Текст книги "Современная иранская новелла. 60—70 годы"
Автор книги: Эбрахим Голестан
Соавторы: Ахмад Махмуд,Надер Эбрахими,Аббас Пахлаван,Хушанг Гольшири,Ахмад Масуди,Голамхосейн Саэди,Махшид Амиршахи,Самад Бехранги,Феридун Тонкабони,Хосроу Шахани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
А жилец сказал:
– Я все-таки думаю, что ваша жена… ну, она понимает, что это вы их…
– Возможно. Она ведь, как спустится вниз, начинает меня будить: «Вставай, старик, Фархад письмо прислал». А я говорю: «Жена, дай ты мне поспать чуток!» И тогда она садится и начинает плакать. Но потом все-таки прячет письмо туда, где хранятся все остальные письма, и целый месяц тешит себя мыслями о внуке. Уж она его и нянчит, и ласкает… Ощупывает пальцами десны – не начали ли зубки резаться… Но ведь внучок подрастает, он уже так бойко ходит, что ей не поспеть за ним на улице… Ну, и она начинает мечтать о новом внучке, тихоходе, вроде нее самой. Я исполняю ее желание – и она принимает это. Чего еще ей желать? Ее доля лучше нашей – ведь она утешается своими внуками сколько душе угодно. Поверите ли, иногда вскочит среди ночи и говорит: «Старик, внук-то твой коклюш подхватил, надо что-то делать, помочь ребенку!»
И еще жилец спросил:
– Господин Фархади, часы при вас?
Старик хозяин вытащил из жилетного кармана часы.
– Должно быть, уже полседьмого… Полагаю, вам пора идти, они уже ждут. Да и мне домой пора, жена ведь…
– Да, я понимаю.
Только тогда старик хозяин надел шляпу и поспешно удалился своими быстрыми, мелкими шагами.
Другая встреча произошла в один из зимних вечеров. Начинался снег, мелкие снежинки легко садились на щеки и нос жильца, когда он увидел на бульваре Чахар-Баг своего хозяина. Старик вытащил из жилетного кармана часы, поднес их к уху, потом подошел к витрине часового магазина, поглядел на огромные стрелки, укрепленные на стекле, снова уставился на свои часы, встряхнул их, приложил к уху, а потом так и пошел с часами в руке. Затем он остановился у овощной лавки, посмотрел на большие стенные часы, висевшие прямо против дверей, опять вгляделся в свои карманные, потряс их, прислушался и двинулся дальше – все так же с часами в руках. Вот он нырнул под зонтик какого-то почтенного пожилого господина в очках и вежливо снял шляпу. Пожилой господин достал из жилетного кармана свои часы, пошевелил губами – и старик хозяин опустил голову, надвинул поглубже шляпу, убрал часы назад в карман жилетки и засеменил прочь.
Жилец знал, что сейчас старуха сидит со своим вязаньем на лежанке эйвана[64], как раз под его верандой, и смотрит на мужа. И едва поплавок вздрогнул, едва побежали от него по воде невысокие волны и старик схватился за удочку, а жилец, словно помогая ему, вцепился в авторучку, он услышал, как старуха взвизгнула:
– Ой, господи!
И тут жилец увидел, что крючок пуст. Он хлопнул себя по ляжке: «Опять эта проклятая мелкая рыбешка сожрала наживку!»
А старик снова взял хлебный катышек, насадил на крючок, огладил получившийся шарик длинными дрожащими пальцами, поднял удилище и закинул крючок точно в середину бассейна. Вновь расплылись по воде мелкие волны, и жилец, продолжая поглядывать на худую спину старика и на поплавок, который больше не шевелился, погрузился в воспоминания:
«Когда я дожидался домохозяина в нотариальной конторе, жилищный маклер, нашедший для меня эту квартиру, сказал:
– Это престарелые супруги, которых некому пожалеть.
– А дети? – спросил я. – Разве у них нет детей?
– Были. Но обе дочери переселились в лучший мир, а сын бог знает где обретается. Уже целый год о нем нет вестей.
И в этот момент я увидел старика, появившегося в дверях со шляпой в руке. Задыхаясь, он взобрался по крутой лестнице и остановился на минуту в дверях – тщедушная фигурка, такая маленькая и неприметная, что казалось, она сейчас исчезнет, растворится в зияющем дверном проеме.
