Текст книги "Секретные миссии (сборник)"

Автор книги: Э. Захариас

Соавторы: Орест Пинто,И. Колвин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 49 страниц)

Дронкерс опять широко открыл глаза.

– Задумывались ли когда-нибудь вы, – продолжал я, – или сам Ганс, что вы толкаете его в сущности на самоубийство, и всего за каких-нибудь сорок фунтов стерлингов?

Дронкерс отрицательно покачал головой. В глазах у него стояли слезы.

– О господи, – пробормотал он, – об этом мы не подумали...

– Дальше, – сказал я, – человек, который поехал в Роттердам, чтобы на лодке или как-нибудь иначе бежать в Англию, никогда не зашел бы в единственное роскошное кафе, не пострадавшее от бомбардировок. Скажите, зачем вы это сделали? Вы пошли в то единственное в Роттердаме место, где не могли встретить ни одного моряка. Почему вы не пошли в любой портовый кабачок? Ведь там всегда полно моряков.

Дронкерс со смиренным видом ответил:

– Как хотите, сэр, можете мне верить или не верить, но я сказал правду.

– Да? Правда часто кажется невероятной, но ваш рассказ... Как вы объясните, что в переполненном кафе вы сразу наткнулись на единственного, пожалуй, во всей Голландии человека, который согласился помочь вам? И разве вы не рисковали своей жизнью, рассказывая о себе незнакомому человеку? Ведь он мог быть агентом гестапо. Да и, кроме того, станет ли такой умный человек, как Ганс, рисковать собой из-за жалких сорока фунтов? Дайте мне убедительные ответы на эти вопросы, и тогда я поверю вам.

Дронкерс с тяжелым вздохом произнес:

– Я только могу повторить, что сказал правду, сэр.

Я покачал головой.

– Мне ясно, Дронкерс, кто вы такой. Вы лгун. Мне даже известно, кто вас послал сюда, – герр Штраух из немецкой разведки. Ну, что вы на это скажете? Даю вам двадцать четыре часа на размышления. Завтра в это время вы придете ко мне и скажете всю правду.

– Я уже сказал вам всю правду.

По моему звонку за Дронкерсом пришли конвойные. Когда он уходил, я посмотрел на него с невольным уважением. Заставить его признаться будет значительно труднее, чем мне казалось до сих пор. Он был настолько искренен в своей честности, что на какой-то миг я даже поверил ему, но затем быстро отбросил эту мысль. Он шпион и вынужден будет во всем признаться.

Прежде чем выйти из кабинета, он сказал, что мы пригрели нового Гиммлера, – он имел в виду меня. (Он писал об этом голландской королеве Вильгельмине, королю Англии и Уинстону Черчиллю, но его письма не были вручены высоким адресатам.)

Когда дверь за ним закрылась, я откинулся в кресле, закурил сигарету и вспомнил весь его рассказ. Как никогда, я был убежден, что он лгал, что он шпион. Заставить его признаться – вот моя задача. Мог ли я предполагать, что решение этой задачи будет стоить тринадцати дней и ночей упорного труда?

III

В предыдущих главах я подчеркивал важность тщательного осмотра личных вещей беженцев. Тиммерманса, например, не удалось бы разоблачить, если бы у него в саквояже не было обнаружено три изобличающих его предмета. Опыт убеждал меня, что у каждого шпиона с собой или в багаже есть какая-нибудь вещь, которая обязательно выдаст его. Этот предмет внешне может казаться совершенно невинным и обнаружить его под силу только очень опытному следователю, но он всегда есть, и его необходимо искать. Перед каждым шпионом стоят две основные задачи. Во-первых, он должен добыть нужные ему сведения, а во-вторых, переслать их туда, где они будут использованы. Для выполнения этих задач он нуждается в памятке, в которую заносятся либо добытые разведывательные данные, либо иностранный адрес, по которому их следует посылать, либо и то и другое. Кроме того, у шпиона может быть микрокамера.

