Текст книги "Записки бывшего милиционера"

Автор книги: Эдуард Скляров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

Учась в институте в Саратове (1964–1968 годы) и самостоятельно определяя свой рацион питания, я дал волю своим вкусовым пристрастиям в смысле колбасы. В Саратове в центре города, на проспекте Ленина, был специализированный магазин «Колбасы». Надо было видеть, какое там было колбасное изобилие! Словами это не передать. Брали по 100–200 граммов, ведь 80–90-е годы ещё не наступили, когда дефицитом стало практически всё. Покупал и я 200 граммов моей любимой «ветчинно-рубленой» колбасы, а к ней мягкую булочку и пару стаканов чая. Зачастую это и был мой обед. Такую вкусную настоящую колбасу после Саратова я ел только однажды – на отдыхе в ГДР в 90-е годы…

Но вернусь к сенокосу и не могу не рассказать, как однажды я всю бригаду накормил мотыльками. Как правило, я готовил еду на костре засветло, не дожидаясь конца дня, но как-то припозднился с работы на сенокосе, и пришлось варить суп в темноте. Ели тоже в темноте, было вкусно, но все обратили внимание на странный привкус супа и лёгкое похрустывание на зубах при жевании. Когда рассмотрели содержимое кастрюли при свете костра, оказалось, что суп наполовину состоит из разного рода бабочек, жучков и тому подобных крылатых существ, которые в темноте летели на свет костра и падали прямо в кастрюлю, которую я никогда не закрывал. Бить меня не стали, учли, что я всё-таки человек городской, но отругали по первое число и потом долго напоминали мне об этом злосчастном супе.

Радости моей не было границ, когда через неделю после возвращения в Тбилиси Соломон вручил мне 1200 рублей за работу, а через месяц добавил еще 200. Для сравнения скажу, что месячная зарплата матери составляла 350 рублей, и надо было видеть её лицо, когда она держала в руках заработанные мной деньги. Она не могла поверить, что я, мальчишка, мог столько заработать за два месяца. На эти деньги мы купили кучу нужных вещей и, главное, шёлковый ковёр с оленями в лесу, который, несмотря на прошедшие полвека, до сих пор в целости и сохранности, без единой потёртости, висит на стене над кроватью у меня на даче.

Время, проведённое на сенокосе, – а это было на высокогорных альпийских лугах, – до сих пор вспоминается как одно из самых замечательных, светлых в моей жизни, а эти места запечатлелись прежде всего своей красотой, хрустальным воздухом, ручьями с ледяной водой, различными диковинками вроде толстых кварцевых и слюдяных жил, выходящих на божий свет из скал, и черепаховых кладбищ, наполненных побелевшими фрагментами их панцирей. Эти кладбища располагались в неглубоких природных колодцах, образованных скальными уступами и тысячелетиями наполнявшихся черепахами, неосторожно свалившимися туда и навечно там оставшимися. А чего стоили события, связанные со змеями, в несметном количестве водившимися там! Одна из них ужалила мою лошадь, и её, хромающую, с трудом пришлось доставлять в совхоз к ветеринару. В другой раз меня сильным ударом просто отбросило в сторону в последний момент, когда я, приняв змею за упавший кнут, хотел его подобрать. Этим «кнутом» оказалась толстая, почти метровой длины, чёрная, с красивым цветным узором гадюка. Третьей оказалась гюрза, которая повисла верёвкой на вилах с сеном во время скирдования и могла в любой момент свалиться кому-нибудь на голову. Однажды мы увидели жуткую картину, показанную нам Соломоном, который, работая на конной косилке, скашивал сено в конусообразной впадине, объезжая её кругами сверху вниз. Докосив до низа – круга нескошенной травы диаметром метров в десять, – он увидел странное шевеление травы. Отведя косилку в сторону, он подошёл ближе к траве, раздвинул её руками – и отскочил назад! В траве шевелился целый слой разных змей и черепах, которые уползали от косилки вниз по конусу и скопились все в самом центре котлована. Зрелище, однако, не для слабонервных.

За эти два летних месяца я вырос на шесть сантиметров и больше за всю жизнь не прибавил в росте ни миллиметра.

Я уже рассказывал о том, что сотрудники детского сада нередко посещали всякие достопримечательности, используя для этого детсадовский грузовичок, на бензин для которого сбрасывались сами. Таким образом мы однажды добрались до Сурамской крепости около Хашури, по пути заехали в Гори за покупками, а заодно побывали и в домике Сталина, который в те времена находился под стеклянным навесом. Позже этот домик вроде бы перенесли в здание музея Сталина, которое там же специально было построено в 50-е годы XX века.

