Текст книги "Секретные миссии (сборник)"

Автор книги: Э. Захариас

Соавторы: Орест Пинто,И. Колвин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 49 страниц)

Глава 10
ДЕВУШКА В ГОЛУБОЙ БЛУЗКЕ

Одним из главных качеств контрразведчика должна быть способность к самоотречению. Пожалуй, на этом нужно было бы остановиться в одной из первых глав, когда я рассматривал основные качества охотника за шпионами, но читатель, видимо, замечал необходимость этого качества и в тех случаях, которые я уже описал. Охотник за шпионами должен быть не менее хладнокровным и объективным, чем ученый, наблюдающий через микроскоп за жизнью бактерий. Дав простор своим чувствам, он неизбежно начнет делать ошибку за ошибкой и постепенно может растерять все качества и способности контрразведчика.

Разведчиками люди становятся по самым различным причинам, Одних прельщают необычайные, захватывающие приключения, других – надежда разбогатеть, третьих – таких, как старый голландский почтовый чиновник Дронкерс, – толкают на шпионаж родственники. Наконец, некоторые мужчины и женщины идут на эту опасную работу потому, что они горячие патриоты и страстно хотят помочь своей родине. Иногда человека толкают на шпионаж сразу несколько мотивов. Но каковы бы они ни были – если шпиона задержат, он всеми средствами, до конца будет бороться за свою жизнь, яростно, как загнанная в угол крыса.

Допрашивая припертого к стене шпиона, контрразведчик не имеет права поддаваться сентиментам. Он не должен думать, что подозреваемый – это человек, жизнь которого зависит от результатов работы следователя. Он не имеет права выходить из терпения, если подозреваемый упрям или раздражителен, высокомерен или насмешлив. Во время перекрестного допроса следователь должен быть воплощением холодного, невозмутимого разума. После успешного завершения дела он может дать волю своим чувствам – восхищаться находчивостью и упорством шпиона или презирать мотивы его действий, если они этого заслуживают. Но чувства эти, вполне уместные после окончания следствия, недопустимы, когда дело только распутывается, – они затуманивают рассудок, как дыхание – зеркало.

Так должно быть. Но у каждого опытного контрразведчика, если он человек с душой и нервами, среди множества дел были и такие, которые затронули его чувства. Как бы мы ни закаляли себя, в конце концов мы только люди и никогда не можем гарантировать, что какое-нибудь непредвиденное сплетение обстоятельств не выявит в нас той или иной слабости.

Случай, о котором я собираюсь сейчас рассказать, касается не меня, но в его достоверности можно не сомневаться – его главным действующим лицом был мой товарищ, агент французского Второго бюро [105] 105
  Второе бюро – французская контрразведка. – Прим. ред.


[Закрыть] .Он рассказал мне об этом случае не для того, чтобы похвастаться своими способностями – это не в его стиле, да и я достаточно много слышал о его заслугах. Более двадцати пяти лет я держал в тайне его рассказ, но теперь он умер, и я могу сообщить вам об этом случае, являющемся для меня блестящим примером (о котором Ги де Мопассан, этот мастер иронии, рассказал бы не задумываясь) той ситуации, при которой невозможно избежать проявления личных чувств.

Через несколько лет после окончания первой мировой войны я по одному делу приехал в Париж. Второе бюро, которое было тесно связано с нашей разведкой, предложило мне услуги одного из своих лучших агентов. Я назову его здесь Анри Дюпоном. (Многие его родственники, в том числе жена, еще живы, и мне бы не хотелось раскрывать его настоящую фамилию.) Мы знали друг друга по работе в первую мировую войну, так как время от времени меня прикомандировывали ко Второму бюро, а теперь стали добрыми друзьями. Мы решили отпраздновать успешное окончание одного трудного дела, заказав самый лучший обед, который можно было получить в Париже, славившемся великолепной кухней.

Да, это был замечательный обед. И вот мы с сигарами в зубах откидываемся на стульях и оценивающе покатываем в бокалах последние капли великолепного бренди. Оба мы в том удивительно приятном настроении, которое способны создать только изысканная пища и тонкие вина. Мы не пьяны, о нет, до этого далеко! Но жизнь кажется легкой, прекрасной, люди – добрыми и хорошими, и хочется говорить, говорить...

