Текст книги "Современная иранская новелла. 60—70 годы"
Автор книги: Эбрахим Голестан
Соавторы: Ахмад Махмуд,Надер Эбрахими,Аббас Пахлаван,Хушанг Гольшири,Ахмад Масуди,Голамхосейн Саэди,Махшид Амиршахи,Самад Бехранги,Феридун Тонкабони,Хосроу Шахани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
– А куда же это дамы подевались? Я тебе говорю… – бормотал Бахман. – Где дамы, спрашиваю?
Те женщины все еще не уехали, они бродили по территории кордона, ища, где бы переночевать. Чайхана закрылась, крестьяне все разошлись. Увидев свет в нашем окне, они заглянули к нам:
– Хоть бы место указали, где переночевать…
– Склад у нас есть, – сказал Хамид. – Айда, пошли вместе.
– Кладовщик уехал, ключа нету, – возразил я.
Женщины уселись на одну из коек, на соседнюю повалился Бахман и тут же уснул.
– Если подойдет какая-нибудь машина, я вас отправлю, – пообещал я.
– Будьте так любезны, – зачастила бойкая красотка. – Если бы знать, что все так обернется, мы бы здесь и не остались! Думали ведь, что вы о нас позаботитесь.
– Я о тебе позабочусь, дорогуша, – подхватил Хамид. Он взял женщину за руку и потянул за собой. Ее подруга через некоторое время тоже устроилась где-то поспать. Подошла смена караула. Новый часовой несколько раз заглядывал в дверь, потом вошел. Это был один из тех солдат, что затеяли драку.
– Холодно? – спросил я. – Иди сюда, к печке поближе.
Ногой я выдвинул вперед керосиновую печку, солдат шагнул к ней.
– Ты что пришел – похоже, у тебя дело какое-то? – спросил я.
– Да я хотел… Просьба, значит, к вам, чтоб письмо мне написали.
– Кому? Невесте небось?
Он покраснел:
– Нет, матери. Я ее уже семь месяцев не видел. И вестей от нее нет. Кроме вас, больше попросить некого…
Никакого желания писать у меня не было, но куда денешься! Он начал о чем-то толковать мне, но я не вслушивался. Написал от себя, что, мол, сын твой за это время уж жениться успел, жена ему сыновей народила, его в офицеры произвели… Окончив писать, я прочел солдату, что получилось.
– А конверт у тебя есть?
– Нет, марка есть.
Я сложил листок, сунул его в служебный маркированный конверт. Солдат протянул мне марку: она была вся в грязи, зубчики оборваны.
– Где ты взял такую? – спросил я.
Он опять покраснел:
– Нашел.
Марка была однориаловая. Я усмехнулся:
– А больше ничего не нашел?
Он поглядел на меня:
– Ей-богу, правда. Я ее первый увидел. А он говорит, будто он. Хотел отнять ее у меня, ну и получилась драка.
Я поднялся, взял со стола клей, намазал марку:
– А где живет твоя мать?
Адрес был тегеранский. Раньше, сказал солдат, мать жила в деревне, а потом перебралась в Тегеран. Я объяснил ему, что в Тегеран нельзя послать письмо с маркой в один риал, написал адрес, протянул конверт:
– Получай.
– Вы же говорите, что нельзя…
– А ты подожди – может, завтра другую найдешь.
Раздался автомобильный сигнал, и мы с солдатом вышли наружу. Подъехала черная американская машина, в которой сидели трое арабов. Они без умолку толковали нам что-то по-своему, а мы в ответ твердили:
– Карантин!.. Холера!..
– Ата знает арабский, – сообразил наконец часовой. Он ушел и тотчас вернулся с моряком. Тот сразу начал болтать с приезжими по-арабски, потом бросился обнимать и целовать их. Я ничего не мог разобрать, только слышал, как он повторял: «Кувейт, Кувейт». Когда Ата напичкал арабов таблетками, подоспел Хамид:
– А еще предупреди, чтоб в городе сами береглись от холеры.
Ата сказал несколько фраз и пошел будить женщин – оказывается, он уговорил арабов взять их с собой. Женщины сначала боялись ехать с арабами, но потом смирились. Машина засигналила, головы сидевших в ней разом качнулись. Когда красные огоньки скрылись из виду, Ата спохватился:
– Эх, зря я не объяснил им, какого сорта эти бабенки… – и, пряча от меня глаза, продолжал: – Я шесть лет в Кувейте прожил. Потом вернулся мать повидать – и угодил в солдаты.