– Проходите, пожалуйста, господин Фархади, – сказал маклер. Старик, не выпуская шляпы из рук, сел рядом с ним. Тот продолжал: – Я подыскал вам квартиросъемщика, человека во всех отношениях порядочного и достойного, к тому же не обремененного семейством.
И я увидел, как старый хозяин дома, опустив голову, теребит свою шляпу.
Пока служащие оформляли договор об аренде, старик и я подошли к окошечку. Секретарша обратилась к старику:
– Пишите здесь: «Нижеподписавшийся…»
И тот написал: «Я, нижеподписавшийся, Мохаммад Фархади, сын покойного Фархада, паспорт № 1122, выданный в Исфаханском округе, отставной служащий Бюро регистрации актов и записей гражданского состояния…»
– «…удостоверяю правильность вышеизложенного», – диктовала секретарша. Старик написал все, что требовалось, и подписался, а секретарша сказала:
– Отлично, господин Фархади, у вас прекрасный почерк.
Пришла моя очередь писать: «Я, нижеподписавшийся, Фархад Мохаммади, сын покойного Мохаммад-Али, паспорт № 2211, выданный в г. Абадане, служащий Бюро регистрации актов и записей гражданского состояния, подтверждаю правильность…» Я было попробовал подражать изящным росчеркам «шекясте»[65] старика, но, когда увидел ухмыляющиеся физиономии канцелярских служащих, уже захлопнувших свои книги, прекратил это, решив про себя потренироваться в каллиграфии, как-нибудь улучив свободную минутку на работе.
Когда мы уплатили гербовый и комиссионный сборы, старик поднялся, надел шляпу и сказал:
– Извините, господин Мохаммади, у меня дело, я должен идти. А вы завтра… нет, если позволите, послезавтра можете переезжать. Ведь ей, я имею в виду жену, еще нужно перетащить вещи Фархада со второго этажа на первый, прибрать там все.
Я тоже поднялся:
– Как вам угодно…
И старик, ступая совершенно бесшумно, скрылся за дверью: сколько я ни прислушивался, на лестнице не было слышно шагов, и тогда я понял, как удалось этому маленькому худому человеку с такой внезапностью возникнуть в дверях.
Попрощавшись с нотариусом и служащими, я вынужден был почти бежать, чтобы догнать старика.
– Простите за беспокойство, господин Фархади, – начал я, – я только хотел сказать, что если для вас это сложно, то я могу пока удовольствоваться и одной комнатой, так что эти вещи, о которых вы говорили, можно оставить в другой комнате. Конечно, плата та же…
– Нет-нет, там не так уж и много вещей. Это больше из-за жены: не будет это барахло ей на глаза попадаться, она скорее позабудет.
Голова старика еле доходила мне до плеча, и я старался соразмерить свой широкий шаг с его мелкой быстрой походкой.
– Вы не предпринимали розыск? Куда он все-таки пропал?
Он снова начал теребить шляпу.
– Что я, старик, могу предпринять? Да и кто станет слушать отставного регистратора?..
Тут я наконец перевел, дух.
– А почему он бросил работу?
– Понимаете, эта работа – вносить записи в книгу актов… – тут он перебил сам себя и спросил: – А вы, кажется, тоже работаете в нашем бюро?
– Да. Когда я подписывал договор и увидел ваш почерк, то сразу узнал его. В самом деле, ни у кого в городе нет такого «шекясте», как у вас.
– Значит, вы поймете, о чем я говорю. Ведь как это бывает: в первые недели вы ощущаете прилив какой-то гордости, верно? Вы видите, что через ваши руки проходят рождение и призыв на военную службу, бракосочетание и развод, потомство, которое люди оставляют после себя, и даже их смерть. Но вот минует месяц, и вам надоедает писать новые имена, свидетельства о рождении и прочие удостоверения или вычеркивать другие имена красными чернилами. Вам становится ясно, что жизнь одного человека в точности похожа на жизнь другого: несколько слов, два-три свидетельства и – красная черта…
Он опять запнулся и спросил меня:
– Сколько месяцев вы ведете книгу актов?
– Около года.
