Текст книги "Записки бывшего милиционера"

Автор книги: Эдуард Скляров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

В Сочи мы были дня три, после чего расстались до сентября: я отправился в Тихорецк к родне, а Елена уехала в Ульяновск к родителям.

Естественно, что в студенческие годы я не ограничивался учёбой и работой, а продолжал увлекаться фотографией, стал принимать участие в выставках и даже получал призы. Один из таких призов (диплом и эстамп) мне присудили за фотоработу под названием «Золотая осень».

Продолжая собирать библиотеку (а тогда в магазинах было очень мало хороших книг), я уже покупал не всё подряд – да и денег на всё не было, – а только произведения отдельных авторов. Например, собрал всего Рокуэла Кента (американского писателя и художника), что было издано в СССР на русском языке. Его книги я прочитывал, как говорят, залпом, особенно понравился роман «Это я, Господи!». Собрал все книги, изданные в СССР, чешских путешественников Иржи Ганзелки и Мирослава Зикмунда. С нетерпением ждал их книг о путешествии по Советскому Союзу, но чехословацкие события 1968 года сделали их врагами СССР, и эти книги так и не появились. С жадностью читал Ремарка, Цвейга, Ханса Фалладу, Альфонса Доде («Тартарен из Тараскона»), русскую дореволюционную классику и многое другое. Постепенно приобретал книги, которые издавались у нас, и других известных отечественных и зарубежных авторов. Так собралась достаточно солидная библиотека.

В институте я серьёзно занялся боксом. Тренер говорил, что у меня очень хороший удар, но, к сожалению, недостаточно длинные руки, а для бокса это очень важно. Тем не менее, в группе своей категории я уступал только одному парню-калмыку, который брал тем, что не боялся боли и шёл на противника напролом, без остановки нанося удары. Его натиска я не выдерживал и уступал. Хватило меня на полтора года, после чего интерес к боксу пропал, и я перестал ходить на тренировки. Да и заботы появились другие, более важные – жена и подготовка к скорому трудовому будущему.

7. Архангельск. Я – следователь

Четыре года учёбы в институте пролетели быстро. Предварительное распределение на работу по получению в институте специальности состоялось где-то в марте 1968 года, и передо мной встала задача попасть на работу в город, где был бы медицинский институт, чтобы Елена могла продолжить учёбу. Когда на распределительной комиссии дошла очередь до меня, то из всего набора регионов Советского Союза на мою долю остались Ставрополь и Архангельск – города, где имелись мединституты. На мою голову, в составе распределительной комиссии был представитель из Архангельской области по фамилии Хаенко – заместитель начальника отдела кадров областного УВД. Из Ставропольского края никто на распределение не приехал. Этим воспользовался упомянутый Хаенко. Узнав, что жилищный вопрос для меня весьма актуален – мы с Еленой уже ждали ребёнка, – тут же на комиссии заявил, что у них имеется однокомнатная квартира для молодых специалистов и что она будет моей, если я распределюсь в Архангельск. Мне ничего не оставалось, как дать на это своё согласие. И квартира, и моё согласие были зафиксированы в протоколе комиссии.

В июне состоялись государственные экзамены, во время которых я получил от Хаенко телеграмму: «Ждём. Ключи от квартиры у меня в столе». И я, чтобы квартиру у меня никто не перехватил, уже в середине июля, не догуляв полмесяца своего послеучебного отпуска, был в Архангельске и первым делом явился в отдел кадров за ключами. Но Хаенко оказался где-то в другом городе на длительной переподготовке, а руководство отдела вытаращило на меня глаза и развело руками, мол, много тут, в милиции, таких желающих получить квартиру, но жилья никакого нет и не предвидится. Увы, так я и оказался в Архангельске, нагло обманутым.

В тот же день мне пришлось дать согласие на должность следователя в Октябрьском отделе внутренних дел города только потому, что в отделе кадров в это время находился начальник упомянутого райотдела Рудольф Георгиевич Розенберг, который пообещал решить мою жилищную проблему. В результате я действительно где-то в середине октября получил две комнаты в трёхкомнатной квартире, в недавно построенной девятиэтажке по ул. Комсомольская, дом 9, куда вскоре и приехали Елена с Иришкой. Кстати, до сих пор целы берёзки, посаженные мной под окнами квартиры с левой стороны дома. Правда, сейчас это уже не берёзки, а могучие берёзы. До этих комнат мне пришлось жить, точнее ночевать, в нескольких общежитиях, где обнаруживалась свободная койка, и даже в своём служебном кабинете. Промучившись так недели две, я положил все бумаги на стол перед Александром Григорьевичем Юницыным – начальником следственного отделения – и в этот же день уехал в Москву, в Министерство образования СССР, для перераспределения, поскольку именно оно курировало такие вопросы.