Я разглядывал его долговязую фигуру; тень от него тоже была длинная и тонкая. Ата говорил:
– Я их как увидел сегодня – сразу вспомнил свою тамошнюю жизнь. Вот и кинулся их целовать…
Сильный ветер подталкивал меня в спину, и я почти влетел в дежурку. Хамид зевнул:
– Спать охота. И ты поспи давай. Тоже ведь работа.
Я сел у окна, подышал на стекло. Когда оно как следует запотело, я принялся чертить по нему извилистые линии, за которыми гора стала казаться веревочным клубком. Часовой приоткрыл дверь, поглядел на нас с Хамидом и тихо сказал:
– Мне тут мысль одна пришла в голову…
– Какая мысль? – спросил я. – О чем?
Послышался резкий сигнал бензовоза. Я крикнул:
– Иду, иду!
– Да про письмо. Я его отдам этому шоферу, а он отвезет в Тегеран и там бросит в ящик. Тогда не надо будет второй марки!
Мы вместе вышли в ночную темноту. Мне было холодно, и я уткнулся лицом в плечо часового, ухватился за его руку. Он посторонился, отступил назад, давая мне дорогу. Но я не отпускал его. Рука солдата в холодном ночном воздухе была удивительно теплая.
– Прекрасная мысль. Просто прекрасная, – сказал я.
Перевод Н. Кондыревой.
Надер Эбрахими
12+1
Тринадцатого фарвардина[29] мы никогда не выезжали за город. Все бывало как положено: зелень, красная рыбка в вазе, самовар, радостное оживление, но – семья сидела дома. Уже давно никто из нас не спрашивал, почему мы не едем, как другие, в лес или в поле, – за много лет мы привыкли к этому, и задавать подобный вопрос не имело смысла. С тринадцатым фарвардина было связано немало семейных историй.
Давным-давно мой дед пошел в этот день на охоту за фазанами. Под вечер пересчитывает он убитых птиц и видит, что их тринадцать. «Это не к добру», – говорит он своему подручному и идет искать четырнадцатого фазана. Ходит, бродит до самого вечера – как было тринадцать фазанов, так тринадцать и осталось. «Ох, плохая это примета», – говорит дед. Потом прицеливается и стреляет в дерево, на котором расселись вороны. И надо же – ни в одну не попадает! Вороны взмывают в воздух, кружатся, каркают, но дед больше уже не стреляет – у него разрыв сердца.
Кроме этой легенды, существовали и другие, тоже обязательно связанные с тринадцатым фарвардина. Так, например, именно в этот день перевернулась коляска, в которой ехал дядюшка моего отца, – погибли и он, и его жена. Тринадцатого фарвардина сгорел в пожаре старший брат моего отца…
До двадцати шести лет я и не думал перечить, когда мне говорили, чтобы тринадцатого я вместе с остальными родственниками сидел дома. Да и сестра моя, хотя, может быть, в душе и противилась родительскому приказу, вслух недовольства не выражала. Не раз в этот день, сидя утром у зеркала и причесываясь, она спрашивала меня:
– Тебе верится во все это?
– Нет, я никогда не верил.
– А почему же ты тогда в этот день сидишь дома?
– Потому что уже привык. Привык, и все тут.
– И до каких пор? Я хочу сказать, сколько еще лет так будет длиться?
– Я понимаю тебя, прекрасно понимаю, но что тебе ответить, просто не знаю…
– Неужели даже когда ты женишься и у тебя появятся дети, ты все равно будешь тринадцатого сидеть дома?
– Брось, не подначивай меня, сестренка. Ты ведь знаешь, что это не понравится ни отцу, ни матери. Тут ведь дело уже не в том, верю я во все это или нет. Просто не хочу, чтобы они расстраивались.
Сестра понимающе смеялась:
– Ты давно сам себе внушил, что веришь, а теперь, чтобы преодолеть все эти суеверия, храбрости не хватает. Так что, братец, между тобой и теми, кто верит в бога или в какого-то там священного быка Аписа, нет никакой разницы. Ты со мной не согласен?
