Текст книги "Современная иранская новелла. 60—70 годы"

Автор книги: Эбрахим Голестан

Соавторы: Ахмад Махмуд,Надер Эбрахими,Аббас Пахлаван,Хушанг Гольшири,Ахмад Масуди,Голамхосейн Саэди,Махшид Амиршахи,Самад Бехранги,Феридун Тонкабони,Хосроу Шахани
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Лампы были зажжены. На стоявшем посреди комнаты и запертом на несколько замков сундуке Гелин Баджи покоилось тело деда, покрытое рваной шалью.

Я вспомнил, как дядя Рахим спросил отца:

– Ты подвязал ему подбородок?

Отец ответил:

– Да минует чаша сия всех правоверных! Я ему и подбородок подвязал, и большие пальцы ног связал вместе.

А я тогда сказал Рокийе:

– Они же связали деду ноги, и он теперь не сможет нас забрать!

Потом я подошел ближе. В комнате был только один человек. Я сам привел его с базара. Звали его Ага Мохсен. Обычно он сидел на углу в нашем квартале и гадал прохожим на Коране. Сейчас Ага Мохсен клевал носом, но, услышав скрип отворяемой двери, тотчас принялся читать Коран и раскачиваться в такт молитве.

Я вернулся во двор. Солнце клонилось к закату. Дядя Рахим и отец сидели под гранатовым деревом и беседовали. Мать говорила Тубе-ханум:

– Кажется, все расходы по поминкам на третий и седьмой день хотят взвалить на Мирзу Фарджоллу, – и, повернувшись к отцу, добавила: – Они только и знают, что стонать да причитать, а больше от них никакого проку.

Меня решили было послать за Гелин Баджи, но Азиз проворчала:

– Разве тут уснешь от их причитаний!

А отец добавил:

– Нехорошо, старая женщина не перенесет смерти дедушки и, не дай бог, еще сама помрет!

Решили известить Гелин Баджи завтра, когда деда понесут хоронить в Сеид Малек Хатун.

Народ все приходил и уходил. Некоторые задержались и прилегли отдохнуть: кто на кирпичном полу во дворе, кто под гранатовыми деревьями, что росли на краю сада.

Выразив соболезнование, соседи наконец разошлись. Ушли также бакалейщик, мясник и дальние родственники.

– Если оставаться на первую ночь, – говорили они, – то надо оставаться и все семь ночей подряд.

Поэтому они ушли, и хорошо сделали, а иначе кто бы их здесь кормил семь дней!

Тетушка Азиз то и дело разносила чай, а когда она ушла на кухню готовить ужин, чаем занялась Туба-ханум.

Отец тем временем уже в сотый раз рассказывал окружающим о смерти деда и каждый раз что-нибудь добавлял. В результате рассказ стал слишком длинным и подробным.

Машади Рамазан, тот самый, который вместе с дедом курил терьяк в чайхане, задумчиво сказал:

– Вообще-то он вроде бы уезжать собирался… Постоянно шутил, подтрунивал над всеми… Говорил, что вернется к себе в деревню. Здесь ему было тоскливо.

Дядя Рахим звонко шлепнул себя по лбу:

– За что, господи?!

В моей памяти всплыли слова Гелин Баджи: «Все эти деревенские только и умеют, что навоз собирать. Едва в город приедут, как их уже снова тянет к навозу. Сидели бы себе в своем хлеве и мылись бы коровьей мочой!..»

Отец, слушая эти оскорбления, приходил в негодование:

– Чем же я виноват, что взял девчонку из семьи городских голодранцев? Да если бы не я, они все теперь слонялись бы по базару Хазрати и попрошайничали!

Гелин Баджи, с кем бы она ни разговаривала, обязательно проезжалась насчет отца:

– И не знаю, зачем мы отдали нашу девочку за этого деревенщину! У него ведь, кроме пары гиве да рваных портков, которыми он едва срам прикрывал, ничего отродясь и не было… Все твердил: «Я здесь чужой, одинокий…» Мы-то по простоте душевной думали, раз он одинокий, можно не волноваться. А теперь не успел завести две пары штанов, как уже зовет к себе всю деревню, и целое стадо этих скотов валом валит в город… А бедной девочке остается только жарить-парить да набивать брюхо этой скотине!

Дядя Рахим, вспомнив о Гелин Баджи, повернулся к отцу:

– А куда подевалась наша слезливая шамкалка?