Был я в ту пору горяч, не боялся разговаривать с начальниками на равных, поэтому в Москве министерские чинуши, привыкшие к раболепству, сначала были поражены моими требованиями, назвали их неслыханной наглостью, а потом в лице начальника отдела молодых специалистов, некоего Колпачникова, стали угрожать мне милицией и заявлением о моём хулиганстве, хотя я в разговорах с ними не произнёс ни одного грубого слова, а только без дрожи в голосе требовал или обеспечить исполнение условий распределения в Архангельск, или дать мне возможность свободного трудоустройства.

Кончилось всё тем, что чиновники созвонились с управлением кадров МВД СССР и отослали меня туда. Здесь мне предложили для решения вопроса подождать день-другой, чем я воспользовался и на пару дней уехал в Астрадамовку, где меня уже ждали не только Елена и тёща, но и месячная дочь Иринка, которую я ещё не видел.

Через несколько дней в МВД СССР мне вручили копию телеграммы за подписью заместителя начальника УВД Архангельской области Баранова, текст которой гласил: «По возвращении Склярова Э. Л. в Архангельск ему будет предоставлена однокомнатная квартира». И я вернулся в Архангельск. На мой вопрос: «Где квартира?» – Баранов ответил: «Никакой квартиры нет, а в министерство телеграмму другого содержания послать не мог». Так меня нагло обманули во второй раз. Попасть на приём к начальнику УВД Якову Михайловичу Куракину было делом невозможным. Он был для меня недоступен.

Работу я продолжил, но категорически отказался аттестоваться, то есть получать милицейское звание, и работал как вольнонаёмный до февраля 1969 года, когда всё-таки дал согласие на аттестацию и стал лейтенантом милиции.

Вообще-то я должен признаться, что, соглашаясь на работу в милиции, я в силу своего характера понимал, что ношение форменной одежды, чинопочитание, доклады по стойке «смирно» и т. п. чужды мне и будут для меня бременем. Но безвыходное положение, обусловленное отсутствием возможности распределиться в сферу, которая мне больше всего импонировала на учебной практике и стажировке – работа в советских органах, то есть в органах исполнительной власти, а, главное, обещанная квартира и наличие мединститута, вынудили меня дать согласие на эту работу. При этом я исходил из следующего: во-первых, самое большее – это три года, которые необходимы были Елене для окончания медицинского института, после чего я ни на один день не собирался оставаться в Архангельске и в милиции; во-вторых, будучи подкованным сведениями о жизни, почерпнутыми в основном из мемуаров Леонида Утёсова, Ива Монтана и т. п. великих и известных артистов, я решил, что надо просто войти в роль, в моём случае – в роль милиционера, и играть её эти три года.

Эта психологическая самоустановка мне здорово помогала. Как только становилось тяжко, я тут же говорил себе: всё, что происходит, – это игра, игра твоя и других персонажей. Конечно, через год-два я втянулся в службу, стал болеть за дело, но игровой приём и в дальнейшем помогал не раз. Именно поэтому ни одному начальнику не удавалось довести меня до нервного срыва, как это происходило со многими моими коллегами. Наоборот, некоторые из моих начальников, чувствуя мою какую-то непонятную для них неуязвимость, просто бесились от этого, а я спокойно наблюдал за ними, оценивая их поведение и определяя свою реакцию на него.

