Текст книги "Современная иранская новелла. 60—70 годы"
Автор книги: Эбрахим Голестан
Соавторы: Ахмад Махмуд,Надер Эбрахими,Аббас Пахлаван,Хушанг Гольшири,Ахмад Масуди,Голамхосейн Саэди,Махшид Амиршахи,Самад Бехранги,Феридун Тонкабони,Хосроу Шахани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
Г-н С. М. человек пунктуальный. Он живет в собственном доме. Распорядитесь, чтобы в его досье внесли соответствующие исправления. Книги свои он никому не дает. Ночью спит мало. Но что останется, если отвлечься от перечисленных выше качеств? Не являются ли они маскировкой (вроде его очков, бороды и, возможно, даже красного галстука), прикрывающей истинную сущность этого опасного человека? Именно эти сомнения заставляли меня по пятам следовать за г-ном С. М., а порой, когда он вступал в разговор со своими уличными знакомыми, просто вмешиваться. Я говорил: «Приветствую вас, господин С. М.!» Он смотрел на меня сквозь дымчатые стекла очков, и я понимал, как его огорчает, что он не может представить друг другу двух своих знакомых. «Привет!» – тихо отвечал он, пожимал мою руку и не отпускал ее, пока я выкладывал обычный набор любезностей. Я ожидал, не вернутся ли они к прерванному разговору, но знакомый г-на С. М. либо закуривал сигарету, либо лез в карман за четками, а потом вдруг говорил: «До свидания, господин С. М.».
Г-н С. М. отпускал мою руку, обменивался рукопожатием с тем, другим, а потом шел со мной дальше. Он хранил молчание и только по временам бросал на меня взгляд из-под очков. До сих пор я с удовольствием вспоминаю, как мне иногда удавалось нарушить эту напускную серьезность. Я говорил, например: «Ну как, не поехать ли нам нынче в Арак?» или: «Как поживали, какие книжки читали?» И еще многое в том же духе, все это отражено в деле № 12356/9.
Этот метод не во всех случаях дает ожидаемые результаты. У наблюдаемого может вызвать подозрение сам факт, что чужой человек, уличный знакомый, располагает о нем подобной информацией. Но с г-ном С. М. дело обстоит не так. Чем большую осведомленность о нем вы проявляете, тем больше он демонстрирует забывчивость, а иногда и полное неведение, возмещая это улыбками, рукопожатиями, угощая сигаретами. При этой, постоянно твердит: «Дорогой, прошу вас, пожалуйста…»
Г-н С. М. принадлежит к людям, которых я называю книжными червями или книжными догматиками. Он очень озабочен тем, чтобы книги у него были чистые, без пятен, в кожаных переплетах. Именно поэтому, вернувшись вечером домой и обнаружив, что какой-то там крючочек на двери сдвинут с места, или что его бумаги – в беспорядке, или, самое вероятное, что на страницах многих его книг появились следы пальцев, он непременно расстроится и целую неделю не будет по вечерам выходить из дома.
Его соседка говорила: «Наверное, он болен. Пластинки не ставит. А вечером все ходит по террасе да курит…»
На этот раз соседка не демонстрировала свою полную шейку – из-под чадры были видны только черные глава. Дверь она тоже еле приоткрыла и в щелку сказала: «По-моему, он сейчас дома». Сделав вид, что у меня неотложные дела, я пробормотал: «Пожалуй, я зайду попозже», так как подумал, что, если заявлюсь к нему домой, он обязательно сообразит, что к чему. И вот я целых шесть вечеров, начиная с шести часов, вышагивал взад-вперед по тротуару на бульваре Чахар-Баг, пока наконец не дождался его. Я поздоровался. Но г-н С. М. не ответил. Может быть, он не слышал? Я громко повторил: «Приветствую вас, господин С. М.!» Он даже головой не кивнул. Засунув руки в карманы пальто, он быстро шел по улице. Знакомые, попадавшиеся навстречу, здоровались, кто громко, кто тихо, но г-н С. М., никого не замечая, продолжал так же быстро двигаться вперед. В зубах у неге была сигарета, книги под мышкой не было, Может быть, он положил ее в карман пальто. Спросите его и об этом!
