Текст книги "Во имя Ишмаэля"

Автор книги: Джузеппе Дженна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

Инспектор Гвидо Лопес
МИЛАН
23 МАРТА 2001
06:30

Ты вывел алкоголь из своего тела. Нарастил мышцы. Изучил руководства по криптографии. Молитва тебя научила, кого ненавидеть и кого прощать. Ты повержен, но способен на все.

Джеймс Элрой. «Американский таблоид»

Мертвец на улице Падуи. Последние остатки дурмана от грибочков развеялись во сне, но Лопес все еще чувствовал себя отупевшим. На улице было темно, и он не мог понять, идет ли дождь, или нет. Он даже не позавтракал.

Чтобы добраться до улицы Падуи, ему потребовалось три четверти часа. Все еще моросил дождь. Тротуар и асфальт были матовыми и кое-где поблескивали; скользко: колеса машины плохо слушались, руль двигался легко, словно бы его отсоединили от механизма управления, – казалось, будто плывешь на корабле. Несмотря на ранний час, движение было очень плотным. Увидев на первой же площади затор (нескончаемый поток машин: вмятины, грязные кузова, включенные красные огни, запотевшие ветровые стекла, табачный дым, идущий через щели приоткрытых на толщину пальца окошек), Лопес решил пробраться боковыми улочками; останавливаться у знаков «стоп» было невозможно: зернистый асфальт стал скользким из-за мелкого докучливого дождя. На заднем стекле – сплошной конденсат: система подогрева не работала.

Через полчаса добрался до плошади Лорето: ремонтные работы. Новый затор. Целых восемь постовых в полном бездействии: переговариваются между собой.

Улица Падуи. Лопес въехал на полосу, отведенную для автобусов, шедших к Лорето; опять пробка. Тогда он не выдержал, вынул наружу руку с проблесковым маячком и освободил себе коридор; автомобильные гудки будто сошли с ума.

Улица Падуи, 53. Две полицейские машины, две гражданские, карета «скорой помощи». Лопес бросил машину наполовину на тротуаре, наполовину на мостовой, другим приходилось делать дугу, чтобы не врезаться в ее помятый багажник.

Тот человек лежал на спине как раз возле дома 53, в двух метрах от подъезда. Темно-зеленая непромокаемая куртка пропиталась влагой, рука, белая, холодная, покрытая мелкими каплями, неподвижная, сжимала ремень черной сумки. Его убили выстрелами в голову, с близкого расстояния. Стреляли дважды. Гримаса ужаса исказила широкое лицо, слегка приоткрытый рот обнажал два ряда мелких желтых плотно стиснутых зубов, глаза – две черные горизонтальные щелки, в месте пулевого отверстия, с торчащими изнутри осколками и волокнами плоти, все посинело и набухло, вокруг кожа завернулась складками, как у толстокожего животного.

Над трупом склонился Джордже Калимани. В последнее время пути их редко пересекались, его и Калимани. Их осталось пятеро под началом капитана Сантовито, в отделе расследований на улице Фатебенефрателли. Свежих сил больше не поступало, возникали также проблемы с ордерами. Было совершенно очевидно, что ему уготовано, отделу расследований. Его судьба была связана с разбирательствами начала девяностых годов, такова была политика Сантовито, шефа отдела: контакт с судебными властями, доносы, неофициальные сведения и незаконное прослушивание в обмен на бездействие, рука руку моет, а Сантовито при этом пытался, опираясь на прокуратуру, совершить большой скачок, заняться другими делами, используя давление на политиков, кадровые перестановки, «взяткократов». Теперь, когда все было кончено, не только Сантовито, но и всему отделу расследований, как, впрочем, и миланской прокуратуре, пообломали рога, все открытые счета решено было закрыть, а поплатился Сантовито, поплатилась прокуратура, поплатилась вся бригада. Калимани отправили на задворки, все реже и реже они с Лопесом занимались одними и теми же делами. Изредка они пересекались на четвертом этаже, на Фатебенефрателли, здоровались, выпивали по чашечке кофе. «Мерзкая работа», – говорили они друг другу…

– Привет, Джорджо, – поздоровался Лопес.