Отец ответил со злостью:

– Она, черт бы ее побрал, уже несколько дней, как живет у каких-то своих родственников… Чтоб она сдохла!

Я было собрался смыться во двор, как вдруг в коридоре раздался страшный шум, будто началось землетрясение. Затем вопли Гелин Баджи заставили всех нас подскочить и выбежать на лестницу.

Солнце закатилось, и верхнюю часть лестницы уже окутала темнота. Неожиданно из темноты появился дед, испуганный и взволнованный. Бросив мимолетный взгляд на двор, он галопом ринулся вниз по ступенькам. А за ним устремилась Гелин Баджи, потрясая веником и обрушивая нескончаемые потоки ругательств.

Меня обуял ужас. Отец и дядя Рахим бросились в уборную и буквально прилипли к стене. Дед бегал вокруг бассейна, а за ним по пятам – Гелин Баджи.

– Сволочь бесстыжая, терьячник проклятый! Ты что же, подыхать приперся в мою комнату? Позарился, старая обезьяна, на мое барахло, а?

Все застыли на месте. Дед, не зная, куда спрятаться от Гелин Баджи, продолжал бегать вокруг бассейна.

– Деревенщина несчастный! Стоило мне уйти из дому, как он уже вперся в мою комнату!

Гелин Баджи вернулась на закате. Дверь в дом была открыта. Проходя по крытому коридору во двор, она вдруг заметила, что в ее комнате горит свет, и начала ругаться. Перешагнув через порог, она застыла в изумлении:

– Это еще кто здесь дрыхнет? – и отбросила покрывало. – Ай-ай, ну и скандал! Ты что же, подлец этакий, увидел, что меня нет, почувствовал себя хозяином и разлегся здесь? Что молчишь, сдох, что ли?

Ага Мохсен привстал:

– Ханум Баджи…

Гелин Баджи бросилась к нему:

– А ты еще кто такой? Олух паршивый, вы что, сговорились?

Она с силой ударила деда в пах и сбросила старика на ковер… Дед чихнул и изумленно поднялся. Первое, что он увидел, была Гелин Баджи, которая как привидение стояла рядом с сундуком.

Ага Мохсен отложил Коран в сторону и пустился наутек. Дед также без промедления выскочил из комнаты и побежал во двор, а Гелин Баджи – за ним. Проклятия и ругательства сыпались на голову предков и родственников деда.

Тетушка Азиз первой подбежала к Гелин Баджи и прижала ее к груди. Дядя Рахим направился к деду, и тот без чувств упал в его объятия. Гелин Баджи продолжала грозить деду самыми страшными карами и все порывалась снова накинуться на него, но тетушка Азиз ее успокоила. Когда взгляд Гелин Баджи упал на черное платье Азиз, она с трудом разлепила слезящиеся глаза и, увидев траурные одежды присутствующих, воскликнула:

– Разве с Хаджи-агой что-то случилось?

Азиз обняла Гелин, а отец сказал:

– Гелин, дорогая, да я за тебя жизнь готов отдать! Гелин, я тебе до конца своих дней обязан, ведь ты вернула нам дедушку с того света!

И он принялся целовать руки Гелин Баджи, пока та не разозлилась:

– Это еще что такое, никчемный ты человек?! Ты что, с ума сошел?

Соседи вновь хлынули во двор, как саранча. За ними – мясники из нашего и соседнего кварталов. В кухне сгорел плов, и отвратительный запах горелого проник во двор. И тут началось: плач, смех, танцы, аплодисменты… Дядя Рахим усадил деда в центре двора возле небольшого колодца, а сам закружился вокруг старика, прищелкивая пальцами. Он плясал по-деревенски: то сгибал одну ногу в колене, то резко выбрасывал ее вперед.

Ворота во двор были распахнуты настежь, и через них лилась людская толпа. Внезапно в двух шагах от деда раздался крик:

– Это же чудо. Его имам Реза воскресил!

Какой-то человек подскочил к деду, с треском разодрал на нем ворот рубахи и оторвал от нее полоску ткани. Обтерев этой тряпкой потную голову деда, он стал тереть ею свое лицо. И тут вся толпа бросилась к ним…

Дядя Рахим громко закричал, а отец, нехорошо выругавшись, схватил здоровое бревно и бросился на толпу. Но деда уже не было видно за лесом рук и ног обезумевших людей…

Это была тяжелая ночь: вокруг темнота, скорбь, убитые горем люди. Деда, нагого, окровавленного, принесли в комнату. Тело его, под запекшейся коркой крови, было черно-синего цвета.