Г-н С. М. направился в ресторан «Саади», я купил пачку сигарет и тоже вошел туда. Шесть вечеров подряд пить водку и курить, когда рядом нет товарища, – дело нелегкое. Не знаю, как может г-н С. М. столько времени… Когда я вошел, то увидел, что он сидит за столиком – за тем самым столиком у стены. Перед ним стояли пол-литровая бутылка водки, две бутылки пепси-колы и подносик с шашлыком. А также хлеб, брынза и зелень. И еще кислое молоко. Я подошел к стойке и велел принести пепси-колы и маринованных каперсов – лобио мне не понравилось. Я говорил громко. Г-н С. М. повернул голову – очки его лежали на столе. Глаза у г-на С. М. карие, один немного косит. Не исключено, что фото в досье было отретушировано. Для подобных фотографий лучше пользоваться услугами ведомственного фотографа. Я сказал: «Приветствую вас, господин С. М.! Чем могу служить?» – «Здравствуйте, дорогой мой», – ответил он и протянул руку. Руки у него были потные. Он придвинул стул: «Присаживайтесь, прошу вас».
В тот вечер я основательно нагрузился. Но я хорошо помню, что расплачивался г-н С. М. Он вытащил из кармана целую пачку ассигнаций, дал официанту два тумана на чай. Когда мы вышли, он предложил: «Не угодно ли пройтись?» И хотя погода была дождливая, мы отправились гулять. Г-н С. М. все распространялся о достоинствах бороды, особенно бородки клинышком. «Брить подбородок – дело сложное, – говорил он. – Если у человека дрожат руки, да так, что он каждый день может порезаться в нескольких местах, он должен отпускать бороду».
Когда мы добрались до моста Сийосе́-Чашме́, дождь разошелся, и г-н С. М. настоял, чтобы мы укрылись под аркадой одной из галерей моста. Я не слишком твердо стоял на ногах, вероятно г-ну С. М. приходилось меня поддерживать. Я сказал: «Разрешите удалиться!» Или, может быть, только хотел (сказать. Тем не менее мы отправились дальше. Полицейского поста поблизости не было. Я, конечно, не боялся… Или боялся, но сейчас не помню. Мы, разумеется, разговаривали, но содержание разговора я забыл. Вспоминаю только, что г-н С. М. несколько раз сжал мою руку, а один раз даже поцеловал меня. Он все время твердил: «Друг мой, друг мой…»
Дождь пошел еще сильнее, так что теперь нам, мне и г-ну С. М., только и слышно было что плеск воды, бежавшей там, внизу, по камням. Иногда видны были отблески окрестных фонарей. Мы поднялись на мост, и тут я сказал: «Господин С. М., если вы согласны, бросимся вниз – и мы на свободе!» – «Я согласен, – отвечал он, – но разрешите хоть сигарету…» Он опять закурил. Я хорошо помню, что мы проследовали вдоль всей галереи: несколько раз я стукался головой о каменные полумесяцы балюстрады. Когда мы поравнялись с тупичком у выхода с моста, г-н С. М. сказал: «Пошли на тротуар».
Дождь лил все сильнее. Конечно, г-н С. М. докурил ту сигарету, когда мы уже спустились с моста. Он угостил меня из своей пачки, сунул новую сигарету в рот, зажег спичку – но она тут же погасла. Тогда он снял пальто, накинул его на головы нам обоим и снова чиркнул спичкой. А я достал служебное удостоверение, поднес его к лицу г-на С. М. и сказал… а может, даже ничего не говорил, просто в свете фонаря, горевшего при въезде на мост, держал свое удостоверение у него перед глазами.
Г-н С. М. поглядел и стал громко читать, а я слушал. Там были мое имя, и звание полностью, и та фотография – 3×4, с тонкими усиками. На моем удостоверении наклеено фото десятилетней давности. Могу утверждать, что г-н С. М. даже не улыбнулся, однако я не заметил, были на нем очки, когда он читал, или нет. Он пожал мне руку. Потом он ощупал лацканы своего пиджака, затем – лацканы моего и даже лацканы пальто, наброшенного нам на головы и совсем промокшего от дождя, нашел булавку и приколол мое удостоверение к тому лацкану, который был ближе к нему. Мы еще долго, накрывшись от дождя пальто, разгуливали с ним по набережной и распевали песни. Голос у г-на С. М. недурен. Сначала он пел один, потом мы запели вместе. Пели все время одну песню: «Давай пойдем и выпьем мы, эх, выпьем мы, да, выпьем мы!..» И продолжали, обнявшись, расхаживать под дождем.