Если шпион обладает решительным и твердым характером и если он хорошо подготовлен, сам по себе допрос, сколько бы он ни продолжался, не заставит его признаться. Только пытками можно добиться этого, но, как уже говорилось, английская контрразведка не прибегает к ним.

Итак, Дронкерса я продолжал допрашивать по заведенному у нас порядку, каждый день заставляя его снова и снова повторять свой рассказ, указывая ему на те же несообразности и задавая те же прямые вопросы. И каждый день раздавался надоевший мне неизменный ответ: «Я сказал вам правду, сэр».

Днем у меня было слишком много дел, чтобы заняться тщательным осмотром его вещей. Поэтому каждый вечер я брал домой несколько предметов из багажа Дронкерса и после ужина, когда пронзительно выли сирены и где-то поблизости рвались бомбы, сидел над ними далеко за полночь. На непокрытом столе под сильным электрическим светом я раскладывал его вещи и по очереди исследовал каждую из них.

Вот серебряные часы на цепочке. Каждое звено цепочки пришлось изучить под микроскопом. На ней не оказалось ни одного подозрительного знака. Разобрав часы на отдельные части, я осмотрел корпус часов изнутри и снаружи, со всех сторон осмотрел каждую часть механизма, отделил главную пружину, все камни исследовал под микроскопом, но так ничего и не нашел.

Теперь настала очередь перочинного ножа. Лезвие и костяная ручка изучены миллиметр за миллиметром. Сняв костяное покрытие с ручки, я вытащил все приспособления ножа и опять ничего не обнаружил.

Следующей была пачка дешевых голландских сигарет под названием «Северный штат». Разорвав каждую сигарету, я проверил, нет ли на тонкой бумаге следов тайнописи, затем просеял грубый жесткий табак, изучил каждый сантиметр внешней и внутренней стороны помятой пачки. Пробило два часа. Зевая, я потер уставшие глаза и отложил осмотр. Надо хоть немного поспать. На следующий день после бесплодного допроса угрюмого, обиженного Дронкерса я решил испробовать другое средство. Как мы убедились, оба его компаньона действительно были беженцами. Один из них – почтовый служащий в Гааге, коллега Дронкерса – был очень худой, болезненный молодой человек небольшого роста. Он непрерывно сопел – признак хронического катара, а может быть, и туберкулеза. Но в его тщедушном теле билось горячее сердце – он мечтал вступить в свободную голландскую армию. Другой, сын голландца и малайки, был склонен к преувеличениям, подчас переходившим все границы, но оказался вполне безвредным.

Я послал за этим разговорчивым человеком и Дронкерсом, а когда они вошли в мой кабинет, извинился и под каким-то предлогом вышел. В комнате рядом с моим кабинетом можно было слышать все, что там говорилось, – в одном из плафонов люстры находился микрофон Дронкерс отвечал на многословные речи своего компаньона по бегству односложно и ворчливо. В их разговоре не проскользнуло ни одного сколько-нибудь подозрительного слова. Целых десять минут вслушивался я в их беседу, но понял, что ничего интересного не услышу,, и вернулся к себе. Отпустив малайского голландца, я продолжал допрос Дронкерса, но опять безуспешно. На любой вопрос он отвечал по-прежнему: «Я сказал вам правду, сэр».

Итак, дневные допросы Дронкерса и ночные бдения над его вещами не дали пока никаких результатов. Очередь дошла до его газет и карт, и я долгие часы проводил у яркой настольной лампы, сосредоточенно изучая каждый квадратный сантиметр бумаги, терпеливо и старательно рассматривая обе стороны под микроскопом и подвергая их химической обработке. Бывали минуты, когда за очередной сигаретой и чашкой кофе мне начинало казаться, что время и энергию я трачу понапрасну. Может быть, чрезмерная бдительность сбила меня с толку? Ведь если Дронкерс невиновен, я ищу в стоге сена иголку, которой там нет. Может быть, я, всегда предупреждавший своих младших коллег против предвзятого мнения и слепого подчинения интуиции, сам совершил эту ошибку?

