Текст книги "Современная иранская новелла. 60—70 годы"
Автор книги: Эбрахим Голестан
Соавторы: Ахмад Махмуд,Надер Эбрахими,Аббас Пахлаван,Хушанг Гольшири,Ахмад Масуди,Голамхосейн Саэди,Махшид Амиршахи,Самад Бехранги,Феридун Тонкабони,Хосроу Шахани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
– Как матушка себя чувствует?
– Ничего! А ты что к нам не заглядываешь?
– Да некогда все, дела, заботы…
Третий рассказчик
Бедняге всю жизнь не везло. Я о Махмуде говорю. И образование у него кое-какое было, а после демобилизации он несколько месяцев не мог устроиться на работу. Или вот со службой в армии. Все отлынивают от нее – кто как может. Тысячи причин находят, на худой конец берут под опеку бабушку или дедушку. Махмуд же, который действительно содержал мать, дал маху, а потом было уже поздно. Два года протрубил в армии. Наверное, нелегко ему там было, но он не жаловался, только все тревожился о матери.
Где он только не искал работу, отслужив положенное! Совсем уж отчаялся, когда прослышал, что по дороге к Кереджу открыли завод. Не знаю, как ему удалось поступить туда – то ли по знакомству, то ли нахальства набрался, хотя раньше такого за ним не замечалось. Работа была изнурительной, платили мало, а ездить приходилось далеко, из одного конца города в другой. Сначала надо было проехать шесть километров до площади Фоузийе, потом всю улицу Шах-Реза и, наконец, еще километров пятнадцать-двадцать. Только ради матери он согласился на эту работу. А что оставалось делать? Я ведь не мог взять мать к себе. У нас дети-бесенята, тесно, шумно, комнаты лишней нет.
Еще когда умер отец, вся жизнь в семье пошла наперекосяк. Хорошо, что у меня были водительские права. Махмуд учился в школе, и неплохо учился. Мать стала приставать ко мне, чтобы я женился. «Зачем мне жена? – возражал я. – Сейчас мы живем тихо, спокойно, а женюсь, пойдут дети, крик, шум, подавай деньги то на ботинки, то на шапки, хлопот будет хоть отбавляй». Но мать и слушать ничего не хотела. «Попадешь в дурную компанию, – говорила она, – хлебнешь горя».
В конце концов я действительно хлебнул горя. Все получилось именно так, как я и предполагал. Один за другим пошли дети, расходы росли, денег не хватало. Махмуду пришлось бросить учебу. Он молча и безропотно засунул на полку под книги свой школьный табель. Сердце мое обливалось кровью, я знал, как тяжело ему было решиться на это, но помочь ничем не мог. Только успокаивал, говорил: вот накопим денег, и ты снова сможешь пойти учиться. Но сам-то я прекрасно понимал, что все это лишь слова. Устроил его кондуктором на нашей линии. Вчерашний школьник должен был стоять на подножке автобуса, объявлять остановки, сажать пассажиров, получать с них деньги. Каково ему было встречать своих товарищей! Может быть, кто-то из школьных друзей увидел его именно в тот день, когда он поругался с водителем? Насколько я знаю, дело было так: Махмуд стоял на подножке автобуса и думал о чем-то своем.
– Ты что, парень, спишь? – окликнул его водитель. – Куда смотришь?
И тут Махмуд вдруг бросился на него с кулаками.
– Ахмад-ага, клянусь своими детьми, – оправдывался передо мной водитель, – я ничего обидного ему не сказал. Он просто был не в духе.
Я перевел его на другой автобус. Он быстро сходился с людьми, его любили, и мне часто приходилось слышать: «Ахмад-ага, брат у тебя хороший, честный малый. Одним словом, парень что надо!»
А как он помогал моей жене! Сколько ему приходилось бегать по ее поручениям! «Махмуд-ага, – говорила жена, – ей-богу, мне стыдно перед вами». «Да что вы, – краснея, отвечал Махмуд. – Ну как вы с тремя детьми на руках пойдете в бакалейную лавку или в булочную?»