– Ну, значит, перелом уже миновал. А вот мой сын не смог преодолеть это. А я-то старался, раздобывал всяческие рекомендации и поручительства – я и представить себе не мог, что работа опостылеет ему и он ее бросит. Я все ждал, когда самое трудное окажется позади. На третью неделю он явился домой очень поздно, совершенно пьяный. Ну, думаю, началось! Сердце у меня, конечно, не на месте было: а вдруг запьет он, станет пьяницей? – (Тут я вспомнил ресторан «Саади» и друзей, которые каждый вечер поджидали меня там.) – Но в последующие дни он приходил довольно рано, а последнюю неделю так даже днем, часа в два. Пообедает и идет к себе наверх, книги свои листает. А потом однажды пришел еще до полудня, поднялся к себе в комнату, слышу, звук какой-то, вроде стонет. Жена говорит: «С Фархадом, видно, случилось что…» А я ей: «Жена, ты в его дела не мешайся!» Поднялся я наверх, открыл дверь, вижу, он сидит у стола, за голову руками держится. У него и в мыслях не было встать, стул мне подать – отец ведь! Взял я сам стул, сел с ним рядом, говорю: «Сынок, что-нибудь случилось? Ты отцу-то расскажи. Ведь я за тридцать лет в делах этого бюро собаку съел! У меня все там друзья-приятели».
Вы понимаете, я нарочно и словечком не хотел касаться той темы. Но он, все так же обхватив голову руками, сказал: «Не могу я, отец». – (И мне вспомнилось, что в точности то же говорил я себе, когда этот кризис обрушился на меня – именно в этот вечер я отправился в ресторан «Саади».) – «Что ты не можешь, сынок? – говорю я. – После всех этих хлопот и поручительств…» – «Да, я знаю, и все-таки я не могу…» – «Да чего не можешь-то?.. Не такой уж это труд, 20—30 раз на дню засвидетельствовать рождение, выписать несколько свидетельств о браке да 10—20 раз вычеркнуть очередное имя красной чертой». – «Нет, отец, не в этом дело, – возразил он. – Ты сам прекрасно знаешь, что не в этом». Тут я окончательно убедился – переломный момент! Он самый. Мне оставалось только сказать ему, чтобы потерпел, что через каких-нибудь два-три месяца он привыкнет, что потом будет, как машина, регистрировать одни имена и вычеркивать другие… Но тут он обернулся, резко так, взглянул прямо мне в глаза и крикнул: «Они умерли, отец!» – «Так ведь людям и положено умирать, – говорю я. – В таком большом городе в день умирает по меньшей мере человек сорок-пятьдесят, а взамен шестьдесят человек…» – «Да нет, я о тех тройняшках…»
Знаете, господин Мохаммади, об этом в тех книгах не написано… Тройня! Конечно, время от времени случается, что человек записывает под одной фамилией сразу трех детей – причем от одних родителей, – а назавтра или там через неделю вычеркивает всех троих, но, когда переживаешь переломный момент, это слишком уж тяжело. Что тут скажешь? Я начал: «Сынок, да при мне это раз сто случалось! Эти двойни, тройни, как правило, не выживают. Да оно и к лучшему: кто в состоянии прокормить такую ораву, им ведь и мяса, и…» – «Понимаешь, отец, – перебил он меня, – я так обрадовался в тот день, когда под именем одного отца вписал сразу три новых имени, ведь другим отцам приходится по два-три года ждать, пока припишут к их имени еще хоть одно. А тут сразу трое! Вечером мы с друзьями устроили выпивку. Я думал, раз у человека такая радость, надо же как-то отметить. А неделю спустя, когда я вычеркивал имена всех трех новорожденных красной чертой, я тоже думал, что всякое бывает, может, мне еще повезет, запишу других. Но за эту неделю был только один, один-единственный новорожденный, да еще пришлось оформить один призыв на военную службу и одного человека зачеркнуть красной чертой…»
Старик хозяин перевел дух, потом сказал:
– Понимаете, он говорил это, будто о другом человеке…
Я поспешил вставить:
– Но он ведь мог еще разок пойти выпить.
– Если бы вы его знали так, как я, вы бы этого не сказали. Он был не из тех, что пытаются облегчить свою ношу, смягчить горечь утраты, понемногу привыкнув к ней, как привыкают к водке – тоже ведь сначала горькой казалась. Привыкают же другие – я, например. А ему, как я теперь думаю, же по душе было обманывать самого себя.