Полицейский оглянулся на нас и, ведя за руль велосипед, направился к нам, говоря: «Господа, в такой поздний час…» – «Подойдите сюда, пожалуйста», – сказал г-н С. М., не останавливаясь. Полицейский опять оглянулся, прислонил свой велосипед к дереву и подошел. Фонарь был недалеко, и, когда полицейский приблизился, г-н С. М. ткнул пальцем в мое удостоверение. Полицейский нагнулся, дождевая вода, скопившаяся на дне его фуражки, хлынула вниз, но он тотчас выпрямился, козырнул и, сказав: «Виноват, виноват!» – попятился к своему велосипеду, сел на него и укатил. Г-н С. М. все еще стоял, придерживая рукой лацкан пальто, чтобы показать его полицейскому, но тот был уже далеко.
Потом мы сели в такси. Пальто было у г-на С. М. Мне неизвестно, поехали ли мы в то место, куда г-н С. М. обычно ездит после ресторана, или нет. Вылезая из такси, г-н С. М. надел на меня свои очки и сказал: «Вот выход из ваших затруднений! Это, возможно, несколько изменит ваш вид, да и меня никто не узнает». Но я уверен, что г-на С. М. узнали, потому что, едва он постучал и крикнул: «Учитель!», дверь тотчас открыли. За дверью был длинный темный коридор, а за ним комнатка с мангалом… В дальнейших разъяснениях нет необходимости. За вечер я выкурил несколько порций. Раскуривал вафур[59], конечно, г-н С. М. и все время приговаривал: «Заткни нос, дорогой, а то дым едкий, повредит тебе…» Я не помню, курил он сам или нет. Как я ни просил, чтобы сначала отвезли домой г-на С. М., он отказывался, говоря: «Нет, дорогой, не выйдет. Никак нельзя!» И отвез меня первым.
В ту ночь я не мог заснуть до самого рассвета. Голова у меня кружилась, я был в какой-то прострации, перед глазами мелькали причудливые пестрые видения. Зато весь день я проспал, поднялся только к вечеру. Только тут я понял, что мое удостоверение осталось у г-на С. М. Я надел его очки. Действительно, это бритье – одна морока: в тот день (после полудня) из-за того, что у меня дрожали руки, я дважды порезался. В его переулок я отправился на такси. Постучал в дверь. Соседка сказала: «Я думаю, он ушел». Но я был уверен, что он никуда не выходил, что он дома и просто не желает отзываться – или, возможно, спит. Я долго слонялся вокруг, а потом сказал себе, что лучше уж заглянуть в ресторан «Саади».
Солнце давно зашло, было, наверно, часов девять. «Барон», завсегдатай ресторана, сказал: «Он ушел прямо перед вами!» На набережной его тоже не было. И тогда я, несмотря на сильное головокружение, сумел все же отыскать этот пресловутый дом! Конечно, я надел очки г-на С. М. и позвал: «Учитель!» Дверь отворили – и я опять засел там, пока не выкурил несколько порций. Вафур раскуривал хозяин лавочки. Насчет того, чтобы затыкать нос, он не говорил ни слова, зато сказал: «Господин С. М. отбыл перед самым вашим приходом».