Если бы он умел готовить, я уверен, он взялся бы и за это. Не запрети я ему, и белье бы стирал. Он очень любил детей, особенно Мохсена, моего старшего. Когда Махмуд был с ними, дети не капризничали, не досаждали матери. В доме слышался веселый смех. Махмуд умел занять детей, легко находил с ними общий язык. Он знал тысячи способов успокоить и развлечь их. Если бы мы могли всегда жить вместе! Но когда появился третий ребенок, нам стало тесно. Хозяин ворчал. С большим трудом мне удалось накопить двенадцать тысяч и купить домик, не больше клетки, а при нем дворик с ладошку. За двенадцать тысяч дворца не купишь. Надо было здорово намучиться в тесной квартире, чтобы радоваться такому жилью. Но зато это была наша собственность, в каждой комнате не ютилось по многолюдной семье, и никакой хозяин – черт безрогий – не терзал душу. Мы были вынуждены расстаться с матерью и Махмудом, хотя очень об этом сожалели. Мать считала, что все это происки моей жены, и обижалась на нее. Махмуд же понимал нас и защищал от нападок матери. Конечно, ему не хотелось снимать комнату, но выхода не было.
Автобусные парки были объединены в одну компанию. Когда меня приняли на работу, я хотел и Махмуда пристроить, но без освобождения от воинской повинности его не взяли. Махмуд был вконец измотан, боялся безработицы. Казалось, он в любую минуту готов расплакаться. И хотя он не подавал виду, был оживлен и говорлив и, приходя к нам в гости, по-прежнему смешил детей, душой он ожесточился и потерял всякую надежду на удачу – я видел это, как бы вам объяснить, по его глазам, что ли…
«Вот пойду я в армию, научусь водить машину и разбираться в моторе, а найдется ли для меня работа, когда я сюда вернусь?» – спрашивал он.
Те гроши, которые он не копил за два года службы, разошлись быстро, а работы не было. Я сам еле-еле сводил концы с концами и не мог помочь ни ему, ни матери. Наконец он нашел эту работу на шоссе по дороге к Кереджу. Уходил из дому рано утром, а возвращался поздно вечером. Очень уставал, но, как всегда, не жаловался и не просил помощи. Вообще-то он был весельчак и гуляка. Выпьет в один присест бутылку водки и бровью не поведет. Мне за ним было не угнаться. Холостяк, он мог развлекаться как душе угодно, но не позволял себе ничего. Не очень-то весело по вечерам сидеть дома, но он делал это ради матери. Ведь ей не с кем было даже словом перекинуться – соседки-то кругом молодые.
В тот вечер я удивился, встретив его так поздно. Это был мой последний рейс. На остановке Техран Парс я ждал, когда кондуктор даст сигнал к отправлению, и от нечего делать смотрел на жавшиеся к стенам домов тележки торговцев фруктами. Они были прикрыты мешковиной, и только на одной виднелась гора мандаринов, а рядом стояли ящики с апельсинами. С шипением горела газовая лампа. Один из торговцев сидел у арыка, прислонившись к деревянному столбу, другой грелся у огня – жег разбитые ящики из-под апельсинов. Огонь был яркий, к небу поднимались клубы дыма. Похожие на темные, тяжелые тучи, они обволакивали тротуар, лоток с лампой. Дым проникал в кабину и даже пощипывал глаза, но я с удовольствием вдыхал его запах.
Кондуктор дал сигнал, и я тронулся в путь.
– Ахмад-ага, стой, это твой брат! – услышал я чей-то голос.
Я открыл дверь, и Махмуд вскочил в автобус.
– Привет! – сказал он.
– Привет! Как дела? Где был? Почему так поздно возвращаешься?
– С ребятами в кино ходил.
– Как матушка себя чувствует?
– Ничего. А ты что к нам не заглядываешь?
– Да некогда все, дела, заботы…
Я с улыбкой посмотрел на него и покачал головой. Больше мы ни о чем не говорили, как будто стыдились друг друга. Мы давно не виделись, все некогда, дела, заботы…
Я довез Махмуда до того места, где кончался асфальт. Дальше ему надо было идти пешком – их халупа стояла на пустыре. Когда Махмуда призвали в армию, он снял здесь комнату, чтобы меньше платить, а потом так и остался в ней. Прощаясь с братом, я вдруг почувствовал, что очень соскучился по нему. Мне жаль было расставаться с ним, вдруг захотелось его расцеловать. Если бы я не стеснялся пассажиров и его самого, я бы это сделал. Может быть, вы думаете, что я только теперь так говорю. Нет, на сердце у меня было неспокойно, и я предложил ему:
– Хочешь, довезу тебя?