Отец плакал навзрыд, как простой крестьянин, дядя Рахим причитал, а Гелин Баджи выла дурным голосом.

Мать повернулась к Тубе-ханум:

– Надо его похоронить до утра, не то мы свихнемся от их воплей.

Перевод Н. Козырева.

МАКСИ

Не знаю почему, но эти доходящие до щиколоток и колышущиеся над самыми туфлями юбки ассоциируются у меня с предреволюционной Россией, с кадрами старой кинохроники… с фильмами о растерянном и смятенном дворянстве… с аристократическими традициями элиты, которые до сих пор, подобно падали, гниющей на обочине дороги, оскорбляют обоняние простого люда.

– Какой же ты брюзга! – говорит она. – А почему эти юбки не наводят тебя на мысль о госкапитализме? Можно подумать, мы сейчас живем в каких-то иных условиях!.. Все осталось как прежде. Вот и юбки опять носят до щиколотки… Ах уж эта мода!..

Она встает. Ее округлые бедра и стройные изящные ноги окутывает черная ткань – просто кусок материи, нескроенный и несшитый, по крайней мере так мне кажется. Она делает шаг, еще один… Мой взгляд скользит по удлиненному черному силуэту. Вся она – соблазнительная загадка, каждое ее движение – рождение новой тайны, и мой взгляд тщетно пытается проникнуть сквозь темноту ткани.

– Ты теперь все время меня разглядываешь… Даже в былые времена так не глазел. А?

– Тогда ты носила короткие юбки, а их щедрая откровенность режет глаз. Меня не мучило любопытство, я не терялся в догадках. А теперь ты для меня великая тайна… Правда, сознайся – что ты от меня скрываешь?

Каждый раз, когда я стучался в дверь, в коридоре мягко шлепали пятки и я почти физически ощущал, как глиняный пол холодит ее босые ступни… Она всегда плотно закутывалась в чадру, и я видел лишь красные от хны ноготки на пальцах ног да два ослепительно белых пятнышка – белки глаз за темной завесой чадры. Она отодвигала засов, и я входил в сумрак коридора… Секунду она неподвижно глядела на меня, затем стремительно убегала в комнату, где жила ее семья. А я… я в мыслях жадно погружался в тепло ее тела, скрытого под чадрой. Она убегала к себе. Двери ее комнаты всегда были закрыты наглухо.

Что же таилось за чадрой? Меня томило искушение однажды сорвать ее и получить ответ на мучительную загадку.

Она обернулась. Макси-юбка придавала ей особую, величавую женственность. Наверно, так двигаются гейши: плавно, грациозно и гармонично. Мягкие линии бедер, изящный изгиб талии, колыхание груди…

– Ну что ты на меня так смотришь? Можно подумать, съесть собрался.

От дерзости, которую в былые дни придавали ей короткие юбки, не осталось и следа, и теперь даже в ее насмешках была своя неясная прелесть.

– Все еще размышляешь о капитализме и прогнившей аристократии?!

Но я думал совсем не об этом. Передо мной стояли полные слез глаза матери… В тот день отец наконец снял с нее чадру. Отец был государственным служащим, и… приказ есть приказ^[28]. Он напялил на мать висевшее балахоном пальто, и она поспешно закуталась в него, пытаясь спрятаться, как под чадрой. Рукава были столь длинны, что скрывали даже кончики пальцев. Полы волочились по земле. Поверх воротника мать обмотала шею длинным шарфом, а на голову натянула шляпу, поля которой скрывали пол-лица. Но несмотря на все эти ухищрения, она не могла преодолеть растерянности, просто содрогалась от страха, когда представляла, как через несколько минут ей придется выйти на улицу, где уже поджидают ее жители квартала.

Последние дни в нашем доме ежеминутно вспыхивали скандалы. Ссорились все: даже моего дядюшку-хаджи, брата матери, то и дело втягивали в перепалку. А сестра матери кричала: «Бессовестные! Они что же, хотят наших мужчин в сводников превратить?! – и наскакивала на отца: – Опомнись! Всякому бесстыдству есть предел!» Своим мужем тетка в те дни очень гордилась: поскольку он не состоял на государственной службе, его не заставляли снимать с жены чадру. Но в один прекрасный день с тетки содрали чадру прямо на улице, да еще и оштрафовали.