У Калимани волосы вымокли от дождя, лоб был разделен горизонтально на три равные части двумя совершенно одинаковыми морщинами: должно быть, он тут уже давно.

– Вот и ты наконец, – сказал он Лопесу.

– Пробки были.

Уже шел сильный дождь – крупные, тяжелые капли.

– Никогда не видал такого дождя весной.

– А на высоте больше тысячи метров – снег идет, подморозило.

Калимани понадобилось несколько секунд, чтобы подняться и дать воде стечь со спины. Он отряхнулся, молча посмотрел на Лопеса.

– Ну и?..

– Ничего.

– Кто это?

– Никаких документов.

Здрасьте вам!Накануне нашли труп какого-то приезжего: то ли сенегальца, то ли пакистанца, то ли индуса – так и не выяснили. В самом центре, без документов. Убили выстрелом в рот – может, сводили счеты. Дело, вероятно, сдали в архив: без документов обычно ничего нельзя сделать.

– Когда это случилось? – спросил Лопес.

– Незадолго до шести.

– Насколько незадолго?

– Ненамного. Позвонили без пятнадцати шесть. Через десять минут мы были здесь.

– Кто звонил?

– Ты не поверишь. – Он смеялся, Калимани.

– Кто?

– Какой-то марокканец. Он испугался.

– У него есть вид на жительство?

– Есть.

– Потому-то и испугался.

– Да, вот именно.

Лопес молчал. Калимани старался встряхнуться, он был бледный от холода; Лопес тоже чувствовал, что побледнел, а на улице Падуи был ледяной холод и темнота – у нее всегда такой колорит, у улицы Падуи: сырые дома, даже когда жарко, а пустые стены домов, прилепившиеся сбоку к огромному зданию казарм, на месте запланированной многоэтажки, были сейчас покрыты большими вертикальными пятнами плесени, напоминая громадные баки, внутри которых, казалось, спрятан какой-нибудь скелет.

– Как поступим? – спросил Лопес.

Поступили они следующим образом: Калимани последовал за трупом в морг больницы, поскольку в морге отдела судебной медицины не было места, чтобы присутствовать на первичном обследовании тела, осмотреть одежду и по возможности забрать отчет о вскрытии. Лопес же решил остаться, чтобы выяснить предварительные результаты осмотра места преступления и попытаться понять, откуда взялся и куда направлялся убитый мужчина, – он представил себе, как тот встает на ноги, весь белый, с темным пятном свернувшейся, но еще не засохшей крови, залившей глаз, прежде чем упасть на носилки, неподвижный, обмякший, но уже окоченевший. Калимани неуверенно закрыл заднюю дверцу машины «скорой помощи», и та уехала, включив сирену. Полицейские разогнали с места преступления многочисленных зевак и теперь тщательно обследовали каждый квадратный метр, медленно, осторожно, словно кроты или животные, собирающиеся рыть нору. Лопес решил не противиться этой формальности и тоже осмотреть землю: кусочки металла, следы, голубиный помет на обледеневшей поверхности потрескавшегося цемента, обертки от жвачек, почерневшие, выцветшие, высохшие и снова намоченные и расплющенные дождем, красная пластмассовая пробка.

Он наклонился, начал осматривать вместе с другими агентами те два квадратных метра, где недавно еще лежало тело, – и ничего не нашел.

Маура Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962
08:40

У тебя, малышка, прекрасная белая кожа и мягкие волосы.

Джеймс М. Кейн.

«Почтальон всегда звонит дважды»

Когда позвонили из полицейского управления, уже светало. Маура Монторси привыкла к этим внезапным звонкам. Нет, на самом деле так и не привыкла. Давид спешно ушел. Как обычно, он не сказал ей, в чем дело. Она снова заснула. Проснулась в восемь, сварила кофе.

Она изменяла Давиду уже четыре месяца, а он ничего не замечал. Она забеременела и не знала, от кого. Может, от Давида. Может, от Луки.

Лука не был женат. Ей – двадцать шесть лет, Луке – тридцать. Работал он в области финансов, она не поняла хорошенько, что именно это была за работа. Через неделю после знакомства она легла с ним в постель. Ей показалось, что она занимается любовью впервые в жизни.

