Текст книги "Современная иранская новелла. 60—70 годы"
Автор книги: Эбрахим Голестан
Соавторы: Ахмад Махмуд,Надер Эбрахими,Аббас Пахлаван,Хушанг Гольшири,Ахмад Масуди,Голамхосейн Саэди,Махшид Амиршахи,Самад Бехранги,Феридун Тонкабони,Хосроу Шахани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
– Сестра, слыхала, горе-то у меня какое?.. Пришли, наручники на него надели и увели…
Мать продолжала плакать, слезы медленно катились по ее лицу. Забрали Хадж-Тоуфига, забрали моего отца, тело Афаг валяется неизвестно где, Йадолла и Фатхолла ушли на работу и вернутся только к вечеру, а Хадж-Тоуфиг, если и придет, то сразу пошлет меня в Управление за терьяком.
Я снова подтолкнул палкой голубку-«эфиопку». Она продолжала сидеть, будто свинцом налитая. Даже не шелохнулась. Наверно, откладывала яйцо. Опять послышались шаги. На этот раз по пыльному двору семенили обтянутые шароварами лодыжки Балур, жены Мусы Сармейдани. Я встал на колени, потом опустился на четвереньки и высунул голову из голубятни, чтобы посмотреть, где расположились женщины.
Они сидели на эйване. Бану с ними не было – наверно, мать послала ее известить Йадоллу и Фатхоллу. Говорила, кажется, мать: губы ее двигались, но шум машин с пустыря заглушал голос. Я заполз обратно в голубятню и на этот раз подошел к самочке-«белохвостке», и все еще возился с голубями, когда раздался пронзительный крик матери, а затем вопли других женщин, слившиеся в общий вой. В спешке вылезая из голубятни, я так стукнулся спиной о верхнюю перекладину дверцы, что у меня от боли ум за разум зашел, и тут увидел огибавших яму Йадоллу и Фатхоллу: они уложили труп на легкую приставную лестницу и так и несли его – несли и плакали. Я подбежал. Из-под абы, которой было прикрыто мертвое тело, свисала, покачиваясь, черная, как агат, прядь волос. Я узнал абу – ее носила Афаг. И волосы были волосами Афаг, блестящими, мягкими и волнистыми…
Лестницу внесли на эйван. Мать била себя в грудь. Потом к нам во двор повалили женщины и дети, и, пока я возился, придумывая, как бы запереть дверь в голубятню, чтобы туда не совались пришедшие ребята, набился полон дом. Мужчины и женщины сидели вокруг тела Афаг, ударяли себя по голове, стучали кулаками в грудь.
Солнце поднялось уже высоко. Тень стоящих на площадке вышек натыкалась на стены нашего дома, потом – на головы собравшихся, а остатки ее падали на сорняки в глиняной яме посреди двора, шум машин и бетономешалок перекрывал друг друга, то накатывался на нас грохочущей волной, то утихал.
Теперь они укладывали бетон в основание одиннадцатой цистерны.
Когда день был на исходе, вернулся отец. С него взяли подписку, что до конца недели он освободит дом. Нам оставалось всего два дня.
Я вынес своих голубей, связал им крылья и сунул птиц под опрокинутую корзину – пусть сидят там, пока не смастерю для них другого жилья.
С восхода солнца и до сих пор, когда день уже клонился к вечеру, мы сделали больше десяти концов в обе стороны: все перетаскивали вещи. Сейчас пришли в последний раз; отец запихивал в мешки разную мелочь, один мешок должен был нести он сам, другой – я.
Внезапно раздался скрежет бульдозера, и я увидел, как глинобитная стена нашего дома подалась вперед, пошатнулась, развалилась на части и рухнула.
– Совести у них нет… Не могли подождать, пока мы съедем!.. – пробормотал отец.
Тупая морда бульдозера, торчавшая над широким острым ножом, двинулась вперед и вползла по развалинам стены внутрь дома. Отец вскинул мешок на плечо:
– Ну-ка, сынок… ну-ка пошли!
Мешок был тяжеленный. Я с трудом поднял его, ноша так и гнула меня к земле. Не успел я еще выйти со двора, когда развалилась и голубятня: лопнула, как мыльный пузырь на светлой блестящей поверхности ножа бульдозера.