Эта фотография запечатлела мучительный стыд и унижение, и мать навсегда заточила ее в чулан, спрятала под шерстяными обносками.

– Почему они все так смотрят на меня?

– Да что это ты вдруг покраснела? Неужели стесняешься?

По-прежнему держа меня под руку, она кончиками пальцев чуть приподняла подол. С ней происходило что-то странное, она вся горела. А взгляды мужчин не могли оторваться от ниспадающей свободными складками черной ткани.

– Они все будто раздеть меня хотят!..

Да, оно знакомо мне, это искушение, которое испытывают люди, с похотливым любопытством шарящие глазами по длинной юбке…

Я стучался в дверь. Было слышно, как по коридору бежит девушка. Она всегда была закутана в черную чадру. Она отодвигала засов, и в полумраке коридора ослепительно светились белки ее глаз, искорками вспыхивали блестящие зрачки. Красные от хны ноготки на пальчиках босых ног. Я почти физически ощущал, как глиняный пол холодит ей ступни, и сам жаждал приникнуть к источнику тепла – к телу, скрытому чадрой…

– Отчего, отчего они все так смотрят на меня?..

Глаза мужчин горели алчным огнем. И неуемным лихорадочным любопытством. Они пытались овладеть загадкой, сокрытой под черной тканью. Мы шли как сквозь строй. Жадные глаза… руки, готовые схватить…

Знакомый с детства базарчик на перекрестке. Солнце вот-вот сядет. Ленивые огоньки керосиновых ламп… Привычный негромкий гомон голосов. Неожиданно появилась она – дочка наших соседей. Плотно закутана в чадру. И вдруг базар забурлил… Гам нарастал, все громче, вот уже крики со всех сторон, брань, рев…

– В рожу ей плюнуть!..

– Шлюха!..

Она беспокойно прибавила шаг, почти побежала… Поравнялась с парфюмерной лавкой, и тут лавочник Ахмад-ага плюнул ей под ноги:

– Шлюха подлая! Стерва! Отца в могилу свела!..

Не останавливаясь, она продолжала свой путь, стремясь во что бы то ни стало скорее миновать ощетинившийся злобой базар, но к ней подскочил парень и сдернул с головы чадру.

– Бессовестные! Постыдитесь!..

А я, как тогда в захламленном чулане, застыл в немом оцепенении. Базар ревел, накаляясь все больше.

– Госпожа шлюха пожаловала свою матушку проведать!..

Брови ее были подведены, на щеках – яркие пятна румян, на лбу выложен крутой завиток… Я хотел броситься к ней, но ноги мои будто приросли к месту. Базарчик грохотал, словно кузница. Она пустилась бежать, пытаясь на ходу натянуть чадру на голову, но внезапно ноги ее запутались в складках материи, и она упала. Вскочила. Толпа орала и свистела. Когда она поднималась с земли, из-под рубашки выбилась грудь.

– Подлецы вы! Без стыда, без совести!

В лицо ей звонкой пощечиной ударилась дынная корка. Полетели арбузные огрызки, башмаки, камни – все, что попадалось под руку разъяренной толпе.

Но девушка не остановилась, торопливо шагала дальше. Гнев толпы перерос в ненависть: она мстила, глумилась, осыпала девушку руганью.

– Это что же, юбка или, может, веник?.. Эк метет-подметает, платочка в руку не хватает!..

Какой-то верзила облапил ее:

– Эй, цыпа, цыпочка, за ночь сколько возьмешь?! – и, плюнув ей в лицо, визгливо хохотнул – будто полоснул бритвой прямо по сердцу.

– Сволочи!.. Бессовестные!.. Подлецы!..

Она почти поравнялась со мной и на секунду замерла. Тот самый взгляд, знакомый взгляд, что встречал меня, когда отодвигался засов, ослепительные белки, искры глубоких зрачков и упрек, стоящий в глазах, как в тот день, когда я сорвал с нее чадру…

Толпа улюлюкала. Снова полетели дынные корки и камни. Я сорвался с места. Подбежал к ней:

– Не троньте ее!.. Не бейте!