Кстати, в Гори я пытался попасть ещё раз, уже повзрослевшим, с группой ребят на велосипедах, но пришлось вернуться из-за велосипедных поломок. Я лично особо не огорчился, так как в Гори я уже бывал, причём не один раз, в 1947 или 1948 году. Туда меня возила мать, как и раньше, в составе группы сотрудников детсада из Цеми или Цагвери, где мы в то лето были на даче. В одно из посещений Гори мы стали свидетелями движения кавалькады чёрных, необычных по форме автомашин. Некоторые из них ехали с задёрнутыми занавесками изнутри, в других автомашинах виднелись силуэты людей. Но люди, стоявшие в тот момент вдоль дороги, хлопали в ладоши. Хлопали и мы. Впоследствии мать неоднократно мне говорила, что мы в тот раз видели Сталина в машине. Но, честно говоря, я так и не знаю, кто из находившихся в машинах людей был Сталиным и был ли он там вообще.

И раз уж я коснулся сталинской темы, то должен сказать, что Сталин в мои детские годы для всех был и богом, и отцом, и матерью. Его имя звучало постоянно. И, кто бы в Советском Союзе ни достиг каких-то определённых положительных результатов в любой сфере деятельности, всё это было достигнуто благодаря Сталину – и не иначе. Поэтому, когда в марте 1953 года Сталин умер, наверное, были люди, которые радовались, но я этого не видел, а видел другое: в среде моего общения всех охватило какое-то уныние, потерянность, вроде как люди потеряли ориентир, не знали, что делать и как жить дальше. Были и такие, кто плакал, бился в истерике, узнав о смерти вождя. Завхоз детского сада – толстая армянка по имени Юля – громогласно рыдала и по-настоящему рвала на себе волосы на крыльце детсада. Рассказывали даже о фактах самоубийств из-за смерти вождя. Тем не менее, через несколько дней всё вернулось на круги своя, и жизнь продолжалась.

Было ещё одно событие в моей жизни, которое непосредственно связано с именем Сталина. Кажется, это было в марте 1956 года, в день его смерти, среди грузинского населения Тбилиси случились волнения, вызванные хрущёвской переоценкой сталинского наследия. Эти волнения закончились кровопролитием в центре города. Но я, как житель окраины, о волнениях мог судить только по отсутствию в тот день грузинских детей в школе да по объявлениям, расклеенным чуть ли ни на каждом столбе, с приказом военного коменданта города генерала Гладкова о запрещении митингов, собраний и тому подобного. Одно из таких объявлений некоторое время хранилось у меня дома.

На другой день после волнений люди из НКВД ходили по классам и составляли списки школьников, которые отсутствовали на занятиях в день волнений. Потом их всех вместе с родителями вызывали на допросы.

Славословили Сталина публично и непублично его ближайшие соратники, но они же и поносили его после смерти.

Вот передо мной сборник из моей библиотеки, выпущенный в 1940 году издательством «Правда», в хорошем твёрдом переплёте со здравицами в честь 60-летия со дня рождения Сталина: «Величайший человек современности», «Великий машинист локомотива истории», «Сталин – это Ленин сегодня», «Великий строитель», «Источник творческого вдохновения» и т. д. и т. п. Здесь же и здравица под названием «Сталин и великая дружба народов», написанная Н. С. Хрущёвым. Приведу несколько фраз из неё:

«Сталин – друг народа в своей простоте.

Сталин – отец народа в своей любви к народу.

Сталин – вождь народов в своей мудрости руководителя борьбой народов».

И вспомним доклад Хрущёва на XX съезде партии в 1956 году, в котором Сталин предстал невероятным чудовищем. Когда же врал Хрущёв – в 1939 году (через два года после «страшнейших репрессий народа») или в 1956 году, когда надо было укрепить свою власть, скрыть свой личный вклад в репрессии, когда нужен был «мальчик для битья», чтобы самого не били?

Тот же Хрущёв в своих воспоминаниях, уже будучи на пенсии, пишет о своём личном горе, вызванном смертью Сталина.