– Не знаю… Может быть…
Пока не умер отец, этот праздник проходил, в общем-то, неплохо. Во дворе у нас росли померанцевые деревья, маленький бассейн был выложен кафельной плиткой, даже цветочные часы были. Мы расстилали туркменские ковры, рассаживались на них и постепенно передвигались вслед за падавшей от деревьев тенью. Сестра играла с дочерьми тетки, которые всегда собирались у нас в этот день. Мальчишки гонялись по двору друг за другом. Мы же с отцом и дядей играли в нарды. В общем, бывало совсем неплохо, наверно, не хуже чем за городом.
Традиция оставаться тринадцатого фарвардина дома настолько укоренилась, что помню даже, когда я как-то раз был в отъезде – а мне в то время шел уже двадцать четвертый год, – я совершенно серьезно подумывал в этот день обязательно вернуться домой и провести праздник с родными. К тому же и отец заблаговременно написал мне письмо, в котором потребовал, чтобы я непременно вернулся к тринадцатому. Однако обстоятельства задерживали меня, и я решил остаться на тринадцатое в том доме, где остановился.
А двенадцатого я получил письмо, вернее, даже не письмо, а телеграмму: «Отец серьезно болен. Выезжай».
От таких телеграмм, как мне кажется, зловеще пахнет сырой землей могилы. Всю дорогу я держал телеграмму в руке. Дорожные столбы стремительно мелькали за окном. Домой я прибыл на следующий день.
Через невысокую глиняную стену, окружавшую наш двор, я увидел цветочные часы уже без стрелок и пыльные, давно не поливавшиеся померанцевые деревья.
Дверь мне открыла какая-то женщина.
– Где отец? – спросил я.
– В больнице.
И она дала мне адрес.
Я, конечно, побежал. Бежал, не глядя под ноги, не разбирая дороги… Ступени, ступеньки, коридоры, коридоры, опять ступеньки… Я уже стоял у отцовской палаты и был готов открыть дверь, когда это случилось. Доктор из-за моего сходства с отцом сразу узнал меня, и я прочел в его взгляде сочувствие и жалость.
Я закричал:
– Нет, доктор, нет! Не сегодня!.. Только не сегодня, не сегодня!.. Прошу вас, сохраните ему жизнь…
Он положил мне руку на плечо и что-то сказал. Но мне уже все было понятно: я увидел черное, траурное платье сестры.
– …Нет, доктор… Нет… Не сегодня… Умоляю, только не сегодня…
Доктор опять что-то произнес. Как мне теперь кажется, он сказал:
– Все уже позади.
Упав на колени, я прижался лицом к материнской юбке и, всхлипывая, умолял:
– Оживи его, мама, верни нам его. Оживи его, пусть он проживет хотя бы еще один день. Разве ты не помнишь, что именно в этот день дедушка стрелял фазанов?
И, плача, я причитал, взывая к уснувшему навечно отцу:
– Ну, прошу тебя, проживи еще хоть один день…
Было тринадцатое фарвардина.
А в этом году десятого фарвардина сестра, сидя перед зеркалом и причесываясь, сказала мне:
– Как хорошо, что на этот раз тебе не пришлось никуда уезжать на праздники.
– Но я собираюсь уехать. За город. Мы уже договорились с ребятами.
Сестра резко обернулась, и ужас в ее глазах передался мне.
– Ты… Ты едешь за город?
– Да, сестренка, еду, потому что мы уже договорились.
– Нет, нет… Я знаю, тринадцатого ты останешься дома, никуда не поедешь…
– Нет, не останусь, ни за что не останусь, поверь мне.
Она сорвалась с места и бросилась в комнату матери.
– Мама, мама! Махмуд хочет уехать за город! – закричала она.
– Ну и пусть едет, – безразлично ответила мама.
– Да ведь он тринадцатого уехать собирается! Тринадцатого!
– Никуда он не уедет, – тихо сказала мать.
Я вмешался и громко заявил:
– Ну, это мы еще посмотрим, мама.
Больше мы вообще ни о чем не говорили. Даже вечером накануне тринадцатого у нас в доме царила гробовая тишина. Сестра не сводила глаз с моих рук, пока я укладывал вещи. Она все еще не могла поверить.
А на рассвете за мной приехали ребята и начали сигналить из машины.
Я подхватил рюкзак и побежал. Бежал, перескакивая через ступеньки, и вдруг уже на середине лестницы поскользнулся на туркменском ковре и рухнул вниз. Сестра в ужасе закрыла рукой глаза, а я кубарем катился по лестнице, считая спиной ступеньки.