Она прижалась ко мне, и под градом камней я увлек ее за собой на улицу. Это была она, соседская дочка, та, что прятала под чадрой смущение и робость… Из уголка рта и из рассеченной брови текла кровь. Чадра и рубашка порваны, босые ноги… Запах дрянных, дешевых духов…

– Уведи меня отсюда!.. Уведи!

Она дрожала как в лихорадке… Базар постепенно затихал.

– Уведи меня отсюда!.. Уведи!

По-прежнему держа меня под руку, она чуть приподняла кончиками пальцев подол:

– Уведи меня отсюда!.. Мне плохо от этих взглядов… плохо!

Рядом с нами затормозило такси.

Перевод А. Михалева.

Ахмад Масуди

РАБОТА КАК РАБОТА

– Что же нам теперь – обратно возвращаться, что ли?

– Да, придется вернуться, – отвечаю я.

– А может, смилуетесь, пропустите нас?

– Нет, не пропущу.

– Ну будьте добреньки, пропустите! Вот у нее – мать больна…

– Карантин. Запрещено законом.

– Законом!.. У меня тоже одна штучка запрещенная есть, всегда при мне. Может, на том и сговоримся, а?

Я сразу понял, что это за птица – уж очень нагло, вызывающе она глядела. Да и накрашена была вульгарно и грубо. Но при этом все-таки хороша! Особенно красивыми у нее казались руки: небольшие, чистые, с аккуратными ногтями. И смеялась она хорошо: не жеманилась, не прикрывала рукой рот. О подруге ее можно было сказать только одно: чересчур толста. Еле помещалась в деревянном кресле.

– Ну, у нее мать больна, а тебе-то зачем туда ехать? – спросил я.

– А я прогуляться желаю.

– Тебе сделана прививка, можешь проезжать, а она нет.

– Прививка, прививка… Глупости одни!..

– Ну, такие разговоры мне не нравятся, – сказал я и уже собирался произнести речь о пользе вакцинации, когда вошел начальник карантина. Его подслеповатые глазки глядели злобно, моего приветствия он не соблаговолил расслышать. Проследовал прямо к своему столу, уселся и приказал:

– Иди приступай к работе. Уже вечер.

– Восьми еще нет, – возразил я.

Он повернулся ко мне и заорал:

– А я говорю: ступай! Помоги другим.

Этот крик мне совсем не понравился. Будто ненароком, я плюнул на график дежурств – пусть побесится, – но он не заметил. Выходя, я слышал, как он рявкнул на женщин.

Наступили сумерки. Только на вершинах гор еще стоял день. Несколько солдат долбили кирками каменистую землю, чтобы поставить палатку: присланное пополнение, человек десять, мечтало поспать с дороги. Капитан, взгромоздившись на обломок скалы, держал перед ними речь – обычные затасканные слова. Новоприбывшие – в металлических касках, с винтовками «АМ-I» за плечами – стояли по стойке «смирно», их уши, как радары, впитывали информацию о жизни карантина.

Громкоговоритель, завывая, стал выкликать нашу смену.

– Погляди-ка, этот лоботряс только что появился, – сказал Бахман.

– Это кто же лоботряс? – осведомился я.

– Да Хамид. Все словчить старается. Опаздывает, чтобы ему поменьше работы досталось.

– Вот передам ему, что́ ты о нем говоришь!..

– Передай, передай.

Торопливо подбежал Хамид, схватил коробку с таблетками и зашагал к машинам, которые уже выстроились в длинный хвост. Водители, увидев его, подняли крик.

– Ну, чего вы здесь стоите и на меня смотрите? – Начальник карантина вырос перед нами как из-под земли.

– Да кто на вас смотрит?! – огрызнулся я.

Хамид издалека закричал:

– Пропуска нужны! Я вам не автомат.

– Кладовщик!.. Кладовщик! – надрывался громкоговоритель голосом начальника.

– Чего изволите? – ответил кто-то из темноты.

В длинной очереди машин галдели шоферы, высовывались из кабин:

– Господин доктор, сейчас моя очередь… Если в таблетках дело, давай, я еще приму!.. Доктор, давай сюда!

Они вдруг принялись сигналить: три коротких гудка, один длинный, пауза, и опять три коротких, один длинный. Начали, конечно, владельцы личных машин – народ избалованный, капризный, – а подхватили водители грузовиков. Эти доставляли нам больше всего хлопот. Грубые, строптивые… Если их не пропустишь, тут же затевают перебранку, не боятся ни солдат, ни винтовок. Наверное, давно сообразили, что патроны холостые.

