною! Она – замок Лени, не тот, который построил Томсен, но который нарисовал Бекфорд в своем романе: она – неизмеримое пространство, по которому вы ходите взад и вперед, она – необозримая зеленеющая степь Австралии, по которой носится полудикий конь: да, эта степь – лучший приют для человека, у которого нет своего крова, и чья рука беспрестанно прижимается к сердцу, где столько гнетущего, однообразного горя.
Мистер Скилль на следующий вечер утащил меня в один из небольших театров: он от души смеялся всему, что видел и слышал. Между тем как с судорожным насилием я старался также смеяться, я внезапно узнал в одном из актеров лицо, которое прежде где-то видел. Пять минут спустя, я бросил Скилля и был в этом странном мире, который называется кулисами.
Актер был слишком занят важностью своей роли, и не дал мне возможности подойдти к нему до конца пьесы. Но когда пьеса кончилась, я подошел к нему в ту минуту, как он принялся дружно делить горшок портера с джентльменом в черных штанах и блестящем жилете, – сбиравшимся играть роль несчастного отца в трех-актной семейной драме, которою должны были заключиться увеселения этого вечера.
– Извините меня, – сказал я; – но, как весьма основательно замечает Лебедь:
– Лебедь, сэр? – воскликнул актер: – он никогда не говорил с таким скверным шотландским ударением.
– У Твида свои лебеди, у Эвона свои, м. Пикок!
– Тсс! – пробормотал актер, видимо смущенный, и принялся разглядывать меня с напряженной внимательностью из-под своих начерненных бровей. Потом он взял меня за руку, и оттащив, на сколько позволяли тесные пределы сцены, сказал:
– Сэр, вы имеете преимущество надо мной: я вас не помню. Не притворяйтесь, не корчите удивленного: уверяю вас, меня нельзя обмануть. Я играю на чистоту: если вы хотите играть с джентльменами, сэр, надо быть готовым к последствиям.
Я поспешил успокоить этого достойного человека.
– Действительно, мистер Пикок, вы помните, я отказался играть с вами; но у меня не было и на уме оскорбить вас, а теперь я пришел поздравить вас с вашим удивительным искусством, и узнать от вас, но слыхали ли вы чего в последнее время о вашем молодом приятеле мистер Вивиене.
– Вивиене? Никогда не слыхал этого имени, сэр. Вивиен! Ба, да вы меня хотите одурачить! Прекрасно!
– Уверяю вас, мистер Пик…
– Тс, тс! Каким чортом вы узнали, что меня прежде звали Пик… то есть, это было просто приятельское прозвище, не больше. Бросьте его, сэр, или
«Вы возбудите благородный гнев!»
– Хорошо, хорошо!
«Под всяким именем благоухает роза!»
как замечает Лебедь, на этот раз по крайней мере справедливо. У мистер Вивиена тоже, кажется, разные имена. Припомните: молодой человек, черноволосый, почти ребенок, с которым я встретил вас однажды на дороге.
– А-а! – сказал мистер Пикок, успокоившись; – понимаю, о ком вы говорите, хотя и не помню, что имел удовольствие видеть вас прежде. Нет, не слыхал я о нем давно ничего; а хотелось-бы мне знать, куда он девался. Этот джентльмен был по сердцу мне. Вилль обрисовал его как нельзя вернее:
И что за рука для кия! Посмотрели бы вы, как он искал мыльного пузыря славы у самой пасти пушки! Я могу сказать, – продолжал мистер Пикок восторженно, – что это был замечательный человек; что за склад! просто кирпич.
Потом, вглядываясь в меня еще больше и сложив руки и пальцы подобно Тальме, когда он произносил знаменитое: qu'en dis-tu? он прибавил тихо и мерно:
– Когда вы его ви…де…ли, мо…лодой человек?
Видя, что таким образом невыгода начинала обращаться против меня, и не желая дать мистеру Пикоку орудий против Вивиена, который, казалось, окончательно прекратил это знакомство, я отвечал несколькими неопределенными фразами, для того чтобы обмануть его любопытство, пока не позвали его к переодеванью для роли в драме. Так мы расстались.