Мы окунулись в воспоминания, обсуждая случаи, свидетелями или участниками которых были когда-то оба или каждый в отдельности. Под покровом времени исчезли все неудачи и страдания, и теперь все прошлые дела казались нам чрезвычайно успешными, даже блестящими. Разговор перешел к неудачам, и мы, не жалея себя, рассказывали о своих слабостях. Затем мы заговорили о нелегких решениях, о случаях, когда приходилось блуждать в потемках и в конце концов оказываться в тупике. Я рассказал Анри, как однажды не смог найти доказательств виновности подозреваемого и вынужден был отпустить его на свободу, хотя не сомневался, что он был шпионом.

Когда я замолчал, наступила тишина. Анри задумчиво, невидящим взглядом смотрел в свой бокал. Я попросил официанта наполнить наши бокалы и легонько толкнул друга.

– Скажи, Анри, а тебе приходилось принимать трудные решения? Неужели в твоей работе не было неудач и ты всегда легко раскрывал шпионов?

Анри поднял на меня глаза, печально улыбнулся и так крепко сжал рюмку, что суставы его пальцев побелели. У меня мелькнула мысль, что мой вопрос оказался, видимо, бестактным. Анри тяжело вздохнул.

– Да, друг мой, ты коснулся самого больного места. Был у меня один случай, которым я не могу гордиться. Ночами я часто думаю о нем. Ты, наверное, знаешь: иногда за день так устаешь, что ночью уже не в состоянии контролировать свои мысли. Правда, я все-таки выполнил свой долг. Но почему это должно было случиться со мной? Неужели я никогда не забуду ее лица?

Он замолчал и сосредоточенно занялся сигарой.

– Расскажи, – неуверенно попросил я.

Он поднял голову и улыбнулся доброй грустной улыбкой.

– Пожалуй, я расскажу. Об этом не знает никто. Может быть, если я поделюсь с тобой, эта тайна перестанет тяготить меня,

Он замолчал, повертел в руках бокал с бренди, затем поднял его и неторопливо, смакуя, отпил глоток вина.

– Слушай, – начал Анри. – Это могло случиться с любым, в там числе и с тобой, но случилось со мной. Второе бюро послало меня по делам контрразведки в город N, и я пробыл там больше года. Ты помнишь этот лагерь? Работы там хватило бы для сотни офицеров, а нас было всего трое. Каждый день к нам поступали новые люди, и приходилось работать с раннего утра и до полуночи. А поток подозреваемых не иссякал, и мы не успевали допрашивать всю эту массу людей. Наша работа казалась бесконечной. С таким же успехом можно было бы решетом вычерпывать воду из прохудившейся лодки.

Через шесть месяцев после прибытия в N я имел право идти в отпуск, но совесть не позволяла мне оставить изнемогающих от работы товарищей. Я привык работать добросовестно, – а ты понимаешь, что это значит, – да и работа мне нравилась. Неделя шла за неделей, а я все откладывал отпуск, пока не прошел целый год работы в лагере. Пошел второй год, и тут я понял, что нервы у меня никуда не годятся. Я угрюмо и раздражительно разговаривал с товарищами, а что еще хуже – начал допускать ошибки на службе, с криком и бранью обрушиваясь иногда на людей, которых мне приходилось допрашивать. Я стал забывчив, действовал подчас нерешительно и поступал нелогично. Меня мучила бессонница, нервы были постоянно взвинчены. Но я продолжал работать, упрямо отказываясь поддаваться усталости. И вот однажды комендант отозвал меня в сторону и приказал немедленно ехать в отпуск. Неохотно, но в глубине души с благодарностью, я подчинился.

Я так устал, что не хотел ехать в слишком шумный и веселый Париж, а решил отдохнуть в Л. – небольшом городишке, почти деревне, километрах в тридцати от лагеря. Это было тихое, спокойное местечко, казалось, совсем нетронутое войной. В ту же ночь слуга упаковал мои вещи, и утром, после завтрака, я уехал.

В Л. настроение у меня сразу поднялось. Улицы здесь неровные, узкие, а дома старинные, необычной архитектуры, но очень милые. Небольшая речушка петлей огибала город, который уютным гнездышком расположился в ее излучине. Ярко светило солнце, пели птицы. Пожалуй, уже больше года я не чувствовал себя так по-мальчишески легко и свободно. Комнату я снял в недорогой гостинице, надеясь, что там ничто не будет напоминать мне о войне и работе. На две недели необходимо забыть обо всем и только отдыхать.