Коллектив следственного отделения был дружным. Мы совместно отмечали дни рождения и прочие события. Неформально лидерствовала здесь А. В. Решетова, так же как и я, выпускница Саратовского юридического института. Её муж, В. С. Решетов, возглавлял Соломбальский райотдел милиции. Авторитетом также пользовался Женя Ахраменко, который с его опытом следственной работы на протяжении нескольких лет был очень востребован среди коллег: за помощью и советами обращались именно к нему. Следователь Валентин Черепанов отличался тем, что частенько – для своих домашних – уезжал «в командировки», а жена, приходя в отделение узнать о дне его возвращения, нередко видела мужа за его рабочим столом. Были и другие следователи: Юра Киселёв (через пару лет работы уехал в Астрахань), Рудольф Матвеев (яростный курильщик, умерший через несколько лет от рака лёгких), Эмма Бибанина, почему-то невзлюбившая меня с первых же дней нашего знакомства в отделении и устроившая истерику в кабинете начальника райотдела, когда узнала о моём назначении начальником отделения на пятом году моей работы следователем. Возглавлял отделение Александр Григорьевич Юницын, хороший следователь, но любивший после рабочего времени поговорить по душам за бутылочкой. Вскоре он ушёл на пенсию, а сменил его Виктор Тимофеевич Камышев, которого позже сменил я.

Кстати, в Архангельск я приехал не один из числа выпускников Саратовского вуза. Распределился в Архангельск также Михаил Саблин, с которым я хоть и не учился в одной группе, но был дружен по совместной практике в Ульяновске и Куйбышеве. Он стал работать следователем в Первомайском ПОМе (ныне – Новодвинский ГОВД). Приехали Юра Гуридин (месяц проработав в Котласском ГОВД, перераспределился в Белгород), Гена Иванов и Нина Молчанова (жили вместе и года через три втихаря куда-то уехали). Так мы с Михаилом в Архангельске из однокурсников остались одни. Через несколько лет Саблин перевёлся из Новодвинска в Архангельск, где и получил квартиру вдобавок к новодвинской хате. Первые годы мы дружили семьями, но работа в разных городах не могла нас не отдалить, хотя приятельские отношения сохранились до сих пор.

Рабочий день начинался с утреннего доклада дежурного начальнику райотдела об оперативной обстановке, о зарегистрированных преступлениях, о задержанных и т. п. Тут же материалы по происшествиям начальником расписывались по службам. Кратко обсуждали какой-либо общий для всех вопрос, затем мы расходились по кабинетам своих непосредственных начальников, а они уже ставили задачи на день перед конкретными сотрудниками.

Как правило, утром в отдел я приходил одним из первых, но в зале, где проводились утренние доклады дежурных, уже вовсю стучала костяшками домино известная на весь город троица фронтовиков-оперативников: Олег Александрович Паникоровский, Виктор Иванович Романов и Николай Автономович Пожилое. Троица сражалась, ожидая четвёртого игрока. Сначала случайно, а потом, как заправский игрок, я стал принимать участие в этих сражениях, стал заядлым доминошником, что оказалось полезным для службы: во-первых, наладил отношения со «стариками», хотя для следователей характерны довольно прохладные отношения с оперативниками, и, во-вторых, за игрой иногда решались вопросы совместных действий по имеющимся у меня нераскрытым уголовным делам.

Конечно, в этот период в райотделе работали и другие оперативники, которые тоже пользовались авторитетом. Например, Вениамин Шабалин, Николай Иванович Куди (молодой парень, начавший службу в милиции с должности участкового).

Для следователей – во всяком случае для меня – самым обременительным было выезжать на места происшествий для их осмотра, но не из-за самой процедуры этого важнейшего следственного действия, а из-за того, что, как правило, ломался план намеченной текущей работы, оставались недопрошенными вызванные повестками люди, срывались другие мероприятия, проведение которых было обязательным. Всё это накапливалось и, в свою очередь, влекло ломку планов на последующие дни. Разгребать кучу накопившихся дел приходилось, как правило, в выходные дни.

Но, так или иначе, работа на местах происшествий многому учила, было что перенять у более опытных оперативников, экспертов и других специалистов. В этом плане хочется отметить Николая Ивановича Куди и эксперта-криминалиста Алексея Михайловича Барышева, с которыми – как-то само собой получилось – мы очень часто вместе работали на местах происшествий, доверяли друг другу, приятельствовали и какое-то время старались попадать на дежурство в одну смену.

