Текст книги "Записки бывшего милиционера"

Автор книги: Эдуард Скляров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

Пробыл я в школе всего один месяц, так как вообще не понимал, о чём идёт речь на уроках математики, физики, химии и т. п. Учиться дальше психологического настроя не было, и очень кстати матери удалось устроить меня учеником токаря-револьверщика в механический цех обувной фабрики.

Так началась моя официальная трудовая жизнь, которая продолжается до сих пор (2013 год) и общий стаж которой составляет 55 лет, но это в календарном исчислении, а в льготном, с учётом работы на Севере, точнее в Архангельске, приравненном к районам Крайнего Севера, трудовой стаж составляет 73 года (в мои 70 лет).

Кстати, этой официальной трудовой жизни предшествовала двухмесячная работа на сенокосе в Грузии в летние каникулы после шестого класса.

В этот период, как и у каждого человека моего возраста, у меня было много приятелей, прежде всего мои ровесники: Женька Сучков, Женька Бусалаев, Олег Кошевой, живший в частном доме и учившийся в другой школе. Не помню, как мы с ним познакомились, но дружба у нас была крепкой, и только моя работа на фабрике отдалила нас. Конечно, дружил и с девчонками, прежде всего с одноклассницами Раей Дмитриевой и Таей Кузичевой, хотя симпатизировал иным – Аллочке Голобородько, Наде Чернобровиной, а особенно нравилась Маша Родионова, которая училась в параллельном классе. Была она спортсменкой-бегуньей, часто бывала на сборах в спортивных лагерях, и даже одно лето я ходил пешком через горы по лесным тропинкам из Коджори в Бетани, где располагался один из спортивных лагерей, чтобы навестить Машу. Она относилась ко мне дружески, но ни о какой любви не было и речи. Такие отношения у нас сохранялись несколько лет. Буквально за месяц-два до отправки в армию я узнал, что Маша вышла замуж за какого-то армянина. Много позже дошли разговоры, что её замужество было не добровольным и не по любви, во всяком случае, со стороны Маши. Больше я никогда и ничего о ней не слышал.

Много лет спустя (на 69-м году жизни), ползая в Интернете, я зарегистрировался в поисковой системе «Одноклассники» и где-то через год обнаружил письмо от Таи Кузичевой, которая наткнулась на мои данные в этой системе. Я был просто ошарашен: через пятьдесят лет встретиться, хоть и в Интернете, с человеком, которого знал в детстве! Не знаю, какие эмоции бывают у других в таких случаях, но меня это потрясло. Конечно, я ответил ей, и у нас завязалась переписка, из которой я кое-что узнал о своих бывших одноклассниках.

В сентябре 2012 года мы с Еленой в очередной раз были в Екатеринбурге на «Минерал-шоу», и по интернетовской договорённости я встретился с Таей Кузичевой. Конечно, вспомнили многих друзей-товарищей по школе, но больше всего нас удивляло, что из десятков общих знакомых только мы двое нашли друг друга. Где остальные? Они не бывают в Интернете? Или, может быть, их уже нет в живых?

Были у меня и взрослые друзья, например Витя-Петя, которого я уже упоминал выше, Василий Данилович – весьма примечательная личность, Володя Завтур, который ухитрился рядом с нашим домом на склоне горы самостроем, без всяких разрешений, возвести дом для себя и своей матери. Года через три весь склон горы по его примеру был застроен такими же домами, и их было несколько десятков, а может быть, и сотен.

Знакомство с Витей-Петей состоялось, когда мне было лет одиннадцать. Однажды во дворе детского сада я увидел худого моложавого мужчину небольшого роста с метлой в руках. Оказалось, это новый дворник по имени Витя, которого – за неимением у него жилья – заведующая поселила в тамбуре запасного входа в здание детского сада. Сделала она это по своей доброте, так как Витя ей рассказал, что он был ранен на фронте, оказался в тбилисском военном госпитале, долго (несколько лет) там лечился, получил группу инвалидности, но у него нет ни денег, ни документов, ни жилья, и он попросился на работу в детский сад в любом качестве, и даже бесплатно, лишь бы ему дали место для ночлега. Заведующая согласилась, и это определило его судьбу на пять-шесть лет.