В гостинице было очень чисто, а слуги оказались на редкость приятными и внимательными. Перед обедом я сидел на террасе и не торопясь потягивал слабенькое местное вино. Ярко светило солнце, сверкая в реке, которая мирно текла сразу же за садом. Потому ли, что я наконец был в отпуске, но жизнь казалась мне прекрасной и с каждым днем – все лучше и лучше. Настало время обеда, я направился в ресторан.

Там было немного народу. Непобедимая профессиональная привычка помимо воли заставила меня определить их занятие. В одном углу сидели два фермера, горячо обсуждая перспективы урожая. Пожилой человек, который, судя по его черному костюму и рассчитанным движениям, служил нотариусом, сидел один, сосредоточив внимание на еде. Были тут еще одна-две пары, о которых нельзя было сказать ничего определенного, но вскоре я забыл о них, заглядевшись на девушку в голубой блузке, что сидела напротив меня. Она была молода и очень красива. Хотя девушка смотрела только к себе в тарелку, что-то подсказывало мне, что она смущена, как и я.

Ты, конечно, понимаешь, что целый год я не встречался с женщинами, и ни одна из подозреваемых, к счастью, не была так прекрасна, как эта девушка. Я был еще довольно молод, не женат, а настроение у меня было праздничное, светлое.

Словом, во время обеда я то и дело украдкой посматривал на свою прекрасную соседку. Поймав, наконец, ее взгляд, я поднял стакан, как бы произнося в ее честь тост, и она ответила застенчивой улыбкой, а лицо ее залилось ярким румянцем. В конце обеда я подозвал к себе пожилого официанта и послал его передать очаровательной девушке мое восхищение ею и просьбу, не позволит ли она мне пересесть за ее стол, Я с волнением наблюдал за ним, ожидая презрительного отказа и в то же время надеясь, что его не будет. Мои робкие надежды оправдались. Зардевшись, девушка кивнула официанту и улыбнулась. Я вскочил со стула и подошел к ней.

Вначале разговор не клеился. Но вскоре лед был сломан, и мы принялись весело болтать на разные темы. Ее звали Мари, она работала секретаршей в одной из парижских фирм, а сюда приехала в отпуск. Я спросил, почему она, такая очаровательная девушка, решила отдыхать в уединенном Л., где нет почти никаких развлечений. Она слегка пожала точеными плечами и улыбнулась. Париж, конечно, прекрасный город, но там очень шумно, беспокойно, слишком много веселящихся солдат и офицеров. Родители Мари жили в прифронтовой деревушке, так что отдыхать у них было невозможно. Поэтому она решила провести отпуск с подругой в Л., который им рекомендовали как чудесное место для тихого, спокойного отдыха. В последний момент ее подруга по семейным обстоятельствам не смогла поехать. И вот она отправилась в путь одна и прибыла сюда сегодня утром.

Ее объяснение, – продолжал Анри, – заставило меня сказать что-нибудь о себе. Я сказал ей, что работаю в крупном французском телеграфном агентстве. Это было действительно так, потому что, как ты помнишь, во время войны многие наши контрразведчики при выполнении секретных заданий официально числились на службе в телеграфных агентствах. Мне тоже надоела столичная суета, и я решил провести отпуск в спокойной обстановке. Теперь, с улыбкой добавил я, мой отпуск будет, пожалуй, не таким спокойным, как я думал. Румянец еще ярче запылал на ее щеках, а глаза кокетливо сверкнули.

– Я решил перейти в атаку, – продолжал Анри. – Стоял прекрасный солнечный день. Она о чем-то задумалась. Я спросил, что она собирается делать до ужина. Оказывается, ей очень хотелось бы покататься на лодке, но она, к сожалению, не умеет грести. Какое странное совпадение! – воскликнул я. – Мне тоже хотелось покататься. К счастью, я гребу, пожалуй, лучше всех во Франции. Ведь из моей семьи вышли чемпионы по гребле! Разумеется, я пригласил ее покататься на лодке. Она снова покраснела, но согласилась.

И вот мы отправились на пристань и взяли лодку. Она устроилась на подушках на корме, а я сел лицом к ней и стал медленно грести против течения. Ты сам понимаешь, что мне было далеко до чемпионов по гребле, но вести лодку прямо не так уж трудно. Война и работа, казалось, давно канули в прошлое. Берега реки утопали в сказочно яркой, свежей зелени, где-то рядом на все голоса щебетали невидимые птицы, а высоко в небе пылало летнее солнце.