У входной двери стояла мама, подняв в вытянутых руках Коран.
– А ну-ка, пройди под ним[30].
– Нет!
– Говорю тебе, пройди!
– Нет, мама! Пожалуйста, убери Коран… Если ты его действительно чтишь и уважаешь, то лучше убери.
Мама расплакалась и проговорила сквозь слезы:
– Ну, ради меня… По крайней мере ради меня-то ты можешь…
– Нет, ни ради кого не могу… Ни ради кого! Понимаешь?..
Я отвел ее руку в сторону и вышел из дому.
А ребята сидели в своих машинах и смеялись…
Нас собралось очень много, с нами были и дети, и женщины, и старики. Мы разбили стоянку на берегу Горганчая, чуть поодаль от самой речки, в тени деревьев.
Многие отправились прогуляться, уходили парочками и группками, трое взяли охотничье ружье и пошли охотиться. Детвора возилась, бегала и шумела. Пожилые женщины готовили все для пикника. Я остался один, время, казалось, остановилось. Но на душе у меня было тревожно. Мысли мои устремились в прошлое. Я недоумевал, как могло случиться, что, выстрелив из дробовика по дереву, усыпанному воронами, дед не подбил ни одной. Наверное, из-за темноты он ошибся деревом, а может быть, по ошибке выстрелил холостым патроном, без дроби… «Доктор, умоляю, сохраните ему жизнь… Пусть проживет хотя бы еще один день… Всего только день, один-единственный денечек!..»
Внезапно с реки донесся пронзительный визг детей. Я вскочил на ноги и побежал туда. Когда я издали увидел собравшихся в круг и отчаянно вопивших детей, у меня перехватило дух. Наконец я добежал до них: они столпились вокруг убитой камнем змеи и яростно колотили ее палками, испуганно взвизгивая каждый раз, как ее мертвое длинное тело вздрагивало, словно живое. У меня отлегло от сердца.
Я вернулся на прежнее место и растянулся на траве. Почему же тогда у наших цветочных часов отвалилась стрелка? Почему не смогли усмотреть за четырехлетним мальчуганом и он упал в огонь? Почему не смогли спасти его от ожогов? Если сегодня вдруг станет плохо моей матери, меня уже никто не сможет известить. Если бы я хоть сказал дома, куда мы уехали.
Мимо проходил один из парней, который приехал сюда на машине. Я повернулся к нему:
– Если я соберусь пораньше уехать в город, ты меня подбросишь?
– Конечно. А что это ты вдруг надумал?
– Да я пока не решил, просто так спрашиваю.
– Ты что, может быть, плохо себя чувствуешь?
– Нет… Нет…
Подростки принялись играть в мяч на лужайке за спиной у женщин, готовивших чай. Вдруг один из ребят резко отклонился назад, стараясь перехватить мяч, и я увидел, что он вот-вот упадет на стоящий сзади раскаленный самовар. Я бросился к нему:
– Эй, осторожней… Самовар!..
– Что я, слепой? Разве не вижу?! – огрызнулся он.
И вдруг опять раздался детский крик.
Я подумал: «Но меня же все это не касается. Они всегда визжат и кричат». И тут за деревьями раздался топот множества ног. Я повернулся и посмотрел через плечо: навстречу мне быстро шла женщина, держа на руках малыша: головка ребенка безжизненно свисала вниз, тельце, казалось, уже похолодело.
От ужаса я онемел. В моих глазах был молчаливый вопрос, и, поняв его, женщина рассмеялась в ответ. Когда она проходила мимо, я пристально вгляделся в личико ребенка и увидел, как лукаво смеются глаза малыша.
Женщина сказала:
– Надо же, обмочился. Вы только посмотрите, что он наделал. – И тут же закричала кому-то: – Ахмад! И ты ничего ему даже не скажешь?!
– А что мне сказать? – отозвался мужчина. – Они ведь играют, что же я с ним поделаю?
Мать сменила мальчонке одежду, а его самого послала мыться на речку. Я сказал ей:
– Смотрите, будьте осторожнее. Лучше бы он не ходил один на реку, там ведь опасно.
– Да никакой опасности там нет, река-то совсем мелкая, – ответила она.
Я поднялся и побрел к реке, где носились голые ребятишки, обливая друг друга водой. На берегу я уселся в тени под деревом и, наблюдая за детьми, думал о своем.
