Текст книги "Семейство Какстон"

Автор книги: Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

Глава II.

Я недолго пробыл с моим несчастным двоюродным братом, но все же думал, что карета лорда Кастльтона уж уехала из гостиницы; поэтому, когда, проходя через сени, увидел, что она стояла у подъезда, я испугался за Роланда: его волненье могло кончиться каким-нибудь припадком. Опасения мои оказались основательны. В комнате, где мы сперва нашли двух женщин, я увидел Фанни, стоявшую на коленях возле старого солдата; она мочила ему виски; лорд Кастльтон перевязывал ему руку, а камердинер маркиза, присоединявший к прочим своим достоинствам искусство фершела, обтирал клинок перочинного ножа, служившего ему ланцетом. Лорд Кастльтон кивнул мне головой.

– Не беспокоитесь, – сказал он, – это был легкий обморок… мы пустили ему кровь. Теперь он вне опасности; посмотрите, он приходит в память.

Когда Роланд открыл глаза, он посмотрел на меня робким, вопрошающим взглядом. Я, улыбаясь, поцеловал его в лоб и с чистой совестью шепнул ему несколько слов, которые не могли не утешить отца и христианина.

Спустя несколько минут мы оставили этот дом. Карета лорда Кастльтона была двуместная: он сперва усадил в нее мисс Тривенион и Роланда, а сам спокойно уселся на задке и пригласил меня сесть с ним рядом, так как тут было довольно места для обоих. (Его человек отправился вперед на одной из тех лошадей, на которых приехали мы с Роландом). Мы не стали говорить: Лорд Кастльтон был в сильном волнении, а у меня как-то не вязались слова.

Когда мы приехали в гостиницу, миль на шесть дальше, где лорд Кастльтон переменил лошадей, он настоял на том, чтобы Фанни отдохнула несколько часов: она, в самом деле, выбилась из сил.

Я проводил дядюшку в его комнату; на слова мои о раскаянии его сына, он только пожал мне руку, пошел в самой дальний угол горницы и там опустился на колена. Когда он встал, он был послушен и сговорчив, как ребенок. Он дал мне раздеть себя, лег в постель, отвернул лицо от света и после нескольких тяжелых вздохов, казалось, тихо и сладко заснул. Я прислушивался к его дыханию, покуда оно не стало тихо и ровно; тогда я вышел в общую комнату, где остался лорд Кастльтон, который просил меня придти туда.

Маркиз, задумчивый и печальный, сидел перед камином.

– Я рад, что вы пришли – сказал он, давая мне место под навесом камина – потому-что, уверяю вас, мне давно не было так грустно. Мы многое должны объяснить друг другу. Начните вы пожалуйста; говорят, звук колокола разгоняет громовые тучи; ничто так не разгонит тучи, которые набегают на душу, когда мы думаем о наших проступках и о назначении других, как голос прямого, честного человека… Но простите меня… этот молодой человек ваш родственник… сын вашего доброго дядюшки! Может ли это быть?

Мои объяснения лорду Кастльтон были поневоле коротки и неполны. Разрыв между Роландом и его сыном, незнание причин его, убеждение в смерти последнего, случайная встреча с мнимым Вивиеном, участие, принятое в нем мною, мысль, что он воротился туда, где, думали мы, его семейство, успокоившая меня насчет его будущности, обстоятельства, родившие во мне подозрение, оправданное результатом: все это было рассказано очень скоро.

– Извините меня, – сказал маркиз, прерывая меня – неужели в вашей дружбе с человеком, который даже по вашим собственным пристрастным словам так мало похож на вас, вам никогда не приходило на мысль, что вы наткнулись на вашего двоюродного брата?

– Такая мысль никогда не могла придти мне в голову.

Здесь я должен заметить, что, хотя читатель при первом появлении Вивиена может-быть и отгадал эту тайну, но проницательность читателя совершенно различна от прозорливости человека, который сам участвует в передаваемом происшествии; что я напал на одно из тех странных стечений обстоятельств в романе действительной жизни, которых читатель ищет и выжидает в продолжении рассказа, этого я не имел права предположить по многим разнообразным причинам. Не было ни малейшего семейного сходства между Вивиеном и кем-бы то ни было из его родственников, и так ли или иначе все же я представал себе сына Роланда и с наружностью и с характером совершенно-другими. Мне казалось не возможным чтобы мой двоюродной брат обнаруживал так мало любопытства узнать что-нибудь о наших общих семейных делах; чтобы он оказывал так мало внимания, даже скучал, когда я говорил о Роланде, и ни словом ни особенным выражением голоса никогда не высказал своего сочувствия к родне. К тому же другое мое предположение было так правдоподобно, что он сын полковника Вивиена, чьим именем он и называл себя. А это письмо с почтовым штемпелем «Годальминг!» А мое убеждение в смерти моего двоюродного брата! Даже теперь меня не удивляет, что эта мысль тогда не пришла мне в голову.