Уже на улице я поглядел на небо. Не знаю, как удалось белому голубю высвободить крылья, вылезти из-под корзины и добраться до нашего чердака, на который наступали сейчас широкие гусеницы бульдозера. Я опустил на землю мешок, не сводя глаз с голубя, который, подпрыгивая, вскарабкался на самый верх развалин, потом взлетел и стал описывать круги над ними – один, другой. Он как будто не узнавал дома, как будто заблудился. Я свистнул. Он услышал знакомый свист, ринулся вниз, вытянул шейку, затрепетал крыльями – а потом вдруг взмыл вверх и пошел все выше, и выше, и выше, пока не растворился в небесной синеве.
Я посмотрел вдоль улицы: отца уже не было видно, и я остался один со своим тяжким грузом.
Перевод Н. Кондыревой.
ЧУЖИЕ
Я дрожал от холода всю ночь до самого утра, пока Рашид не раздул мехами огонь в земляном очаге и теплые багровые блики заплясали на дощатых стенах барака. В полутьме большого неуютного помещения уголь рдел багровым бархатом. Я сидел у огня, слушал бульканье большого медного чайника. Холод, насквозь пропитавший меня ночью, теперь выходил из меня, сотрясая тело легкой дрожью, и эта дрожь была даже приятной – я ощущал нечто вроде сладкой истомы.
Рашид набрал полную горсть заварки и высыпал в чайник. Все наши уже поднялись и собирали постели, сваливая их в кучу в углу. Отец начал читать тасбихат[80]. Сквозь широкую щель в дверях сочился серый рассвет. За стеной слышалось пыхтение старенького маневрового паровоза.
Мы пили чай у очага, распаривая над огнем ломти черствого хлеба, как вдруг раздался резкий тревожный свисток. Мы повскакали с мест. Отец даже забыл закурить только что свернутую самокрутку. Толкая друг друга в низких и узких дверях барака, мы выбежали наружу. Снова трель свистка и тяжелый топот ног, бегущих по песку.
В один миг огромное пространство от упиравшегося в песчаную насыпь станционного тупика с вереницей заброшенных вагонов до болотистого пустыря, где были свалены старые шпалы, было оцеплено войсками. Позади пустыря, за рядами колючей проволоки, начинался военный гарнизон.
Накануне в полночь из-за высоких оливковых гор к северу от города наползла большая темная туча, пролилась на зеленую гряду холмов и обрушилась ливнем на строгие ряды крыш гарнизона и беспорядочную россыпь домишек, белевших на берегу реки, как груда сахара.
Теперь, с наступлением утра, над землей клубился тяжелый туман, и желтые, широко открытые глаза прожекторов со сторожевых башен силились пронзить его. Оранжевые полосы света сливались, расходились и снова сливались.
За вагонами мелькали ножницами ноги бегущих солдат. Белые гетры от сырости и грязи стали серыми, подбитые гвоздями башмаки месили песок, скользили по влажным шпалам.
Снова свисток и тающий раскат выстрела.
Звуки казались глухими, они будто тонули в густом, тяжелом тумане.
Маневровый паровоз проскользнул мимо станции, зашел за депо, сполз на запасной путь и, добравшись до заброшенных вагонов, засвистел, скрылся в облаке молочного пара.
Я смотрел, как в этом облаке постепенно проступают темные очертания паровоза, когда послышались приближающиеся шаги и голос мужчины – чужой, но чем-то мне уже знакомый. Я застыл на месте.
Мы выстроились вдоль наружной стены барака. Кожа и одежда еще хранили тепло очага, но я ясно ощущал, как оно уходило с дыханием легкими облачками пара.
От грубого голоса чужого, нездешнего жандарма мы отпрянули, вжавшись спиной в холодные доски барака. Я следил за ним не отрываясь. Пронзительные, ястребиные глаза под каской, румяные щеки. Высокий, поджарый. Автомат в его руках казался соломинкой.
Он переводил взгляд с одного лица на другое, как бы пересчитывая нас, и, когда дошел до последнего, губы его, казалось слипшиеся намертво, раскрылись и голос, как плетью, ожег нас:
– Немат?
Неожиданная радость хлынула в сердце.
Мы разом свободно вздохнули и отрицательно мотали головами.
…Немат бежал.
Жандарм пинком распахнул дверь барака, разворошил постели и ушел, уведя с собой Рашида.
Рашид пытался было сопротивляться, но, увидев дуло автомата у своей груди и сумрачное лицо жандарма, покорился.