С Давидом она познакомилась в шестнадцать лет, они были одногодки. Поженились в двадцать. С Давидом ей было спокойно. И не из-за его физической силы. Он сочувствовал несчастью Мауры, ее бесконечной тоске, которая периодически вырывалась наружу нервными срывами. Они разрушали ее, эти срывы. Врач выписывал ей успокоительные. Она тупела от них и старалась не принимать. Давид сочувствовал ее несчастью, не понимая его, просто принимая как данность. И это было больше, чем то, на что Маура когда-либо надеялась. Он был для нее желанным. Он был единственным мужчиной ее жизни. Она чувствовала его всеми фибрами своей души.

Потом она встретила Луку. Друг одной из ее коллег. Ее охватывала радостная дрожь, когда она видела его. А он будто с цепи сорвался. Через неделю Маура сдалась. Она была в ужасе при мысли, что Давид узнает. Она никогда ему прежде не изменяла.

Через два месяца у нее произошло нарушение цикла. Месячные не наступали. Гинеколог сказал, что она беременна. Она занималась любовью не только с Лукой, но и с Давидом. Мощный поток чувств, в котором слились желание и чувство вины, нес ее к новому срыву. Она чувствовала это: легкий озноб, головокружение, – она слышала, что говорят ей другие, не понимая, что именно ей говорят. Тревога. Сердцебиение. Приступ был неминуем.

Она рассеянно пила кофе. Ее поражала слепота Давида. Ведь он инспектор полиции, в конце концов. Она думала, он узнает о Луке сразу же. Он же был слишком погружен в свои дела. Трупы, снова трупы. Он говорил ей, что мертвые не оставляют следа, но это была неправда. С течением времени Маура заметила, как он черствеет, притупляются чувства. Превосходная карьера: в неполных двадцать пять лет он уже работал в отделе расследований. Рекорд или что-то вроде того. Однако при этом он оставался ребенком. Наивным и неопытным. Она отдала себе в этом отчет, когда переспала с мужчиной. С Лукой она полностью теряла голову, на долгие часы. Забывала о времени. Она хотела его. Еще и еще. Она не сказала ему о ребенке. Она не знала, что делать. От этого мужчины у нее мурашки шли по коже. Занимаясь любовью с Давидом, после того как переспала с Лукой, она понимала, что испытывает мучительную жалость к мужу. Она замкнулась в себе. Не могла дождаться, когда это кончится. И все быстро кончилось.

Теперь вот ребенок. Она хотела ребенка от Давида. И сейчас была в ужасе. Она поставила чашку в раковину, заметила, что у нее дрожит рука.

Она преподавала в лицее Парини, одном из миланских лицеев. Работа ее утомляла. Она ненавидела запах пота, который чувствовала, когда входила в класс. Заставляла распахивать окна, даже зимой, но этого было недостаточно. Запах детского пота преследовал ее.

Она собралась.

Перед выходом позвонила Давиду. Потом Луке. От его голоса у нее заныло в животе. Ноздри расширились. Они увидятся днем. Это не проблема. Давид останется в управлении по крайней мере до восьми.

Она вышла из дому. Серое небо. Она шла вдоль дома, под балюстрадой, охваченная дрожью. Никак не могла определить, что это: начало кризиса или предвкушение удовольствия.

Инспектор Давид Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962
09:00

Все твари, живущие на земле, получают средства к существованию через рот и через материнское чрево. Так вот, если не будет ни рта, ни материнского чрева, на что мы сможем полагаться?

«Уттарагита»

Труп ребенка, казалось, дрожал и просил о помощи, маяча перед огромными черными зрачками в опустошенном сознании Давида Монторси: он не мог думать ни о чем другом, возвращаясь на Фатебенефрателли. Этот труп ребенка он ощущал как кровоподтек, как отек, безмолвно разраставшийся у него внутри. Приехал, поднялся на пятый этаж.