Я понимаю, что при всей вашей благосклонности ко мне вы без всякой снисходительности отнесетесь к моим ошибкам, перечисленным в этом отчете. Я сознаю, что несу за них полную ответственность. Но уверяю вас, я до сих пор не могу понять, зачем я предложил г-ну С. М. покончить с собой и освободиться! Возможно, на события той ночи повлияли дождливая погода, плеск реки… Или то, что мы двое были так одиноки на этой галерее. А может быть, главной причиной послужили дымчатые очки, за которыми скрывается г-н С. М. Если человек прячет глаза, когда на него смотришь, и если к тому же этот человек, вроде г-на С. М., пропадает целую неделю, то, когда его наконец снова найдешь, непременно хочется совершить что-то необычное, из ряда вон выходящее…
Теперь об удостоверении. Я не ищу себе оправданий. Но это было все равно что показывать удостоверение самому себе или смотреться в зеркало, куда заглядываешь, чтобы проверить, нужно причесываться или нет. Относительно удостоверения не беспокойтесь: на следующий вечер в шесть часов я встретил г-на С. М. на бульваре Чахар-Баг. Как обычно, он шел и курил сигарету, на носу его были темные очки, на шее – красный галстук, ботинки нечищены. К двум прежним складкам на каждой штанине добавилась третья. Хотя я тоже был в темных очках, г-н С. М. узнал меня и даже несколько раз назвал по имени. Потом он сунул руку в карман и начал что-то искать там. Я снял очки, но тут г-н С. М. сказал: «Пожалуйста!»
Г-н С. М. сделал для удостоверения целлофановую обложку – чтобы оно в другой раз не промокло. Номер на нем совершенно размыт. Г-н С. М. сказал: «Очки пусть останутся у вас – в подарок. Не стоит благодарности!»
Потом мы вместе пошли все в тот же ресторан «Саади», выпили водки у стойки, а затем отправились в упомянутую лавочку. Г-н С. М. говорил: «Ни один из твоих галстуков не подходит к костюму!» И я тоже сказал, что галстук г-на С. М. не идет к его темному пиджаку и брюкам, я поведал ему – я даже закричал во весь голос, ссылаясь на известную вам высокую инстанцию, – что я никогда, ни за что на свете не согласился бы надеть его галстук, потому что он красный, совершенно красный, без единой белой или черной крапинки и даже без полоски!..
Перевод Н. Кондыревой.
СКВОЗЬ ПЛЕТЕНУЮ ШИРМУ…
Я взбежал по лестнице наверх и увидел своего приятеля: он чуть не вдвое согнулся над умывальником.
– А где же эта?.. – начал было я. И тут заметил женщину: она забилась в угол, скорчилась там, завернувшись в цветную чадру. Голова опущена между поднятых колен, руки прикрывают лицо. Я подошел поближе, поставил перед ней бутылку водки. Сандвичи я все еще держал в руках.
– Ну, в чем дело? – спросил я приятеля. Он открыл тот журнал – и сейчас же зажал руками рот. Блондинка на фото стояла, обнаженная, за ширмой, так что видны были только ее голова, руки, часть груди и краешек бедра. Остальное тело лишь просвечивало сквозь тонкую плетеную ширму. Я завопил:
– Нет уж, теперь не отвертишься! Кто говорил: «Приходи давай, разыщи это фото» – а сейчас, когда здесь есть живая…
Тут он меня отпихнул, бросился к умывальнику и его вывернуло. Я посмотрел на женщину: на ее черные виноватые глаза, завитки волос над блестящим белым лбом, потом обернулся к приятелю – того все еще выворачивало. Я потряс его за плечо:
– Ну и ну, сколько же ты выпил?!
Он едва улучил момент, чтобы прошептать:
– Не то, старик…
И опять захрипел в судорогах, но рвоты не было. Он уперся обеими руками в стену, свесил голову над раковиной, клоки прямых волос падали ему на лоб.
– Так отчего же тогда?..
Он ткнул пальцем в сторону женщины, которая по-прежнему молча смотрела на нас из своего угла, и еще ниже наклонился к раковине. Платье женщины валялось на тахте, но из-под чадры виднелись только со глаза.
– У нее рот…
– Запах дурной, что ли? – допытывался я. – Ты бы дал ей жвачку.
– Да нет, если бы только это! – выкрикнул он. – Она криворотая какая-то… Даже когда не улыбается, три зуба наружу торчат!
Мне не нужно было смотреть на женщину, я и так знал, что она по-прежнему не сводит с нас пристальных черных глаз. Приятель повернулся ко мне. Кровь прилила к его мальчишескому лицу с мелкими чертами, волосы совсем свесились на глаза, красные искусанные губы дрожали. Я сказал:
– В конце концов, ведь ты сам ее отыскал, еще говорил, что тебе глаза ее нравятся.
– Откуда я знал, что там под чадрой!