Лично у меня по отношению к Сталину нет однозначной позиции. С одной стороны, нельзя отрицать репрессии, которые имели место в действительности. Я в этом убедился, когда, став депутатом, возглавлял областную комиссию по реабилитации жертв политических репрессий. А с другой стороны, почти все репрессированные не отрицали своей вины в совершении политических преступлений. Память до сих пор хранит предупреждающие слова матери о том, что даже «у стен есть уши», о том, чтобы не забывал и не сказал что-нибудь «такое» вслух среди незнакомых. Как будто стукачи водились только среди незнакомых людей.

Но нельзя не учитывать, что именно под непосредственным руководством Сталина осуществлялись планы индустриализации страны, разгром фашистской Германии и многое другое. Видимо, прав был Константин Симонов, назвавший Сталина «великим и страшным».

На втором месте из вождей, после Сталина, у нас, у детей, в Грузии на слуху, конечно, был Берия. Если с именем Сталина мы, дети, и лично я связывали все победы и достижения Советского Союза, то в лице Берии олицетворялись защита, охрана этих достижений, правопорядок в стране. Его именем в Тбилиси были названы главная площадь, улицы, заводы и фабрики. Даже наша обувная фабрика носила его имя. И конечно, его разоблачение как международного шпиона и тому подобное даже для нас, детей, явилось шоком. Помню, как на уроках грузинского языка учительница скомандовала нам открыть учебник на странице, где был помещён портрет Берии, и замазать чернилами этот портрет. А автомашины, которые доставляли макулатуру на бумажную фабрику, располагавшуюся между обувной фабрикой и радиостанцией, долго после этого, видимо, из библиотек, свозили книги, в которых хоть как-то упоминалось о Берии. Машины с книгами мы, мальчишки, нередко атаковали, когда они с уличной дороги, притормаживая, сворачивали к воротам фабрики. Мы цеплялись, подтягивались за задний борт и выхватывали из кучи наваленных в кузове книг те, что попадались под руку. Моя библиотечка, кстати, в значительной части состояла именно из таких книг. Были они очень разные; многие, не представлявшие для нас интереса, мы забрасывали обратно в кузов. У меня до сих пор из таких утащенных с машин книг сохранились две: о первом русском губернаторе Аляски Баранове и о войне итальянцев в Абиссинии.

Возвращаясь к Берии, должен отметить, что после периода, когда Берия считался врагом № 1, вдруг несколько лет назад появилось сообщение, что каким-то английским научным центром Берия был признан величайшим менеджером всех времён и народов. А потом посыпались книги о нём, одна за другой, о том, какой он был хороший, а если и страдал каким-то пороком, то только одним – очень любил женщин. Одна из последних книг о нём, увиденных мной на прилавке, была толстая книга под названием «Великий Берия». Вот так! Кто знает, где правда? Лично я не сомневаюсь только в одном: все величайшие достижения Советского Союза в области вооружения, в области промышленности и гидроэнергетики в период властвования Берии были совершены под непосредственным его руководством.

Думаю, надо рассказать о том, что у матери было немало знакомых и подруг, которые ходили к нам (а мы к ним) в гости. Некоторых я запомнил из-за доброго отношения ко мне, других, наоборот, из-за того, что они видели во мне какую-то помеху для их отношений с матерью, и о таких сейчас – ни слова. Но вспомню добром, например, Людмилу Сергеевну Баскакову, у которой была дочь Лера, старше меня на пару лет, но мы с ней дружили и часто летом на дачах совместно проводили время. Помню Лилию Сергеевну Турашвили, она русская, но была замужем за грузином. У них было две дочери-красавицы, Рита и Натэла, и двое сыновей – Толик и Зураб. Много лет мать дружила с Шурой Диденко – бухгалтером детского сада, незамужней, имевшей огромную семью, теснившуюся в одной комнате коммунальной квартиры. В этой комнате жила и младшая сестра Шуры – Надя, тоже красавица, которая пыталась со мной дружить, но, как говорят, у меня были другие интересы. Помню подругу матери – армянку по имени Нора; у неё был ухажёр, впоследствии ставший её мужем, который был заведующим фабричным клубом, благодаря чему Нора, моя мать (а заодно и я) бесплатно пересмотрели все трофейные кинофильмы, демонстрировавшиеся в начале 50-х годов в Советском Союзе. Некоторые фильмы мы смотрели по несколько раз (о телевизоре тогда мы ещё и не слышали). Особенно запомнились из этих трофейных фильмов «Остров страданий», «Таинственный знак», «Индийская гробница», четырёхсерийный «Тарзан» с Джонни Вайсмюллером (олимпийский чемпион по плаванию) в главной роли, который буквально свёл с ума всех мальчишек: на подходящих деревьях повисли верёвки наподобие лиан, с помощью которых Тарзан передвигался по джунглям, везде слышались протяжные Тарзаньи крики (ааааа…). То и дело до нас доходили слухи об очередном погибшем мальчишке, который, изображая Тарзана, разбился, прыгая на верёвке через какую-нибудь канаву или с дерева на дерево. Но, несмотря на это, уверен, что современным пацанам не хватает романтики и образа именно такого Тарзана, и не уверен, что им нужна сказка о волшебнике Гарри Поттере.