После его ухода мы некоторое время стояли молча, не двигаясь, а потом, подобно каравану усталых верблюдов, поплелись один за другим к площадке, где лежали разобранные ящики.
Нам надо было обогнуть территорию гарнизона. За колючей проволокой обнаженные по пояс солдаты бегали в строю, составив винтовки в пирамиды. Из закопченной трубы на крыше гарнизонной кухни валил густой дым, в тяжелом тумане плыл аромат свежесваренного кофе.
На площадке тоже было полно солдат, переговаривавшихся на незнакомом для нас языке, с чужими глазами. Они лазили между сложенных досок и что-то искали.
Отец дал мне свое пальто и мельхиоровый портсигар и сказал, чтобы я шел обратно в барак и крутил ему цигарки.
Придя в нашу хибару, я расшевелил угли, закутался в широкое пальто отца, из которого еще не выветрилось тепло его тела, сел, положил перед собой портсигар и начал крутить цигарки.
Всходило солнце. Его лучи полосами пробивались сквозь туман из-за похожих на сахарные головы зеленых холмов, окружающих город, и ложились на низко висевшие облака бледно-желтыми, золотистыми, кровавыми и даже какими-то серо-коричневыми бликами.
Накануне ближе к вечеру пронесся слух, что Немата схватили и привели в гарнизон. Все были подавлены этим известием. Когда мы, поужинав, уселись вокруг огня – выпить чаю и, как всегда, поговорить о Немате, пока сон не сомкнет глаза, – и Рашид сказал: «Убежит!», мы все, молча, про себя, стали молиться. И вот сейчас наша молитва услышана – Немат бежал.
Я не успел заклеить вторую самокрутку, как увидел Рашида. Его привели на площадку по ту сторону гарнизона. Руки у него были связаны.
Я отложил цигарку и стал смотреть.
Лопата и кирка мелькали в руках двух солдат, вонзаясь в сырую землю, пока они не вырыли яму – неглубокую, по пояс Рашиду.
Развязав Рашиду руки, его столкнули в яму. Теперь над землей виднелись только его грудь и голова. Его заставили поднять руки вверх и держать над головой тяжелый автомат без обоймы. Рядом встал часовой – чужой солдат (теперь они уже нам примелькались) с заряженным автоматом.
То и дело кто-нибудь из рабочих, разбиравших ящики, разгибался, опускал молоток, пилу или клещи и смотрел на Рашида, державшего автомат в воздетых руках.
Меня вдруг зазнобило. Я поднялся, нашел несколько дощечек и бросил их на тлеющие угли. Дым от разгоравшегося костра ел мне глаза, и сквозь проступившие слезы фигура Рашида расплывалась – он как будто качался под тяжестью автомата. Почему его схватили? Забыв об отцовских цигарках, я поплотнее запахнулся в теплое пальто, обнял руками колени и начал думать о Рашиде.
И сразу же у меня в ушах зазвучали слова Рашида. Они были жаркие, живые, заставляли сердце биться учащенно.
Я приметил его в первые же дни. Здесь нанимали людей разбирать ящики из-под оружия, запасных частей машин и танков, и Рашид пришел сюда, чтобы хоть немного подработать.
Из его рассказов я узнал, что он крестьянин и что уйти из родной деревни его вынудила засуха.
– …засуха, неурожай, голод, нужда, нищета…
Он говорил это, сцепив пальцы своих больших рук на затылке. На широкие плечи накинут кярдин[81]. Высокий лоб, большой рот, загорелые скулы – привлекательное, располагающее к себе лицо.
– У меня жена, дети… Отец – старик… Я у них кормилец.
Но подрядчика все это не интересовало. Подрядчику требовалось его имя, имя его отца и месте жительства. Рашид был родом из деревни Бандбаль.
Он принес к нам свою котомку с одеялом, и, когда после ужина мы расселись вокруг очага над багряным бархатом углей, чтобы скоротать долгий зимний вечер, он заговорил о Немате… А теперь он сам стоял в яме, и руки его сгибались под тяжестью автомата.
Солнце расплывчатым пятном светило из-за облаков. Над влажной землей поднимался пар. Рабочие работали вяло, то и дело распрямлялись и, опершись на кирку, смотрели туда, где незнакомый караульный стоял над Рашидом, не шевелясь, как истукан.