У него все скрипело внутри при виде рабочего кабинета, когда он там находился. Эта несообразная мебель, как будто из картона сделанная… Эти шторы цвета зеленой плесени, окно с дребезжащими от ветра стеклами… Кругом трещины, как будто это не кабинет, а древняя рака с мощами или высохший, окаменевший труп, разложившийся до стадии какого-то древовидного вещества. Казалось, он полностью заполняет собой его пространство. И не только потому, что он огромный, Давид Монторси, и когда он распахивает тяжелую дверь, чтобы пройти из коридора к себе, от первого же шага ветхий паркет прогибается под его весом, как спина животного, испытывающего тупую глубокую боль. Сейчас он наполнил комнату не только собой, но и образом маленького синюшного трупика с искривленной застывшей рукой, что торчала из шуршащего пластикового пакета, испачканного землей из-под надгробной плиты. Он попытался встряхнуться.

Провел рукой по волосам. Сейчас в кабинете было тепло. На улице собирались тучи, обещая проливной дождь. Маленький трупик в старом шуршащем пластиковом пакете находится теперь в ледяных комнатах отдела судебной медицины. Те люди, должно быть, уже сняли свои пальто, натянули перчатки, вскрыли ему грудную клетку, как кролику. Оконные стекла громко дребезжали от ветра. Тепло, исходившее от чугунной батареи под окном, волнами расходилось по комнате.

Зазвонил телефон.

– Эй! Ну, как прошло? – Это была Маура.

– Привет, May.

– Так что? Зачем тебя вызывали?

– Чудовищное дело. Не будем о нем говорить. Ты как?

– Так себе. Сегодня иду к гинекологу.

– Сегодня днем?

– Да. Просто на осмотр, ничего особенного.

– Увидимся за обедом, Маура? – Время от времени они закусывали в городе. Лицей Мауры находился за полицейским управлением.

– Хорошо. У меня будет еще пятый урок. Сможешь подождать до двух?

– Да. Мне подойти к школе?

– Нет. Увидимся прямо в «Джамайке».

Это в самом центре Бреры. Ресторанчик, облюбованный художниками, людьми всевозможных творческих профессий, писателями, интеллигенцией.

– Ты мне ничего не скажешь? – снова попыталась Маура. – Что было этим утром?

Вспышка: синюшный ребенок в пластиковом пакете, на земле. Новая вспышка: ребенок в животе у Мауры, пока еще невредимый.

– Перестань, May, правда…

– До чего ты упрям, Монторси. Значит, в два, договорились?

– В два, в «Джамайке».

Повесив трубку, он уже не думал о Мауре. С новой силой перед ним возникли глаза ребенка с Джуриати.

В одиннадцать в дверь постучал полицейский, прибывший на мотоцикле из отдела судебной медицины. Заключение было готово. Они провели вскрытие в срочном порядке, как просил Монторси. Начинать надо было именно с этого, с заключения. На данный момент другого пути не было. Он прочитал бумагу.

И пришел в ужас.

Снова перечитал, буква за буквой. Монторси почувствовал, как от легких машинописных страниц заключения исходит холодное дыхание этих людей в пальто из отдела судебной медицины. Изнутри поднялось чувство неясной вины и завладело им, рождая в мыслях электрические светящиеся образы.

Он снова перечитал каждую фразу.

У ребенка были светлые волосы. Возраст – не более 10 месяцев.

Он представил себе этого ребенка.

Невероятно!

Монторси охватила дрожь. Он запустил пальцы в волосы. Пот катил с него градом, лицо исказила гримаса.

Он попытался прогнать этот неконтролируемый поток мысленных образов. Сосредоточился на наиболее нейтральной части отчета.

На белом пластиковом пакете отпечатков пальцев не обнаружено. Внутри найдены частички почвы с места, где был зарыт пакет, несмотря на то, что его ручки были завязаны узлом. Наличие органической жидкости, вытекшей из трупа, в начальной стадии разложения.

Заключение отдела судебной медицины: убийство, совершенное на сексуальной почве маньяком на стадии непреодолимого влечения. Психопатом.

Возможно, речь идет о первой жертве серийного убийцы. Монторси попытался дышать ровно. Образы насилия обрушились на него, как шквал.