Утром Дронкерса опять привели ко мне, и он снова услышал, что он шпион и предатель, и в который раз прозвучал ответ, неизменно раздававшийся у меня в ушах, когда я вспоминал о Дронкерсе:

– Я сказал вам правду, сэр.

– Послушайте, Дронкерс, вы твердо стоите на своем, и ваше упорство делает вам честь. Но не считаете же вы, что ваше упрямство спасет вас? Разве вы не понимаете, что живым вы отсюда не выйдете. Вы шпион, мне это известно. И скорее вам надоест давать тот же ответ, чем мне – допрашивать вас. Рано или поздно вам придется сдаться. Так зачем же затягивать собственную агонию? Почему вы не сознаетесь, что вы шпион, и не положите конец допросам?

Я замолчал. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь чьими-то шагами в коридоре и отдаленным уличным гулом. Дронкерс медленно поднялся и пристально посмотрел на меня, затем поднял вверх руку с вытянутым указательным пальцем. Я почувствовал, что все во мне напряглось. Неужели наступил долгожданный миг признания?

– Сэр, – торжественно произнес Дронкерс, – клянусь господом богом, клянусь памятью покойного отца, вкушающего ныне райское блаженство, что я верен своей стране и своей королеве. Я не шпион.

Я разочарованно откинулся на спинку кресла, но ничего не сказал. А Дронкерс сел и залился слезами. Пожалуй, целых четверть часа плечи у него вздрагивали от рыданий. Я сидел и смотрел на него, пока он не пришел в себя.

– Все равно, Дронкерс, вы шпион, и я докажу это.

IV

На двенадцатый вечер я занялся последней принадлежностью Дронкерса – объемистым голландско-английским словарем Крамера. Обложка и чистые листы в начале и конце книги были в пятнах от соленой морской воды. Где-то на этих смятых страницах прячется ключ от дела Дронкерса – или я почти две недели убил на то, чтобы опорочить невиновного человека. Он передо мной, этот словарь, а рядом большая пепельница, доверху наполненная окурками. Была страшная ночь. Ревели сирены, возвещая о воздушном налете, раздавался лай зенитных орудий, а потом свист и вой падающих бомб. Затягиваясь сигаретой и прихлебывая горький черный кофе, я отделил от книги обложку и внимательно осмотрел ее, но не нашел никаких улик. Осталось одно – изучать под микроскопом каждое слово набранного мелким шрифтом объемистого словаря.

Началась тяжелая работа. Несколько часов, не отрываясь, перелистывал я страницу за страницей. Наконец решил немного отдохнуть и, выключив свет, закрыл уставшие глаза. Затем встал и поднял тяжелые шторы. На небе пламенел отсвет пожаров и близкого рассвета. Тяжело ступая, прошел пожарник со шлемом в руке. Чувствовалось, что он смертельно устал. Его разгоряченное лицо было покрыто пеплом и пылью. Я залпом выпил стакан холодной воды и вернулся к словарю.

Страница следовала за страницей, но никаких улик не было. Я перелистал уже больше половины книги. С каждой просмотренной под микроскопом страницей уменьшались шансы доказать виновность Дронкерса.

Но вот пошла четыреста тридцать вторая страница. И тут я с облегчением вздохнул. Я нашел то, что искал, – еле заметный булавочный накол под заглавной буквой «F». Наконец-то раскрывается метод Дронкерса. Я не сомневался, что найду роковые булавочные наколы и под другими заглавными буквами на остальных страницах словаря. Так и есть! Каждую букву я записывал. К счастью, наколы располагались в правильной последовательности, иначе пришлось бы потратить много времени, чтобы расположить буквы в нужном порядке. Наконец все наколотые буквы записаны на листке бумаги. Они составляли две фамилии и два адреса, по которым Дронкерс должен был посылать добытые им разведывательные данные. Первый был в Стокгольме: Froeken Annette Yschale, Grevmagnigatan, 13-V. Другой в Лиссабоне: Fernando Laurero, Rua Sousa Martin.