Сейчас я будто снова слышал рассказ Рашида о том, как Немат отбивает пятитонку с обмундированием, пригоняет ее в деревню, раздает крестьянам одежду, одеяла, ботинки, а потом бросает машину посереди поля.
Немат… Я видел его как живого: среднего роста, с острым взглядом из-под сросшихся бровей, густые усы, тяжелый подбородок.
Рашид рассказывал…
В промозглой ночной темноте дождь стучал в окно, а мы сидели над теплым бархатом углей, и я слушал, не отрывая взгляда от большого рта Рашида, от его губ.
«… Дело было ночью. Небо чистое, звезды – как льдинки на высоком шатре небес, и луна сияет хрусталем. Мы сидели в засаде…»
Тепло очага размаривало меня, но и сквозь дрему я слышал голос Рашида, запоминал каждое его слово.
«…Немат – в кювете у железнодорожного полотна, я – рядом с ним. Вот-вот должен был появиться поезд. Он уже вышел с пятой станции. Я дрожал от холода. Порывы ветра резали щеки как бритвой. Зуб на зуб не попадал. Я грелся сигаретой, зажав ее в кулаке. А Немат был спокоен. Как будто ему все это нипочем. Глаза у него сияли в темноте, как у кошки – какой-то такой особый блеск… Он весь закутался в кярдин, обхватил руками колени и прислонился спиной к стенке кювета. Взял у меня сигарету, спрятал голову под кярдин, затянулся. Вернул мне сигарету и сказал, чтобы я загасил. Потом попросил меня пойти и приложить ухо к рельсам, и, когда я прислушался, мне показалось, что поезд находится в двух шагах от нас. Пригибаясь, я побежал обратно и рассказал ему, что услышал. Он приказал мне не двигаться с места, пока не даст сигнал, и попросил передать остальным ребятам, чтобы они тоже раньше времени не высовывались из укрытий. Я пополз по дну кювета туда, где сидели ребята. Вы не представляете, до чего мы дошли. Невозможно такое вынести. Целый год засуха, тиф, голод. Мы же привыкли, чтобы наши дети всегда были сыты, а тут… – Рашид говорил спокойно, не повышая голоса. – …Я вернулся от ребят и сел около Немата. Я видел его в профиль: нос – орлиный, лицо как из меди отлито, тяжелый подбородок с ямкой… Я тогда подумал: другого такого смелого и отважного человека не сыскать. Вдруг он крикнул: «Поезд идет!» Я повернул голову и посмотрел. Вдали появились огни паровоза, потом исчезли, потом появились снова, еще ближе и ярче. Теперь слышен был и стук колес. И вдруг меня охватил ужас. Впервые я шел на такое дело. Немат сказал, что, если мы не хотим, чтобы наши дети померли с голоду, если не хотим, чтобы болезни и нищета доконали наших жен, мы должны быть заодно с ним. Нас было двадцать три человека, все из Бандбаля. Мы бросили своих коров на пастбище и пошли за Гематома.
Поезд приближался. Сердце замерло. В висках стучало. Рука Немата потянулась к поясу – за пистолетом. Он сбросил кярдин, лег на землю, проскользнул, как ящерица, к насыпи и там ждал, напрягшись, словно кошка, изготовившаяся к прыжку. Паровоз пропыхтел совсем рядом. Мне казалось, что он стучит и пыхтит громче, чем обыкновенный паровоз. Яркий свет прожектора бежал перед ним по рельсам. Когда поезд прошел, Немат вскочил и бросился ему вдогонку. И не успел я понять, в чем дело, как в неверном свете луны увидел, что Немат прицепился к последнему вагону…»
Рашид замолчал, глядя на раскаленный бархат угля. Мы сидели вокруг очага. Взгляды всех были прикованы к губам Рашида. Его высокий лоб и щеки покраснели и блестели от жара, которым дышали раскаленные угли…
Ногам в шерстяных штанах стало жарко. Я отодвинулся. Теперь солнце стояло уже высоко, и руки Рашида сгибались под тяжестью автомата, а часовой переступал с ноги на ногу.