Он засмеялся в ответ. Я тоже улыбнулся, но с тревогой сказал:
– Тебе ведь далеко идти.
– Ничего, как-нибудь доберусь.
Мы оба замолчали. Пассажиры недовольно зашумели.
– Не маленький, дойдет, – услышал я чей-то голос.
– Поехали, мы все торопимся, – сказал другой.
Что за люди! Всегда они ворчат, как будто, кроме них, никто не спешит, ни у кого нет дела и забот.
– Поезжай! – крикнул Махмуд.
– Счастливо тебе! – ответил я и нажал на газ.
Второй рассказчик
Когда автобус скрылся из виду, я засунул руки в карманы и зашагал. Линия фонарей, словно цепочка светляков, мерцала на темном фоне неба. При мысли о том, что в этакую стужу придется идти до самого конца светящейся цепочки, да еще по пустырю, меня бросало в дрожь. Я стал считать столбы, но скоро потерял терпение. Пока дойдешь от одного до другого, собьешься со счета. И тут я подумал: хорошо бы пробежаться. Прекрасная мысль! И согреюсь, и дома быстрее буду. Я вынул руки из карманов и побежал.
«Один, два, три, четыре», – начал я считать. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Мне стало тепло и весело, и, разгоряченный бегом, я не обратил никакого внимания на человека, который шел впереди меня. И только оставив его позади метров на двадцать, сообразил, что это жандарм.
Первый рассказчик
…И вдруг что-та промелькнуло мимо меня. Я очнулся и вздрогнул. Он тяжело дышал и что-то невнятно бормотал на бегу. Видно, давно бежит, подумал я. Ночью, по пустынной улице? От кого он бежит? Наверняка беглый арестант, за которым гонится полиция. Иначе зачем человеку бежать среди ночи?
Второй рассказчик
Я бежал и считал вслух: «Раз, два, три, четыре». Вдруг в тишине ночи я услышал какой-то посторонний звук. Громкий и протяжный. Не останавливаясь, я прислушался, а сам продолжал считать: «Раз, два, три, четыре». И снова раздался этот звук, и только тут я понял, что это кричит жандарм, мимо которого я пробежал. Почему он кричит мне: «Стой!»? Наверное, лучше остановиться и выяснить, в чем дело. Ведь я никого не ограбил и не убил. Может, ему показалось подозрительным, что я бегу? Эти мысли мгновенно промелькнули у меня в голове. Его протяжный крик «Стой!» звенел в ушах. Я пробежал по инерции еще немного и почти остановился, когда почувствовал, как раскаленная игла пронзила мне спину и обожгла все нутро. Сперва я не ощутил никакой боли, она появилась потом. Меня приподняло и отбросило в сторону, ноги подкосились под тяжестью тела. Я разжал кулаки и стал судорожно хвататься за воздух. На мгновение увидел перед собой небо, потом – землю, а затем меня окружила черная река и, хотя мое тело стало невесомым, я не мог сдвинуться с места. Черные волны, поднимавшиеся от земли, преграждали мне путь, вздымались все выше и выше, застилали глаза…
Грудь болела. Хотелось плакать. Казалось, я погружаюсь в темную морскую пучину.
На следующее утро в газетах, в разделе «Хроника», появилось короткое сообщение: «Вчера вечером жандарм по ошибке ранил молодого рабочего. Пострадавший доставлен в больницу Ибн-Сина. Врачи хранят молчание о его состоянии».
Перевод Дж. Дорри.
ОТ БУЛЬВАРА ДО ДАРБАНДА[11] И ОБРАТНО
На бульваре было светло как днем. Я облюбовала местечко потемней. Стояла, ждала. Никто не подходил ко мне – просто не видели, потому что я невольно старалась оставаться незамеченной. Ведь в любой момент на мою голову мог свалиться полицейский, поймать с поличным. Тут уж пришлось бы любыми средствами выворачиваться, чтоб только не отвел в участок. Не то – пиши пропало. Даже подумать страшно… И тут вдруг я как раз его и увидела – на противоположной стороне улицы. «Что же делать?» – в растерянности подумала я, шагнув на мостовую. Схватить такси, прыгнуть в него и улизнуть…
Кося одним глазом на полицейского, я следила за машинами, мчавшимися сплошным потоком. В двух шагах от меня затормозил автомобиль, приоткрылась дверца. Полицейский бросился наперерез. Мигом нырнув в машину, я захлопнула за собой дверь и вцепилась в ручку, умоляюще глядя на сидевшего рядом со мной мужчину: ох, беда, сейчас догонит да высадит!.. Мужчина, не сказав мне ни слова, невозмутимо прибавил газу, и мы вихрем пронеслись мимо полицейского.