Я прекратил исчисление всех этих оговорок моей тупости, увидев, что прекрасный лоб лорда Кастльтон стал морщиться: он воскликнул:

– Сколько раз он должен был быть обманут, чтобы сделаться таким искусным обманщиком!

– Это правда, и против этого я не могу сказать ничего, – сказал я. – Но настоящее его наказание ужасно: будем надеяться, что за ним последует раскаяние. И хоть он действительно по собственной воле оставил кров родительский, но при таких обстоятельствах, я думаю отчасти можно объяснить влиянием дурного товарищества подозрительность, которую рождает в нас открываемое зло. обращая ее в какое-то превратное знание света. И в этом последнем и худшем изо всех его поступков…

– Чем оправдать это?

– Оправдать… Боже мой… оправдать это Да я не оправдываю; я только говорю, – как ни покажется оно странно – что я убежден, что в своей привязанности к мисс Тривенион он любил именно ее: он говорил это в таком отчаянном положении, в котором и самый скрытный человек перестал-бы притворяться. Но, довольно об этом… она спасена, слава Богу!

– И вы верите, – сказал задумчиво лорд Кастльтон, – что он говорил правду, когда он хотел мне дать почувствовать, что я…

Маркиз приостановился, слегка покраснел и потом продолжал: – Как-бы ни смотрели на это леди Эллинор и Тривенион, они никогда-бы до такой степени не забыли своего достоинства; они не открылись-бы в таком важном деле ему, мальчику, только что не чужому, они никому-бы в этом не открылись.

– Вивиен, я хотел сказать мой двоюродный брат, объяснял мне это только немногими и то не связными словами; леди Н., у которой он гостил, кажется не чуждалась этой мысли; по-крайней-мере так думал мой двоюродный брат.

– А это может быть, – сказал лорд Кастльтон, при чем взор его прояснился. – Мы с леди Н. росли вместе, мы с ней в переписке; она мне что-то намекала об этом… Да, понимаю… нескромная женщина… вот что выходит из корреспонденции с дамами.

Лорд Кастльтон прибегнул к знаменитому табаку своего изобретения; потом, как будто желая скорее переменить предмет разговора, начал своя объяснения. Получив мое письмо, он нашел еще более причин предположить заговор нежели я, потому-что в это же утро получил письмо от Тривениона, а Тривенион не говорил ни слова о своей болезни; когда же он обратился к газетам и увидел в них статью «о неожиданной и опасной болезни м. Тривениона», маркиз предположил какие-нибудь происки партий или глупую шутку, ибо почта, с которой ему было доставлено письмо, вероятно ехала не тише посланного, доставившего известие газете. Он однако сейчас же послал спросить в конторе журнала, на каком основании объявление это напечатано, а между тем отправил другого человека в Сент-Джемс-сквер. Контора отвечала, что известие доставлено лакеем в ливрее м. Тривениона, но что оно было признано достоверным только тогда, когда узнали в доме министра, что леди Эллинор получила такое же извещение и вследствие этого уезжала из города.