Рассказывая об этом периоде, не могу не упомянуть телевизор, поскольку его появление в моей жизни, как и для других моих сверстников, конечно, было событием незаурядным. Лично у меня факт передачи изображения на расстояние просто не укладывался в голове. До этого я много о его существовании читал, но всё как-то не верилось, что кино можно посмотреть по какому-то ящику с экраном у себя дома. Впервые я увидел телевизор, когда учился в четвёртом или пятом классе, как ни странно, стоящим на улице, на табуретке, около одного из общежитий авиазавода, которые располагались городком за забором по пути в школу № 97. Школа незадолго до этого была создана и размещена в одном из этих общежитий, и, чтобы в неё попасть, надо было зайти на территорию общежитского городка, пройти эту всю территорию, и тогда мы оказывались у здания школы, которое было последним на границе с полем радиостанции. Перед телевизором – а это был небольшой ящик с малюсеньким экраном – стояла толпа, жадно смотрящая на тусклое изображение на экране: показывали грузинский фильм «Стрекоза». С этого момента телевизор стал виновником многих моих опозданий то в школу, то домой.

Кстати, телевизионный репертуар того времени был очень скучным. В основном показывали какие-то выступления людей с речами, читкой текстов, редко – фильмы, никаких развлекательных передач. И, тем не менее, смотреть телевизор любили, но, скорее, не из-за интереса к передачам, а просто завораживало движущееся изображение на экране, почти «как в кино». Через пару лет телевизор «Рекорд» появился и у нас дома. Мы к нему привыкли и даже стали раздражаться из-за частых его поломок, дёргающегося изображения и его пропажи с экрана.

Так проходили мои отроческие годы, но проходили они, мне казалось, медленно. Я постоянно ловил себя на мысли: «Когда же, когда, наконец, кончится эта школа», а она всё не кончалась и не кончалась.

4. Трудовая жизнь (начало)

Эти годы, как никакие другие, предшествующие им, были насыщены событиями и пролетели мгновенно, что объясняется просто: эти три года я пытался одновременно учиться и работать.

Как я уже рассказывал, мои попытки после седьмого класса в 1958 году устроиться на работу захватили сентябрь, после чего под давлением руководства школы мне пришлось явиться в свой восьмой класс. Но за время моего отсутствия в классе многое изменилось, и что-то неуловимое стало отдалять меня от одноклассников. Ушла Аллочка Голобородько, с которой я сидел за одной партой в последнее время; она поступила в техникум. Исчез ещё один мой дружок – Коля Терехов, который просто бросил школу. Не стало Коли Донника, моего большого приятеля, он на велосипеде погиб под колёсами автомобиля. Появились новые дисциплины, в том числе тригонометрия; её я вообще не мог понять, так как отсутствовал на первых темах, и никто не попытался мне помочь с ней. Психологически я никак не мог настроиться на школьную учёбу и спустя две-три недели заявил матери, что в школу я больше не пойду. К счастью, кто-то помог ей устроить меня учеником токаря-револьверщика в механический цех обувной фабрики, которая располагалась рядом с нашим домом.

Обувная фабрика занимала огромную территорию, где размещались четыре длинных основных корпуса, а за ними – здания вспомогательных цехов: механического, обеспечивающего работу всей фабричной механики, столярного, цеха главного конструктора (была и такая должность) и другие.

За зданиями был большой пустырь, – видимо, в расчёте на развитие фабрики в перспективе, – поросший травой. Посредине пустыря стояла пушка, невесть как туда попавшая во время войны. Работники (в основном женщины) облюбовали пустырь для проведения там обеденных перерывов, особенно когда трава шла в рост. Они рвали съедобные травы и ели их вместе с принесёнными из дома хлебом и солью. Была, конечно, на фабрике и столовая с очень дешёвыми ценами, но у многих не хватало денег даже на эти обеды.