Если вдруг маме станет плохо… Тринадцатое число… Где они найдут в такой день доктора?.. Доктор, как же случилось, что она умерла? Как же так? – По-видимому, она умерла от сердечного приступа. – Нет же, доктор… Моя мать была совершенно здорова… Совершенно здорова… – Ну что же, в таком случае мне очень жаль, что так… – Доктор, да на что же вы годитесь вместе с вашей глупой наукой, если говорите такую чушь?! – Да?.. Ну, ладно, мне сказали… что вы сами довели свою мать до нервного припадка, что у нее резко поднялось давление и она…
Я не мог больше выдержать и вернулся к взрослым.
– Ахмад, ты не отвезешь меня в город?
– Я же уже сказал тебе, что отвезу.
– Нет, вот сразу же, сейчас.
– А что, тебе нехорошо?
– Да нет, почему же, вот только…
Неожиданно раздался выстрел, вслед за ним другой.
– Тут рядом ходят на водопой дикие кабаны, – сказал я. – Куда пошли те трое с ружьем?
Мне никто не ответил. Вновь раздалось два выстрела подряд. Рядом со мной какой-то мальчишка схватился за сердце и, ойкнув, упал на траву.
Как только я наклонился над ним, он приоткрыл глаза, наставил на меня два пальца и сделал вид, что стреляет.
– Тах, тах, тах!.. Эй, почему не падаешь? Я же в тебя попал.
– Ты-то сам как? – спросил я его.
– Все твои пули прошли мимо меня. Я только притворился, что убит, чтобы тебя обмануть, – радостно ответил он. И опять наставил на меня два пальца: – Тах, тах, тах…
На поляну выбежал один из тех, что ушли охотиться. Он тяжело дышал и через силу выговорил:
– Там… Кабан напал на дядюшку… Здоровый такой кабанище…
– Ну и?..
– Дядюшка выстрелил в него, но ни первая, ни вторая пули не попали, а мы спрятались за дерево. Тогда дядюшка зарядил два новых патрона, а кабан тем временем опять побежал на него. Дядюшка опустился на колено и с двух метров как пальнет ему прямо в лоб!..
– И что, убил? – спросил я.
– Ага, тот так и свалился замертво. Валяется сейчас там, в лесу. Пошли посмотрим.
Когда начали расстилать скатерти для обеда, я вдруг заметил, что не хватает одного человека, и сказал:
– А ведь Джавада нет.
Мы послали какого-то парня на поиски, но тот скоро вернулся и сообщил, что не нашел Джавада нигде. Тогда я сказал, что сам пойду искать. Я долго и безуспешно бродил по лесу, пока наконец не увидел Джавада лежащим навзничь на земле без всяких признаков жизни.
– Джавад! Джавад!
Тут он ожил и сонно спросил:
– А? Что? Что случилось?..
– Пора обедать. Там тебя все ждут.
– А меня тут сморило. Ох, и здорово же я храпанул! – сказал он.
Под вечер, когда мы возвращались домой, движение на дороге было просто невообразимым. Я сидел рядом с водителем и умолял его ехать поосторожнее.
– А я и не знал до сих пор, что ты такой трус, – заметил он.
– Да нет… Это не страх. Просто сегодня, по крайней мере сегодня… надо быть настороже. – Но я тут же раскаялся в своих словах и поспешил добавить: – Ты не обращай на меня внимания, считай, что я ничего этого не говорил. Поезжай, как ехал, а лучше – еще быстрее, как можешь быстро…
Когда мы приехали в город, у меня закружилась голова. Мною овладело какое-то странное, непонятное состояние, нечто среднее между чувством голода и позывами к рвоте, нечто среднее между страхом и гневом…
На площади мы еще раз собрались все вместе, попрощались. Один из друзей подбросил меня до дома.
Мы расстались. Когда он наконец уехал, у меня неожиданно начали дрожать и подгибаться в коленях ноги. Я оперся рукой о стену и медленно опустился на нижнюю ступеньку лестницы. И только спустя несколько минут я смог нажать кнопку звонка. Он коротко звякнул и тут же затих.
Дверь мне открыла какая-то женщина.
– А где… где мама? – спросил я.
– Дома, – ответила она.
Сверху с лестничной площадки на меня смотрели взволнованные и ласковые глаза сестры.
– У тебя все в порядке? – спросил ее я.
– Да… Все хорошо.
– А мама?.. Как она себя чувствует?
– Ничего. За тебя вот только очень волновалась.