Дневная жара, казалось, помогла созреть нашей дружбе, – продолжал Анри. – Вскоре я чувствовал себя так, словно мы знали друг друга много месяцев и даже лет, а не считанные минуты и часы. Нам уже не нужно было непрерывно говорить, лихорадочно подыскивая новые темы. Солнечные лучи прорывались сквозь ветви деревьев, дружно обступивших тихую речку, и бросали пестрые тени на спокойную воду. Время от времени мы замолкали, чтобы затем снова начать непринужденный разговор. Я взял из гостиницы корзину со всякими яствами и вином; и вот после часа гребли мы решили пристать к берегу. Подплыв к живописной поляне, я вытащил лодку на берег и помог выйти своей прелестной спутнице. Мы распили бутылку хорошего легкого вина, закусили и улеглись на теплую траву, слушая жужжание пчел и щебетанье птиц на деревьях, склонивших над поляной свои тяжелые ветви. Я привстал, чтобы достать пачку сигарет, и повернулся на локте. Мари лежала рядом; ее красивое лицо разрумянилось на солнце, грудь мерно поднималась под голубой блузкой. Она улыбнулась мне. Неожиданно для самого себя я наклонился и поцеловал ее в теплые губы.

Отдохнув, мы сели в лодку, я сложил весла, и лодка сама пошла вниз по течению, а я сел рядом с Мари, обняв ее за тонкую талию. Мы почти не разговаривали, а только изредка целовали друг друга.

– Ты, конечно, понимаешь, – сказал Анри, – что на этой стадии нашего знакомства не могло быть и речи о любви. Оба мы отдыхали здесь от ужасов этой жестокой войны. Мы не знали, что нас ждет завтра, а сегодня хотели наслаждаться.

После ужина мы снова пошли гулять вдоль берега реки. Л. – такой тихий городишко, что там нет почти никаких развлечений. Да мы и не искали их. Мы были молоды, и нас вполне удовлетворяло самое старое развлечение в мире. Мы не рассуждали о том, куда нас поведут наши чувства. Но, войдя в гостиницу, все обитатели которой уже спали, мы молча направились ко мне. Окна были широко раскрыты, шторы сдвинуты в стороны, и лунный свет мягко освещал комнату... Я прижал к себе Мари, ее руки обвили мою шею... Она шептала мне в ухо отрывистые, почти бессмысленные нежные фразы. Я стал покрывать поцелуями ее лицо, шею, плечи, грудь. Она не сопротивлялась... И вдруг я услышал: «Ich liebe dich!» [106] 106
  Я люблю тебя (нем.)


[Закрыть]

Руки у меня ослабли и похолодели. Пыл мой куда-то исчез, словно я обнаружил, что держу в руках труп. Инстинкт контрразведчика заставил меня насторожиться. Может быть, я ослышался? Нет, я не мог так обмануться! Мари, желанная, прекрасная Мари, которая говорила, что работает в Париже, а сюда приехала в отпуск, теперь забыла обо всем и в порыве страсти прошептала мне слова любви по-немецки!

Я освободился из ее объятий. Мари удивленно и с тревогой смотрела на меня.

– Что случилось, милый?

Я сказал первое, что пришло мне в голову:

– Мне нужно купить сигарет – в пачке осталось всего несколько штук.

Она рассмеялась.

– Сигарет? Где ты купишь их сейчас, ночью? Кроме того, – она указала на только начатую пачку сигарет, которая лежала на столике возле кровати, – даже если ты захочешь курить непрерывно всю ночь, у тебя еще останется несколько штук на утро. Да и зачем тебе сигареты? Разве ты даже сейчас не можешь забыть о них? Или ты просто не любишь меня? Скажи правду, милый!

Улыбаясь, она протягивала ко мне руки.

– Извини меня, Мари, – ответил я, – но сейчас мне не до любви. Не заставляй меня говорить прямо – я и так уже нарушил свой долг. Слушай меня: я ухожу, ну, допустим, купить сигареты и вернусь ровно через полчаса. Если, вернувшись, я еще застану тебя здесь, мне останется только арестовать тебя и передать в ближайший военный штаб.

– Арестовать, меня? Милый, тебе, видно, нездоровится. Или ты шутишь?