Тринадцатидневная работа завершена. Теперь можно и поспать. Утром я приехал в школу и немедленно послал за Дронкерсом. Когда он вошел в комнату, мне впервые бросилось в глаза, что он очень немолод и согнут под тяжестью лет. Дронкерс тяжело опустился в кресло и равнодушно посмотрел на меня. Видимо, он тоже устал от ежедневных допросов. Он еще не знал, что этот будет последним.

Я вынул из кармана лист бумаги, на котором были написаны фамилии и адреса двух иностранных конспиративных «почтовых ящиков» Дронкерса, расправил его и положил на стол.

– Дронкерс, – сказал я, – спрашиваю в сотый раз: вы признаете, что вы шпион?

Тотчас раздался знакомый ответ, словно я нажал нужную кнопку автомата:

– Я сказал вам правду, сэр.

Тогда я повернул лист бумаги и подвинул его к Дронкерсу. В тихой комнате мой голос упал до шепота:

– Дронкерс, вы родились голландцем, но будете повешены как предатель. Прочитайте эти две строки. Теперь вы признаетесь, что вы шпион?

Это был конец. Дронкерс понял, что игра проиграна. Сопротивляться больше не имело смысла. Он во всем признался. Да, он шпион, он действительно был послан сюда герром Штраухом – одной из зловещих фигур немецкой разведки, который часто посещал кафе «Атланта» в Роттердаме. Ганс, конечно, был связан с немцами. Другие пассажиры были невиновны – их взяли на борт судна, чтобы рассказ Дронкерса выглядел как можно правдивее.

Стенографистка записывала беспорядочный рассказ Дронкерса. После нескольких дополнительных вопросов выяснились все подробности. Вскоре признание Дронкерса было напечатано и подписано им. С профессиональной точки зрения я был удовлетворен, с чисто человеческой – мне было интересно, что же толкнуло к предательству этого мелкого чиновника, по взглядам своим заурядного мелкого буржуа.

– Скажите, Дронкерс, что заставило вас встать на этот путь? Что вынудило вас, честного человека, докатиться до такого страшного преступления?

Вид у Дронкерса был жалкий. Куда только девалось его упорство! Медленно, невнятно рассказывал он о себе, и в душу мне невольно закрадывалась жалость. У этого изможденного человека, преждевременно постаревшего от суровой жизни, была одна цель, отнюдь не эгоистическая, скорее даже благородная. Он обожал свою жену и ради нее действительно занялся торговлей на черном рынке, но ему не везло. Сам он еще мог бы перенести бедность и голод, но он не мог видеть, как страдает жена. И вот, последний выход из положения он увидел в шпионаже и добровольно вызвался помогать немцам. Они обещали платить его жене что-то около пятнадцати фунтов стерлингов в месяц, а по возвращении обеспечить работой его самого.

Ему должны были платить двести фунтов в год – если он вернется. Из Англии он должен был возвращаться сам, не дожидаясь от немцев никакой помощи. Немцам эти условия были, разумеется, выгодны.

И вот он здесь, всего через две недели после отъезда из Голландии. Когда он, запинаясь, сказал мне, что рисковал только ради своей жены, я поверил ему впервые за тринадцать дней.

Глава 7
НИКОГДА НЕ ВЕРЬ СЛУХАМ

I

После высадки в Нормандии я получил приказ возглавить голландскую контрразведывательную миссию, приданную штабу союзных экспедиционных сил, и отправиться на континент с группой из шести офицеров. Вместе с английской контрразведкой нам предстояло очистить тылы союзников от шпионов и саботажников и обеспечить безопасность линий коммуникаций их наступавших армий, которые уже освободили Нормандию и через Францию и Бельгию неудержимым потоком хлынули в Голландию.

Для пятидесятипятилетнего человека эта работа оказалась нелегкой. В полевых условиях ешь нерегулярно и всухомятку, спишь урывками, не раздеваясь, где придется, и непрерывно разъезжаешь по изрытым бомбами и снарядами дорогам – все это очень тяжело. Я, конечно, не собираюсь строить из себя героя или жаловаться на свою судьбу – опасности и лишения, которым ежеминутно подвергались фронтовики, не шли ни в какое сравнение с моими. Но я уже был немолод и, хотя еще мог идти в ногу с остальными, навсегда потерял бесценное качество юности – гибкость тела и духа, которая помогает после нескольких часов отдыха восстановить силы.