– Я подумал о том, как должна беспокоиться леди Эллинор, – сказал лорд Кастльтон, – и сам право не знал что делать; но мне все-таки казалось, что на самом деле опасаться нечего, покуда я не получил вашего письма. Вы писали, что вы убеждены, что в этой истории замешан м. Гауер и что поде этим кроется замысел против Фанни: я тотчас и понял, в чем дело. К лорду Н. чуть ли не до последней станции ездят прямо по шотландскому тракту, и смелый и не очень совестливый искатель приключений легко мог с помощью прислуги мисс Тривенион увезти ее в Шотландию и там владеть ею, или, если он мог рассчитывать на её склонность, выманить у неё согласие на шотландский брак. Вы понимаете, что поэтому я отправился как можно было скорее. Но, так как ваш посланный пришел из Сити пешком, да может-быть и тише нежели мог придти, а все же еще надобно было справить карету и послать за лошадьми, так я и опоздал против вас слишком на полтора часа. Ксчастью однако я ехал очень скоро, и вероятно догнал-бы вас на половине дороги, если-бы переезжая через плотину карета не зацепила за какую-то повозку и не опрокинулась. Это меня немножко задержало. Приехав в город, откуда сворачивают к лорду Н., я был очень рад когда услышал, что вы отправились по тому направлению, которое по-моему должно было оказаться настоящим; а гадкую гостиницу показали мне почталионы, приехавшие с каретой мисс Тривенион и встретившие вас на дороге. Подъезжая к гостинице, мы увидели двух человек, разговаривавших у крыльца. Когда мы остановились у подъезда, они вбежали в гостиницу, но не прежде как когда мой человек, Соммерс (ловкий малый, вы знаете, который ездил со мной от Нубии и до Норвегии) соскочил с своего места и ворвался в дом, куда и я за ним пошел таким шагом, который не уступил бы в скорости и вашему. Да что! мне тогда могло быть двадцать-один год. Два человека уж сшибли с ног Соммерса и уж много дрались. Знаете что? – сказал маркиз, прерываясь, с видом сериозно-комического унижения – нет, в самом деле, знаете что… нет, вы этому никогда не поверите… помните, что это, должно остаться между нами… я положительно сломал трость о плечи одного из этих негодяев! Посмотрите (при этом он показал мне обломок этого испорченного оружия)! И я подозреваю, хотя наверное сказать не могу, что я даже был вынужден нанести удар своей рукой… да еще кулаком!.. точь-в-точь как бывало в Этене… честное слово!.. каково!

И маркиз, который, по своим величественным пропорциям, в этом возрасте полного развития мужчины, хотя и не самом воинственном, показался бы опасным противником двум самым отъявленным бойцам (предполагая, что он еще несколько помнил этонские теории на случай такого рода встреч), маркиз смеялся с веселостью школьника, от мысли о совершеном ли подвиге или о противоположности между грубой, первобытной расправой и его ленивыми привычками и почти женственным добродушием. Но скоро, вспомнив, как мало я был расположен делить его веселость, он оправился и продолжал, уже без смеха:

– Нам еще нужно было время на то, чтобы… не поразить наших врагов, а связать их, что я и счел за необходимую предосторожность. Один мерзавец, слуга Тривениона, удивил меня все время цитатами из Шекспира. После этого мге подвернулось под руку платье, владетельница которого долго старалась оцарапать меня, но ксчастью это была маленькая женщина, и она не достала до моих глаз. Платье вырвалось и упорхнуло в кухню. Я побежал за ним и нашел горничную мисс Тривенион. Она была в большом испуге и старалась придать себе вид раскаянья. Я, признаюсь вам, не забочусь о пересудах мужчин, но когда женщина начинает сплетничать на женщину, в особенности если горничная говорит о своей леди, мне кажется, что всегда стоит увериться в её молчании; поэтому я согласился простить эту женщину, но с условием, что она чем-свет явится сюда. От неё не выйдет ничего. Так, видите, прошло несколько минут прежде нежели я мог сойдтись с вами; об этом я не хлопотал, услышав, что вы и капитан были на верху с мисс Тривенион; но, так как я и во сне не мог вообразить себе, что виновник всего этого вам родня, то удивлялся, что вы могли оставаться с ним так долго, опасаясь только, признаюсь, услышать, что сердце мисс Тривенион склонялось к этому гм… гм… красивому… молодому гм… гм… Этого кажется бояться нечего – прибавил робко лорд Кастльтон, уставив в меня свои блестящие глаза…

Я чувствовал, что краснел, но отвечал не запинаясь:

– Чтобы отдать полную справедливость мисс Тривенион, я должен прибавить, что несчастный в её присутствии и в моем признался, что он никогда не имел ни малейшей причины думать, что она одобряет его привязанность, которая ослепила и завлекла его, и что с её стороны его покушение ничем не оправдывается.