Приноравливая свой широкий шаг к шажкам старика, я ухватился за последнюю фразу, чтобы продолжить разговор:
– Ну, а вы, что вы делали? Ведь у вас такой богатый опыт – там, в книге актов, почти на каждой странице ваши записи.
– Да, но от этого все пошло еще хуже. Он, наверное, видел, что многие из имен, которые я вписал, я сам же и вычеркнул или это сделал тот, кто сменил меня после ухода на пенсию.
– Так он бросил работу?
– Да, но дело было не только в этом. Назавтра он стал как будто другим человеком. А еще через месяц пропал.
– А вы хоть в газету обращались, чтобы они напечатали его фотографию, чтобы…
– Я собирался, но они меня опередили. Знаете, я ведь теперь фигура – отец одного из тех исторических народных мучеников…
– А вы уверены, что это был он? Вы его узнали?
Тут старик в первый раз поднял на меня глаза:
– Что же вы думаете, я собственного сына не знаю?..
– Простите, это я глупо спросил. Я только хотел сказать, а что, на лице у него кожа… – Тут я прикусил язык и мысленно выругал себя: «К чему было заводить об этом речь, идиот?!»
Старик, недоумевая, продолжал смотреть на меня снизу вверх:
– Что вы имеете в виду?
– Да ничего, собственно… Просто меня все ночи напролет кошмары мучают, ужасы такие, что описать невозможно.
Тут, заметив его замешательство, я оборвал себя и спросил:
– Господин Фархади, у вас часы при себе? – И пока старик извлекал из жилетного кармана часы, объяснил: – Я обычно в полседьмого или в семь отправляюсь в ресторан «Саади», там несколько моих приятелей, сослуживцев… Если позволите…
Старик пристально посмотрел на свои часы, поднес их к уху и сказал:
– Сейчас должно быть полседьмого, но моим часам, как и всем другим, доверять нельзя.
Я опять повторил:
– Если вы не возражаете, пойдемте со мной в ресторан, промочим горло.
– Нет, выпивка теперь уж не для меня. У меня сейчас другая проблема назревает, и никто не может сказать, как с нею справиться…
Он опять взглянул на часы, которые все еще держал в руке:
– Тут уж ни одна из этих стрелок, которые так торопятся отнять у человека частицу жизни, не сможет ответить, когда именно это произойдет.
Мы дошли до бульвара Чахар-Баг, где было шумно и многолюдно, щуплая фигурка старика совсем затерялась в толпе.
– Вы, кажется, сказали, что работаете в бюро около года? Тогда запомните хорошенько: жизнь человека не зависит от нас, регистраторов. Она в руках…
Губы его продолжали шевелиться, но из-за уличного шума я ничего не мог разобрать.
– Что вы сказали? – переспросил я.
– Она в руках самих людей! Нет, здесь положительно невозможно разговаривать.
– Так пойдемте в ресторан «Саади», там тихо, уютно, вполне можно побеседовать.
– Да нет, лучше перейдем на ту сторону.
Мы перебрались на другую сторону улицы, и он опять заговорил:
– Пока ты дитя малое и не можешь еще отвечать за себя, все валят на родителей: отчего это ваш сын так одет? Почему вы не отдали его в медресе[66]? Почему не приохотили его к хорошей профессии? А когда вырастешь, шагу не дают ступить, все уши прожужжат: «Женись, голубчик, поскорее, человеку нельзя без жены, верблюд тот, кто…» Потом начинают приставать, чтобы детей завел. Ну, ты от горя-злосчастья поневоле обзаводишься потомством. Говоришь себе: ограничимся одним. Но люди добрые не согласны! Если девочка – сулят ей еще братика или сестренку. Другая девочка родится – им и вовсе братца не хватает. Тут уж надо обязательно расстараться, чтобы уважение людей сохранить. А если все мальчики, тогда как? Надо же, чтобы за гробом твоим и женщины шли, плакали-рыдали, волосы на себе рвали… Потом приходит время отдавать дочек замуж или женить сыновей. Отыщутся в конце концов и для них женихи или невесты. Значит, нужно заводить внуков. А когда добьются и этого, тогда только и ждут, чтобы поесть халвы на твоих поминках, и ты будешь круглым дураком, если вздумаешь сопротивляться им и держаться за жизнь. Придется по их взглядам догадываться, что ты им мешаешь, что ты уже лишний, что надо поскорее укладываться на похоронные носилки, чтобы они, сказав «с богом», обмыли тебя, отволокли на кладбище, закопали, прочли «Фатиху»[67], чтобы можно было сбросить тебя со счетов, вычеркнуть твое имя из регистрационной книги.