Каждый день на меня сваливалось столько работы, что ее немыслимо было бы сделать и за двое суток. Во всех освобожденных городах приходилось разбирать множество обвинений и контробвинений. Рассчитывая, видимо, свести старые счеты, многие присылали в контрразведку самые правдоподобные обвинения в адрес того или иного человека. Все эти обвинения нужно было изучать, проводить допросы. Правда или почти правда в конце концов всегда раскрывалась, но на это уходило много времени. А там накапливались другие неразобранные дела. Отступавшие немцы оставили позади себя много саботажников и шпионов, приказав им взрывать мосты, склады боеприпасов или просто сообщать о продвижении и численности наступающих войск. Этих агентов необходимо было разыскать и обезвредить.

Кроме своих обычных обязанностей мне пришлось заняться одним очень интересным делом, оказавшимся самым значительным из всех, которые мне когда-либо попадались. Я расскажу о нем ниже.

Трудности мои все возрастали. Шестеро отобранных в мою группу офицеров контрразведывательной службы постепенно начали расползаться, как жуки. Американцы, остро нуждавшиеся в хорошо подготовленных офицерах-контрразведчиках, забрали двух человек. Расставаясь с ними, я должен был бы сказать им «прощайте» вместо «до свидания» – встретиться с ними мне больше не довелось. Затем мне приказали временно отдать двух офицеров англичанам. Они тоже не вернулись. Наконец, канадское командование забрало двух последних офицеров. Сколько я ни добивался возвращения своих подчиненных, все мои попытки оставались тщетными Итак, мне пришлось одному приняться за работу, для которой было мало и семи офицеров. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что, создав свою группу по расточительным штатам высших штабов, я загрузил бы работой по меньшей мере сто офицеров и солдат. Судите сами: за несколько недель мне предстояло без сколько-нибудь удовлетворительных транспортных средств и помощи высших властей очистить от саботажников и шпионов сотни квадратных километров в тылу широкого фронта союзных армий, которые быстро продвигались в Голландию.

Штаб союзных войск передислоцировался в Брюссель, а я достиг Эйндховена, что на юге Голландии. Тут я почувствовал себя на грани крайнего нервного истощения: потерял в весе почти двенадцать килограммов, днем страдал от непрерывной головной боли, а ночью – от бессонницы. Аппетит пропал так давно, что я уже не мог вспомнить, когда ел с удовольствием. Я был не в состоянии долго оставаться на одном месте и в то же время настолько утомился умственно и физически, что у меня не было сил двигаться. И вот 22 декабря 1944 года я свалился.

Один из друзей отвез меня в штаб контрразведки в Брюсселе, а оттуда меня направили в госпиталь для обследования. Военный врач, майор, внимательно осмотрел меня. Целых полтора часа он расспрашивал меня о болезнях в нашей семье, задавал вопросы о настоящем и прошлом образе жизни и о таких вещах, которые, казалось, не имели никакого отношения к болезни. Он простукал, прощупал и прослушал меня со всех сторон, обследовал сердце, легкие, желудок... Специалист в других видах обследований, я мысленно отдал врачу должное за его скрупулезность.

Пока я одевался, он написал диагноз на листе бумаги, подписался и, запечатав конверт, передал его мне. Затем он сказал, что мне придется немедленно возвратиться в Англию и там передать этот конверт моему врачу.

Слишком много людей прошло передо мной на допросах, чтобы я не почувствовал за внешне спокойным, даже равнодушным тоном врача что-то очень серьезное. Кроме того, когда речь идет о нашем здоровье, мы становимся крайне чувствительными к малейшим оттенкам речи и поведению врача.

– Доктор, я не ребенок и, смею надеяться, не трус. Скажите прямо, что со мной.