При оформлении на работу, что произошло через несколько дней после появления его с метлой, оказалось, что его зовут Пётр Евсеев, а родом он из города Зея. Но за несколько предшествующих оформлению дней все привыкли звать его Витей. Поскольку он был симпатичным мужчиной, то многие незамужние дамы стали строить в отношении его соответствующие планы. Узнав настоящее имя, кто-то стал звать его Петей, а кто-то продолжал именовать Витей. В разговорах между собой сотрудники детсада называли его не иначе как Витя-Петя. Почему он сам себя назвал Витей, я не знаю.

Поскольку Витя-Петя был неплохим рассказчиком и знал много всякого интересного, то я с ним быстро сдружился, мы стали вместе совершать прогулки по городу, ходить в горы, ездить на Лисье озеро. Наша дружба продолжалась до моего поступления на работу на обувную фабрику, где, кстати говоря, он уже к этому времени работал. Вскоре, подзаработав денег, Витя-Петя уехал на родину, откуда прислал одно письмо моей матери с просьбой получить на фабрике для него какую-то справку. Мать выполнила его просьбу. Но больше он никому не прислал ни одного письма.

За весь период своей жизни в Тбилиси Витя-Петя только один раз попытался стать мужем одной из работниц детского сада – Шуры Диденко, бухгалтера. Шура жила со своей матерью, братом, двумя сёстрами и своим сыном – все взрослые люди в одной комнате. Можно себе представить, какая весёлая, в полном смысле семейная жизнь началась для Вити-Пети, поэтому хватило ему женитьбы всего на несколько месяцев.

Было в тбилисской жизни Вити-Пети и мрачное событие: восемь месяцев он содержался в заключении. Причиной послужил факт кражи, совершённой в одну из ночей в детском саду. Пропало немного, в основном продукты. Но на месте кражи обнаружили его резиновые сапоги, которые Витя-Петя вечером оставил в другом месте (в прачечной после помывки). Этого оказалось достаточно, чтобы его арестовали по подозрению в краже. Выпустили Витю-Петю из заключения (по причине отсутствия доказательств его вины) измождённого до предела. Он рассказывал, как пытками из него выбивали признание вины. Например, ставили его голым в железную бочку с водой по горло и держали так по двое-трое суток, при этом били палкой по рукам, когда он, устав, пытался держаться за края бочки. Свою «вину» он признавал несколько раз, но ни разу не мог объяснить, куда дел «украденное». Жил-то он в детском саду, родственников не имел, знакомых в городе, кроме детсадовских, у него просто не было. После заключения Витя-Петя продолжил работу в детском саду, но вскоре перешёл на обувную фабрику. После этого тюремного эпизода у него начали сильно шалить нервы. Дело дошло до того, что однажды он на пару месяцев залетел на лечение в психоневрологический диспансер в Коджори, недалеко от Тбилиси.

Благодаря дружбе с Витей-Петей я мог наблюдать жизнь детского сада до седьмого класса, а потом о детсаде узнавал только по рассказам матери. К этому времени Витя-Петя смог восстановить свои документы и устроиться на работу на обувной фабрике, и, благодаря заботе директора детсада Кето Николаевны Гедеванишвили, ему даже дали место в общежитии – один из отсеков в фабричном бараке, – чему он был несказанно рад.