– Перетрусила? – спросил мой спаситель, разворачиваясь в конце бульвара.
Я молча кивнула.
– Что, любят свою власть показать?
– Еще как! – подхватила я. – Всю душу вымотают!
Тут я и разговорилась. Рассказала ему, как эти злодеи измываются над нами, как каждый считает долгом сорвать с тебя отступного побольше, как придираются по всяким пустякам. Он молчал, глядел прямо перед собой и вроде бы пропускал мои слова мимо ушей. Но я знала – он слушает.
После того как мы свернули на улицу Пехлеви, он открыл ящичек и достал пачку заграничных сигарет. Заметив, как я гляжу на них, спросил:
– Куришь?
– Курю!
«Сейчас, – подумала я, – вынет из пачки одну сигарету и даст мне». Так всегда делают таксисты. Но он протянул мне всю пачку. Я вытащила одну сигаретку, хотя мне очень хотелось взять две – постеснялась. Он протянул мне зажигалку, я нагнулась, прикурила. Какое-то время ехали молча. Потом я спросила:
– Куда мы едем?
– Тебе нечего делать, так ведь? – ответил он вопросом на вопрос.
– Так, – согласилась я.
– Обратно не торопишься?
– Нет!
Проехав еще немного, он остановил машину у какого-то огромного многолюдного магазина, вышел и вскоре вернулся с двумя объемистыми пакетами в руках. Когда он клал их на заднее сиденье, там что-то звякнуло, и я поняла, что он купил выпивку и закуску.
Потом мы снова поехали прямо, все время в гору, никуда не сворачивая, по Дарбандскому шоссе. Он гнал машину на большой скорости, порой жутко становилось. Около Сарбанда[12] он выбрал безлюдное местечко, и мы расположились выпить и закусить. Сидели, почти что не разговаривая. Из приемника в машине доносилась негромкая приятная музыка. Он наливал себе по полстопки водки и запивал пепси-колой прямо из бутылки, а мне разбавлял в стакане. От водки на душе стало тепло и спокойно, и я совсем перестала его стесняться. Когда мы покончили с едой и закурили, я спросила запросто:
– Ты случайно не из тех пижонов – болтунов, которые норовят приставать с дурацкими вопросами?
– Я действительно пижон! – засмеялся он. – Но дурацких вопросов не задаю. Да мне и спрашивать нечего, и так все о тебе знаю. А что, собственно, значит «приставать с дурацкими вопросами»?
Однажды мне попался один такой, словоохотливый, – замучил своей болтовней. Я тогда не выдержала, спросила: «Зачем задаешь столько вопросов?» Он начал объяснять, что ему, мол, жалко нас, хотел бы чем-то помочь. Я говорю: «Если тебе действительно так уж нас жалко, чего ж повадился ходить сюда?» Он опять взялся толковать все о том же, долго и нудно, я так ничего и не поняла. Уловила только, что вроде бы ему приспичило и что он без этого не может. Я, на него глядя, вспомнила тех светских дам, которые тоже «желали прийти нам на помощь». Тоже ведь утверждали, что жалеют нас, хотя каждая своим видом могла любой проститутке дать сто очков вперед. Они были накрашены и разодеты так, будто на свадьбу собрались, а не в публичный дом с благотворительной целью. Или, может, им тоже приспичило а они тоже не могли без этого? Собирались обучать нас грамоте, шитью и еще какой-то чепухе. Зачем нам грамота? Курам на смех!..
– О чем задумалась? – вдруг услышала я.
– Так, ни о чем.
– В сои клонит?
– Да нет!
– Так ты не понимаешь, почему эти пижоны задают вам столько вопросов?
– Нет, не понимаю.
– Жизнь вашу узнать хотят.
– Нашу жизнь? – удивилась я. – Для чего?
– Книги про вас напишут.
– Книги? Зачем это им понадобилось?