– Ну, в рот-то ей заглядывать не обязательно…
Тут он опять качнулся к раковине и его начало так рвать, что он весь затрясся. Я пригнул ему голову под кран и пустил воду. Из-под струи воды он всхлипнул:
– Я ее совсем раздел…
– Ишь ты, как на фото?
Он поднял голову. Лицо его еще больше покраснело, губы вздрагивали.
– Ну а что, по-твоему, мне было делать? Если на лицо нельзя смотреть, на что же еще тогда смотреть, скажи?
– Ну и как?
Он кивнул в сторону женщины:
– Пойди сам погляди. Она голая там, под этой чадрой чертовой.
Я покосился на женщину, та сидела неподвижно, только черные глаза блестели из-под чадры. Так же блестели они, когда она, закутавшись до бровей, стояла в ожидании под деревьями на краю тротуара. Я тронул его за руку – рука была совсем холодная, он все еще дрожал.
– Так дело не пойдет, надо тебе опрокинуть стаканчик.
– Ох, не привык я к этому…
– Да уж будто не привык!
– Нет, я не про водку.
За руку я ввел его в комнату. Потом откупорил бутылку, наполнил три стакана.
– Ты как, выпьешь? – обратился я к женщине.
– Нда, – гнусаво ответила она и потянулась за водкой. До локтя высунула руку, быстро схватила стакан. Прикрывшись чадрой, сделала глоток, вытерла рот, потом выставила стакан назад. На этот раз мелькнуло только ее запястье.
– Налить? – снова спросил я.
– Нда, я ведь сказала.
Я подлил водки в стаканы, достал сандвичи, разделил их поровну. Женщина и сандвич съела тоже под чадрой, не отводя от нас черных неподвижных глаз. А он опять вскочил и – к раковине. Все сначала!
Я сказал:
– Это ты на голодный желудок.
– Прошу тебя, отпусти ты ее, пусть идет… ну я тебя прошу, – пробормотал он.
– Что тебя, разве силком заставляли?! – возмутился я, швырнув ему журнал. Но он только повторил:
– Прошу тебя, дай ей денег, чтобы только убралась отсюда, возьми там у меня, во внутреннем кармане…
И открыл кран. Женщина поднялась, подошла к постели, взяла свое платье. В воздухе мелькнули только кисти ее рук. Она повернулась ко мне спиной. Из-под чадры, которая теперь поднялась повыше, показались костлявые белые лодыжки, до странности белые.
Я сказал:
– Он не хочет, иди. Не хочет, понимаешь?
– Прошу тебя, заплати ей, пусть уйдет, – простонал он.
Женщина оглянулась. Из-под чадры виднелись только ее глаза.
– У нее все тело в язвах и коросте, все тело, – опять пробормотал он. – Веришь, живого места не осталось!
Тут он оторвался от раковины, достал сам из кармана несколько бумажек по десять туманов и протянул женщине. Она взяла две из них и направилась к двери. Мы успели увидеть только ее руку. Подхватив у дверей свои туфли, она вышла. Спустилась по лестнице, и шаги ее стихли.
Когда захлопнулась наружная дверь, он перелистал журнал, нашел ту фотографию. На красотке за ширмой было ожерелье из ракушек.
– Налей-ка, – бросил он.
Я плеснул водки в стаканы и опять залюбовался игрой света и тени на женском теле. Он проговорил:
– Красиво, скажешь, нет?
И мы в один голос воскликнули:
– Будем здоровы!
Перевод Н. Кондыревой.
КАК ВСЕГДА
Жилец проснулся, встал с постели, почистил зубы, умылся, надел полосатую домашнюю куртку, тщательно причесался. Потом взял желтую тетрадку, авторучку, сунул ноги в шлепанцы, вышел на веранду, сел на свой стул, стоявший у самых перил, открыл тетрадку и начал читать.