Вторым моим взрослым другом был человек по имени Василий Данилович, с которым я познакомился в Коджори. Он работал в Коджорском психоневрологическом диспансере санитаром, и здесь я впервые его увидел, навещая Витю-Петю. Обратил на себя внимание Василий Данилович тем, что мог играть на любом музыкальном инструменте и любил изъясняться на немецком языке, что было в то время очень необычным явлением. К тому же он обладал феноменальной памятью, знал наизусть, до запятой, целые произведения, например «Фауста» Гёте, причём на русском и немецком языках. Кстати, внешне он был похож на типичного киношного немца, поджарый и аккуратный, и у меня нередко возникала мысль – а не немец ли он на самом деле?

Наша дружба стала более тесной в Саратове, где я жил четыре года, будучи студентом Саратовского юридического института, а он в это время был аспирантом Саратовской консерватории. В Саратове мы встретились с ним случайно на улице, спустя лет шесть после нашего знакомства в Коджори. Выяснилось, что Василий Данилович – большой любитель пива, весьма дефицитного напитка в советское время. За кружку пива, как он сам говорил, мог «продаться дьяволу». И был он коллекционером, имел несколько альбомов с наклеенными в них этикетками от пивных бутылок, причём большинство этикеток были иностранными. Где он их добывал, осталось для меня загадкой.

В этом возрастном периоде я почти каждое лето бывал в Тихорецке. Ездил туда поездом самостоятельно, на месяц-полтора, а то и больше, ухитрялся возить с собой велосипед, предварительно разбирая его на основные части. Прямо на перроне вокзала снимал руль, седло, колёса, педали и всё это компактно укладывал в специально сшитый мной чехол, перевязывал верёвкой и лез в вагон. В Тихорецке на вокзальной площади я собирал велосипед и на нём добирался до деда или тёти Дуси, у которых и жил. Тётя Дуся в эти годы жила в доме, который она построила со своим мужем Николаем после возвращения с Колымы. Дом этот они соорудили на половине земельного участка моего деда.

Во время этих летних приездов я уже осознанно воспринимал другой мир, совершенно не похожий на тбилисский – другие люди, другие обычаи, другая природа, другие оценки.

За эти тихорецкие месяцы я научился плавать, переплывал туда и обратно пруд, сооружённый на месте Козловой балки, шириной не менее 100 метров. Здесь приохотился к рыбалке удочкой на речке Челбас недалеко от Тихорецка, причём так овладел этим искусством, что местные мальчишки завидовали моей рыбацкой добыче.

Здесь, в Тихорецке, я научился ездить на велосипеде. Здесь узнал, что между мальчишками и девчонками могут быть отношения совершенно иные, не как в Тбилиси, где до 1954 года мальчики и девочки даже учились в разных школах – женских и мужских. Узнал я и что такое обеспечивать себя и свою семью пропитанием, и на это обеспечение шло всё, помимо официальной, как правило, мизерной зарплаты: от жмени зерна, навеянного из скирды соломы, оставленной на полях комбайнами, до мешка травы, надёрганной для коз или кроликов в лесопосадке.

Среди сверстников в Тихорецке я пользовался популярностью. Во-первых, потому что не был похож на них, во-вторых, я знал и умел много такого, о чём они не подозревали (и это было взаимным). Чего только стоили граммофонные пластинки, исполненные на рентгеновских снимках, с музыкой всяких «буги-вуги», которые я привозил в Тихорецк. Я делился с ними своими познаниями, много рассказывал. В-третьих, место, где стоял дом деда, на углу двух улиц (Грицанова и Ленинградской) было очень уютным – травка, лавочка, кусты и деревья – привлекало мальчишек и девчонок, а я на правах хозяина, естественно, был в центре внимания. Практически все вечера проводились на этом месте: шутки, рассказы, смех, игры, объяснения в любви (было и такое). Кстати, в любви объяснялись девчонки, которые, в отличие от тбилисских, были открытыми, раскованными, но не допускали никаких вольностей, даже в шутку. И были они, на мой взгляд, гораздо красивее тбилисских и, если можно так выразиться, по-деревенски здоровее. До сих пор из их числа помню Надю Починок, Римму Кириллову, Люду Белову и многих других девчонок.