Резкий голос начальника, усиленный мегафоном, громом раскатился по горам:

– Солдат! Почему ты их не утихомиришь?

Он обращался к морскому пехотинцу. Тот басом, который без всякого мегафона перекрыл голос начальника, спросил:

– Это мне, что ли, их утихомирить?

– Я говорю, останови их, солдат!

– Да как останавливать-то? Бить мне их, что ли? Кого ни попадя?

Начальник обернулся и спросил часового:

– Как его зовут?

– Ата, – ответил часовой. Ата был с юга, он уже отслужил полных три года.

– Не остановишь – подам рапорт, – пригрозил начальник.

Ата немедленно бросился к одному из водителей, который все еще нажимал на сигнал, схватил за шиворот, словно собираясь сунуть в мешок – совсем так, как мы делали с запрещенными для провоза продуктами: грушами, оливками, брынзой, зеленью, рыбой, виноградом. Все это мы бросали в мешки и заливали потом известью.

Я побежал к ним:

– Оставь его, отпусти!

Левой рукой Ата сдавил парню шею, глаза его в темноте странно горели.

– Сучье семя! Утопить бы вас в поганом колодце… Всех вас… Совести у вас нет, топить вас надо… Гады! Никчемный народ…

Свободной рукой он бил шофера по лицу. Что его так разозлило? Ведь не этот же парнишка и не пронзительные гудки… Ему-то что, сигналят машины или нет. Непохоже и на то, чтобы он стал избивать человека только из-за приказа начальника. Причина крылась в чем-то другом.

Несколько солдат с трудом растащили их. Распаленный Ата сыпал бранью, но теперь уже поносил не того парня, а всех и вся. Проклинал проезжих, шоферов, машины и всех подлецов во всех карантинах на свете. Продолжая ругаться, он ушел за палатки, разбитые как раз возле того места, где Сефид-руд, наткнувшись на преграду, резко поворачивает вспять и ревет от злости. Стоя среди машин, я и за ревом реки слышал его голос. В нем звучал утихающий, перегоревший гнев, отдававший печалью.

– Ну, это уж он на свою голову… – заметил Хамид.

– Да нет, теперь, пожалуй, ему ничего не сделают, – возразил я, – он ведь свои три года отслужил.

У обочины толпились шоферы, подписывавшие жалобу на Ату, «оскорбившего их всех». Избитый парнишка лежал, скорчившись, у кювета. Он еще не пришел в себя. Дневная бригада торопливо обходила грузовики. Я видел, что они раздают одни пропуска, без таблеток. Солдаты из пополнения сидели возле своей палатки, в глазах их застыла тоска. Палатка была поставлена наспех, сильный ветер раскачивал и тряс ее. Капитан сказал:

– Завтра первым делом укрепите палатку как следует.

– Слушаюсь, ваше благородие, – вытянулся перед ним ефрейтор.

– Как положено по уставу.

– Слушаюсь, ваше благородие.

Капитан перевел взгляд на моряков:

– Ваш однополчанин опять осрамился… Скажите ему, что я очень им недоволен. Пусть на глаза мне не попадается.

– Скажу, ваше благородие, – ответил флотский старшина. Он тяжело привалился к палатке и, даже разговаривая с капитаном, не изменил позы. Капитан мрачно уставился на него. Старшина понял, подтянулся: Он был очень бледен, руки у него дрожали. Вернулся сержант, что привез новичков, выгрузил из «джипа» солдатские котелки, раздал их. Вновь прибывшие сразу стали похожи на старожилов. Сержант сказал.

– Сегодня повара не было. Так что для матросов мы горячего не получили.

– Господин капитан, как же, ведь мы и так сегодня без обеда остались, совсем ничего не ели!.. – подал голос старшина.

– Да, не повезло вам, – подтвердил капитан. – Что поделаешь, повар сегодня увольнительную взял.

Солдаты на карантине получали довольствие из своего городского гарнизона, а часть, к которой были приписаны морские пехотинцы, располагалась в семидесяти километрах отсюда. Конечно, никто бы не стал возить морячкам еду из такой дали. Сухой паек для них тоже не был предусмотрен, поскольку считалось, что забота об их питании возложена на медико-санитарную службу. Гарнизонный повар вошел в положение этих бедняг и потихоньку кормил их из общего котла. Но сейчас он был в увольнении, а его подручные боялись сами распорядиться.