– Я верю вам, потому-что думаю…

Лорд Кастльтон замялся, посмотрел на меня, встал с своего места и стал ходить по комнате, в видимом смущении; потом, как будто-бы войдя какое-нибудь заключение, он опять подошел к камину и остановился против меня:

– Друг мой! – сказал он с своей неотразимой откровенностью, – настоящие обстоятельства должны все извинять между нами, даже мою наглость. Вы от начала до конца вели себя так, что я от души желал-бы иметь дочь, которую мог-бы предложить вам и к которой вы бы чувствовали то, что, я думаю, чувствуете к мисс Тривенион. Это не пустые слова; нечего вам стыдиться и опускать глаза. Если-бы я мог похвалиться в жизни такит постоянным самопожертвованием долгу и чести, какое я видел в вас, я-бы гордился этим больше, чем всеми маркизатствами в мире.

– Милорд! Милорд!

– Выслушайте меня. Что вы любите Фанни Тривенион, это я знаю; что она невинно, робко, почти бессознательно отвечала на вашу привязанность, – это мне кажется вероятно. Но…

– Я знаю что вы хотите сказать; пощадите меня… я все знаю.

– Но это не возможно, и если-бы леди Эллинор могла согласиться, она всю жизнь так-бы жалела об этом, на вас лежали-бы такие тяжелые обязанности, что… я повторяю, это невозможно! Но подумайте-ка о бедной девушке. Я знаю ее лучше нежели вы можете знать ее, я знаю ее с детства; знаю все её достоинства… они очаровательны; все её недостатки… они подвергают её опасности. её родители с их гением и честолюбием может-быть управятся с Англией и будут иметь влияние на весь свет, но устроить судьбу дочери не их дело.

Лорд Кастльтон был тронут; он остановился; ревность моя воротилась не без прежней горечи.

– Я не говорю ничего, – продолжал маркиз – об этом странном положении, в которое мисс Тривенион поставлена без всякой вины с её стороны. Леди Эллинор с её знанием света и женским умом сумет выйти из него. Но все-таки оно не ловко и требует большой осмотрительности. Но оставим это даже в стороне; если вы положительно убеждены, что мисс Тривенион для вас потеряна, можете ли вы свыкнуться с мыслью, что она только как цифра войдет в расчет светского величия политического кандидата, что ее выдадут за министра, который будет слишком занят, чтобы наблюдать за ней, или за герцога, который в её состоянии увидит средства выкупить свои заложенные поместья, – за министра или за герцога, в которых только увидят средства поддержать власть Тривениона или усилить его партию в кабинете. Будьте уверены, что судьба её вероятно будет такова, или, что по-крайней-мере она начнется так, и может кончиться грустно. Теперь я говорю вам, что тот, кто женится на Фанни Тривенион, сначала почти не должен иметь в виду ничего другого, кроме исправления её недостатков и развития её добрых качеств. Поверьте человеку, заплатившему, увы! слишком дорого за это знание женщин; её характер еще должен быть выработан. Так если этот клад потерян для вас, может ли вас когда-нибудь утешить мысль, что он достался человеку, который знает, какую ответственность он берет на себя, и который искупит собственную свою жизнь, до сих пор прожитую без пользы, медленным старанием выполнить все должное. Можете ли вы взять эту руку и пожать ее, даже если это рука соперника?

– Милорд, слышать это от вас такая честь, что…

– Вы не хотите взять моей руки. Так поверьте, что я не захочу огорчить вас.

Тронутый, взволнованный, смущенный таким великодушием к моему возрасту и положению в свете со стороны человека, стоявшего так высоко, я пожал эту руку и поднес ее было к губам (и это выражение почти не уровило-бы никого из нас), но он по своей природной скромности тихо выхватил ее у меня. У меня не достало сил говорить более об этом предмете, а я пробормотал, что пойду посмотреть на дядюшку, взял свечу и пошел на верх. Я без шума пробрался в комнату Роланда и, прикрыв свечу рукой, увидел, что лицо его было очень взволновано, хоть он и спал. И я подумал: «что мое молодое горе в сравнении с его горем!» и, усевшись у кровати, остался тут до утра, рассуждая с самим собой.

Глава III.

Когда взошло солнце, я сошел в общую комнату, решившись написать к отцу, чтобы он приехал к нам, чувствуя сколько Роланд нуждается в его увещаниях и советах; к тому же до башни было не так далеко. Я удивился, найдя лорда Кастльтон все еще сидящим перед камином; видно было, что он не ложился в постель.

– Вот это так! – сказал он – мы обязаны помогать друг другу поддерживать физические силы.

При этом он показал на завтрак, приготовленный на столе.