Как уже было сказано, в Тихорецке я научился ездить на велосипеде, и произошло это в один из первых моих самостоятельных приездов. Велосипеды практически были единственным транспортом в Тихорецке. Автобусы ходили очень редко и только по центральной улице. Поэтому в каждом доме имелся велосипед, а то и не один. Нередко на улицах я видел у людей немецкие и польские велосипеды, брошенные фашистами при отступлении. На велосипедах ездили сами, возили дрова, корм скоту, разные вещи. Автомашин в личной собственности до 80-х годов почти ни у кого не было. Поэтому велосипед да ещё двухколёсная тачка были в каждом дворе – это всё транспортное богатство людей.

Все дни в Тихорецке я проводил, катаясь на велосипедах то с ровесником Колькой Безверховым (сыном сестры мужа моей тёти Дуси), то с Емельяном Осиповичем Бурыкиным (старичком, мужем Раисы Александровны – мачехи моей матери). С ним я объездил всю округу километров на сорок, посещал его и Раисы Александровны родственников, в основном проживающих на хуторах. Жили эти родственники по-разному: кто в полной нищете, а кто в полном изобилии за счёт своего натурального хозяйства, где приходилось им трудиться с утра до ночи. Но, так или иначе, без подарков мы от них не уезжали, тем более что и сами всегда что-нибудь им привозили. Поэтому в одних домах с нами делили последнюю корку хлеба, в других изобильно кормили. Помню, в одном хуторе (по трассе в сторону города Армавира) перед нами хозяйка поставила огромную кастрюлю только что сваренного мясного борща и целый, толстющий, только что испеченный ею каравай белого хлеба и неосторожно предложила нам самим наливать себе борщ и нарезать хлеб, а сама побежала за мужем, с которым мы не были знакомы, но которого Бурыкину надо было повидать. Вернувшаяся минут через сорок хозяйка застала почти пустую кастрюлю и маленький кусочек каравая. Надо было видеть её вытаращенные глаза! А объяснялось всё просто. Во-первых, было очень вкусно, во-вторых, мы после 40-километрового пути на велосипедах были чрезвычайно голодны и за разговором не заметили, как всё съели. Обратно мы ехали до глубокой ночи, потому что не было сил крутить педали.

Кстати, в 50-х годах Тихорецк был маленьким городишкой с кирпичными домами вдоль главной улицы, идущей почти по прямой линии от вокзала в степь, к трассе, – так называли автомагистраль от Ростова в сторону Кавказа. Вся остальная территория была застроена в основном саманными и деревянными домиками по кварталам в виде квадратов. Середины главных улиц по всей длине были засажены деревьями. Эти зелёные полосы трудно было назвать городскими аллеями, так как за ними никто не ухаживал, но тихоречане любили отдыхать в тени их листвы, пить пиво, играть в карты.

В Тихорецке мне нравилось ходить на базар, который функционировал все дни недели, но в выходные дни он превращался в «Сорочинскую ярмарку», куда съезжались продавцы и покупатели со всей округи. Торговали всем: и продуктами, и скотом, и птицей, и вещами. Очень я любил базарные пряники – такие удлинённой формы, мягкие и тягучие и чем-то напоминающие восточную сладость нугу.

В выходные дни на базаре торговали и все наши соседи, и моя родня: тётки – фруктами из своих садов, а дед – сделанными им вручную рубанками, фуганками и прочим столярным и слесарным инструментом. Соседи торговали сшитыми ими тапочками. Но, торгуя, все они постоянно вертели головами, высматривая каких-то, так никогда мной и не увиденных, «фининспекторов».

Видимо, так называли тогда людей, которых теперь именуют налоговиками.