Он замолчал. От разговора на ходу он совсем запыхался и теперь с трудом переводил дух, но продолжал идти все так же быстро, своей мелкой походкой, и я увидел, что мы выходим уже к Заянде-руд.
– Извините, мне надо зайти домой, ведь жена там одна, – сказал старик. Он пожал мне руку и быстро зашагал дальше, а я остановился у парапета набережной, глядя вниз, на мутную речную воду, на отражение фонарей, как вдруг снова увидел его тщедушную фигуру: старик стоял подле меня и мял в руке шляпу.
– Господин Мохаммади, вы только ей ничего этого не рассказывайте. Она ведь думает, что сын за границу уехал. Уехал, женился там, а через месяц-другой у него дочка родится…
Он ушел раньше, чем я успел сказать: «Конечно, конечно».
В бассейне было только пять рыб: четыре маленькие золотые рыбки и одна большая бурая рыбина. И жилец по мелкой дрожи поплавка определил, что сейчас вокруг наживки кружат, тычась в нее носами, те четыре золотые рыбки. Если бы бурая рыбища пошла на приманку, ей достаточно было бы раз открыть рот – и все. Жилец однажды видел это: поплавок сразу ушел в воду, поднялась волна, он рванул вверх авторучку, а старик – удилище, и они вытащили, вытащили из бассейна здоровенного бурого сома. Это было именно в тот раз, когда старуха заголосила: «Ой, господи!» Жилец вскочил, тетрадка полетела на пол, и он услышал, как старуха упрашивает мужа:
– Богом прошу, оставь ее, ну ради Фархада, ради сыночка нашего, отпусти ты ее!
Старик хозяин обернулся и протянул рыбу старухе, почти сунул ей под нос. Рыба трепыхалась на крючке, а он смотрел на нее, чуть скривив рот, так что видны были белые мелкие зубы. Тут старуха отшвырнула свое вязанье, дрожащими руками сняла с крючка рыбу и бросила ее назад в зеленоватую воду. И оба они уселись на краю бассейна, наблюдая за рыбой, которая бултыхалась и билась в воде.
И как только наступил вечер, жилец, быстро миновав толпу, теснившуюся на тротуарах бульвара Чахар-Баг, свернул по улице Фирдоуси и вошел в ресторан «Саади». Он увидел своих друзей – все та же троица за тем же металлическим столиком, сидят и ждут, когда он подойдет и скажет:
– Здоро́во!
– И тебе того же, чтоб ты провалился на этом месте, – ответил господин Садакят. – Опять ты, бедолага, опаздываешь?
Тут все засмеялись, а он уселся к столу и спросил:
– Ну, какое новости?
– Да никаких, вот только еще где-то там война началась.
– Надо же! – И он опять спросил: – А насчет прибавки к зарплате ничего не слыхать?
А потом поднял свой стакан, который уже ждал его, налитый доверху, и сказал:
– Ну, будем здоровы!
И когда водка обожгла горло, закусил двумя-тремя ложками лобио, а господин Джалаль аль-Кадер опять завел речь о детском поносе… И вдруг он увидел, что за столиком напротив сидит старик хозяин. Перед ним стояли полбутылки водки, стакан и мисочка с лобио. Когда старик заметил, что писатель уставился на него во все глаза, он поднял стакан. Писатель взялся за свой, и они вместе произнесли:
– Значит, за победу?
– За победу? Что еще за победа?
– А к тебе, братец, это отношения не имеет, это я своему квартирному хозяину говорю.
И жилец так до сих пор и не понял, как это старик, не спускавший глаз с пойманной рыбы, успел заметить, что он вскочил на ноги у себя на веранде и тоже не может оторвать взгляда от бурого сома на крючке.