Со стороны гарнизона показались четверо солдат в сопровождении ефрейтора – все с автоматами. Строевым шагом они подошли к Рашиду. Часовой сменился, и солдаты во главе с разводящим зашагали обратно. Новый часовой застыл над Рашидом каменным изваянием. Через некоторое время он что-то крикнул, как будто приказал, и руки Рашида распрямились, снова подняв автомат высоко над головой; рукава рубашки соскользнули вниз, обнаженные смуглые руки темнели на солнце. Я знал, что на правой руке у него от локтя до кисти тянется давнишний рваный шрам; сейчас этот шрам не был виден, а тогда вечером у очага, когда Рашид щипцами ворошил уголь, я глядел на него, и мне казалось, что шрам играет, шевелится сам по себе.
«…Не успел я понять, в чем дело, как в неверном свете луны увидел, что Немат прицепился к последнему вагону и машет нам, знак подает. Мы бросились к нему, но поезд уходил от нас, стук колес затихал вдали, и мы подумали, что напрасно пытаемся догнать его. Тяжело дыша, мы бежали из последних сил, потеряв всякую надежду, как вдруг заметили, что последний вагон отстает от поезда и катится все медленнее. У нас будто крылья выросли. Мы рванулись вперед и увидели, что Немат висит на этом вагоне, а потом он спрыгнул на землю и побежал, обгоняя вагон, который все замедлял и замедлял ход на подъеме, и, схватив старую шпалу – они грудой лежали около полотна, – бросил ее на рельсы. Послышался удар колес о шпалу и голос Немата, резкий, как выстрел: «Подложите сзади!» Мы мгновенно преградили путь откатывающемуся назад вагону, и набросились на мешки с мукой. А когда на другой день чужаки пришли в Бандбаль – нас в деревне уже не было: мы мирно пасли своих коров. Вечером жена рассказала: «Они пришли на рассвете, за плечами у всех винтовки, каски надвинуты на глаза. Наверное, нашли деревню по белому следу муки. Поставили машины напротив дома Имам-заде и тут же, как саранча, расползлись в разные стороны. Услышав шум, мы выбежали на улицу. Я как раз только замесила тесто и растопила танур[82]». «Не успели мы понять, кто они такие и чего им надо, как они набросились на нас», – добавил отец. «Они так страшно топали сапогами, – говорила жена. – Наргес испугалась, вскрикнула, я побежала, взяла ее на руки, а тут кто-то из них ногой свалил квашню с тестом в яму посреди двора».
Рашид продолжал: «…Они переколотили все глиняные горшки, в которых мы храним зерно и муку. Кто бил их прикладом, кто просто каблуками… Сынишка показал мне почерневший от синяков задик. Отец жаловался, что его пинали ногами. Жена говорила: «Я спустила Наргес на землю, бросилась и укусила его за руку, а он как пихнет меня в грудь – до сих пор вздохнуть не могу».
Они отыскали в чулане и в хлеву мешки с мукой, схватили отца за шиворот и поволокли его к этим мешкам.
Отец говорил: «У меня ноги подкосились. Заставили меня затоптать все грядки со свеклой и репой… Я падал на колени, а они пинками заставляли меня подняться». На пояснице у отца была содрана кожа. У Джафара на спине запеклась кровь. Там, куда его ударили ногой, была большущая ссадина… Слава аллаху, не добрались они до гумна… Там пятьдесят два мешка муки было».
По крыше барака стучал холодный дождь, грохотал гром, а нам было тепло. Мы сидели вокруг очага, дышали жаром угли, уютно шумел закипавший чайник. Блаженная истома одолевала нас, но заволакиваемые сном глаза были устремлены на Рашида.
«…Постепенно все отшатнулись от него, все его покинули, разошлись по разным городам в поисках работы. Из двадцати трех нас осталось трое. Я, Мозафар и Эскандар. Когда Немат нуждался в нас, он посылал вестника сказать, что сегодня, мол, думает охотиться на льва или что волк собирается напасть на стадо, и мы понимали что к чему. Несколько раз мы наведывались на продовольственные склады, несколько раз – на вещевые. А потом… Не приведи вам господь пережить такое! Раненый Эскандар ревел, как корова. Из левого бока у него, как из кувшина, струей лилась кровь. Мы с Мозафаром совсем было пали духом, но Немат был как кремень. Он сказал: «Мужайтесь, спасайте себя, Эскандару уже ничем не помочь. Спасайте себя!..»