На часах было двадцать минут двенадцатого, начинался дождь.

Инспектор Гвидо Лопес
МИЛАН
23 МАРТА 2001
9:30

Но когда от чрезмерной свободы мы впали в вялость и нерадивость и стали завидовать друг другу и хулить друг друга, чуть ли не сражаясь между собой при помощи оружия, сделанного из слов, а вожди схватились с вождями, то Божий суд, со свойственной ему снисходительностью, стал постепенно и умеренно приводить в действие наказание.

Евсевий. «История церкви»

В управлении сидел марокканец, обнаруживший труп на улице Падуи, похожий на рваную тряпку, и клевал носом от скуки и усталости. Он был одет в пуховую куртку на несколько размеров больше, чем следовало, глаза полуприкрыты, тело словно расколото на две части благодаря жесткой скамейке из скользкого блестящего дерева, руки скрещены на груди, желтые слишком длинные шнурки ботинок оканчивались где-то под подошвами. Лопес взглянул на сонного марокканца. Пожалуй, он выслушает его позже. Других дел хватает.

Все управление бурлило и кипело. Через две недели все должно быть приведено в повышенную готовность из-за Черноббио. Каждый год в Черноббио собирались промышленники, политики, профсоюзные деятели, и не только итальянцы. Крупные шишки. Европейцы, азиаты. Американцы, разумеется. Для Милана, для полиции, карабинеров и спецслужб Черноббио был событием. Повышенная готовность двадцать четыре часа в сутки, три дня кряду. Весь высший свет съезжался на Виллу д'Эсте. В этом году приезжают также Киссинджер, один нобелевский лауреат по экономике, индийские и швейцарские ученые, банкиры, люди из мира компьютерных технологий. Представители высшего света Рима. Управление расследований – отдел Лопеса – был выделен в помощь дирекции для обеспечения безопасности этого форума. Будет настоящий бардак, все будут путаться друг у друга под ногами: спецслужбы, свои и иностранные, армейские части, личная охрана промышленных магнатов. Глава отдела расследований Джакомо Сантовито готовился к сдаче дел в связи с повышением. Куда он перейдет? В DIA? [3]3
  Следственное управление по борьбе с мафией.


[Закрыть]В спецслужбы? Об этом он помалкивал. Всю свою карьеру он посвятил тому, чтобы добиться этого перевода. Без всяких угрызений совести он использовал отдел, чтобы привлечь к себе внимание. Не пропустил ни одной встречи в Черноббио. А теперь, за несколько месяцев до повышения, совершенно очевидно, что решительный исход дела будет зависеть оттого, как он организует своих людей на предстоящем форуме. Черноббио много лет служил местом встречи верховных властей – явных и тайных. Сантовито был мастером в такого рода вещах. Он всегда держал отдел где-то на грани между политическими делами и криминальной рутиной, дабы располагать как можно большим количеством информации.

– Знать – значит страдать, Гвидо, – эх-эх, вот мы и страдаем. – Он сидел там, нервный, сухопарый, весь в сером, в стиле правительственных чиновников семидесятых годов, в руке сигарета, между средним и указательным пальцами и плотно зажата в кулаке, от нее поднимается голубоватый дымок и идет прямо в лицо, застревая в серебристо-серых усах. Он ловко вел себя, а теперь пожинал плоды. Было ясно, что скачок наверх ему обеспечен. Оставалось выяснить, какойскачок. Он поработает в Черноббио и в этом году тоже, особенно в этом году, этот год для него важен: там будут все большие шишки. Лопес этого не понимал, встреча казалась ему сборищем полумертвых – одни бывшие президенты, бывшие руководители, бывшие во всех отношениях.

– Именно бывшие двигают мир вперед. Что, ты этого не понимаешь, Гвидо? – ответил ему Сантовито несколько дней назад, выдыхая серо-голубоватый дымок.