Как давно все это было: поплавок, заплясавший по воде, дрогнувшее удилище и старушечий крик «Ой, господи!». Теперь крючок был пуст, а жилец только хлопал себя по колену: «Опять эта проклятая рыбешка…»
И опять старик насаживал комочек мякиша на крючок и забрасывал его в зеленоватую воду бассейна, а жилец, сидя со своей желтой тетрадкой на коленях, не сводя глаз с расходящихся по воде кругов, которые становились все шире, достигали приступки для мытья ног, плескались о край бассейна, все не знал, как ему облечь в слова свои сны наяву, как поскорее дописать свой нескончаемый рассказ, связывающий его по рукам и ногам, как соединить все эти беспорядочные картины, ускользающие воспоминания детства, которые бежали от него во мглу, немые и неузнанные.
«Только мы уселись под деревом, Фарадж сказал:
– Ладно, мы вдвоем пройдем задами по руслу, а потом той стороной через насыпь.
Никто не ответил ни слова, один я обернулся, посмотрел на окна домов и скользнул вниз, к сухому руслу Симани, той речки, в которой сроду не бывало воды. За мной спустился Фарадж. Другие ребята больше не чертили каракулей на песке, только глазели на нас.
– У, трусы, тогда и смотреть не смейте! – прошипел Фарадж. Пробравшись задами подальше, мы вылезли из речного русла и перебежали через улицу. Раскаленный солнцем асфальт прилипал к подошвам. Когда мы поднялись на насыпь, то увидели, что по руслу догоняют нас Асгар и Йаду́.
– Сначала пойдем посмотрим через стену, – решил Фарадж. Мы, вытянув шеи, заглянули за ограду. Видны были только ряды пальм с висящими на них желтыми гроздьями. Тогда мы вдвоем влезли на стену и собирались рже спуститься на другую сторону, когда Асгар и Йаду, добравшиеся до подножия стены, окликнули нас оттуда:
– Мяч нашли? Видите его?
Сначала мы увидели лонг, потом – руки, а потом и все тело, вытянувшееся на склоне ручья.
– Видал? Я говорил, что уж одного-то непременно убили, – заявил Фарадж.
– Ты говорил, что это отец твой так сказал, – поправил я.
– Какая разница!
Фарадж подал руку Йаду, я – Асгару, и мы втащили их наверх. Рука Асгара дрожала. Взобравшись на стену, он сразу спросил:
– Ну, где же мяч?
– Ослеп ты, что ли? – проворчал Фарадж. – Вон в ручье.
– Пойдем поищем, – предложил я. – Только там у ручья, в тенечке, какой-то работяга спит.
– Вовсе он не спит, он мертвый, – возразил Асгар. – Я по запаху знаю.
Фарадж спрыгнул вниз и крикнул:
– Трусы пусть остаются!
Асгар уселся на стене, свесив вниз ноги, а мы с Йаду спрыгнули вслед за Фараджем, который уже медленно шел краем рощи. Йаду вперед не рвался, Фарадж, поравнявшись с лежавшим, почему-то пошел на цыпочках, и тут я почувствовал тот самый тягостный запах, и меня затошнило.
Фарадж оглянулся:
– А ну пошевеливайтесь!
Я догнал его. Когда мы подошли вплотную к лежавшему, я увидел полосы засохшей глины на лонге и его руки и щиколотки – такие белые-белые. Мы потянули к себе лонг: раздался треск, как будто что-то лопнуло, как будто от раны отдирают присохшую повязку и человек резко стонет при этом. С лица мертвого сорвали всю кожу, но оно все равно было совершенно белым – от червей, облепивших мясо со всех сторон. Меня затошнило еще сильнее, потом я услышал топот отчаянно убегавшего Йаду. До стены мы с Фараджем кое-как добрались, но у подножия ее я так и рухнул, корчась от рвоты. Фарадж закричал сверху:
– Фархад, руку давай, давай руку!
Когда мы выбегали на дорогу, Асгар все допытывался:
– Как же это, как это получилось-то?
– Кожу у него с лица содрали, чтобы не узнал никто, – сказал Фарадж.
И меня опять вырвало – прямо на насыпь».
Теперь жилец дожидался появления соседа справа, который выходил, держа под мышкой свою кошку, поливать клумбу. И пока тот лил из лейки воду и обирал пожелтевшие лепестки с гераней, жилец поднимался, шел к себе в комнату, убирал в стол тетрадь и авторучку, одевался и быстрым шагом проходил сквозь толпу на бульваре Чахар-Баг, через улицу Фирдоуси, прямо к ресторану «Саади». Сейчас он войдет туда и увидит друзей – тот же триумвират за тем же железным столиком, – которые уже ждут его, он подойдет к ним и скажет:
– Здоро́во!