Лицо Рашида затуманилось. В голосе звучала печаль. «Ночь была безлунная, темным темно». Мы уложили полумертвого Эскандара под стеной какого-то дома… Ах, негодяи, ублюдки! Как они в этой мгле с такой точностью угодили – прямо в грудь! Мы уложили Эскандара и бросились в канаву за дома. Немат два раза выстрелил в воздух. Мертвая тишина. Мне думается, они не осмеливались преследовать нас. Мы ждали. В висках стучало, во рту пересохло. Немат подтянулся на руках и выбрался из канавы. Мы – за ним. И поползли… Сколько мы так ползли, один аллах ведает. А они так и остались там. Они боялись Немата, дрожали перед ним, как трусливые собаки… – Рашид задохнулся от ненависти. – А наутро… Да, не приведи никому увидеть такое! Наутро они выставили мертвое тело Эскандара для всеобщего обозрения. Богатырь! В два зара[83] ростом, плечи широченные, длиннющие усы… А на груди – табличка с надписью, что, мол, такая участь постигнет каждого, кто посмеет хоть крошку украсть с военного склада, что, мол, и Немата ждет то же. Вокруг стояла молчаливая толпа. Вид у Эскандара был жуткий: рот открыт, лицо белое, белое как мел, зрачков не видать, глаза под лоб закатились, одни белки, как бельма. Он лежал, бессильно уронив большие мускулистые руки…»
А теперь большие мускулистые руки Рашида обессиленно сгибались под тяжестью автомата, и мне казалось, что это были руки Эскандара. Портсигар отца лежал рядом позабытый, я упирался подбородком в колени, и голос Рашида звучал у меня в ушах.
Неровная белая полоска шрама на его смуглой руке извивалась, как шелковая нитка. Щипцы ворошили уголь. Перевалило за полночь, но голос Рашида прогонял сон.
«…Немат сказал: «Рашид, ты больше не ходи со мной. По-моему, тебя приметили, узнали. Бросать надо, пока не разоблачен…»
А теперь, думал я, значит, и Рашид «разоблачен». Значит, Рашид оставил Немата и пошел искать работу, чтобы спасти жену, детей, старика отца. Я помешал ярко пылавшие куски досок, потом собрал их в кучу и стал мучительно восстанавливать в памяти облик того плешивого человечка, который дня три тому назад остановился возле Рашида и, упершись руками в бока, язвительно заговорил:
– Да ну! Никак Рашид?.. Глазам своим не верю! Неужто землекопом заделался?
Человек был низенький, плотный, лысый, в штанах из крашеного холста, шея обвязана шерстяным светло-синим платком. Он хмыкнул себе под нос и со злорадной ухмылкой добавил – как нож в сердце всадил:
– Вот уж не думал, чтобы мужчина, который держал в руках винтовку, способен был на лопату ее променять.
Рашид сперва промолчал, а потом, прикусив нижнюю губу, поднял голову и, сжимая в руках рукоятку кирки, сквозь зубы процедил:
– Да, я здесь работаю. – Потряс киркой и сказал: – Вот, видишь кирку? Хорошо видишь?
Плешивый вдруг загоготал, делая вид, что помирает со смеху. Потом понизил голос, шепнул:
– Я бы, Рашид, на твоем месте никогда не бросил Немата одного… Никогда!.. Особенно сейчас, когда он в беду попал.
И вот теперь Рашида заставили держать в руках автомат. Уже стемнело, и вечерний воздух холодил мне щеки. А как было хорошо вечерами, когда мы сидели вокруг бархата раскаленных углей, и каким вкусным казался чай, и как интересно было слушать нескончаемые рассказы Рашида и представлять себе Немата в Горогабаде: винтовка наперевес, пистолеты за поясом, на груди справа и слева – газыри. И сейчас, когда я сидел один в холодном и темном бараке, в моем воображении отчетливо возникла эта картина: ночная мгла окутала поля Горогабада, холодный ветер стелется по земле, одинокие хибарки, редкие деревья тут и там…
…Немат скачет на своем верном коне. Развевается за плечами кярдин, под луной блестит ствол винтовки. Луна красная, кровавая. Немат погнал скакуна через кяртэ[84], комья влажной земли полетели из-под копыт. Конь – загляденье: шея лебединая, хвост волной, лоснится широкий круп. Миновав кяртэ, всадник придержал коня и въехал в Горогабад шагом. Где-то завыла собака, еще одна, другая. Донесся издалека голодный вой шакалов. И снова тихо. Под глухим пологом ночи, заледенев от холода, Горогабад спал тяжелым сном.