В годы моей работы на фабрике её основные цеха были заполнены трофейным чехословацким оборудованием, которое после войны было завезено из-за границы и установлено в этих цехах. Оборудование представляло собой конвейеры, по два в каждом цехе, от его начала до конца, а с обеих сторон каждого конвейера стояли станки, на которых выполнялись определённые технологические операции. Большая часть рабочих на этих станках изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год выполняла одни и те же конкретные действия.

Технология изготовления обуви была такова: в начале конвейера рабочий клал заготовку (выкройку деталей обуви) в «люльку», а в конце конвейера другой рабочий снимал готовую пару обуви и укладывал её в коробку. Между началом и концом конвейера с двух его сторон стояли или сидели сотни рабочих, каждый из которых выполнял – кто на станке, кто вручную – только одну операцию, например вставлял супинатор или обтачивал каблуки. Многие из этих людей всю свою трудовую жизнь на фабрике выполняли только одну какую-то операцию. Глядя на них и их руки, я ужасался монотонности и однообразию движений и не мог представить себя на их месте.

Но мне повезло: по знакомству меня взяли в механический цех, который в основном занимался изготовлением деталей для чешского оборудования, так как об их централизованных поставках не могло быть и речи. Оборудование, как я упоминал, было трофейным, чертежей не было. Поэтому существовал особый отдел – отдел главного конструктора, который делал нужные чертежи с имевшихся образцов, и мы работали по этим чертежам.

Хотя я был принят учеником токаря-револьверщика для работы на револьверном токарном станке (это особый тип токарных станков, не имеющий ничего общего с револьверами, кроме крутящегося барабана, который в обычном токарном станке именуется суппортом), ни одного дня я на нём не работал. Меня сразу же отдали в ученики к Николаю Быкову, строгальщику, высококвалифицированному специалисту. В его распоряжении было несколько разного калибра вертикальных и горизонтальных строгальных (шепингов) и долбёжных станков по обработке металла.

Рядом располагались фрезерные, токарные, сверлильные, шлифовальные и прочие станки, за большей частью которых не были закреплены конкретные рабочие, поэтому на них работали по мере необходимости разные люди. Это обстоятельство дало мне возможность научиться работать на всех этих станках. За три трудовых года – из которых первые шесть месяцев я числился в учениках, – до того как меня призвали в армию, я добился определённых успехов, и, как сказала одна из контролёрш при очередной приёмке продукции от меня, по мастерству я почти догнал Быкова. Это было для меня лучшей похвалой.

Как ни покажется странным, но именно здесь, в механическом цехе обувной фабрики, мне стали нравиться грузинские песни в хоровом мужском гортанном исполнении. Среди рабочих нашего механического цеха было несколько человек, которые пели в фабричном хоре. И нередко прямо в цехе – особенно в ночные смены – запевал один, подхватывал другой, затем третий, и, поверьте мне, это было настолько красивое исполнение, что работы просто останавливались.

Царивший в цехе консерватизм в обработке металла натолкнул меня на экспериментирование. Вот, например, отлитую чугунную заготовку распределительной коробки я пробовал обрабатывать не на строгальном станке, как это было здесь всегда, а на фрезерном, что позволило не только значительно ускорить процесс, но и сохранить почти 100 % продукции от порчи, что нередко происходило от удара резцом строгального станка по хрупкой стенке коробки. Я стал на фабрике одним из официальных передовиков, обо мне была написана статейка в газете «Молодой сталинец», помещена фотография, и даже раза два я сидел в президиуме во время каких-то торжественных собраний, тогда это было очень почётно.

Кстати, районная (или городская) газета под названием «Молодой сталинец», которую я вместе с «Комсомольской правдой» выписывал домой, продолжала выходить, несмотря на то, что давно минули и 1953-й (год смерти Сталина), и 1956-й (развенчание культа личности) годы.

Газеты и журналы стоили копейки, поэтому мы с матерью выписывали и читали от корки до корки всё, что только было можно. Но на подписку существовали лимиты, которые распределялись по предприятиям, а там уж награждали самой возможностью подписаться на газету или журнал или разыгрывали – кому что достанется, а рабочие уже между собой могли обменяться. Но я не ограничивался подпиской, а читал всю популярную периодику в библиотеках. Поэтому среди друзей-товарищей, особенно среди тех, кто не преодолел школьную семилетку, слыл «умником» и нередко разрешал споры между ними, например, по поводу того, где находится Куба (в Африке или Америке?) или от чего возникает рак у человека. Кстати, этот вопрос был не пустым, так как и в годы моей молодости очень много людей умирало от этой болезни.