«Уже целую неделю спасения не было от этого тошнотворного запаха. Днем, правда, зловоние досаждало только мамашам и детишкам, но, когда подростки выходили поиграть в футбол на пустыре и на самом солнцепеке принимались гонять мяч, они замечали, что запах становится все тяжелей. Матерям и девчонкам постарше до этого дела мало – они позакрывают двери и окна, опустят занавески и разведут суету на целый день: стирать белье, мыть посуду, утирать носы младенцам да приглядывать из-за занавесок за мальчишками…
По вечерам отцы семейств, обливаясь потом, вылезали из спецавтобусов Нефтяной компании, зажимали носы, бросали грозный взгляд на ребят – и те врассыпную кидались по домам, а улица пустела до самой ночи, когда отцы поодиночке выходили из дверей и потом собирались все вместе на мосту над речушкой Симани, которой господь бог сроду не посылал ни капли воды, и перешептывались там или, зажав носы, оборачивались и глядели на пальмовую рощу. Когда же невыносимая духотища окончательно одолевала их, а запах становился еще гуще и омерзительней, они поспешно расходились по домам, опять захлопывали поплотнее двери и окна, опускали занавески и принимались наставлять мальчишек, чтобы те завтра не смели выходить на улицу, собираться на пустыре, а особенно – ходить в пальмовую рощу.
И назавтра у мальчишек, которые отлично знали, что финики сорта «харак» уже начинают поспевать и между гроздьями можно кое-где найти дозревший плод, от страха перед матерями, следившими за ними из-за занавесок, не хватало смелости высунуть нос за пределы пустыря».
И каждый раз в тот самый момент, когда жилец, дочитав до этого места, собирался перевернуть страницу, поднимался с постели старик домохозяин. Он начинал умываться, сморкаясь и отплевываясь, а когда эти звуки смолкали – теперь старик старательно укладывал несколько волосков, торчащих кое-где на его голом черепе, – жилец знал, что надо воспользоваться затишьем, чтобы успеть пробежать еще несколько строк своего рассказа.
«Так продолжалось, пока однажды мяч не перелетел через аллею, через земляной вал, окружавший пальмовую рощу, и упал как раз за оградой. Один из ребят, сжав кулаки, двинулся – другие тотчас расступились перед ним – к мальчишке, который загнал мяч в рощу.
– А ну давай за мячом!
– Я рукой не бил, даже не притронулся!..
– Да чем бы ты ни бил – лезь теперь доставай. – И он треснул беднягу по уху. Только они бросились друг на друга, как открылись два окна, из каждого высунулась женская голова, и матери закричали:
– Ах вы драчуны проклятые!
– Ахмад, Ахмад!..
Мальчишки разбежались, а когда мамаши захлопнули створки, вернулись, поглядывая то и дело на всевидящие окна. Двое направились было на ту сторону аллеи, но тотчас распахнулись три двери и три матери с малышами на руках завопили, выглядывая на улицу:
– Ах вы паршивцы!
– Фарадж, отец что, не тебе говорил?!
– Ахмад, Ахмад!
Ребята повернули назад. Они собрались в прохладной густой тени под деревьями, уселись там рядком и принялись чертить каракули в уличной пыли».
И опять в тот самый момент, когда жилец нацелился своей авторучкой на белый лист бумаги и совсем уже приготовился подцепить один из тех беспорядочных образов, которые теснились у него в голове, чтобы, как гвоздем, сколотить, скрепить им свое шаткое повествование, появился старик хозяин, одетый по-домашнему, в длинную белую рубаху, такие же белые подштанники, в шлепанцах на босу ногу и с удочкой в руках. Старик подошел к бассейну во дворе, уселся в деревянное кресло, стоявшее у самой воды, спиной к жильцу, – ну, теперь не удастся написать ни слова! Желтая тетрадка по-прежнему лежала раскрытая у него на коленях, а он не мог отвести глаз от старика. Тот снял очки, положил их на край бассейна, вытащил из кармана рубахи кусок хлеба… Жильцу не было видно губ старика, пережевывавшего хлеб, но чуть позже он увидел, как тот поднес ко рту руку – и вот уже катал в пальцах хлебную жвачку.