Сразу за деревенской площадью Немат свернул в узкий проулок, остановил коня и, отведя рукой сухие ветки лимонных деревьев, заглянул поверх плетня во двор. Безлистые зимние остовы колючих кустов, холодные лужи в междурядьях огородных грядок.
Немат позвал негромко:
– Мандал!
В углу большого неуютного двора гавкнула собака.
Немат позвал снова:
– Эй, Мандал!
Собака запрыгала, залаяла.
Из-за лимонных деревьев донесся скрип открывающейся двери, Мандал позвал к себе собаку, а вскоре вышел и сам. Свет фонаря замелькал между деревьями.
– Отвори ворота, Мандал!
– Иду, Немат-хан, иду, – отозвался Мандал хриплым со сна голосом.
Немат натянул поводья и повернул коня к воротам.
Из дома напротив кто-то вышел, подошел к плетню и, подняв фонарь, глядел сквозь сухие колючки кустарника, как Мандал отпирал ворота, впуская гостя во двор.
– Добро пожаловать, Немат-хан!
Немат спешился, отвел коня под навес, привязал к столбу.
– Мандал, покорми его малость! Пожалуй, через полчасика двинусь дальше.
Мандал поднял фонарь, оглядел коня.
– Слушаюсь, Немат-хан… Да откуда ты так поздно?
Было холодно. Деревня крепко спала. Собака скребла по земле когтями и терлась мордой о сапоги Немата.
Мандал обежал вокруг Немата и пошел впереди, огибая грядки с подсолнухами.
– Сюда, Немат-хан!
Собака, поджав хвост, бегала кругами и тихонько скулила.
– Перекушу чего-нибудь – и дальше, – сказал Немат.
– Ночью-то?
– Ну, может быть, вздремну немного.
В ворота постучали. Немат с порога обернулся, вопросительно глянул на Мандала.
– Кто бы это мог быть?
– Не знаю.
Немат шагнул к двери.
В доме горела керосиновая лампа на высокой подставке. Немат сел на пол, прислонился спиной к груде сложенных одеял, вытянув ноги в сапогах, Мандал укладывал в печку сухие щепки.
Снова постучали в ворота. Немат приказал:
– Иди, Мандал, погляди, кто там. Печку я разожгу.
Он поднялся, присел на корточки возле печки. Мандал ушел и вернулся с соседом из дома напротив.
– Это Кяль Морад, Немат-хан… Увидел из-за плетня, что ты приехал. Хочет узнать, как живешь.
Собака спокойно лежала у порога. Кяль Морад поздоровался, сел. Немат опять устроился возле сложенных одеял. Мандал вышел. Вошла его жена, стала расспрашивать Немата о его жене и сыне.
– Дай бог тебе здоровья, сестрица… Слава аллаху, живут неплохо.
Снова послышался стук. Мандал привел еще соседа и пошел резать цыплят. Жена ощипывала их и опаливала на огне. Все оживленно беседовали. Говорили о молодежи, что уходит в город искать своей доли, о нежданно-негаданно сошедшем се́ле[85], который покрыл поля толстой коркой и погубил урожай, о бедности и нужде, о неслыханно ранних морозах, заставших деревню врасплох в середине осени; благодарили Немата за помощь, которой только и держались.
Немат так и не снял сапог. Сидел, поглядывая на винтовку, которую прислонил рядом к стене; пистолеты лежали под рукой. В комнате было дымно, кипел самовар, собака на пороге с громким хрустом грызла цыплячьи кости. Вдруг она подняла голову, насторожилась, зарычала и кинулась во двор.
Немат вскочил, заткнул пистолеты за пояс, накинул на плечи кярдин, схватил винтовку. Щелкнул затвором, выпрямился и испытующим взглядом обвел крестьян. Керосиновая лампа коптила, лиц было не разглядеть. Немат глубоко вздохнул и шагнул к дверям. Крестьяне жались друг к другу, как овцы. Во дворе раздался грубый, незнакомый голос:
– Ни с места, Немат, весь двор окружен!
Немат помрачнел, заскрежетал зубами, прорычал:
– Какой негодяй донес?
Тяжелым шагом подошел к дверям и выглянул наружу. Луна поднялась высоко, на земле лежали тени от сухих веток лимонных деревьев.
– Ни шагу дальше, Немат! – приказал тот же голос. – Не двигайся с места, иначе голову тебе прострелю!