Кажется, только в 60-е годы началась застройка пятиэтажными домами одной из окраин города, которую впоследствии окрестили Черёмушками. Заселён был Тихорецк в основном русскими и украинцами, или, как они называли друг друга, кацапами и хохлами. Редко встречались армяне и кочующие цыгане. Но в период горбачёвской перестройки и удавшегося для США и НАТО развала СССР – с помощью партийной предательской верхушки во главе с Горбачёвым и Ельциным – Тихорецк стал местом «вавилонского столпотворения». Его заполонили месхетинские турки, карабахские армяне, осетины, абхазцы, азербайджанцы, оседлые цыгане, и все они стали или скупать недвижимость, или просто захватывать всё, что можно, вселяясь в оставленные без присмотра дома; они подмяли под себя торговлю, понастроили всевозможных лавок, стали наводить свои порядки, покупать должности в учреждениях – одним словом, становились хозяевами положения в городе.

В 1958 году, после окончания благодатного для меня тихорецкого периода, я поступил работать на тбилисскую обувную фабрику. Но и до этого, и после – во время летних отпусков – я приезжал в Тихорецк. Тогда ещё была жива тётя Дуся. И каждый раз, когда я слышу песенку «На Тихорецкую состав отправится…» (в исполнении А. Пугачёвой из кинофильма «Ирония судьбы, или С лёгким паром»), то с тоской вспоминаю этот городок, и передо мной почему-то всегда встаёт картина: я и провожавшая меня тётя Дуся в ночной тишине, прерываемой паровозными гудками, при тусклом свете лампочек почти пустого вокзала, и терпеливое ожидание нами всегда опаздывающего тбилисского поезда. И каждый раз нам долго приходилось колотить кулаками по железным дверям вагона, чтобы разбудить проводника, который, ругаясь, неохотно впускал меня в вагон и непременно указывал на верхнюю полку, хотя билет у меня, как правило, был на нечётное нижнее место.

Научившись ездить на велосипеде, я буквально не слезал с него до самого призыва в армию. Велосипед стал моей страстью.

И если первый велик мне купила мать, то последующие – а их было за этот период не менее десяти штук, от простого дорожного до трекового гоночного и мотовелосипеда, – я покупал сам или обменивал на что-нибудь. На мотовелосипеде я ухитрялся добираться аж до Коджори. Правда, на самых крутых участках приходилось катить велосипед руками.

Из таких же любителей велосипедов, как и я, сама собой сложилась компания, в которой я занимал лидирующее положение, так как, во-первых, лучше меня никто велосипеда не знал, а поэтому я позволял себе консультировать других и давать им советы; во-вторых, в отличие от других я имел заработок и мог себе позволить определённый велосипедный, как сейчас говорят, тюнинг, чему мальчишки весьма и весьма завидовали.

Пользуясь своим велосипедным авторитетом, я намечал места посещения, разрабатывал маршруты наших групповых выездов, как в самом Тбилиси так и за его пределами. Так, мы не раз, группой из десяти-пятнадцати велосипедов, посещали ближайшие достопримечательности, например города Мцхета, Рустави, а круиз вдоль берега Тбилисского моря, от его восточной крайней точки до западной границы и обратно домой через город был нашим любимым маршрутом. Обратный путь пролегал почти через весь Тбилиси с северо-запада на юго-восток. Своим появлением на оживлённых улицах города мы нередко вызывали переполох среди прочих участников уличного движения, нарушали его ритм и частенько сами становились участниками различных происшествий. Несколько раз нас сбивали машинами, а наши велосипеды, в том числе однажды и мой, просто размазывались по асфальту. Но, слава богу, ни разу никто из нас серьёзно физически не пострадал.