Поступление на работу на обувную фабрику и учёба в вечерней школе неизбежно повлекли и изменение круга общения. Одноклассников своих по дневной школе я встречал очень редко, случайно, даже с Женькой Бусалаевым стал видеться нечасто, но укрепилась моя дружба с другим Женькой – Сучковым. Появились новые приятели не только по работе, но и по вечерней школе. Например, Алик Баяндуров, авлабарский армянин, высокий красавчик, всегда окружённый толпой девчонок. Я до сих пор удивляюсь, как мы с ним сдружились, потому что мой и его образ жизни был диаметрально противоположным. Он нигде не работал, хотя и учился в одной со мной вечерней школе рабочей молодёжи; одевался по тем временам богато и изысканно, носил импортную одежду, что тогда было исключительной редкостью. Я старался подражать ему в прикиде, но денег на это, конечно, не хватало, да я особо и не огорчался. Видимо, у него была и другая жизнь, скрытая от меня. Чем он занимался, мне про то не рассказывал, но выходные дни мы практически всегда проводили вместе.

Познакомился и сдружился я с Володей Зубовым, рабочим из цеха при отделе главного конструктора фабрики. Володя был старше меня года на два-три, имел мотоцикл, и на нём мы частенько вдвоём гоняли по городу. Одним словом, скучать было некогда, да и дружить тоже. Работа и вечерняя школа занимали у меня всё время, хотя школа больше была клубом для встреч, чем учебным заведением. Учиться ни сил, ни желания не было, и это понимали учителя, которые по большей части работали по совместительству и к вечеру выматывались не меньше, чем мы. Уроки в основном сводились к объяснению нового материала и беседам об общих наболевших жизненных вопросах.

К этому времени – не без влияния исторических (художественных) книг – я стал интересоваться историей Тбилиси, ходил по музеям и выставкам, частенько бродил по центральной (исторической) части Тбилиси с познавательной целью, пытался угадать те места, о которых шла речь в книгах. Во время одной из таких прогулок в мае 1961 года я в очередной раз оказался на проспекте Шота Руставели напротив театра его же имени. В эти дни в Тбилиси находился Н. С. Хрущёв с визитом (кстати, из-за его доклада в 1956 году о Сталине в Тбилиси произошли кровопролитные события), и в театре проходило торжественное заседание советского и партийного актива Грузии, где Хрущёв и присутствовал. Все прилегающие к театру улицы были оцеплены, для народа оставили тротуар на противоположной от театра стороне улицы. Люди стояли на тротуаре и чего-то ждали. Остановился и я напротив театральных дверей, и в это время из здания вышел низенький толстый человек с лысой головой, который, держа в руке шляпу, постоял несколько секунд и пошёл в одиночестве по пустому тротуару в сторону от театра. И тут народ взорвался ликованием, все кричали «ура!» и «слава Никите Сергеевичу!» и хлопали в ладоши. Я тоже захлопал в ладоши, не понимая, для чего я это делаю, и только через несколько минут люди опомнились, поняв, что приняли за Хрущёва какого-то мужичка, которого, не исключено, кэгэбэшники преднамеренно выпустили из театра, чтобы отвлечь внимание толпы от кортежа, увозившего Хрущёва от служебного входа театра.

Теперь, вспоминая эти события и зная методы обеспечения безопасности, я уже понимаю, откуда было такое ликование народа. Скорее всего, толпа была организованной, но если это действительно было так, то непонятно, как меня туда пропустили. Наверное, моя молодость и негрузинская внешность не внушали опасений, а размер толпы имел значение.

Совмещать учёбу в вечерней школе с работой было очень трудно. Вроде старался заниматься науками, но времени на учёбу было мало, на работе уставал, а поэтому надлежащих школьных знаний не было. Как я сдал выпускные экзамены за десять лет учёбы, для меня до сих пор загадка, да ещё при этом ухитрился по истории получить пятёрку.