Мама обняла меня, прижала к себе, и мы все засмеялись.
– Ну, как там было? Хорошо? – тихо спросила меня сестра.
И я так же тихо ответил:
– Плохо. Знаешь, это очень медленно проходит, очень медленно…
– Зато теперь оно кончилось… наконец-то кончилось… – сказала она.
Перевод С. Сарычева.
ЧЕЛОВЕК С ОКРАИНЫ
Ага Мохсен, холодный сапожник с проспекта Бисим в районе Неджефабад, двадцати четырех лет от роду, четырнадцать лет трудового стажа, одна нога – кривая, короче другой, был помешан на спорте. Точно, конечно, установить невозможно, но, наверное, по крайней мере девять десятых своего заработка он тратил на спорт. Он посещал все матчи по вольной борьбе, боксу, футболу, тяжелой атлетике и даже по волейболу. Он больше всех хлопал, больше всех потел, больше всех вопил и больше всех – если встреча была международная и иранцы проигрывали – расстраивался: «Выиграли, проклятые! На наших-то управы нет, чтобы заставить их тренироваться, объединить всех… Сообща надо, сообща…»
На велогонке Севера Ага Мохсен был первым, кто увенчал цветами победителя.
Когда закончились Олимпийские игры 1960 года и чемпионы национальной сборной по борьбе со славой вернулись домой, Ага Мохсен ковылял следом за ними, крича: «Иранцы победили! Иранцы победили! Ура, дорогие вы мои, ура-а-а!!!»
Все двенадцать дней проходившего в Иране чемпионата стран Азии по тяжелой атлетике Ага Мохсен неотрывно следил за положением в турнирной таблице чемпионов и призеров, мог точно перечислить шансы каждого из них, не забывая при этом помянуть двенадцать имамов и четырнадцать непорочных[31]. Он, можно сказать, собственными руками ощущал тяжесть штанги, и от напряжения на шее и на лбу у него вздувались жилы.
На встрече между футбольными командами Ирана и Турции он осыпал турок всеми ругательствами, какие только знал и какие успел припомнить за два часа матча. «Бехзади очень самоотверженно играл. А вот Нежад – мяч ведет хорошо, но пасует паршиво. Эх… Будь прокляты эти турки! Все время мяч друг другу передают… Разом, все разом – и атакуют тоже сообща. Наши каждый в отдельности отлично играют, а вот всей командой – не выходит. Уж такой мы народ. Жаль, конечно. Нет в иранской нации единства этого… Во втором тайме наши ребята все время мяч удерживали. Только нервничали сильно… Очень им хотелось забить туркам. Да, жаль, что иранцы всегда врозь! Я сам слыхал, как Бехзади говорил: «Будь я проклят, если еще раз стану играть с этими турками! Они весь спорт просто испохабили!»
После этого матча, когда табло на стадионах на некоторое время перестали показывать успехи иранского спорта, Ага Мохсен укрылся в своей мастерской, оплакивая поражение. Потом он написал письмо министру (копия – премьер-министру, копия – в газеты «Кейхан» и «Этелаат», копия – в Управление физкультуры и спорта): «Увы!.. Этот удар грома поверг нас в отчаяние. Да как же такое возможно?! Что это за срам?.. Почему вы не заботитесь о народе? Опомнитесь, а не то в конце концов…»
В этом была для Ага Мохсена вся жизнь: в мелькании боксерских перчаток, в бицепсах борцов, в рывках тяжелоатлетов. Кривоногий, хромой, он жил подле силачей, которые прекрасно бегали и прыгали, и, кроме спорта, спортивного мира и собственных грез, для него ничего не существовало. Все ребята с проспекта Бисим и соседних улиц знали об этом.
Стены его конурки были сплошь увешаны фотографиями чемпионов. Над головой у него красовалась вставленная в рамку карточка Намджу, справа от нее висел цветной снимок Тахти, слева – портрет Хабиби. Под фотографией Тахти было выведено печатными буквами: «Мужчина среди мужчин, герой среди героев». Надпись под изображением Намджу гласила: «Герой навсегда», а над головой Хабиби было написано: «Память о днях славы».