– Чтоб люди прочитали и на вашем примере поучились, – ответил он и засмеялся.
Похоже было, что он перепил. Ведь, если подумать, и в моей судьбе, и в судьбах моих подружек, чьи рассказы я по сто раз слышала, ничего нет такого, о чем стоило бы в книгах писать…
А пока я не встретила Исмаила, в моей жизни вообще ничего интересного не было. Знала я только дом да работу по дому. Ну иногда выйдешь за покупками на базар или в мечеть – вот и все. На базаре я и увидела Исмаила. Взгляды наши встретились, он улыбнулся, а я покраснела и засмущалась. В растерянности что-то быстро купила и вернулась домой. На следующий день мы снова встретились. И так три дня подряд. А на четвертый он подошел ко мне на площади, что возле мечети.
– Здравствуй, – говорит, – читать умеешь? Можешь прочитать мне молитву? Сделаешь благое дело!
Я опять покраснела, сердце так и заколотилось, еле-еле выговорила в ответ:
– Грамоты не знаю, но молитву прочитать смогу.
– Ну тогда читай! – говорит. – Авось аллах исполнит мое желание.
Я быстро-быстро начала читать какую-то молитву. А он нагнулся ко мне и шепчет на ухо:
– Знаешь что? Я в тебя влюбился без памяти! Умираю! Жить без тебя не могу!
Что на это сказать? Человек нездешний…
– Я из Тегерана, – говорит. – И у меня легковая машина.
Я лепечу:
– Мне домой пора. Поздно уже, беспокоиться будут.
– Приходи сюда вечером.
– Вечером не смогу.
– Ну тогда завтра приходи, умоляю тебя!
– Может быть, приду, – пообещала я.
Назавтра каких уловок мне стоило выбраться из дому и прийти на площадь!.. А он уж там:
– Я на своей машине. Поедем погуляем.
Я перепугалась:
– Господи, как можно! Что со мной будет? Увидят – убьют!
– Кто увидит? Здесь в сто раз хуже! Тут мы у всех на виду. Опусти платок на лицо, и пошли скорее!
Села я в машину, поехали за город. Едем, болтаем.
– Женюсь на тебе! – говорит Исмаил.
– Мои родители не согласятся отдать меня за тегеранца, да еще за шофера.
– А чем шофер хуже других?
– Ничем не хуже. Только они считают, что шоферы – люди легкомысленные, домом и семьей обзаводиться не желают.
– Чепуха какая-то!
Отъехали где нет людей, он остановил машину и начал со мной заигрывать. Сперва я перепугалась, умоляю: «Не трогай меня!» Он не отстает, и от каждого его прикосновения у меня по всему телу дрожь пробегает, кажется, сердце в истоме вот-вот наружу выскочит. Я заплакала. Тогда он достал из-под сиденья бутылку и мне наливает:
– Не плачь! На, выпей, полегчает…
Я поднесла стопку ко рту, запахом меня так и шибануло… А он хохочет:
– Не бойся, выпей. Это лекарство. Мигом вылечит! Всегда с собой вожу. Каждый раз, как в пути не по себе станет, выпью глоток, и все пройдет!
Я и выпила. Залпом. Рот и горло обожгло, чуть было не задохнулась. Потом по всему телу тепло разлилось. Легко стало. Захотелось смеяться. Перед глазами все поплыло, закружилось. Он тоже выпил. И когда он снова меня обнял, я его уже не отталкивала. Млела. Хотелось только, чтобы он сжимал меня еще крепче. По вечерам, сидя на ступеньках в нашем душном, пустом дворике, когда меня охватывала тоска, я часто начинала мечтать об этом. Но никогда раньше не представляла себе, что это так сладко! Он ласкал меня, и я от счастья и наслаждения трепетала в его руках как рыбка…
– Не хочешь заняться любовью? – спросила я.
– Нет, мне еще не приспичило! – засмеялся он.
Я хотела было сказать: «Ведь все равно этим кончится. Ты ведь для того и подцепил меня и привез сюда». Но промолчала – ждала, что будет дальше. Он завел машину, и мы поехали.
Только когда он завел машину, чтобы ехать назад, я разом очнулась, поняла, каких глупостей наделала, и заревела.
– Что такое? – повернулся ко мне Исмаил.
– Родители узнают – убьют!