Сантовито будет давать инструкции: брифинг накануне Большого События. Они должны руководить операцией на Вилле д'Эсте. Есть ли риск? Все ли (все ли)пройдет, как в предыдущие годы? Кто знает, чьи интересы будет представлять этот сукин сын Сантовито…

В общем, предстояло собрание по поводу встречи в Черноббио: Лопес должен был присутствовать на нем, и только потом он сможет допросить марокканца. Он взглянул на беднягу, подыхающего от усталости, скрючившегося на скамье, брошенного в одиночестве в ожидании допроса. К черту собрание. К черту Черноббио со всеми большими шишками.Лопес на мгновение снова увидел окоченелый, обмякший труп с улицы Падуи.

Марокканец зевнул. И стал смотреть на Лопеса, ни о чем не думая, пока тот не остановился прямо перед ним и не дотронулся кончиком ноги до его башмака, и тогда марокканец, не задавая вопросов, поднялся и последовал за ним, и кабинет проглотил его – как раз вовремя, потому что неисправная пружина сработала, и дверь мгновенно захлопнулась.

Марокканец ничего не знал и тем более не был замешан в деле. Его звали Ахмед Джабари, он получил вид на жительство в 91-м году. На следующий год к нему приехали жена и трое детей. Он работал, жена работала, дети ходили в школу. Он вышел на улицу в половине шестого утра по банальнейшей причине: не мог заснуть, и у него кончились сигареты. Он пошел пешком под дождем на площадь Лорето, чтобы купить пачку сигарет в автомате. Жил он на улице Падуи, 103. Куртка принадлежала жене, видимо, немного села. Ботинки – старшего сына. На труп он наткнулся, не успев пройти по улице и пяти минут. Сказал, что было холодно. Однако дождя не было. Под глазами – припухшие коричневатые мешки, целая куча ячменей, между морщинами на лице – мелкие гладкие бородавки. Он увидел покойника. Он испугался и не трогал его. Оттуда он позвонил в полицию – в десяти метрах от трупа была телефонная кабина, аппарат, принимающий карточки.

Потом открылась дверь. Марокканец хотел спать. Пришел Калимани. Были новости. Что Калимани делает в управлении? А покойник? Дело в том, что он пришел лично переговорить с Лопесом, – так сказал Калимани. Марокканец собрался уходить и осоловело поглядел на Лопеса. Когда тот кивнул, марокканец проскользнул мимо Калимани и вышел. Он ничего не знал.

– Надо идти, Гвидо, – сказал Калимани. – Нас звал Сантовито…

– Чего? У нас труп в морге. Это важнее. Зачем нас вызывает Сантовито?

– На брифинг. Сантовито говорит, плевать ему на какого-то убитого придурка… А брифинг – по поводу Черноббио.

– Черноббио… – Лопес хмыкнул. – Иди на брифинг. Я не пойду. Пошли они в задницу, Сантовито и его Черноббио. Есть труп. Это важнее. Наша работа состоит в этом. А не в чем-то другом. Есть труп, и я еду туда. В задницу Черноббио. Я еду в морг. Я позабочусь об этом придурке…

Калимани ухмыльнулся, покачал головой, поправил на себе пальто, пока Лопес поднимался с места.

– Гвидо…

– А…

– Это не какой-то придурок. Я считаю, что это вовсе не какой-то придурок…

– То есть?

– Оно слишком сложное, это дело. Это не какой-то придурок. Поезжай туда, сам увидишь, когда там побываешь… Это сложное дело…

Лопес не желал его слушать. Не хотел сидеть там и слушать его. Не хотел сидеть там, не хотел нигде сидеть, даже спать не хотел и уж тем более – смотреть на мертвеца. Небо было цвета тонкой кожи, много дней пролежавшей в закрытом помещении. Калимани казался призраком.

– Я съезжу составлю обо всем этом мнение, Джорджо. Иди на брифинг…

– А если Сантовито спросит о тебе?

– Скажи, занят делом одного придурка.

* * *

В одном Калимани оказался прав: вовсе это был не какой-то придурок. Морг стоял за университетом, Лопес доехал туда на полицейской машине: ребятам было по пути. Его высадили на площади Рикини. Дождь еще шел, и все же небо было освещено странными проблесками. Лопес представил себе человека с морщинистым лбом, от лица которого исходит свет. Однако шел дождь. Он двинулся вперед вдоль университета, пересек полоску сада, ведущую к больничному корпусу. Это был участок земли, на котором росли деревья с толстыми, широкими листьями. Они пропускали меньше дождя, но было неприятно: крупные капли проникали сквозь куртку до самой рубашки. Морг находился справа.