Кругом теснились другие чемпионы. Запечатленные в момент схватки на ковре, выжимающие вес, поднимающиеся на пьедестал почета, чемпионы с гоночными велосипедами, с букетами цветов, чемпионы, гасящие трудный мяч, чемпионы в броске у ворот… Там даже была карточка брата Зенди, размахивающего флажком на состязании по метанию диска, и фото самого Зенди, в военной форме, с надписью: «Доблестный солдат отечества Зенди», и снимок старшего Багбанбаши на дистанции.
В углу мастерской высилась груда всевозможных спортивных журналов и газет, и, когда работы не было, он снова и снова перелистывал их, перечитывал и переносился в прекрасный мир чемпионов.
Прямо под светлым ликом Али[32] висела фотография Тенсинга и Хиллари, покорителей Эвереста. Под карточкой подпись: «В надежде на день, когда отважные иранские альпинисты одолеют Эверест. В надежде на день победы!» Около снимков Тенсинга и Хиллари прилепилась фотография Аджалля, старейшего иранского альпиниста, подписанная: «Аджалль, олицетворение настойчивости, – вперед, к горным вершинам!»
Ближе к вечеру все здоровые ребята квартала обычно собирались в каморке Ага Мохсена. Набивались битком, усаживались в нише, на верстаке для простегивания голенищ, на куче старой пыльной обуви и рассуждали о волшебном мире спорта. Ага Мохсен был для них дверцей, через которую они могли заглянуть в этот мир, подобрать ключ к его тайнам и секретам.
Кое-как разместившись, они жадно слушали всякие байки про Хабиби, болели за Тахти, спорили об Эйлюше и Хамазаспе и даже о Зейнале, который был «чемпионом» по битью себя в грудь во время религиозных процессий…
– А красивая фигура и все такое – это вообще без пользы. Кому это надо? Если человек все время упражняется, жилы напрягает, у него шея во какая станет! Надо что-нибудь одно выбрать, борьбу например… Верно, Ага Мохсен?
– Да уж, борьба – это класс, это точно! Самый старинный спорт – борьба. Правда, Ага Мохсен? Рустам[33] – он тоже борец был, правда?
И Ага Мохсен спокойно и рассудительно отвечал:
– Ну, конечно, все виды спорта хороши, но Таги прав. Красота фигуры тут ни при чем. И гордиться ею вовсе нечего.
– Как же нечего, Ага Мохсен? А тот красавчик, как зовут, забыл, ну, в Америке-то, – он первый приз получил на конкурсе, теперь считается самый красивый в мире мужчина. Он ведь иранец! Скажешь, нет?
– Мистер Шокух его зовут. Да, он иранец. Его брат здесь английскую школу держит. Только он не на всемирном конкурсе победил, а на местном, в Калифорнии. А вот на мой вкус… Кабы мог, я бы альпинизмом занялся. А потом отправился бы в восхождение на Эверест. Слыхали? В последний раз на штурм вершины вышли шестьсот человек, а поднялись туда всего шестеро! …Чувство локтя, говорите? У них оно отсутствует – это наш национальный недостаток…
Поболтав час-другой обо всем и обо всех, Ага Мохсен говорил:
– Ну, а теперь подымайтесь, пора. Мне надо еще в клуб заглянуть. Может, Касем тоже зайдет туда, повидать его надо. А потом в федерацию нужно успеть – там обещали прокрутить фильм о восхождении тех четырех немцев на Маттерхорн.
Ага Мохсен всем сердцем – да что там сердцем, всем своим существом! – рвался водить дружбу со спортсменами, с чемпионами: говорить им «ты», шутить с ними… Пределом его желаний было хлопнуть Тахти по плечу и сказать: «Ну уж в следующий раз ты им покажешь!» Или поболтать с Касемом, олимпийским чемпионом 1960 года по вольной борьбе, чтобы потом рассказывать ребятам о каждом мгновении этой беседы… Он придумывал: «Я ему скажу: «Касем, классно получилось, ей-богу! Ну ты ему вломил!» А он мне: «Ага Мохсен, ты, значит, видел? Веришь, когда стали поднимать иранский флаг, я заплакал. Нет, ей-богу, сыном клянусь, ничего мне больше в жизни не надо. Все эти медали и титулы – чепуха! Стою я там, и в голове у меня одна только мысль – о трехцветном нашем знамени, которое вверх поднимается. И тут я воскликнул – в душе, конечно, никто и звука не слыхал: «Радость ты моя, подымайся выше, выше, еще, еще! Лети вверх до самого седьмого неба, до тверди небесной!..»