А. М. Барышев впоследствии стал начальником экспертно-криминалистического отдела областного УВД, был очень профессионален, не упускал случая показать, что и как. А Н. И. Куди вообще был оперативником от Бога и в прямом смысле слова везунчиком. Казалось, что улики сами идут ему в руки. Вот реальный пример раскрытия Куди преступления по горячим следам. Работали мы все втроём на месте происшествия – кража книг и личных вещей работников областной детской библиотеки на проспекте Виноградова (ныне Троицкий проспект). Розыскная собака взяла след, повела от библиотеки к недалеко находящимся жилым домам и там след потеряла. Куди стал кружить вокруг этих домов. Его увидела старушка, сидевшая на лавочке у подъезда, и спросила, не Ваньку ли он ищет. Не растерявшись, Куди ответил: «Да, но не знаю его адреса». Старушка показала квартиру. Через пять минут Ванька и всё похищенное из библиотеки предстали перед нами. Что это – случай, интуиция или везение, не знаю, но это типичный пример, как Куди раскрывал преступления.

Кстати, Жорж Сименон в одном из своих интервью сказал, что 99 процентов раскрытых преступлений становятся таковыми благодаря случаю, а отнюдь не стараниям сыщиков. Только у одних сыщиков, как у Куди, эти случаи почему-то присутствуют, а у других – нет.

Было и у меня несколько фактов действительно случайного раскрытия преступлений. Однажды захожу в дежурную часть, а там готовят ориентировку на двух молодых парней, за пару часов до этого укравших с вешалки в фотоателье (после того как сами сфотографировались) дорогущую шубу клиентки. Один взгляд на их фото – ба, да это мои «знакомые», проходившие по одному из моих уголовных дел как свидетели. Через двадцать минут и воры, и шуба были в райотделе. Везение здесь в том, что этих воров я видел раньше, имена и адреса зафиксированы в деле, для их задержания не было никаких проблем, никаких семи пядей во лбу здесь не требовалось, хотя, несомненно, в статотчётности это преступление зафиксировано как раскрытое с применением оперативных возможностей. Недаром древние римляне говорили: «Миром правит случай, а не мудрость».

К сожалению, и Н. И. Куди, и А. М. Барышев рано ушли из жизни – обоих подвело сердце.

Видимо, надо сказать, что первые годы моей службы в милиции пришлись на период реализации щёлоковских реформ.

Николай Анисимович Щёлоков, будучи назначенным министром внутренних дел вместо В. С. Тикунова в сентябре 1966 года, нашёл милицейское ведомство в ужасном состоянии: мизерная зарплата работников милиции, не хватало форменной одежды, всего по одной автомашине было во многих городских райотделах, а в сельской местности в большинстве райотделов, кроме грузового транспорта, вообще ничего не было и т. д.

Кстати, программное выступление Щёлокова впервые прозвучало в 1967 году на совещании в УВД Архангельской области, в которой была самая низкая раскрываемость преступлений по стране.

8 августа 1967 года Щёлоков внёс на рассмотрение ЦК КПСС записку «О неотложных мерах по укреплению органов милиции и повышению их авторитета», а уже к концу этого года зарплата милиционеров почти удвоилась. Конечно, радикальные реформы – это работа не одного дня, требовалось время, но оживление в системе чувствовалось. Этому способствовал и приток новых сил за счёт так называемых призывов в органы внутренних дел передовиков производства.

Но всё делалось медленно. Нами, практиками, это ощущалось, скорее всего, на уровне слухов. Поэтому как была ломаная мебель в тесных, кое-как приспособленных для следственной работы кабинетах, так и оставалась; даже повышенная зарплата, по сути, была нищенской, так как её только-только хватало на пропитание и самое необходимое для жизни.

Ничего особо заметного на местах не произошло и после принятия Постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР 19 ноября 1968 года «О серьёзных недостатках в деятельности милиции и мерах по дальнейшему её укреплению». Это постановление инициировал Н. А. Щёлоков в надежде, что власть на местах, да и в центре, всё-таки возьмётся за материальную сторону милицейской жизни. Но, видимо, неспроста в названии постановления было слово «дальнейшему». Как ничего не делалось до постановления для реального укрепления милиции, так ничего не делалось и в дальнейшем. А если и делалось, то на уровне комариных укусов слоновьей кожи. И только после создания штабов в системе органов внутренних дел – а это произошло в 1971 году – перемены в милиции стали более заметны, хотя по-прежнему недостаточны.

Государство учредило для милиции генеральское звание, но его получили даже не все, кто занимал генеральские должности. В книге «Министр Щёлоков» Максим Брежнев (совсем не внук Л. И. Брежнева, как думают многие) пишет: «Главе службы БХСС П. Ф. Перевознику три раза отказывали в присвоении генеральского звания. И это при том, что он много лет возглавлял это ведомство и серьёзных нареканий ему не было».