Другим моим по-настоящему серьёзным увлечением была спортивная гребля на байдарке. В Тбилиси была только одна байдарочная команда при каком-то водном клубе в самом центре города, на набережной Куры, в районе одного из причалов. Привёл меня, шестиклассника, туда школьный физрук, познакомил с тренером, который сразу же посадил меня на байдарку (без страховой рамы), чтобы посмотреть, как я буду себя вести. Но я, ничего не подозревая, тут же, хоть и неумело, замахал веслом, и меня пришлось ловить и буксировать к берегу, так как, чтобы делать манёвры на спортивной байдарке, да ещё на быстром течении реки, между двумя высокими бетонными стенками набережной, надо было учиться. Меня сразу же зачислили в команду, в группу новичков. И только после этого я узнал, что далеко не каждый новичок, усевшись впервые на байдарку, мог оторваться от причала из-за страха и не каждый оторвавшийся от причала мог удержать равновесие в байдарке и не перевернуться вместе с ней. Были и такие, которые так и не смогли преодолеть свой страх. Но надо признаться, что больших успехов в гребле я не достиг, кроме нескольких незначительных побед в гонках среди своих. Меня ни разу не включали в команду для соревнований междугороднего или межреспубликанского значения. Но я не обижался, так как довольно трезво оценивал свои способности в сравнении с другими членами нашей команды.

Время от времени я пытался заняться и другими видами спорта, в частности баскетболом, штангой, боксом, парашютом. Но штанга и бокс меня не увлекли, для баскетбола я ростом не вышел, а парашютный спорт для меня начался и закончился одним теоретическим занятием, после которого тренер исчез, и больше мы его не видели.

Видимо, следует отметить, что мою склонность к походам, загородным прогулкам, желание побывать там, где я не бывал ранее, обусловило то, что я знал и видел гораздо больше, чем мои друзья-знакомые. Где бы я ни оказывался, всегда стремился обойти и объехать всё вокруг, мне было интересно всё увидеть своими глазами.

Даже на дачах в разных местах, куда я выезжал с матерью, сотрудники детского сада, готовясь выйти на коллективные прогулки или выехать на пикник, прежде всего спрашивали у меня о лучших для этого местах в округе, так как я в первые же дни после приезда старался обойти все окрестности, узнать обо всех местных достопримечательностях.

Я уже рассказывал о таких интересных местах, как Боржомский район Грузии и отдельные его деревеньки: Цеми, Цагвери, Бакуриани и другие. Все они в настоящее время стали крупными курортно-санаторными центрами, а в Бакуриани была построена большая лыжная база с трамплинами, где проводились соревнования мирового значения.

В этой связи кратко расскажу и о памятных для меня курортах Коджори и Манглиси.

Где-то в 1954 году обувная фабрика построила для своего детского сада стационарную дачу в курортном местечке Коджори, но для сотрудников детсада такой дачи не было, и они вынуждены были снимать комнаты в соседних домах, проживая в них со своими семьями. В первые два-три года бывал и я таким же образом в Коджори, но, став старше, стал ездить к матери только на выходные дни.

Коджори располагался на горах, покрытых буковыми лесами. В окрестностях было множество горных речек, провалов, а в некоторых местах, в скальных осыпях, часто попадались каменные шары (по-научному – оолиты) диаметром 30–40 сантиметров, идеальной формы, как будто их кто-то специально вытачивал.

Знаменит был Коджори и остатками старинной крепости Кер-оглы, которая располагалась километрах в трёх от дачи, на одной из лысых горных вершин, доминирующей над другими. Мы часто ходили к этой крепости, чтобы полюбоваться горными просторами, благо подход к ней находился со стороны Коджори и был пологим, лёгким. Но другой своей стороной крепость стояла на самом краю глубочайшей пропасти. Мы, расположившись на этом жутком краю, часами любовались раскинувшимся под нами пейзажем: гряды голубых гор, планирующие орлы (как у Пушкина) и редкие облака под нами – и так бесконечно, до горизонта, до Армении, а может быть, и до Турции. Гораздо позже я узнал, что историческое название крепости не Кер-оглы, а Коджор-сцихе.

В Коджори я нередко ездил с Женькой Бусалаевым. С ним мы совершали походы по окрестностям, добирались даже до спортивной базы Бетани, которая располагалась в нескольких километрах от Коджори, за горами, в ущелье, в которое мы спускались по склонам гор. Одна из таких прогулок дала мне шанс впервые узнать о так называемых скрытых возможностях человека.