И еще мечтал Ага Мохсен: «Эх, дружили бы мы с Багбанбаши, да так, чтобы он даже обедать ко мне домой приходил… Да-а… Вот бы зашел – уж мы бы поговорили с ним, отвели душу… Я бы ему: «Багбан, я этот бег обожаю прямо! До того мне охота тоже бегать!.. Весь мир обежал бы, ей-богу, весь мир!» А он: «А что? Очень даже возможно. У тебя способности есть, я-то уж вижу!»
«А еще лучше – подружиться с ними со всеми! – мечтал он. – Когда-нибудь, глядишь, и завернули бы ко мне. Сидели бы здесь, на этой самой табуретке, разговоры бы разговаривали… Ну что, мол, старик, как жизнь молодая, как твое драгоценное? А дела как – идут? Ты к нам и глаз не кажешь. А мы для тебя припасли кое-чего: вот тебе пара-другая билетиков! Заходи завтра, поглядишь – закрытые соревнования будут, только для своих».
Или еще так: «Если бы промеж нас дружба была, я бы им всем обувь пошил. И вывеску на мастерской повесил бы: «Обувь для чемпионов». Ходили бы они в моей обувке… По всей земле прошли бы. Побывали бы мои башмаки и в Индии, и в Индонезии, и на Олимпийских играх, везде-везде. Эх, имам Реза, заступник ты наш…»
А на самом деле никто из них и знать не знал Ага Мохсена, те же, что замечали его, когда он брел следом за ними, жадно впитывая обрывки их разговоров, говорили друг другу:
– Кто этот типчик? Никак от него не отвяжешься. Таскается вечно по пятам, маячит перед глазами, как пугало огородное. И чего он под ногами путается?
– Не знаю, то ли у него другого дела нет, то ли такая уж его работа – всюду за нами ходить и…
– Да плюнь ты! Пусть себе шкандыбает на своей кривуле. Нам прятаться нечего.
Особенно интересовал Ага Мохсена Касем. Они с ним родились в один год и – более того – в один и тот же день. Касем посвятил себя борьбе, даже удостоился золотой медали. Он был низкорослый, с честными спокойными глазами и толстыми мускулистыми ногами, здоровыми ногами. Как хотелось Ага Мохсену, чтобы Касем хоть раз сердечно ответил на его приветствие! Чтобы расспросил о здоровье, справился о жене его, горбатенькой хромоножке… Возвращаясь вечерами домой, он плакал, томимый этим желанием.
Каждый раз, когда ребята собирались в его каморке, Ага Мохсен обязательно заводил разговор про Касема: Касем-де родную семью не забывает, он не из тех прощелыг, которые и к спорту-то прибились, чтобы за мальчиками гоняться да всякие пакости и безобразия вытворять. Тьфу, чтоб им всем провалиться! Таких вообще не надо допускать к спорту, чтобы близко не подходили… А Касем – тот другое дело. Порядочный человек, правильный. Уж Касем-то с его техникой мог бы не одну, а все шесть золотых медалей отхватить!
Заперев мастерскую, Ага Мохсен отправлялся по клубам. Каждый вечер он наведывался в какой-нибудь из них, а иногда заглядывал еще и в Спортуправление, в секцию альпинизма. Здоровался с инженером (заместителем председателя секции), еще с двумя-тремя альпинистами, потом пробирался к группе скалолазов, толпившихся в углу и споривших насчет вершины Аламкух. Фотухи говорил:
– Зимнее восхождение на Аламкух – дело стоящее.
Ага Мохсен кивал головой и про себя поддерживал его: «Правильно! Зимой надо на Аламкух подниматься!»
Иногда он увязывался за известными борцами, которые выходили из какого-нибудь клуба или секции Иранской федерации. Он смеялся их шуткам, слушал их разговоры, болел за них. А на улице, когда те расходились в разные стороны, он отступал в тень и поворачивал к себе в Неджефабад. Если же они всей компанией отправлялись в какое-нибудь кафе, Ага Мохсен тоже заходил туда, пристраивался за соседним столиком, заказывал мороженое, или стакан лимонада, или то, что велели подать себе Ахмад, чемпион по штанге, или Таги, чемпион по борьбе, или Хасан, или Касем…
Вот как протекала жизнь Ага Мохсена – близко от них, совсем рядом, и вместе с тем далеко, так бесконечно далеко… А на следующий вечер в своей мастерской на проспекте Бисим он рассказывал…