Жилец понимал, что действующие лица его неоконченного рассказа останутся безжизненными и безликими марионетками, пока их не оденет плоть конкретности, пока он не придаст им определенный вид, рост, наружность. Но он, хозяин этих кукол, державший в руках все управлявшие ими нити, был всецело поглощен мыслью о человеке, труп которого гнил там, в пальмовой роще. Конечно, он мог бы потянуть за ниточку одну (или нескольких) из этих больших и маленьких кукол, перетащить их через аллею, через земляной вал, заставить сунуть нос в пальмовую рощу, показать им неестественную белизну рук того человека, застывших на красном полотнище лонга[60], а может быть, даже – холодную белизну щиколоток, торчащих из-под обшлагов брюк… а потом, потом… Нет, правда, кто же все-таки уложил его там, на берегу ручья, головой на пригорок, а долговязое тело – вдоль отлогого склона? Кто прикрыл его лицо и грудь этим красным лонгом? Что, если одной из марионеток его истории захочется приподнять красное полотно с лица лежащего? Каким оно окажется – испитое, заросшее черной бородой? Или молодое, с кудрявыми волосами, рассыпавшимися по окровавленному лбу? И в мозгу жильца тотчас возникла картина – словно цветная почтовая открытка.
«Когда послышался шум, я бросился на улицу.
– Куда это ты, Фархад? – спросила мать. Я так и застыл в дверях. Несколько полицейских уводили человека. Рубашка на нем была разодрана, лицо в крови. Кровь ручьями лилась из носа, из разбитого лба, между этих потоков сверкала белая кожа на шее и на груди, Двое полицейских тащили его под руки, а третий шел сзади, держа банку с краской и непросохшую кисть – краска так и капала с нее на землю…»
Тут жилец в досаде хлопнул себя по колену: «Нет, этот арестованный не мог быть тем человеком, который лежал в роще, прямо в ручье, заставив воду выйти из берегов!»
«Полицейские, окружив арестованного, садились в такси, и тут он обернулся и посмотрел на людей, кольцом обступивших машину. Но я успел разглядеть только две кровавые полоски, бежавшие по его вискам».
И пока старик хозяин разминал в пальцах хлебный мякиш, жилец вспомнил, что еще много месяцев спустя, когда он был совершенно поглощен футболом, на стене напротив можно было прочесть написанные красной краской слова: «Хлеба, работы и образования…»
Так кто же все-таки гнил там, под красной тканью лонга, целую неделю испуская зловоние? И в памяти жильца всплыло опять:
«Я проснулся, осознал, что меня разбудил шум выстрелов, и тут же увидел отца: он уже занес ногу через порог двери, выходившей во двор. Я бросился за ним.
– Фархад, а ты-то куда? – закричала мать. Но я уже был во дворе. Когда отец отворил наружную дверь и вышел на улицу, я тенью скользнул за ним следом. Другие взрослые мужчины плотным кольцом обступили фонарный столб. Они стояли так тесно друг к другу, что я не мог найти щелки, чтобы заглянуть. Потом раздался жесткий визг тормозов, свет фар уперся в спины стоявших – и мужчины попятились, расступились. Из-за плеча одного из них я увидел человека, зажимавшего рукой кровоточившую рану на груди. Солдаты подхватили его под мышки и потащили – ноги раненого бессильно волочились по земле. А я не мог оторвать глаз от новой кровавой дорожки, которая пролегла рядом с той, уже засохшей, и вдруг вспомнил, как наш учитель говорил в тот день: «Мы называем параллельными две такие линии, которые не пересекутся, сколько бы их ни продолжали…»
А на следующее утро я увидел, что свежая кровавая дорожка на обочине слилась с той, первой, а та ведет прямо к дыре в железной ограде Нефтяной компании».
Тут жилец опять ударил себя по колену: «Да, параллельные линии… Две линии называются параллельными, если… Но свежая кровавая дорожка, если ее продолжить по ту сторону ограды, приведет прямо к пальмовой роще!»
Старик, достаточно размяв хлеб, насадил комочек на острие крючка, а остаток положил на край бассейна, возле своих очков. Своими длинными, чуть дрожащими пальцами он превратил бесформенный комок на крючке в шарик, взмахнул удилищем и забросил леску на самую середину бассейна. Жильцу видны были удилище, леска, пробковый поплавок и концентрические круги, которые, будто витки лески, сорвавшейся с катушки спиннинга, все шире и шире расходились по воде, достигали приступки для мытья ног на внутренней стенке бассейна, плескались о камни парапета. А потом вода снова успокаивалась, и над ней виднелся только поплавок да худая спина старика, который сидел неподвижно, неотрывно следя за кусочком пробки.