– И тебе того же, чтоб ты провалился! Почему снова опоздал, злосчастный, – упрекнет его опять господин Садакят, и все засмеются, а он сядет на стул и спросит:
– Ну, что нового?
– Ничего, опять где-то война приключилась.
– Да ну?
И он опять спросит… и опять нальет себе и скажет:
– Ну, будем здоровы!
И когда водка обожжет горло, проглотит две ложки лобио, а господин Джалаль аль-Кадер опять заведет разговор о детских болезнях, а потом, вдребезги пьяные, они отправятся на набережную и будут шататься там до полуночи, а он один-одинешенек пойдет домой, отопрет входную дверь, снимет ботинки и так, с ботинками в руках, поднимется по лестнице, распахнет дверь комнаты, разденется и бросится в постель, а утром, почистив зубы и побрившись, позавтракает и отбудет в свое регистрационное бюро. А если работы в бюро в этот день мало, он будет упражняться, подражая почерку старика, но, когда вспомнит ухмылки конторщиков, скомкает бумажку и бросит ее в корзину.
В два часа он обедает в шашлычной, в начале квартала Хаким Каани, и, ковыряя спичкой в зубах, уходит домой. Там он спит часа два, затем, если дело происходит весной, или летом, или даже в начале осени, появляется на веранде со своей тетрадкой и авторучкой. Раз в неделю он отправляется в баню Дакики, раз в две недели – в парикмахерскую Эттесами, а в начале месяца, когда получает зарплату, точно в два тридцать стучит в дверь заведения Носрат Сархаби, его впускают, и, когда Носрат видит его, она неизменно кричит:
– Симин! Ты спишь, что ли?
И Симин из своей комнаты отвечает:
– Нет, мамуля, скажи, чтобы шел сюда.
И он входит в знакомую комнату и видит Симин, низенькую, растрепанную, с сонными глазами, которая сидит на краю кровати и болтает ногами. В этот день после обеда сон не берет его – как и две следующие ночи. А на третий день около полудня он удирает из бюро, проскальзывает в кабинет доктора Бократа и, как и каждый месяц, говорит ему:
– Умоляю вас, доктор, боюсь, что на этот раз я того…
И доктор смеется, осматривает его и выписывает ему обычные рецепты: этот – для инъекций, тот – для приема внутрь.
По четвертым числам каждого месяца, ровно в полвосьмого, он ждет, когда раздастся на лестнице стук деревянных башмаков старухи, когда она, тяжело дыша, появится в дверях и спросит:
– Вы еще спите?
– Нет, ханум, заходите!
И она войдет в своей домашней чадре, сядет на стул и, как всегда, растирая ревматические пальцы, скажет:
– Если вам не трудно, почитайте мне письмо от сына, старик-то мой говорит, что у него глаза не видят совсем.
И старуха вытаскивает из-за пазухи конверт, на котором опять наклеена лишь однориаловая иранская марка и все тем же изящным «шекясте» надписано: «Местное. Улица Четвертого Бахмана, переулок Двадцать Первого Азера, дом № 15, квартира г-на Фархади, дорогой матушке г-же Эсмат Фархада, да продлятся ее дни!»
Когда он вскрывает конверт, то опять видит тот же почерк:
«Дражайшая и бесценная матушка, да ниспошлет вам аллах здоровья и полного благополучия! На случай, если вы пожелаете узнать, как я поживаю, сообщаю, что я, слава аллаху, совершенно здоров и ничто меня не печалит, кроме разлуки с вами…»
И опять старуха со слезами на глазах слушает письмо от сына, который в чужом краю, как всегда, помнит о ней и передает ей привет от своей жены Махрох и от дочки Фарибы, которой минуло один… два… три… четыре месяца, а Акдас, а затем и Мохсен целуют ей руки. В конце письма он неизменно препоручает ей отца. И старуха на каждом слове приговаривает:
– Сколько я ему ни говорила, мол, муж, сынок-то наш женится… У сына-то дочка родилась… Муж, у него уж теперь две дочери… Муж, у нашего сына мальчик прехорошенький народился, надо же, в конце концов, чтобы помог ему там кто-то, свой человек чтобы… – думаю, может он сдвинется с места. А он все одно в ответ: «У него там жена…», «жена и дочка», «жена и дети»…
Когда он доходит до конца письма, старуха снова вздыхает:
– Ну какой может быть разговор? Да я жизни не пожалею, только бы старик спокоен был.