– А зачем им знать? Сделай так, чтоб не узнали!
– Но ведь в конце концов узнают!
– Ну, коли так, поедем в Тегеран!
Я даже реветь перестала. Совсем перепугалась: как это – так сразу с ним и ехать?
– Поедем со мной в Тегеран. Там я на тебе и женюсь!
Как я ни прикидывала, вроде бы другого выхода не было. Здесь оставаться – позору не оберешься, надо поскорее уносить отсюда ноги.
– Ладно, поехали! – наконец решилась я.
– Не сейчас же! – ухмыльнулся Исмаил. – Завтра поедем, рано утром!
В ужасе я взглянула на него. Он на меня прикрикнул:
– Ты ведь можешь сделать так, чтобы до завтра никто ни о чем не догадался?
А я не знала, смогу или нет. Когда пришла домой, мать, как всегда, начала ворчать и браниться. Я промолчала. Мне казалось, что я не доживу до утра. От каждого взгляда родителей сердце мое обрывалось. «Все кончено! – думала я. – Догадались!..»
Рано утром, схватив под мышку узелок, я босиком, держа туфли в руках, крадучись выскользнула на улицу. Исмаил уже ждал меня, посадил в машину, и мы поехали.
До Тегерана ехали целую неделю, не спешили, на день-два останавливались, где понравится. Эта неделя – самая счастливая в моей жизни. Никто нам не мешал, никому до нас не было дела. Когда приехали в Тегеран, Исмаил отвез меня в какой-то дом и велел, чтобы я ждала его там, а он, мол, приготовит все для свадьбы. В этом доме было несколько женщин, молодых и старых, про которых он мне ничего не объяснил. Вечером стало людно, пришло много мужчин. Из своей комнаты я видела и слышала, что происходит вокруг, и все поняла… Всю ночь я проревела, а наутро Батуль объяснила мне, что Исмаила ждать нечего. Я хотела было уйти, но «мамаша», хозяйка, не пустила меня: Исмаил, дескать, поручил меня ей, что она ему скажет, когда он вернется?
Через несколько дней Батуль ушла от «мамаши», и я осталась одна-одинешенька. Я успела полюбить Батуль. Она единственная здесь меня жалела. С ней ведь случилось то же, что со мной. Впрочем, и все остальные рассказывали похожее. Я собственными ушами много всякого наслышалась. У меня был Исмаил, у той – Абдолла, у этой – Акбар или Хосейн – вот и вся разница. Я из одного уголка страны, они – из других краев… Во всем мире так, и все об этом знают! Чего же еще об этом писать?
Поначалу мне было очень тяжело. Потом постепенно привыкла, смирилась. Привыкла ко всем и ко всему. Насмотрелась и наслышалась столько, что теперь меня ничем не удивишь. Порой даже думаешь: «Ничего! Зато здесь спокойней. Не надо посуду мыть, стирать да прибирать!» А другой раз, кажется, на любую, самую тяжелую работу согласилась бы, только б не ложиться в постель с этими грязными, грубыми скотами, от которых разит водкой и потом.
Мне-то еще, слава богу, жилось лучше, чем другим. Я ведь в «дочки» не пошла, на себя работала, а «мамаше» платила за квартиру, за еду и еще за что скажет. Иногда мы встречались с Батуль и вместе делали вылазку на панель. «Мамаше» наша дружба была не по нутру, но все ее попытки поссорить нас, разлучить ни к чему не приводили. Однако она не отступала. Нет-нет да и примется за свое.
– Послушай моего совета, переходи в «дочки».
Я долго отказывалась и вдруг сдалась:
– Мне, ты знаешь, это не по душе. Но раз ты настаиваешь, пожалуйста – за пятьдесят туманов согласна!
Дело в том, что несколько дней назад я видела в витрине красивую блузку, она мне очень понравилась, захотелось ее купить. Поэтому-то и согласилась. Думала, «мамаша» обрадуется, а она как завопит:
– Откуда я тебе возьму пятьдесят туманов! Предлагаю, как другим, пятнадцать!
Я обозлилась:
– Нищая я, что ли? Разок с мужиком пересплю, и то больше заработаю!
– Ты мне еще сто туманов должна! – заявляет вдруг она.
У меня глаза на лоб полезли.
– Еще чего? Откуда? Когда, интересно, я их у тебя занимала?