Следственная работа – это не погони и не стрельба, как думают до сих пор некоторые люди. В своей основе это рутинная, кропотливая работа, которая на 90 процентов сводится к допросам и оформлению массы различных процессуальных документов. На остальные 10 процентов приходятся другие виды следственных действий. А погони, стрельба, засады и тому подобное – не для следователей. А если и случается, то совсем не часто, и, как правило, не в связи со следственной работой. Это, по большому счёту, работа оперативных служб, хотя и для них это на самом деле редкость. Даже мне, имеющему немалый опыт работы в милиции, большая часть которой пришлась на службу охраны общественного порядка, за все милицейские годы только три раза пришлось обнажить пистолет не в учебных целях. Первый раз – для разгона собак, которые грызли труп замёрзшего мужчины под мостом через Кузнечиху. Второй раз, когда я с начальником Ленского отдела милиции во время операции по розыску и задержанию скрывшегося с места происшествия вооружённого преступника (молодого парня) наткнулись на него в лесу у костра, что не помешало ему удрать от нас, бросив у костра и свою обувку, и патроны к винтовке. Мы в своей милицейской экипировке и сапогах, несмотря на предупреждающие выстрелы, не смогли его догнать. А в третий раз я в качестве ответственного дежурного по УВД области вынужден был взять на себя руководство нарядами милиции, которые из-за беспомощности своих начальников бестолково топтались у дверей одной из квартир на четвёртом этаже шестиэтажки в Ломоносовском районе, в которой якобы находился пьяный мужик с ружьём, угрожавший убить свою жену. Заставив милиционеров стучать в дверь квартиры и вызывать на разговор мужика, я с пистолетом в руках, перебравшись через перегородку на балкон соседней квартиры, через окно увидел спящего на диване мужика в обнимку с ружьём. На этом «боевая» операция и закончилась.

Главное в работе следователя по уголовному делу – получить правдивые показания от свидетелей, подозреваемых, обвиняемых и даже от потерпевших. Поэтому следственная работа – это прежде всего работа за письменным столом, и у каждого следователя, конечно, имеются любимые следственные действия, наиболее им отработанные и приносящие, на его взгляд, большую пользу для расследования дела. Для меня это были обыски, то есть обнаружение вещественных доказательств, проводимые оперативниками по моим поручениям. Иногда, в неотложных случаях или в отсутствие толкового оперативника, которому можно было доверять, обыски приходилось проводить самому. Как правило, они были результативными. У меня было несколько таких блестящих примеров. И дело тут не в том, что было найдено что-то особенное, а в том, что, если уж что-то было спрятано, то мне удавалось это найти. Был случай, когда я в составе оперативно-следственной группы областного УВД, которая формировалась по графику за счёт работников городских райотделов, прибыл на квартиру, где произошло убийство. Убийства никакого, к счастью, не оказалось, а была самая заурядная кража денег у женщины, гостившей в этой квартире. Оперативно-следственная группа УВД такой мелочёвкой не занималась, но – раз уж мы оказались тут и других вызовов не было – я, как следователь, старший в группе, решил деньги найти. Хозяева всё категорически отрицали, и мы стали делать обыск, долго искали, но не нашли ни копейки. Во время поисков я заметил, что хозяин как-то очень напрягался, когда кто-то из нас подходил к столу. Я провёл эксперимент: как бы ненароком несколько раз подошёл и отошёл от стола – реакция хозяина та же. Перевернув стол, мы обнаружили под столешницей в доске что-то вроде маленькой щели-полочки, в которой и лежали купюры. С тех пор отслеживание поведения людей во время обысков, даже их взглядов, которые они помимо своей воли бросают на опасные места, очень часто помогало установить зоны вероятного нахождения спрятанного. Со мной тогда в группе был оперативник из Соломбальского райотдела, который долго после упомянутого эпизода, встречая меня, вспоминал тот обыск и всё удивлялся моей настырности.