И еще говорит:
– Если вам не затруднительно, напишите мне ответ, а то старика просить, так он заведет волынку…
И жилец опять старается воспроизвести бисерный почерк письма: «Дорогой и любимый мой сыночек, да ниспошлет вам аллах здоровья и полного благополучия. А если ты желаешь знать, как мы поживаем…»
И каждый раз ему вспоминается, как ухмылялись эти конторские крысы, захлопывая свои книга.
– Если не затруднит вас, напишите, чтобы Махрох привет передал…
– Если не затруднит, напишите, чтобы поцеловал Фарибу… Фарибу и Акдас… Фарибу, Акдас и новорожденного Мохсена.
А когда письмо закончено, жилец кладет его в конверт, наклеивает двухриаловую иранскую марку и, как всегда, пишет вместо адреса: «Вручить дорогому сыну, г-ну Фархаду Фархади».
Потом он отдает старухе квартирную плату, а она говорит:
– Если вас не затруднит, занесите сами письмо на почту!
С этими словами она встает, спускается по лестнице к себе и начинает будить мужа:
– Просыпайся, старик! Фархад-то письмо прислал.
– Что ты мне поспать не даешь, жена?
И тут раздаются тихие и протяжные всхлипывания старухи, а, когда жилец; спускается вниз, в прихожей уже стоит старик хозяин, маленький и худой. Как и каждый месяц он ждет его, чтобы, приподняв шляпу, сказать: «С добрым утром».
И четвертого числа ежемесячно жилец опускает письмо в почтовый ящик, а потом, как всегда…
И теперь, в то время как сосед из квартиры справа обирал со своих гераней пожелтевшие лепестки, жилец знал совершенно точно, что старуха сидит в той же позе, спицы размеренно движутся в ее старых пальцах, клубок шерсти перекатывается у ее ног, а взгляд устремлен на поплавок и на ловкие руки мужа. А жильцу все так же была видна лишь худая спина старика, созерцавшего мелкую рябь на воде.
Перевод Н. Кондыревой.
Эбрахим Голестан
ЭТО БЫЛО ДАВНО
Я помню, стояла жара, пыль набивалась в автобус сквозь щели в полу и поднималась вверх, а мне мешала стоявшая внизу корзина с едой, которую я все старался незаметно сдвинуть под ноги соседке. Мы ехали за город многочисленной шумной компанией – взрослые, дети, родственники, друзья. Мой друг ехал с мамой и тетей, она как раз сидела рядом со мной. Мне страстно хотелось влюбиться в младшую сестру моего друга, но в нее уже был влюблен мой второй друг, про сестру которого говорили, что она без ума от меня, и я не знал, что делать. К тому же одна моя сестра подбивала меня влюбиться, потому что сама была неравнодушна к моему другу, а вторая сестра не желала, чтобы я влюблялся в ее соперницу по отметкам и физкультуре.
Цепочка этих всем известных, но якобы тщательно скрываемых тайн была непрочной. Под вечер, на обратном пути, сестра моего товарища полюбила другого, а моя сестра уже не любила никого, друг влюбился в мою младшую сестру, а второй приятель – в старшую, а его сестра даже поклялась не любить никогда, но все догадывались, кто ей на самом деле нравится, а та, что теперь сидела около меня, молчала, как и утром. Она единственная ничего никому не рассказывала, и было неизвестно, кто занял место в ее сердце. Я же успел влюбиться в нее. И было нам кому тринадцать, кому четырнадцать.
Не успели оглянуться – начались занятия, и летнюю влюбленность вытеснили мальчишеские заботы. Хотя временами память о ней возвращалась. Возвращалась, всплывая в сознании разноцветной картинкой на стене велосипедной мастерской: парень с девушкой на велосипеде, рюкзак на багажнике, волосами красотки играет ветер, по тенистой лесной тропинке они катят в никуда.