За те четыре года, которые жилец снимал здесь две верхние комнаты, воду в бассейне меняли не чаще двух раз в год. Один раз – с наступлением азера[61], когда начинались проливные дожди, а старику все еще хотелось половить рыбку под дождем, и старуха поднимала крик:
– Да ты что, старый?.. Не хватает еще, чтобы в такой-то ливень…
А жилец и старик все сидели, высматривая среди разбегавшихся по воде мелких кружочков от дождевых всплесков те четкие и резкие круги, которые оставлял дрогнувший поплавок, и старуха выносила зонт и раскрывала его над головой старика, а дождь шел и шел, и вот уже вся поверхность бассейна была испещрена его тяжелыми каплями, и, как ни старался жилец, он не мог теперь отличить идущие от поплавка круги от прочих многочисленных кругов, больших и малых. А назавтра хозяева приглашали кого-нибудь, чтобы сменить воду в бассейне, и старуха собирала рыб в большую стеклянную банку и уносила к себе в комнату, а жилец и старик понимали, что теперь им не удастся коротать вечера дома.
Второй раз это происходило в конце эсфанда[62], когда холода ослабевали, и жилец мог снова взяться за свою желтую тетрадку и авторучку, придвинуть стул к перилам веранды и опять прочесть: «Уже целую неделю спасения не было от этого тошнотворного запаха. Правда, днем…» Тут он видел, что старик, перекинув через бассейн доски, сам меняет в нем воду. Старуха выносила свой доморощенный аквариум и выпускала в прозрачную воду все тех же четырех мелких золотых рыбок и одну большую бурую рыбину. Еще она выставляла во двор деревянное кресло и придвигала его к бассейну. Потом появлялся старик со своей рыболовной снастью, доставал хлеб из кармана рубахи, откусывал кусок и долго разминал хлебную жвачку между пальцев.
За все эти четыре года жилец только дважды (даже зимой, когда нельзя было удить рыбу) видел хозяина вне дома. Один раз это было вечером, когда старик, одетый в пальто и шапку, с зонтом в чехле стоял у берега Заянде-руд и смотрел на светло-голубую воду и прозрачный прибрежный лед. Обернувшись и заметив жильца, который наблюдал за ним, он приподнял шляпу и сказал:
– Добрый вечер.
И жилец, который сам-то не сообразил поздороваться со старым человеком, так смутился, что хоть и намеревался раньше, встретив в городе старика, обязательно спросить его: «Господин Фархади, а этот второй кризис, то есть личный кризис, который…», едва выговорил: «Господин Фархади», подумал: «Мне-то такой кризис не грозит, а старик никак не может преодолеть свой – что же он сможет объяснить такому человеку, как я?»
– Господин Фархади… – промямлил жилец, – эти вот письма… я говорю о письмах вашего сына… Зачем вы их пишете? Разве нельзя прямо и откровенно сказать ей, что…
– Сказать-то можно. Но ведь у этой женщины свои собственные проблемы, как же явиться к ней с пустыми руками? Вы только посмотрите, ведь для нее клубок шерсти и спицы – это вроде как книги для моего сына или вроде…
Старик хозяин запнулся. Жилец сказал:
– Да, это вроде как для меня водка, которую я пью каждый вечер.
– Правильно, то есть вы, конечно, извините… Или вроде того, что я делаю. Понимаете, ведь все люди на один лад. Я, с тех пор как грамоте научился, книги читаю, старые книги. «Месневи» три раза прочел. Так вот, там говорится, что только страдания, которые выпадут на долю человеку, могут убедить его, что маленький прозрачный ручеек, куда он вознамерился окунуться, на самом деле – безбрежный океан. А после того, как это случилось, я целый год читал книги моего сына все подряд, все эти романы и дастаны[63]. Были среди них такие, которые я не понял, а те, что понял, не помогли моему горю. Во всех этих книгах, как только дойдут до заветной запертой дверцы, либо разделываются кое-как со всей историей и быстренько ставят слово «конец», либо пускаются в описание какого-нибудь едва появившегося на свет младенца и начинают опять, вроде нас, чиновников, удостоверение личности выписывать… Но теперь глаза у меня ослабели, теперь уж мне не помогут ни эти очки, ни вставные зубы, ни палка, ни даже часы – такому старику, как я, все это ни к чему.