В ответ он что-то пробормотал о профессиональной этике.

– К черту этику! – воскликнул я. – Я же все равно узнаю, когда приеду в Лондон... Скажите лучше теперь: что со мной?

Он пожал плечами.

– Ну хорошо. По-моему, у вас рак брюшной полости и обоих легких. Я не хотел говорить, но вы меня вынудили.

Когда я услышал слово «рак», сердце у меня, кажется, остановилось. Дыханием смерти повеяло от этого слова.

– Операцию делать поздно? – спросил наконец я.

Врач посмотрел мне в глаза и кивнул:

– Боюсь, что да.

– Сколько же мне осталось?

– Трудно сказать. Одни живут долго, другие – нет.

– А я?

– Ну что ж, если вы настаиваете... Месяца два, может быть, три. Точно сказать невозможно. – Он криво улыбнулся, чувствовалось, что ему очень жалко меня. – Я очень сожалею, старина, чертовски тяжело говорить такие вещи. Но вы хотели знать правду. Прощайте.

Он пожал мне руку. Не помню, как я очутился на улице, на свежем воздухе. И вдруг ощутил ту особую остроту восприятия, которая появляется у обреченных людей. Вдыхать воздух было до боли приятно. Стоя на улице и жадно глотая воздух, я не отрывал глаз от остроконечных крыш домов, громыхающих военных грузовиков, цветастых шарфов и шалей женщин. Все это вырисовывалось с какой-то удивительной четкостью и ясностью.

Через два дня будет сочельник. Это будет мое последнее рождество! Кровь била в виски, и, казалось, жуткий барабанный бой провожал меня на пути, конец которого был уже близок.

Много часов, потрясенный, я бродил по холодным улицам Брюсселя. Утренний разговор казался мне кошмаром, от которого я проснусь крепким и здоровым, но острые углы конверта со «смертным приговором» напоминали о действительности каждый раз, когда рука опускалась в карман. Мне хотелось немедленно уехать отсюда – так животное в предчувствии смерти спешит в свое логово, – но из-за рождества все билеты на самолеты были проданы. Раньше двадцать седьмого декабря уехать было невозможно. Я лишь пожал плечами при этом первом разочаровании. Что ж, во время праздников смерть должна уступить дорогу жизни. Да и какое значение имеет день для человека, который не может убежать от своей судьбы?

Я направился в столовую, куда был прикреплен. Срочный отъезд в Англию приходилось как-то объяснять, по крайней мере друзьям. У дурных новостей длинные ноги, и вскоре все офицеры в столовой знали о причине моего неожиданного отъезда. Смущенное, молчаливое и трогательное сострадание этих добрых англичан под силу описать только большому писателю. Я могу сказать только, что это рождество было самым грустным в моей жизни и печальным для большинства моих товарищей.

Двадцать седьмого декабря я вылетел в Лондон и чуть ли не с аэродрома пошел к своему врачу. Я передал ему диагноз военного врача, а затем он осмотрел меня и спросил:

– Надеюсь, что, прежде чем врач пришел к такому заключению, он направил вас на рентген?

– Нет, – ответил я.

– Что? Он обошелся без рентгеновского снимка? Как же так? Откровенно говоря, Пинто, осмотрев вас, я не нахожу никаких признаков рака. Но окончательные выводы я делать пока остерегусь. Необходимо провести тщательные исследования, в том числе и рентгеноскопию. Во всяком случае, я, гражданский медик, придерживаюсь такой точки зрения. Может быть, в армии считают иначе, – Он иронически улыбнулся.

В глубине души у меня вспыхнула искра надежды, и лед, сковывавший все мое существо, начал таять.

– Что же теперь делать? – спросил я.

– Я поведу вас на консультацию к одному видному специалисту, – сказал он. – И чем скорее, тем лучше. Например, завтра вы свободны?

Я молча кивнул – у меня не было сил вымолвить хоть слово.