В плане результативности особый интерес представляли повторные обыски. После проведения первого обыска люди, успокоившись, считали, что в обысканных местах теперь можно хранить всё что угодно, и перепрятывали туда скрываемые от следствия вещдоки. В этом деле я так поднаторел, что мне стали поручать проводить занятия на тему «Обыски как следственное действие» на различных учебных сборах следователей. Мне было что рассказать. Поучительным примером стал обыск по краже носильных вещей из комнаты хранения областного кожно-венерологического диспансера. Расследовать это уголовное дело поручили мне, параллельно оперативники проводили свои оперативно-розыскные мероприятия. Но проведённые следственные и оперативные действия в течение первых двух недель ничего не дали. Были реальные подозреваемые из числа «химиков» – так называли условно-досрочно освобождённых из мест лишения свободы с обязательным привлечением их к работе на объектах народного хозяйства, определяемых органами, обеспечивающими исполнение уголовных наказаний, – Марков, Фролов и Шевелёв, которые, получая стационарное лечение в диспансере, накануне кражи самовольно его покинули.

Проведённые нами с участковым инспектором Величко обыски по месту жительства «химиков» в общежитии на Кегострове результатов не дали, но при повторном обыске, проведённом по моему настоянию в тех же комнатах общежития, сразу были обнаружены два пальто и шапка из числа похищенных. Впоследствии участковым при обходе, по моему поручению, территории и обследовании дровяников у общежития были обнаружены мешки с остальными похищенными вещами. На допросах одного их подозреваемых (Шевелёва) удалось склонить к даче признательных показаний, которые были закреплены путём выхода с ним на место происшествия и кинофиксации показаний. На другой день всем троим предъявили обвинения и избрали меру пресечения – содержание под стражей. При получении санкции на арест у прокурора, в кабинете которого в это время оказался начальник Октябрьского райотдела Р. Г. Розенберг, выяснилось, что утром на совещании с оперсоставом по нераскрытым преступлениям дело по краже из вендиспансера было доложено как не имеющее перспективы к раскрытию. Но каково было моё удивление, когда я обнаружил в статкарточке на раскрытое преступление отметку о том, что данная кража раскрыта путём оперативно-розыскных мероприятий, о следователе – ни слова. Что ж, бывало и такое, ведь всем службам требовались показатели по участию в раскрытии преступлений.

Следственная работа в мои годы осуществлялась на фоне относительно спокойной криминогенной обстановки. Преобладала бытовая преступность, порождаемая прежде всего, бытовой неустроенностью и пьянством. В Архангельской области она не характеризовалась какими-то особыми, из ряда вон выходящими событиями. Конечно, время от времени случались громкие преступления и у нас. Были уголовные дела о серийном убийце – «архангельском мяснике» Третьякове, о бандитизме одного из милиционеров Приморского райотдела, который не остановился даже перед убийством участкового инспектора, чтобы завладеть его пистолетом, нужным для нападения на инкассаторов. Во время такого нападения этот бандит был ранен и предпочёл застрелиться, чем попасть в руки правосудия.

Мне, как следователю, запоминались преступления из личной практики не своей неординарностью или тяжестью, а личностями преступников. Попадались, хоть и редко, интереснейшие «экземпляры», в основном из числа карманников. Чего стоит, например, особо опасный рецидивист Петя Орлов по кличке Бельмо. А работники милиции называли его между собой Петя-маленький, так как был он действительно небольшого роста, с бельмом на глазу. Он умудрялся одновременно быть агентом – как он сам писал в своих многочисленных жалобах – у одного из высокопоставленных работников областного УВД полковника М. М. Коверзнева (одно время возглавлял уголовный розыск области) и регулярно обчищать карманы горожан в общественном транспорте. У Пети были две любимые книги. Первая – «Справочник фельдшера», который он непременно брал с собой на очередную отсидку, так как когда-то закончил фельдшерские курсы и всегда на зоне каким-то образом устраивался фельдшером, а это как-никак престижная должность в колонии. Вторая книга – «Сержант милиции» И. Г. Лазутина. В этой книге, на белом листе обложки, был начертан автограф писателя и его дарственная надпись с таким примерно текстом: «За помощь в работе над книгой». Дело в том, что Петя Орлов во время одного из своих пребываний в колонии давал интервью этому писателю. И при каждом своём очередном задержании размахивал этой книгой перед работниками милиции, пытаясь получить для себя какие-то послабления.