У входа были свалены в большом количестве пустые носилки: войти было непросто. В окне справочной никого не оказалось. Лопес знал дорогу: морг отдела судебной медицины в студенческом городке часто был переполнен, и тогда трупы отправляли в морг больницы. Лопес распахнул дверь из пластика, ту, через которую поступали трупы. Пластик стал почти скользким от человеческих прикосновений и выцвел в нижней части, выкрашенной в грязно-желтый цвет; верхняя часть, некогда прозрачная, теперь была молочно-белой. Здесь было другое освещение: электрическое, фальшивое; группы родственников стояли, тесным кольцом сгрудившись вокруг пустого пространства: темные пальто, белые лица, отсутствующие взгляды. Врачи и медперсонал, одетый в неприятные ядовито-зеленые рубахи, проходили, постукивая каблуками, сквозь это нереальное пространство, пропахшее формалином и лекарствами. Лопес прошел мимо столпившихся родственников. Никто не обращал на него внимания. По старой привычке он приготовился к осмотру трупа не только снаружи, но и изнутри.

– Работая с мертвецами, сам становишься мертвецом, – много лет назад сказал Лопесу старый врач из морга; теперь его тут уже не было: то ли действительно умер, то ли ушел на пенсию.

Лопес наткнулся на помощника патологоанатома. Тот провел его в камеру, где хранился труп с улицы Падуи. Его уже обработали и зашили. В коридоре свет был матовым, а воздух стал сладковатым и тяжелым.

– Заключение будет готово к вечеру. Оно вам срочно нужно?

– Нет. Можно к вечеру. – Они передвигались в голубоватом пространстве, пропитанном этиловым спиртом. Врач распахнул тяжелую металлическую дверь.

Внутри было холодно, руки мерзли. Дыхание превращалось в тяжелый маслянистый пар. Бледный ровный неоновый свет делал очертания предметов четкими и ясными. Труп с улицы Падуи, белый, окоченевший, лежал на молочно-белом столе из затертого алюминия, как показалось Лопесу.

– Он умер от первого выстрела. – Врач протянул Лопесу пару перчаток, другую надел сам. – Два выстрела, первый оказался смертельным. Второй – бесполезный, его сделали секунд через двадцать после первого. С близкого расстояния в отличие от первого: возможно, это был контрольный выстрел.

– Значит, в первый раз стреляли не в упор?

– Нет. Но попали с точностью до миллиметра, целились в левый висок. Он упал ничком и разбил лицо о тротуар. Сломал резцы, они остались у него во рту. Очень меткое попадание. Тот, кто стрелял, умеет стрелять.

– А второй выстрел?

– Как я уже говорил, вероятно, это был контрольный, его произвели спустя несколько секунд. К нему подошли близко, на этот раз стреляли в упор, в затылок. Осколки костей остались в черепе, пуля вышла через левый глаз.

Труп, казалось, смотрел в пустоту оставшимся глазом, голубоватым, водянистым: синюшное лицо, приоткрытый рот (руки врача раздвигали челюсти во время вскрытия), виден был ряд сломанных зубов и черноватый ручеек крови, свернувшейся внутри под нижней губой, коричневой, набухшей. Ноздри расширены. Большая черная дыра на месте левого глаза, из ушных раковин торчат редкие волоски. Отвердевшие шейные сухожилия. Сверху, на трупе, – сероватая простыня и широкая серая тяжелая клеенка. Голова по сравнению с жестким, прямым телом казалась кривой, непропорционально широкой, словно ненужный придаток. Лопес вдыхал ртом влажный, очень холодный воздух. Где-то что-то капало.

– Но интересны не выстрелы, – сказал врач. Пальцами в тонких перчатках он приподнял серую клеенку, плотную, грубую, огромный пустой кокон, которым было накрыто тело.

Рука врача сжала два темно-фиолетовых пальца, подушечками кверху. Два надувшихся темно-фиолетовых пузыря. Лопес вопросительно взглянул на врача.