Дело в том, что в это время на сборах в Бетани была Маша Родионова. В поход туда я взял, чтобы веселее было, сына Кето Николаевны – Зурико (кстати, рождён, как и я, 8 июня) и близнецов воспитательницы Лилии Сергеевны. Все они были младше меня на три года. До Бетани мы добирались часа три и половину этого времени спускались в ущелье к спортивной базе по еле видимой лесной тропинке. После общения с Машей, уже прощаясь с ней, я послал мальчишек вперёд до родника, который был метрах в ста от нас, и велел ждать меня там. Но когда я минут через пятнадцать-двадцать (так мне казалось) подошёл к роднику, там никого не было. Я запаниковал, так как мальчишки в этих местах были впервые, тропинку могли потерять и заблудиться в горном лесу – ищи их потом! Я рванул по тропинке вверх из ущелья и ровно через пятнадцать минут оказался наверху – там, откуда мы начинали спуск, где и застал спокойно сидящих в ожидании меня ребят. Оказывается, им надоело ждать у родника, и они пошли дальше, рассчитывая, что я их догоню. Но ни они, ни я не думали, что «минут пятнадцать-двадцать» растянутся на час-полтора. Этот случай показал, что я – как, видимо, и любой другой бы на моём месте, – в паническом состоянии способен бегом в гору преодолеть за пятнадцать минут путь, на который мы в спокойном состоянии, спускаясь, потратили полтора-два часа. Справедливы слова, приписываемые Вергилию: «Страх придаёт ногам крылья». Так оно и есть.

Одно лето, когда мне было лет десять, удалось нам с матерью провести в Манглиси, где мы жили в одном из частных домов. Это курортное поселение в 60 километрах от Тбилиси отличалось от других рядом расположенных селений большим количеством русских жителей – видимо, тоже военное наследие царя-батюш-ки – и сливовыми садами. Я никогда нигде больше не видел такого количества сливовых деревьев различных сортов, от обычной жёлтой алычи (ткемали) до слив огромного размера, больше моего детского кулака, неизвестного мне сорта. Сливовые деревья росли во всех дворах, росли и в колхозном (а может быть, в совхозном) саду за оградой и охранялись сторожем. Но мы, пацаны, быстро нащупали его слабую сторону: покупали пару пачек самых дешёвых сигарет, подходили к сторожу, передавали привет от «нашей мамы», справлялись о его здоровье и от имени «нашей мамы» вручали ему сигареты. Этого было достаточно, чтобы ворота сада перед нами распахивались. Нам разрешалось есть сливы сколько хочешь и брать с собой, но столько, сколько можешь унести в руках и за пазухой майки – и не сливой больше! Майки взрослых размеров не допускались. Но при желании мы за один день могли делать несколько ходок. Главное, чтобы от имени «нашей мамы» говорил каждый раз кто-то другой.

Знаменит был Манглиси также своим сосновым лесом, который и видом, и размерами резко отличался от окружающего растительного мира. Представьте себе сосновый лес площадью в два-три футбольных поля, без всякой кустарниковой и травяной растительности, без молодой сосновой поросли. Огромные корабельные сосны этого леса – и ни травки, ни кустика под ними, только толстый ковёр сосновой хвои без единого бугорка или ямки. Запах – обалденный, чистота – больничная. Мы часто располагались на этом хвойном ковре и засыпали под «зелёный шум» сосновых ветвей. Раньше, в моё время, до леса надо было добираться из самого Манглиси не менее получаса, а теперь, согласно интернетовской справке, этот лес находится чуть ли не в его центре.