Немат встал на пороге, горячими свинцовыми пулями в темноту полетели слова:
– Мерзавцы! Я служу кучке голодных людей, а вы кому служите?.. А?.. Армии?.. Иностранной армии?.. Тьфу!..
– Брось винтовку, Немат! – В голосе послышалась дрожь.
Немат двинулся вперед. Крестьяне за его спиной выбирались из дома и шаг за шагом отступали вдоль стены к пустым грядкам и лимонным деревьям.
Собака неистовствовала. Носилась по двору, выла, прыгала, лаяла на человека, который, укрывшись за курятником, целился в Немата.
– Говорю тебе, Немат, брось винтовку!
Немат неторопливо положил винтовку на землю.
– Руки за голову!
Немат поднял руки и свел их ладонями на затылке.
– Какое еще при тебе оружие?
– Сам видишь. Кроме винтовки, ничего.
Человек вышел из-за курятника.
Теперь Немат отчетливо видел его: длинный подбородок, костистые скулы, долговязый. Винтовку держит прикладом к плечу. Настичь его одним прыжком, схватить винтовку и…
– А ну-ка сними кярдин!
Руки Немата спустились к вороту кярдина, в мгновение ока скользнули к поясу, и не успел долговязый глазом моргнуть, как в живот ему уперлись два пистолета.
– Эй, вы, жалкие шакалы! Бросайте винтовки! Этот подонок у меня в руках… Если осмелитесь стрелять, я его на месте прикончу.
Буравя долговязому бок пистолетным дулом, Немат тянул его под навес.
– Мандал, подай-ка мою винтовку!
Собака заливалась лаем. Подошли крестьяне, Мандал протянул винтовку.
– Отвяжите коня!
И…
В бараке было тепло. Глаза Рашида блестели. Казалось, в них сияют радостные слезы. Голос его дрожал от восторга. Муса налил нам чаю. Дождь стучал по дощатой крыше. Посвистывал и шипел маневровый паровоз. Ноги мне свело. Бархат углей подернулся пеплом. Я натянул на себя одеяло до подбородка, не отрывая глаз от большого рта Рашида.
«Понапрасну бахвалились раньше времени… – Улыбка заиграла на губах Рашида. – Их было всего двое, и, когда второй понял, что его напарник попался, он кинулся наутек. Немат вынул обойму из винтовки долговязого, забрал все патроны, бросил ему винтовку обратно, вскочил на коня и умчался прочь…»
Запахло гарью. Я огляделся. Тлел край отцовского пальто, соскользнувший вниз, на угли. Едва я загасил его, пришел отец. Караульный возле Рашида сменился. Хлынул ливень, за водяной завесой скрылись зеленые склоны холмов, похожих на сахарные головы, казармы военного гарнизона и площадка, где лежали разобранные ящики.
Сквозь частую сетку дождя я увидел, как руки Рашида под автоматом согнулись, услышал окрик караульного – за шумом ливня я не разобрал слов. Автомат вывалился из рук Рашида, он начал медленно клониться вниз, упал грудью на край ямы… А дождь все хлестал и хлестал, заполняя яму до краев.
Рашида не освободили. Вечером мы узнали, что его увезли. Рассказывали, что на руки ему надели наручники, впихнули в джип и отправили в город. Кто-то предал его, донес…
Ночь была холодная. Гудел маневровый паровоз. Муса заделал щель в двери обрывком бумажного мешка из-под цемента. Воздух в бараке был тяжелым.
Отец, помолившись, лег спать. Я, как и все остальные, после молитвы молча залез под одеяло и до полуночи глядел на потолок, освещенный красными бликами раскаленного шлака, и слушал шум дождя, то затихавшего, то начинавшего лить с новой силой.
А утро занималось прекрасное. Небо за ночь вылило на землю всю влагу из туч и стало чистым и голубым. Воздух пах весной. Он был напоен ароматом диких горных трав и свежестью разлившейся реки.
Взошло солнце, и оливковые склоны высоких северных гор, поднимавшихся за грядой зеленых холмов, обрела цвет незрелого ячменя. Дождь омыл все вокруг; деревянную крышу барака, прокопченные стены депо, каменные строения казарм и асфальт шоссе, бегущего от военного гарнизона к холмам, похожим на сахарные головы, огибавшего их и исчезавшего вдали.