Встреча со специалистом по раковым болезням состоялась. В его клинике мне сделали тщательную рентгеноскопию. Через два дня я пошел к своему врачу. Больной от ожидания, все еще не зная, какой будет окончательный ответ, я вошел в приемную врача. Я чувствовал себя, как осужденный на смерть перед казнью, когда он надеется, что в последнюю минуту может прийти помилование.

Врач встретил меня сердечно и приветливо, с довольной улыбкой потирая руки.

– Ну что ж, Пинто, – сказал он, – очень рад сообщить вам приятную новость. Врачи не любят публично опровергать своих ученых коллег, но должен сказать, что на этот раз ваш армейский специалист попал впросак. У вас нет ни малейшего признака рака. Вы страдаете от крайнего нервного истощения – это ясно даже профану. Все остальное у вас в полном порядке. Два месяца спокойного отдыха – вы выздоровеете и будете прыгать, как воробей. Ну, что же вы молчите? Скажите что-нибудь. Иначе можно подумать, что вы предпочли бы умереть.

Но я ничего не мог сказать – я понял, что значит помилование перед казнью.

II

Три месяца наслаждался я отдыхом. Наступление немцев в Арденнах провалилось, стало очевидно, что война в Европе подходит к концу. Меня ждало много работы, но все это я отодвинул на задний план. «Пусть подождут», – думал я – ведь это был первый мой отдых почти за пять с половиной лет.

К концу марта 1945 года я выздоровел и приступил к своей работе на континенте. Не прошло и шести недель, как наступил долгожданный день победы и окончательное освобождение северных провинций Голландии, где немцы долго продолжали оказывать яростное сопротивление. В начале июня я по делам службы приехал в Гаагу. Мне предстояло допрашивать одного эсэсовца, который был не немцем, а голландским коллаборационистом.

Он сидел в тюрьме для политических заключенных, прозванной «Апельсиновой гостиницей», в курортном городке Схевенинген, близ Гааги. Тюрьма находилась в ведении канадских военных властей. Одно ее крыло было отведено для политических заключенных, а также для подозреваемых шпионов и коллаборационистов.

Этот эсэсовец-голландец был схвачен одним из отрядов голландского Движения сопротивления. Он попал в плен в черной эсэсовской форме. Судя по красно-белой ленте на мундире, он был кавалером «Железного креста». Круглая голова с низким лбом, коротко подстриженные волосы, маленькие, заплывшие жиром свиные глазки, надменность и высокомерие, свойственные эсэсовцам, – все это говорило само за себя. На мой взгляд, дело его не вызывало сомнений, и я рассчитывал покончить с ним за каких-нибудь пять – десять минут. Человеку, пойманному на месте преступления в форме противника, трудно оправдаться. Но я ошибся. Допрос я начал с самого главного.

– Итак, вы коллаборационист, – сказал я. – Иначе трудно объяснить, почему на вас эта щеголеватая форма, не так ли?

Он вспыхнул:

– Как вы смеете? Обвинять меня в сотрудничестве с немцами?! Я патриот и много сделал для своей страны.

Я пристально посмотрел на него.

– Вы патриот? Если следовать вашим взглядам, то Геринг – самый безгрешный человек на земле, а Гиммлер – богобоязненный учитель воскресной школы. Если вы патриот, то почему вы оказались в этой форме? Разве немцы наградили вас «Железным крестом» за вашу любовь к Голландии? В наш век чего только не случается, но этому, извините, я никак не могу поверить.

– Вы не знаете всех обстоятельств, – ответил он. – Разумеется, непривычно видеть голландца в этой отвратительной форме, но я могу все объяснить.

Он старательно разыгрывал возмущение.

– Это вопиющая несправедливость! Человек неоднократно рисковал жизнью во имя своей родины, а его бросили в эту тюрьму, тогда как настоящие коллаборационисты на свободе и даже слывут героями. Теперь, когда немцев прогнали, они вылезли из своих нор, захватывают теплые местечки, прикарманивают все, что плохо лежит, а вы и не вспоминаете о том, что они якшались с немцами. А меня, честного человека, который так много сделал для своей страны, хотят сгноить в этой тюрьме. Разве это справедливо?