– Но мы же не обедали, господин капитан, вы только подумайте, впроголодь весь день… – опять сказал старшина. Он был настолько ошеломлен, что, видно, не заметил: капитан уже влез в «джип» и дожидался только сержанта.

– Как же теперь быть? – спросил Бахман.

– Солдаты, приступайте к ужину, – распорядился сержант. – Останется что – отдайте флотским. Конечно, если по совести, надо бы поровну с ними поделить, чтобы они голодными не сидели…

Солдаты, перешептываясь, разбрелись по палаткам. Сержант сел за руль. «Джип» коротко взревел и тронулся. До ворот карантина он шел на малой скорости, потом резко рванул вперед и исчез в темноте.

Подошел Ата, уселся рядом со старшиной:

– Ну как ты – поправился?

– Да нет, лихорадит все.

– А что с тобой? – вмешался я.

– Понос у меня. Какое лекарство лучше помогает от поноса?

– Кто его знает, – сказал Бахман. – Я думаю, те же таблетки годятся.

– Да его от этих проклятых таблеток и скрутило, – возразил Ата.

– А ты что – много заглотал? – спросил я.

– Восемь штук, – ответил старшина. – Один проезжий сказал: пока ты не примешь – и я не буду.

– Ну и пусть бы не жрал, провались он на этом месте! – возмутился Ата. – Сам себе добра не хочет – тебе-то что за Печаль? Что, тебе награду за это выдадут? Ну а как служба идет? Порядок?

– Какое там! Сегодня опять ужина не дали.

Мы с Бахманом сели в сторонке, прислушиваясь к доносившемуся из-за горы шуму машин. Кладовщик, как и каждый вечер, пытался вывесить фонарь. Он старался прицепить его к табличке «Стой!», и у него, как обычно, ничего не получалось. Ветер мешал. Кладовщику помогали трое солдат: один колотил камнем по гвоздю, двое других придерживали доску, на которой черными буквами было выведено: «Стой! Санитарный контроль».

– Что, опять не выходит? – спросил Бахман. – Каждый вечер приноравливаешься, а все равно ничего не получается.

– Приказали, чтоб получилось, – ответил кладовщик. – Раз у нас тут нет электричества, должен быть фонарь.

От палаток слышался возмущенный голос Аты:

– Ну что с ним делать? Надо, значит, штаны измарать, чтобы поверили, что болен человек?

– Хуже всего то, что мне нынче ночью в караул, – пожаловался старшина.

– В какую смену? – спросил один из солдат, помогавших кладовщику.

– В третью.

Другой солдат заметил:

– Да он нарочно заболел, чтобы его освободили.

Бахман возмутился:

– Что ты городишь?! Не видишь, что ли, он еле живой…

– Вы, господин доктор, еще не знаете морячков этих, – огрызнулся солдат.

Только крестьяне и солдаты называли нас «доктор» без всякой издевки. Водители обращались к нам так только в том случае, если дела у них были плохи, а горожане и вовсе лишь в насмешку.

– Все мы солдаты, – сказал Ата. – Между нами различий нет.

Раньше я от него таких слов не слышал. Моряков на карантине было четверо, держались они обособленно, между собой говорили тихо, а смеялись громко, с таким видом, будто знают что-то, да не хотят сказать. Двое из них были с юга; один – тот самый старшина, мучившийся поносом, который теперь лежал в жару. Южане на севере всегда так: либо гниют заживо от сырости, либо погибают от поноса.

Мимо нас прошествовал начальник. Кладовщик кинулся к нему, вопя во всю глотку. Начальник не обращал на него внимания. Каждый вечер в одиннадцать он откладывал свой мегафон, забирал дневную ведомость и удалялся восвояси.

– Ну, что там такое? – спросил Бахман. – Обанкротился ты, что ли?

– Точно. Разворовали все… Думал, таблеток-то хватит, бери, сколько хочешь. Утром выдал одному тысячу штук, вечером стал баланс подводить – трех тысяч не хватает! Больше никому ключа не дам.

– Ты лучше погляди, какие птички у нас в дежурке сидят. Увидишь – не только ключи отдашь, сам в гости проситься будешь…

Но кладовщик молча отошел к вывеске «Стой!» и торчал там целых полчаса, пока за ним не приехал голубой «шевроле», на котором он укатил в город.