– Занимать не занимала, но понемножку недодавала. Да еще двадцать туманов – за те стаканы и блюдца, что ты возле бассейна разбила.
Я рассвирепела:
– Держи карман шире! Ни шиша не получишь!
Она в ответ вопит:
– Заставлю выплатить все до последнего гроша!
– Попробуй!
Я выскочила из дому – и прямиком к Батуль. Все ей рассказала, она говорит: оставайся у меня. Будешь сама себе хозяйкой, не придется за гроши отдаваться грязным мясникам и всяким подонкам! «Дочкой!» Еще чего! Лучше уж на улице промышлять!
Я повеселела, расцеловала ее. Раньше я не решалась одна выйти на панель, хоть мне и казалось, что это намного легче и спокойнее, чем работа в «крепости»[13]. О том не подумала, что везде волнений и страха хватает. От полицейского ускользнешь, так в лапы таксисту угодишь. Завезет тебя подальше, вместо со своими дружками над тобой поиздевается, а потом бросит где-нибудь на пустыре. Сколько ни плачь, ни умоляй – бесполезно! Поизмываются над тобой и удерут. И не потому, что денег нет или пожалели каких-нибудь там десять-двадцать туманов! Просто так, помучить кого-нибудь хочется, желчь свою излить, злобу сорвать. Хорошо еще, если деньги не отнимут да догола не разденут! Не все же такие благородные, как этот сегодняшний. Вообще поди разбери, чего ему от меня понадобилось? Может, он с жиру бесится и ему вдруг захотелось напозволять себе, чего раньше не позволял? Благородная еда, видать, надоела – потянуло отведать похлебки из глиняного горшка… а может, молодость вспомнил – то золотое времечко, когда он только-только проложил себе дорогу в «крепость», ходил туда со страхом и дрожью в коленках?.. А может, просто поссорился с невестой, с женой или там с приятельницей, решил ей таким манером отомстить, а теперь, поняв, какая она хорошая – не то, что я, деревенщина, – возвращается назад, чтобы с нею помириться? А может, у него вообще никого близких нет и он не знает, куда деньги девать.
Машина тем временем свернула на Ванакское[14] шоссе и влилась в общий поток автомобилей…
На обратном пути он снова молчал, и тут я хорошенько его разглядела. Лицо не полное, но крупное. Из-под густых черных бровей блестят большие карие глаза. Рот плотно закрыт, зубы сжаты. Из ушей волосики торчат. Мне захотелось выщипать их по одному, пощекотать его, расшевелить. Возраст? Думаю, тридцать – тридцать пять, а может, и все сорок. Порой казалось, что ему нет и тридцати, а потом вдруг он выглядел сорокалетним. Я призналась себе, что он очень мне нравится; даже захотелось всегда быть рядом с ним.
Когда мы въехали в город, он спросил:
– Куда теперь собираешься?
– Домой! – ответила я.
– А где он, твой дом?
Я сказала ему адрес Батуль, там он меня и высадил. Расставаясь, вложил мне в руку несколько двадцатитумановых бумажек.
– Давай закурим! – не выдержала я.
Он полез в ящичек, вынул нераспечатанную пачку, протянул мне.
– Не надо, мне только одну! – сказала я.
– Бери, бери, у меня еще есть!
Когда машина отъехала, я пересчитала деньги. Сто туманов. Я обрадовалась. А сигареты бросила в канаву, всю пачку. Со злости.
В ту же ночь увидела во сне, будто мы с ним стоим во дворе у бассейна. Бассейн забит тиной, и от нее несет вонью. Стояли мы, он по одну сторону, я – по другую. Он мне улыбался, но, когда я хотела подойти к нему, ни с того ни с сего ударил меня ногой и толкнул в тину. Тут я проснулась и заплакала. Очень было обидно: вместе пили, курили, беседовали, а вот захотела я приблизиться к нему, так он меня ударил, оттолкнул. И хотя это во сне было, хорошенько поразмыслив, я поняла: я и наяву не смогу этого простить!
Перевод Дж. Дорри.