– Отпечатки пальцев стерты. Щелочью. Она уничтожает линии, но оставляет целой нижнюю часть дермы. Восстановить отпечатки невозможно.

– Так поступают обычно нелегальные иммигранты.

Врач с приподнял одну бровь:

– Да, но он не был нелегальным иммигрантом.

Лопес сделал шаг назад, снова оглядел застывшее, перекошенное лицо убитого. Патологоанатом был прав. Это не иммигрант. В крайнем случае славянин. А может – откуда-нибудь с севера. Кожа, уже потрескавшаяся во многих местах и вздувшаяся волдырями на шее и на запястьях, была светлой, почти серой. Волосы, тонкие, светлые, редкие, спутались, завязались колтунами на затылке. В общем, Лопесу показалось, что он узнал знакомые черты: возможно, это актер, во всяком случае, значительно сходство с кем-то, кого он уже видел.

– И есть еще кое-что.

Врач отпустил руку убитого, и она повисла в воздухе, как безвольная, резиновая, кривая, запястье вывернуто на девяносто градусов – неестественное положение. Которое произвело впечатление на Лопеса: он долго смотрел, как запястье очень медленно перекручивается обратно и встает на место, как сложенная клеенка, расправляющаяся до исходного положения. А врач уже приподнимал тяжелое серое полотно…

Теперь мужчина лежал перед ними голый: вздутый, неприятный живот, контуров внутренних органов не видно. Редкие белесые волоски слегка вздыблены. Он был очень-очень белый, и на фоне этой белизны выделялись длинные темные полосы, синяки и кровоподтеки, и все тело неожиданно стало напоминать единую бесформенную массу, как у глубоководных рыб, которых Лопес видел в каком-то документальном фильме.

– Это – синяки?

– Синяки. Удары ремня. Ссадины. Самые заметные – на спине. – Врач медленным, ловким движением толкнул тело, оно тяжело перевернулось. Спина была лиловая и влажная. Четыре глубокие раны параллельно рассекали область между лопатками, которые оказались особенно синюшными, как при засосе.

– Глубокие царапины. По своей болезненности такая царапина сопоставима с удалением зуба. Над ним издевались. И не только снаружи.

– Как это?

– Мы заметили только под конец вскрытия. Встает проблема очистки внутренних органов… Когда мы обследовали ректальный канал… В анальном отверстии – признаки микроссадин и следы кровоизлияний поглубже, очень глубоко… Предметом, вероятно, небольшого диаметра, но очень длинным.

Лопес сжал челюсти и при этом посмотрел на стиснутые челюсти трупа, прижатые к металлической поверхности стола, на его расплющенный нос с запекшейся кровью внутри, на пулевое отверстие в затылке.

– Вы обнаружили сперму?

– Нет. Но есть следы смазки… Среди прочих компонентов – вазелин…

– Может, это – дело рук гомосексуалистов?

– Сомневаюсь.

– Почему?

– Обычно гомосексуалисты не пользуются такой смазкой. Они применяют обезболивающие средства, да и то только в случае проникновения рукой, или кулаком, или крупными предметами. Fist fucking.При сильном расширении. Повторяю вам: здесь речь идет о предмете скорее длинном, чем толстом.

– За сколько времени до убийства?

– Вы имеете в виду проникновение?

Лопес кивнул.

– За три, может, четыре дня. Обнаруженные нами следы имеют давний характер. Ссадины уже заживали. Свернувшаяся кровь была не очень свежей. Да, за три-четыре дня.

* * *

Они пожали друг другу руки, еще скользкие от перчаточного талька. Лопес сказал, что в тот же вечер пришлет полицейского за заключением.

Механизмы смерти. Тайны ухода из мира. Финальная гримаса отвращения. Швы после вскрытия. Но Лопес не думал об этом, он ни о чем не думал, когда выходил из морга, расталкивая апатичных родственников покойных.

Думал только о синяках на бездыханном теперь уже теле: нелепость. Он думал о новой тайне, снова выходя под проливной дождь, под низко нависшее миланское небо.