Были в Манглиси у меня и питомцы – хозяйский ослик, на котором мне иногда разрешалось разъезжать по окрестностям, и две птички – ласточка со сломанным крылом и воробышек, только что научившийся летать. Я их часто в коробке брал с собой на прогулки. Придя на место, я открывал коробку, и воробей тут же взлетал на дерево, а ласточка только вертела головой, наблюдая за его полётом. Но стоило мне собрать вещи и сделать пару шагов, как воробей сразу же усаживался на моё плечо и ждал, когда я его посажу в коробку. Так мы и прожили всё лето, но финал для птичек был трагичным: в одну из ночей до них добрался кот.

Одним из самых памятных и важных событий в моей доармейской жизни был мой сенокосный трудовой опыт, который стал возможен благодаря Соломону Кевлишвили. Он, сколотив самосборную бригаду, подрядился на заготовку сена для совхоза в селе Удабно Сагареджойского района Грузии и включил в бригаду меня для работы на конных граблях.

Вся бригада состояла из местных грузин (не считая Соломона и меня), не знавших или плохо знавших русский язык. Соломон, как бригадир, работал на конной косилке, остальные – с использованием бычьей волокуши – занимались сгребанием сена к месту сооружения очередной скирды, ну а скирды сооружали все вместе, за исключением меня.

На мою долю приходилась, как считалось, самая лёгкая работа в этом процессе. Я на конных граблях сгребал просушенное сено в длинные валки, которые потом с помощью волокуши собирали в стога, а дальше той же волокушей тащили к месту сооружения скирд.

Поскольку у меня было больше свободного времени, дополнительной моей обязанностью было кашеварство. Разумеется, всему этому надо было предварительно научиться, привыкнуть быть не в домашних условиях и смириться с общежитием в огромной палатке среди альпийских лугов, в окружении гор. За два месяца, проведённых на сенокосе, я научился запрягать и управлять лошадью, кашеварить и, главное, работать в коллективе. Более того, вынужденный общаться с грузинами, не знавшими русского языка, я стал понимать грузинский язык и овладел бытовой речью, чему не мог научиться в городе, так как просто в этом не было нужды.

Два сенокосных месяца пролетели очень быстро, потому что были наполнены не только трудом с утра до ночи, но и разными приключениями. К ним я отношу военные учения, в зоне которых оказались наши сенокосные угодья, и мы были вынуждены несколько дней работать под звон пролетающих над нашими головами артиллерийских снарядов. Однажды снаряд, не разорвавшись, шлёпнулся на землю у нашей палатки. Надо было видеть испуг мужиков, когда они заметили этот снаряд, вернее, остывшую цилиндрическую болванку с заострённым концом, у меня в руках! Все разбежались и не подходили к становищу до тех пор, пока не приехали военные и не забрали снаряд. Ну а мне за смелость достался удар кнутом от Соломона.

Пережили мы и степной, вернее луговой, пожар, который, кстати, возник от тех же учебных снарядов. Нам повезло, что ветер дул от нас в сторону пожара.

Пережили мы и трёхдневный голод из-за того, что Соломон, в обязанности которого входила и доставка продуктов из совхоза, почему-то пропал на эти три дня. Три дня – срок, конечно, небольшой, но кушать очень хотелось. Дело дошло до того, что мы выгребли весь мусор из всех карманов и выбрали из него съедобные крошки, которые каким-то образом там оказались. Из этих крошек сварили вполне съедобный бульон.

Обычно мы питались макаронным (густым, как каша) супом с кусками бараньего мяса, брынзой, кукурузным хлебом и сухим виноградным вином. Целых два месяца я не ел ничего иного, не ел своей любимой колбасы, а надо сказать, что ей я отдавал предпочтение среди всего съедобного. Но тогда колбаса-то была настоящая, из мяса, а не из смеси целлюлозы с соей и жиром, как теперь, которую в рот противно брать. Мать знала про эту мою гастрономическую любовь, часто меня баловала, покупая колбасу разных сортов, и, чтобы я не съел всю сразу, прятала её от меня, хотя это было бесполезно, потому что я находил колбасу по запаху.