– Нет, я не шучу, дорогая. Если бы это была только шутка!.. Ради бога, не заставляй меня говорить прямее. Ну хорошо, слушай: я прикомандирован к агентству Гавас, но на самом деле работаю во Втором бюро. Теперь тебе все понятно?

– Но что я сделала?

– Не будем терять время. Ты не сделала мне ничего дурного, и я благодарен тебе больше, чем могу выразить. Но теперь прощай. Мы должны расстаться навсегда. Один раз я уже нарушил свой долг. Второй раз этого не случится.

Я хлопнул дверью и быстро пошел к реке, где несколько часов назад был так счастлив, – продолжал свой рассказ Анри. – Я ходил взад и вперед, закуривая одну сигарету за другой и судорожно перебирая в уме события последних часов. Мари – немецкая шпионка, это несомненно. Маленькие неточности в ее рассказе о себе, на которые прежде я не обратил внимания, послужили новой уликой, подтверждая, что я не ослышался: несколько минут назад она действительно произнесла три роковых немецких слова. Я никогда не забуду этого чудесного дня! Мари искренне полюбила меня. Ее любовь не была «любовью» шпионки, пытающейся выведать тайны. Она видела меня только в гражданской одежде и не знала, что я связан с армией. Я не сказал ничего, что могло бы побудить ее сблизиться со мной ради получения каких-то секретных сведений.

Вероятно, она тоже была в отпуске и забыла о своих обязанностях. Но одно несомненно – она шпионка. Как контрразведчик, я обязан был немедленно арестовать ее. Но я же мужчина, человек! Существуют же границы, за которыми патриотизм уступает место голосу плоти.

Я ходил взад и вперед, страстно желая надеяться, что мои умозаключения ошибочны, и что через полчаса я увижу Мари в гостинице. Пусть она смеется надо мной или сердится, лишь бы она была невиновна, лишь бы мое предупреждение оказалось ненужным. Полчаса истекли, и, возвращаясь в гостиницу, я почти был уверен, что увижу ее опять. Но нет! Моя комната была пуста; я осторожно приоткрыл дверь комнаты Мари – там было темно. Я тщательно обыскал ее комнату, но не нашел никаких признаков ни Мари, ни ее вещей. Мари последовала моему совету и исчезла. Значит, она действительно немецкая шпионка!

Анри замолчал и погасил сигару, словно подчеркивая, что рассказ окончен.

– Да, случай печальный, – произнес я.

– Подожди, – прервал Анри, – это еще не конец. Финал этой драмы был еще печальнее.

– Так рассказывай, что же случилось дальше, – заторопил я.

– Я еще день или два пробыл в Л., – продолжал Анри, – но вся прелесть моего отпуска пропала. Где бы я ни был, река, гостиница напоминали мне о Мари, о девушке в голубой блузке. Люди раздражали меня, и я был груб и нетерпелив. Долгие прогулки не избавляли меня от мыслей о Мари. После ужина я сразу шел спать, чтобы хоть во сне найти забвение и утешение. Но мысли о Мари, о том, куда она могла исчезнуть, не давали мне уснуть. Я уже начинал проклинать себя за чрезмерную честность, готов был считать свою добросовестность предрассудком. Какой был бы вред, спрашивал я себя, если бы я продолжал любить Мари до конца своего отпуска? Она все время проводила бы со мной и не смогла бы заниматься шпионажем, даже если бы хотела. А затем я бы предупредил ее, что мне все известно, и мог отговорить от работы на немецкую разведку. А теперь она ушла навсегда, и я уже никогда не буду счастлив с девушкой, которая всего день назад заставила меня испытать такое хорошее, глубокое чувство.

Устав от всех этих переживаний, я решил прервать отпуск и вернуться на службу. Коллеги удивились моему неожиданному возвращению, но были довольны, что часть их работы я теперь возьму на себя. Они, конечно, интересовались причиной моего скорого возвращения, и многие их шутливые замечания, надо сказать, попадали в цель. Но я только молча пожимал плечами, а они продолжали шутить. Я с головой погрузился в работу, пытаясь развеять свою тоску в бесчисленных перекрестных допросах задержанных лиц.

Через два дня после возвращения в лагерь я услышал за окном своего дома какой-то шум. В комнату без стука ворвался сержант и, запыхавшись, сказал:

– Извините, мосье, сейчас двое солдат поймали в деревне шпионку. Она здесь. Задержана на месте преступления, когда она пыталась выудить секретные сведения у нашего офицера. Конвой на дворе. Вы не могли бы заняться ею?