Отсутствие времени на учёбу совершенно не означало, что я не находил времени для отдыха, посещения кинотеатров, концертов, выставок, к которым (выставкам) я в эти годы пристрастился. Благодаря одной из них под названием «Американская пластмасса» я впервые – по выставочным образцам и рассказам гидов – узнал об американском образе жизни и технических достижениях Америки. Конечно, всё было организовано в пропагандистских целях, но оставаться равнодушным, глядя на гоночный автомобиль с пластмассовым цветным кузовом и зная до этого только «победу» и «москвич», было невозможно. Вид предметов быта, орудий труда и многого другого, выполненного из такого материала, ценники (не для продажи, а чтобы показать дешевизну) на каждой вещи, да ещё с расчётами (сколько штук той или иной вещи можно купить на среднюю зарплату у нас и в Америке), нас просто убивали. Это активно использовали американцы, постоянно фотографируя и снимая на киноплёнку ошарашенных выставкой советских людей.

Меня тогда сильно поразила демонстрация какой-то пластмассы, которая одновременно обладала многими физическими свойствами. Один и тот же её образец можно было мять, как глину, переливать из стакана в стакан, можно было вытянуть в тончайшую нить, разбить, как стекло, ударив по нему молотком или уронив на пол, при этом он разлетался осколками.

Возможно, об этом я бы сейчас и не вспомнил, если бы буквально на днях не услышал по ТВ о том, что в какой-то российской лаборатории только что изобрели материал (ту же пластмассу), который одновременно обладает многими взаимоисключающими физическими свойствами. И это более чем через полвека после того, как я уже видел и держал в руках на выставке такую пластмассу. Что тут скажешь?

То, что достаточных знаний не было, подтвердилось сразу же, как только я по направлению военкомата, без всякой подготовки пытался поступить в училище связи (на самом деле ракетное) в городе Орджоникидзе. Там ещё на стадии собеседования я понял, что не пройду (конкурс был большой) в курсанты, добровольно отказался от экзаменов и вернулся в Тбилиси.

Другого ожидать и нельзя было, потому что всё происходило спонтанно: вызвали в военкомат, предложили поступать в училище, так как им поступила разнарядка. А на другой день я уже трясся в автобусе по пути в Орджоникидзе, даже не успев захватить с собой (вернее, в суматохе сборов не вспомнив) школьные учебники, чтобы хоть как-то освежить свои скудные школьные знания и подготовиться к экзаменам.

Сам город Орджоникидзе мне понравился: очень зелёный, с рекой Терек и огромным прудом в центре города с лебедями, которые гонялись за лодками и больно долбили клювами людей в спину.

Всех нас, абитуриентов, поселили в палатках на территории училища без права выхода за ограду. Я оказался в одной палатке с абхазцем из Сухуми (имени не помню), сыном военного комиссара Абхазской Автономной Республики. Он оказался неплохим парнем, хоть и замучил меня рассказами о том, какая у его отца служебная «Волга» чёрного цвета. Мы с ним вместе сбегали по вечерам в город, где он в первую же нашу самоволку с первого взгляда страшно влюбился в девчонку, которую мы случайно встретили в парке и которая оказалась москвичкой, а в Орджоникидзе гостила у бабушки.

Десять дней нашего пребывания в Орджоникидзе были наполнены его любовными страданиями, букетами цветов, которые он дарил этой девочке, совместными катаниями на лодке и посещениями кинотеатров. Кстати, здесь впервые я посмотрел фильм «Пёс Барбос и необычайный кросс». Так случилось, что от смеха я упал под скамейку и обнаружил там в буквальном смысле кучу рассыпанных монет. Видимо, на предыдущем сеансе кто-то, как и я, бился от смеха в истерике и был в таком состоянии, что не контролировал себя. Разумеется, монеты я собрал, сумма была приличная с учётом того, что к этому времени я практически остался без копейки в кармане, одним словом, на обратный путь мне хватило.

После моего добровольного отъезда абхазец остался сдавать экзамены, а поступил ли он в училище, я не знаю. Из Тбилиси в Орджоникидзе я ехал по Военно-Грузинской дороге сначала вдоль Куры, а потом вдоль Арагви, которые, как писал Лермонтов, объединились «как две сестры», далее до слияния Белой и Чёрной Арагви, через Крестовый перевал, по знаменитому Дарьяльскому ущелью параллельно Тереку, где дорога то и дело ныряла в тоннели, мимо замка царицы Тамары и прочих многочисленных достопримечательностей. И так до самого города Орджоникидзе (и обратно тем же путём). Все эти горные красоты многократно воспеты поэтами и писателями.