КЛЕЩ
Отец был плохо образован и грамматику знал слабовато, но отлично владел запретительно-отрицательным императивом. «Не делай!», «Не ходи!», «Не говори»!, «Не слушай», «Не шевелись!» – а будь его воля, то и «Не дыши!» – раздавалось в нашем доме ежеминутно. В раннем детстве я воспринимал эти бесконечные запреты как должное, как естественное выражение отцовских чувств и даже, можно сказать, любил отца. Но когда, повзрослев, я захотел поступать по собственному разумению, жизнь моя превратилась в ад.
При малейшем проявлении самостоятельности отец вырастал предо мной как из-под земли, глаза его наливались кровью, он угрожающе поднимал руку и категорически заявлял: «Не позволю!»
Никогда не забуду, как однажды мы с мальчишками увлеченно и шумно играли на улице и вдруг появился отец. Окаменев от страха, я не мог сдвинуться с места. Отец схватил меня за уши, приподнял над землей и, протащив так через весь двор, швырнул в комнате на пол. Мне казалось, что через уши в тело вонзили два длинных раскаленных прута, которые не дают мне согнуться. Это была ужасная пытка, но страшнее было мучительное чувство унижения. Перед глазами стояли лица ребят: когда я повис в воздухе, улыбки слетели с губ и в глазах застыла жалость.
С того дня я познал боль одиночества. Из-за стены, окружавшей наш дом, доносился шум возни, возбужденные голоса мальчишек то приближались, то удалялись. Нас разделял всего лишь шаг, но на пути стояла стена, которую я не пытался преодолеть. И не от страха перед отцом, а от стыда перед ребятами. Теперь мне не было с ними легко и просто. Отец лишил меня права чувствовать себя среди них равным. Я знал, что отныне ребята будут дразнить меня, и не без основания.
Дома отец любил разглагольствовать о правде и справедливости, наставлять на путь истинный и давать благие советы. Обычно свои длинные, высокопарные и витиеватые речи он произносил во время еды, с полным ртом, и успевал при этом проглатывать куски в короткие паузы между фразами. Мы же, знавшие наперед отца все, что он скажет, томились, ожидая, когда иссякнет его красноречие.
Зарплату отец делил пополам. Одну половину оставлял себе, а другую отдавал матери на хозяйство. Он никогда не называл точной суммы своего заработка, и я думаю, что еще до дележа припрятывал какую-то часть денег, так сказать, сам у себя заначивал. Смешно, не правда ли? Помимо зарплаты, у отца были и другие доходы, о которых мы не подозревали. Эти деньги он тратил только на себя. Он был заядлым картежником. Когда он приходил домой, так сказать, в приподнятом настроении, мы догадывались, что он выиграл. В этих случаях его разглагольствования становились еще более высокопарными, витиеватыми и пространными и изобиловали сентенциями типа: «Право принадлежит правому!», «Без труда богатства не наживешь!», «Счастье в правде!» Зато, проиграв, он являлся домой, по словам матери, «злой, как бешеная собака». И тогда, преисполнившись благочестия и фарисейства, сетовал на человеческую подлость и лицемерие: «Миром владеют обман и коварство!», «В людях нет ни капли порядочности, они насквозь лживы!»
Однажды он вернулся домой поздно ночью, окровавленный, в разорванной одежде. «Когда я выходил, автобус тронулся, и я упал», – объяснил он. Позже я узнал, что в тот вечер друзья-картежники поймали его на мошенничестве и как следует вздули.
Если отцу не хватало денег, он воровал их у матери. И хуже всего было то, что при этом обвинял в краже нас и, следуя отцовскому долгу, сам же нас наказывал. Я и не подозревал о горькой истине, пока однажды не стал свидетелем его воровства. В тот день, кроме меня, матери и отца, дома никого не было. Отец все никак не уходил, словно чего-то выжидал. Наконец, видно, улучил момент и сделал то, что хотел. Я, правда, не понял, что именно, но во всяком случае, после этого его уже ничто не удерживало дома. Он быстро оделся и ушел. Через некоторое время мать спросила меня:
– Это ты взял деньги из моей сумки?
Я побледнел, потом покраснел. Мне все стало ясно. Я сгорал от стыда за подлость отца, за его чудовищную низость и боялся, что мать узнает о его позоре. Но мать сочла мою растерянность и волнение признаком виновности. Она вывернула мои карманы, но ничего не обнаружила. Спрятать деньги дома мне было негде, а на улицу я не выходил. К тому же в таком возрасте ребенок вряд ли посмел бы украсть подобную сумму.