Я перед тем долго ничего не ел, но чувствовал голод только по какому-то расслаблению: я стал есть почти бессознательно, и мне почти было стыдно убедиться, что пища меня подкрепила.

– Я полагаю, – сказал я, – что вы скоро отправитесь к лорду Н.

– Нет, да разве я не говорил вам, что я послал Соммерса с письмом к леди Эллинор, в котором прошу ее приехать сюда. Подумав хорошенько, я не знал, прилично ли мне будет приехать с мисс Тривенион одному, даже без горничной, в дом, набитый гостями падкими на сплетни. Если-бы даже ваш дядюшка был в состоянии проводить нас, его присутствие подало-бы новый повод к удивлению, вот почему, как только вы ушли отсюда к капитану, я сейчас же написал письмо и отправил человека. Я думаю, что леди Эллинор будет здесь в девятом часу. Между-тем я уж видел эту мерзавку, горничную, и принял меры, чтобы отвратить опасные последствия её болтливости, и вы вероятно не без удовольствия услышите, что мне уже пришла мысль, как удовлетворить светское любопытство. Мы предположим, что лакей Тривениона сошел с ума: это еще милостиво и ваш батюшка назвал-бы это философским предположением. Всякая важная плутня – сумасшествие. Свет не мог-бы существовать, если-бы правда и добро не были природными стремлениями некоторых умов. Понимаете?

– Не совсем.

– Дело вот в чем: лакей сошел с ума и выдумал эту глупую историю о болезни Тривениона; до смерти испугал своей химерой леди Эллинор и мисс Тривенион, и отправил их обеих одну за другой. Но так как я получил письмо от Тривениона и знал, что он не мог быть болен при отъезде лакея, то, как старый друг дома, естественно отправился по следам мисс Тривенион и спас ее от глупостей лунатика, который бесился все более и более, и вез её уж чорт-знает куда, а потом написал к леди Эллинор, чтобы она приехала за ней. Над нами только посмеются и свет будет доволен. Если вы не хотите, чтобы он жалел вас или кусал, заставьте его смеяться; свет тот же Цербер: он хочет съесть вас… так вы заткните ему рот пирогом. К тому же, – продолжал этот новый Аристипп, в котором было столько мудрости под наружной пустотой и беспечностью – обстоятельства помогут нам сыграть наши роли. Если этот бездельник лакей так же часто приводил цитаты из Шекспира в передней, как в то время когда я вязал его в кухне, этого довольно, чтобы все люди стали подтверждать, что он сошел с ума, а если мы найдем это недостаточным, мы можем уговорить его отправиться в Бедлем на месяц или на два. Отсутствие горничной то же покажется естественно: или я или леди Элинор прогнали ее за то, что она имела глупость довериться этому дураку. Это может показаться несправедливо; но подобная несправедливость вещь очень обыкновенная. Надо же на чем-нибудь выместить свой гнев. Ну вот хоть моя бедная палка; хоть и лучше было-бы привести в пример ту трость, которую Людовик XIV сломал о плеча лакея, выведенный из терпения принцем королевского дома, на чьи плеча его величество не могло излить свое негодование. И так вы видите, – прибавил лорд Кастльтон, понизив голос, – что ваш дядюшка может хоть не много успокоиться при мысли, что имя его сына будет пощажено. И молодой человек сам легче может исправиться, если ему не нужно будет отчаяваться в возможности искупления, требуемого светом от тех, которые… Да и к чему отчаиваться; жизнь долга!

– Это мои слова, – сказал я; – повторенные вами они имеют смысл предсказания.

– Послушайтесь моего совета, и не теряйте из вида вашего двоюродного брата, покуда гордость его еще унижена и сердце может-быть еще не ожесточено. Это я говорю не для него только. Нет, я думаю о вашем дядюшке: благородный старик! А теперь, я думаю, я обязан перед леди Эллинор загладить, как только сумею, следы трех бессонных ночей и беспрестанного беспокойства на лице человека, уже ступившего на пятый десяток.

Лорд Кастльтон оставил меня, а я написал к отцу, прося его приехать к нам на следующую станцию (это была ближайшая точка большой дороги к старой башне) и отправил письмо с верховым. Окончив это дело, я подпер голову рукою, и на меня нашла страшная тоска, не смотря на все мои старания глядеть прямо в лицо будущности, думать только об обязанностях жизни и забыть о её горестях.