Пробка рассосалась, машин у кордона не было, но где-то в ночи, казалось, еще витали отголоски дневного шума и суматохи. Двое морских пехотинцев, пристроившихся поодаль, примолкли. Они смотрели в небо, как бы отгородившись от всего мира и друг от друга, и только их длинные тени соприкасались, образуя на земле странную фигуру человека о двух головах и с чудовищно разбухшим чревом.

– Пошли поужинаем, – сказал Бахман. – Вот и лодырь с нами пойдет.

– Давай лучше к «Мосьо» – водку пить, – предложил Хамид, выходя из дежурки.

Насвистывая, мы отправились в заведение «Мосьо», которое примыкало к складу. Сам «Мосьо» распоряжался там напитками, а жена его стряпала, хлопотала на кухне целыми днями. Стряпня у нее была замечательная. Усевшись у стола, мы сразу услышали монотонное шлепанье – это ее разношенные веревочные туфли на ходу глухо хлопали по полу, и, только когда она останавливалась, наступала полная тишина. Вообще-то это было спокойное местечко, где можно посидеть в уголке, полюбоваться через окно горами, которым ночь придавала таинственное величие – так что в груди у человека пробуждался страх, и от этого взор его приобретал несвойственную прежде пытливость.

– Не нравится мне с вами водку пить, – заявил Хамид. – Это волы так траву щиплют и молча заглатывают! Ни тебе «будьте здоровы!», ни «выпьем, пора уж горло промочить!».

Я опрокинул в рот стакан, потом сказал:

– А что, водка – такой же напиток, как все прочие. Чтобы ее пить, никаких правил не требуется. Не так разве?

– Конечно, не так, – возразил Бахман. – Водка – штука особая. Она сущность каждого проявляет. Кто осел – еще большим ослом становится, кто человек – человечнее.

Мне хотелось, чтобы поскорее пришел тот момент, когда в груди начинает гореть, глаза застилает жаркий туман и ты чувствуешь, что готов перенести все ради одного-единственного дня, ради того единственного человека, который стоит этого.

– Ну, за наше здоровье, за наши успехи! – сказал Бахман.

– У, шакал вонючий… Легкой жизни захотел, потерпеть не может… – забормотал я, но тут до нас донеслись истошные вопли. Пока мы бежали на крик, я успел подумать, что тот единственный день, может быть, никогда и не наступит, и ощутил невыносимое отчаяние.

– А ну встать! Что делаете?.. Убить друг друга хотите, да?! – кричал Бахман. Убить не убить, а драка была крепкая. Двое солдат, катаясь по земле, молотили друг друга кулаками. Но когда заметили, что на них смотрят, принялись хохотать, пытаясь обратить все в шутку. Бахман, ругаясь на чем свет стоит, начал было их стыдить, но, кроме ругани, у него ничего с языка не шло: опьянел совсем. Я спросил:

– Из-за чего драка? Почему шум подняли?

– Да ничего, так просто, – темнили оба.

Тут Бахмана окончательно развезло, он начал так браниться, что я потащил его обратно к «Мосьо», усадил рядом с Хамидом, а сам вышел на улицу. Моряки по-прежнему сидели рядом и молчали.

– Хотите водки выпить? – обратился я к ним. Они поблагодарили, потом один из них заметил:

– Да какой от нее прок, от водки-то? Напьешься, начнешь песни петь…

– Или блевать начнешь да к ручью бегать, пока последние гроши не растеряешь, – подхватил Ата.

Другие солдаты уже спали, котелки их были пусты. Старшина, весь в поту, метался в забытьи. Вечером у него была сильная рвота – пустой желудок извергал какую-то черную жижу.

– Он ничего не ел? – спросил я. – Ему бы отвару густого хорошо…

Моряки только переглянулись, а я повернулся и посмотрел назад, на окно ресторана. Там Хамид, подняв стакан, подмигивал мне, губы его шевелились. То ли бранился, то ли пил за мое здоровье. Я направился к дежурке.

Ветер усилился, становилось холодно. Время близилось к полуночи. Захлопнув за собой дверь, я уселся на стул, поигрывая сложенной газетой. Мысли текли лениво. Хамид и Бахман тоже вышли из ресторанчика и, спотыкаясь, брели к дежурке. С трудом нащупав дверную ручку, они ввалились внутрь.