Я не прерывал его.

– Ну хорошо, Иоанн-мученик, – вставил наконец я, – расскажите о себе что-нибудь еще. Все это очень интересно, даже интригующе.

– О, я вижу, вы мне не верите, сэр, но это чистая правда, клянусь вам. Я стал эсэсовцем, потому что мне приказал один старший офицер из нашей секретной службы. Он подробно проинструктировал меня, как войти в доверие к немцам, как отвечать на их вопросы и т. д. А когда мне удалось поступить на службу к немцам, он говорил, какие сведения необходимо узнавать. Раз в месяц я должен был передавать добытые мною данные его офицеру связи, встречаясь с ним на набережной в Роттердаме.

Я ни одной секунды не верил этому эсэсовцу – слишком много подобных россказней пришлось мне выслушать за долгие годы службы в контрразведке. Но если не удастся доказать его виновность, он будет оправдан военным трибуналом за отсутствием прямых улик. В самом деле, к противнику засылалось много наших агентов. Во время войны эти люди ежедневно рисковали своей жизнью, а в конце войны с ними могли расправиться как с коллаборационистами. Следовательно, в «Апельсиновую гостиницу» мог попасть и наш агент, но я не верил, что им оказался этот эсэсовец. Нужно было принять какое-то решение, и я продолжал перекрестный допрос.

– Ну ладно, – сказал я. – Допустим, вы должны были раз в месяц в Роттердаме встречаться с офицером связи и передавать ему разведывательные сведения. Как его фамилия, чтобы я мог проверить это по архивам?

Заключенный высокомерно улыбнулся.

– У разведчиков, сэр, не спрашивают имени и адреса. Чем меньше вы знаете о своем коллеге, тем меньше вы можете сказать о нем. Я никогда не спрашивал его фамилии и никогда не называл своей. Нас занимали более важные дела, чем обмен визитными карточками.

– О да, я вижу. Благодарю за урок о разведывательной работе – он еще может мне пригодиться. Раз вы не знаете фамилии этого английского офицера связи, может быть, вы расскажете о нем что-нибудь еще?

Он немного подумал.

– Я уже говорил вам, сэр, что я встречался с ним по указаниям одного старшего офицера секретной службы.

– Да, да, вы о нем говорили. Этого старшего офицера вы должны знать лучше, например его фамилию и т. д. Стоит вам назвать его фамилию, как я свяжусь с ним и он подтвердит ваши показания. После этого вы выскочите отсюда как пробка.

Заключенный печально покачал головой и произнес:

– В том-то и дело... Если бы мой друг был здесь, я бы не гнил заживо в этой камере. Он сразу вытащил бы меня отсюда. Но дело в том, что он... он умер.

– Умер! Его схватило гестапо?

– О нет, сэр! Гестапо не могло напасть даже на его след – он был неуловим. Нет, мой бедный друг умер своей смертью.

– Что же с ним случилось?

– Я слышал, у него был рак, сэр, рак желудка.

Я почувствовал, что желудок у меня судорожно сжался, но спокойно продолжал допрос:

– Очень жаль, но в данном случае это не имеет значения. Даже если он умер, он может помочь вам. Разумеется, если вы назовете его фамилию. Я сделаю запросы. Может быть, в его секретных документах найдутся упоминания о вас или кто-нибудь из его помощников знает о вашем деле. Скажите мне его фамилию.

Эсэсовец без колебаний произнес:

– Пинто, сэр. Подполковник Пинто.

Я с трудом удержался от восклицания и долго сморкался, чтобы прийти в себя.

– Да, по-моему, я слышал о нем... – сказал я. – Но разве он умер? Впрочем, когда много ездишь, за всеми новостями не уследишь. Но продолжайте. Именно подполковник Пинто и дал вам детальные инструкции о поступлении на службу в гестапо?

– Да, сэр, именно он.

– Вы давно его знали?

– Да, сэр. Я много лет выполнял его поручения.

– Значит, подполковник Пинто вам доверял?