Последнее его уголовное дело по карманной краже расследовал я. С одной стороны, Петю было очень интересно слушать (рассказывал о своих похождениях), а с другой стороны, было мучительно терпеть его истерики, в которые он периодически впадал, и читать его жалобы во все инстанции, включая Генерального секретаря ООН, написанные им мелким неразборчивым почерком на склеенных листках бумаги в ленту длиной по 5–6 метров, скатанных в рулончики. Все эти жалобы-сочинения Пети администрация следственного изолятора пересылала мне, и я был вынужден тратить многие часы драгоценного времени на их изучение, чтобы выудить что-нибудь нужное для следствия.

Главным его оправданием по последней краже было то, что он якобы вынужден был изображать карманного вора при выполнении задания Коверзнева по слежке за какими-то спекулянтами из Северодвинска. Для подтверждения своих слов он требовал очной ставки с Коверзневым и спекулянтами. За последнюю кражу Петя получил, как особо опасный рецидивист, семь лет колонии и с тех пор исчез, в Архангельске о нём больше ничего слышно не было.

Другой интересной преступной личностью – тоже карманник – был Уточкин по кличке Уточка. Этот молодой парень был популярен у женщин, имел сразу нескольких любовниц, в том числе и преподавательницу одного из вузов Архангельска, и был виртуозом в своём воровском деле. В отношении Уточкина мне пришлось расследовать несколько карманных краж, но противником он был сильным, очень хитрым и изворотливым, и, несмотря на несколько имеющихся у него судимостей, мне никак не удавалось добыть нужные доказательства для ареста. И хотя каждый раз его задерживали как подозреваемого в совершении кражи, он каждый раз ухитрялся сбросить кошелёк до того, как его хватали за руку. Оперативники из спецгруппы по борьбе с карманными кражами устраивали на него настоящую охоту, но каждый раз не хватало очевидца того, как он лез в карман или сумку и тащил оттуда деньги. Оперативники видели Уточку, видели жертву, чувствовали момент кражи, хватали его за руку, подбирали кошелёк, но не видели главного, а лжесвидетельствовать они, естественно, не хотели.

Помню, что по одной из его краж потерпевшая рассказала о цирковых билетах, которые были в украденном кошельке, и запомнила номера ряда и мест в цирке. Но ни денег, ни билетов в поднятом оперативниками кошельке уже не было. Личный обыск, а также полный обыск, проведённый в квартире Уточки, ничего по этой краже не дали. Однако люди, оказавшиеся на местах в цирке по украденным билетам, рассказали, что билеты эти купили у парня, и описали его приметы, полностью совпавшие с приметами Уточки. Это, конечно, было доказательством, но недостаточным, чтобы Уточкина можно было привлечь к уголовной ответственности. Вспоминаю и обыск, который я однажды провёл в квартире сожительницы Уточки. В углу одной из комнат стоял туго свёрнутый в рулон ковёр, перевязанный верёвочками, – весьма дефицитная вещь в то время. Уже закончив обыск и ничего не обнаружив, я бросил последний взгляд на обстановку в комнате и опять обратил внимание на ковёр. Ну что можно спрятать в его трубчатой полости диаметром 7–10 сантиметров? Но я на всякий случай заглянул туда на просвет – пусто! Однако что-то всё-таки заставило меня развернуть ковёр на полу. И тут перед нами предстала занятная картинка: по всей поверхности ковра были разложены – стопками по несколько штук – купюры большого достоинства. Деньги мы, конечно, изъяли, но через месяц-другой пришлось их вернуть, так как, несмотря на явно криминальное происхождение такой большой суммы, доказать это, к сожалению, не удалось.

Кончил Уточка тем, что его зарубили топором свои же воры во время очередной стрелки.

Надо сказать, что нагрузка на следователей была огромная, но не за счёт сложности оперативной обстановки, а из-за мелочёвки, которую взвалили в то время на следователей. Речь идёт о так называемом «усилении борьбы с хулиганством» в соответствии с Указом от 26 июля 1966 года. Законодатель (Верховный Совет СССР) голосовал единогласно за всё, что бы им ни предложили партийные правители, а главным правителем в те времена был Леонид Ильич Брежнев, который повелел бороться с указанным злом. Вот и начали бороться по-брежневски. Дошло до того, что стали тысячами сажать в лагеря только за то, что человек дважды в год матюгнулся в общественном месте или устроил дебош дома. Любой семейный скандал, который услышали соседи, приравнивался к хулиганству в общественном месте и, соответственно, для виновника конфликта это была прямая дорога в лагерь. Условную меру наказания за хулиганство, как правило, не назначали.