– Я схватил фуражку, – сказал Анри, – застегнул ремень и выскочил за дверь. Мне надоело просматривать бумаги, и я был доволен неожиданной переменой работы. Но вдруг я застыл на пороге, словно мне в самое сердце попала пуля из крупнокалиберного пистолета. Между двумя солдатами стояла Мари. Взгляд ее выражал веселое пренебрежение ко всему происходящему, но вот она узнала меня и мгновенно побледнела. В груди у меня громко стучало сердце, я не хотел верить своим глазам.

– Ч-что это з-значит? – заикаясь, проговорил наконец я.

Один из солдат вытянулся по стойке «смирно», продолжая держать Мари за руку, и заговорил тем бесцветным голосом, которым рядовые и сержанты обычно докладывают офицерам.

– Мосье, час назад Дюпуи и я находились у кафе «Лё лапэн руж». Эта девушка находилась в отдельном кабинете с одним гусарским офицером. Офицер подозревал ее и притворился пьяным. Она стала выспрашивать у него, где его полк и в какую дивизию он входит. Офицер остался с нею, а своего товарища послал за нами. Мы арестовали ее и обыскали. У нее в сумке оказалась вот эта записная книжка. Мы решили привести ее сюда, в лагерь.

Он протянул мне маленькую записную книжечку в кожаном переплете. Я перелистал ее, волосы у меня встали дыбом. На двух – трех страничках были записаны фамилии офицеров и номера частей, а на одной из страниц я увидел грубо вычерченную карту. Штабы частей были обозначены стрелками. Нетрудно было определить, что пометки на карте сделаны по немецкому образцу, на последней странице книжки я увидел два берлинских адреса.

У меня больше не было сил прямо смотреть на Мари, но я заставил себя пристально посмотреть ей в глаза.

– Что вы можете сказать в свое оправдание? – спросил я ее как можно более официальным тоном.

Она слегка улыбнулась и, пожав плечами, ответила: «C’est la guerre» [107] 107
  Война есть война (франц.)


[Закрыть].

Но вдруг она не выдержала. Вырвавшись из рук солдат, Мари упала передо мной на землю и стала целовать мои грязные сапоги. Ты помнишь, наверное, какие тогда были лагеря, – грязь по колено. Она лежала в этой грязи, судорожно цепляясь за мои ноги, и просила пощады, а солдаты пытались заставить ее встать. Я смотрел вниз на ее прекрасную белокурую голову, которую так недавно покрывал страстными поцелуями, и сердце у меня разрывалось от горя. Я не мог вымолвить ни олова.

– Спаси меня, ради бога, спаси меня! – рыдая, повторяла она. – Отпусти меня, умоляю! Умирать такой молодой...

Даже на пороге смерти она заботилась обо мне – говорила по-немецки, чтобы солдаты ничего не могли понять.

Я не мог говорить, но второй раз нельзя было изменить своему долгу.

– Отведите её в камеру, – сказал наконец я солдатам. – Завтра состоится суд.

Пришло утро, судьба сыграла со мной еще одну злую шутку. По графику председателем суда должен был быть я, и оказалось, что заменить меня некому. Я выслушал улики, опровергнуть которые было невозможно, и как шпионку приговорил Мари к расстрелу на рассвете следующего дня. По традиции я предложил Мари высказать последнее желание. Она уже успела прийти в себя и теперь с улыбкой посмотрела на меня долгим взглядом.

– Мне бы хотелось получить пачку сигарет, – спокойно сказала она и назвала мои любимые сигареты, – в память о счастливом, но, увы, коротком отпуске и о друге, который спас меня один раз, но не мог это сделать во второй раз.

Ее расстреляли на рассвете следующего дня. Мне говорили, что смерть она встретила бесстрашно, с высоко поднятой головой. И вот до сих пор, когда я просыпаюсь ночью, перед глазами у меня появляется Мари, девушка в голубой блузке, и сердце сжимается от боли. Но разве я мог поступить иначе?

Я посмотрел на Анри и слегка пожал плечами.

– Ты прав, друг мой, что тебе оставалось делать? Ce n’est pas drôle mais c’est la guerre [108] 108
  Война – это не забава (франц.)


[Закрыть].