Текст книги "Во имя Ишмаэля"

Автор книги: Джузеппе Дженна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Инспектор Давид Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962
14:00

Смотри, о Луций, я пришла. Твои слезы и твоя молитва побудили меня прийти тебе на помощь. И вот я здесь, чтобы проявить милосердие к твоей горестной судьбе; вот я здесь, чтобы оказать тебе содействие и помощь; оставь свои жалобы и слезы, прогони все свои печали, взгляни на спасительный день, ниспосланный тебе благодаря моей опеке.

Луций Апулей. «Золотой осел»

Когда Монторси подошел к «Джамайке», его знобило.

Воспоминание о мумии. Воспоминание о мертвом ребенке на Джуриати. В голове стучало.

Маура ждала его и, как всегда, когда ждала его, вертелась по сторонам, широко раскрыв свои очень голубые глаза. Она была маленькая, вся залитая светом, она была бледна – и уже издали он потерял голову от ее веснушек: она улыбалась и махала рукой.

– Ты весь белый, Давид…

– Да?

– Ты замерз, дрожишь… Плохо себя чувствуешь?

– Пойдем поедим, May. Дай мне что-нибудь забросить в желудок. Дай мне все тебе рассказать.

И пока они входили в бар с запотевшими стеклами, переполненный шумными людьми, они чувствовали себя какими-то переломанными. Как куклы.

Она выслушала его, потому что ему не удавалось обуздать образы. Он рассказал обо всем. Эти образы долбили его. Мумия. Ребенок. Мумия. Ребенок. Маура приласкала его, но не смогла сосредоточиться на нем: она думала о Луке.

Когда он закончился, этот поток слов – Маура временами делала вид, что их слушает, но на самом деле даже не воспринимала, – в нескольких сантиметрах от их подбородков стоял дымящийся кофе, испаряясь им в лица, оседая капельками. Некоторое время они сидели молча, и Давид понял, как прекрасно, что здесь, с ним, Маура и ребенок, который еще даже не ребенок, а маленькое теплое нечто, которое уже что-то смутно ощущает. Маура была неразговорчива. С тех пор, как забеременела, она стала говорить все меньше и меньше. Он думал, что это страх перед новым приступом. Он думал, что ребенок излечит ее. Но это было не так.

Он попросил у нее прощения. Маура удивилась. Он просил прощения за то, что рассказал о мертвом ребенке, о мумии из архива.

Маура улыбнулась, взгляд ее был далеким. Она погладила его по голове.

Потом заговорила она:

– Сегодня я иду к гинекологу.

Монторси гинеколог представлялся стариком с колготками на лице, и голос его дрожал – возможно, из-за полипов в горле.

– Что за исследование ты должна пройти?

– Хм… Думаю, пальпация. Думаю, пощупает немного. Ничего серьезного.

– May… – Он хотел рассказать ей об Арле, о Болдрини, о неоновом свете в своем кабинете. Но лучше промолчать. Ему с трудом удавалось владеть собой.

Маура посмотрела на него. Он выглядел выбитым из колеи.

– Успокойся, Давид. Оставь это расследование. И без него у тебя дел хватает. Успокойся…

– Нет даже никакого предлога, чтобы держать его в отделе расследований, это дело. Я передам его в полицию нравов. Дело в том, что у меня что-то не сходится. Зачем закапывать ребенка под плитой, ночью?

– Но ты же искал, Давид. Там ничего не было…

– Там не было данных о партизанах. Я ничего там не раскопал, но это только на данный момент, однако…

Она была в нетерпении. Разозлилась. Но он не замечал этой злобы.

– Тогда не сдавай его в архив, это дело…

Он положил ей голову на плечо. Маура машинально отреагировала, прижав его голову к себе. Они съежились друг возле друга, как псы, когда мороз сильный.

Монторси вернулся в управление. Решил дать себе еще неделю – потом он передаст все Болдрини и его ребятам, в полицию нравов, и для отдела расследований дело будет закрыто. Его сдерживала не столько интуиция. Скорее минеральная пустота в той раке, отсутствие улыбки у ребенка с фотографии на стене, как раз напротив высохшей мумии, – мертвый спутник перед огромной живой планетой. Что же до карточек, до всех этих формуляров, заполненных мелким почерком, шуршащих в удушливой, молчаливой тьме металлических ящиков… В конце концов, надо было проверить всего пару дат. В историческом архиве Сопротивления он обрел больше сомнений, чем информации. Но в конечном счете известия о расстреле партизан можно было с успехом восстановить по газетам. В «Коррьере» был один журналист (он попытался вспомнить имя, но имя не приходило… он думал, искал, но оно не являлось…), к которому он когда-то уже обращался с запросом. Когда ж это было? Может, по делу об убитой проститутке в Комазине, когда ему нужны были имена двух молодчиков Баронессы, тех двоих, что пытались совершить грабеж и чьи карточки не находились, – это произошло несколько лет назад… Как же зовут этого типа из «Коррьере»? Может, он даже не журналист?

Монторси устал. А этой ночью, наверно, снова не заснет: в половине пятого встанет, уже окончательно проснувшись, сядет на кухне, при бледном свете, прислонившись к холодному кафелю стены.

Чертова бессонница.

Он решил, что оставит дело у себя.

Инспектор Гвидо Лопес
МИЛАН/ПАРИЖ
23 МАРТА 2001
18:10

Сегодня утром мне доли почитать эти впечатления Леопарды о Милане в письмах. Своему брату он пишет: «По первости мне кажется, что здесь нельзя прожить и недели».

Альберто Абразино. «Итальянские братья»

Покушались на жизнь Киссинджера. Но покушение не удалось. Еще несколько часов – и Киссинджер будет в Черноббио. Итак, угрозы Ишмаэля реальны. Американцы все распознали правильно. На американцах лежала ответственность за безопасность делегации Соединенных Штатов в Черноббио. Информацию о неудавшемся покушении сохранили в тайне. В печать ничего не пропустят. Сантовито приходится выполнять требования американцев, создавать некое ядро для обеспечения безопасности на совещании в верхах. Попытка покушения на жизнь Киссинджера была предпринята в Париже. Вероятно, они попробуют еще раз, в Италии, в Милане или, может, прямо на вилле д'Эсте в Черноббио. Киссинджер уже в Риме. В его программе запланирована встреча с Папой. Он остановится в столице. Потом, наутро, самолетом прибудет в Милан. И не только его нужно было охранять. Существовали и другие сильные мира сего. На данный момент в любом случае ясно, что вероятной мишенью станет именно Киссинджер. Американцы утверждают, что не ждали покушения в Париже. Доклад, который Лопес прочитал в туалете, куря свою папироску, был предельно четким, в нем подтверждалось то, о чем говорили агенты ЦРУ. Лопес, по указанию Сантовито, должен был поддерживать связь с ними. Он будет ответственным с итальянской стороны за безопасность на встрече. Ему необходимо лететь в Париж. Человек, покушавшийся на Киссинджера, убит. Нужно установить все, что возможно, о личности этого человека. Нужно понять. Нужно действовать быстро. Но Лопес думал о том, что в половине восьмого у него встреча с торговцем кокаином. Еще он думал о трупе с улицы Падуи, о заключении о вскрытии, которое выкрал какой-то старик. Ему было наплевать на все, касавшееся как Киссинджера, так и Ишмаэля. А нужно было немедленно отправляться в путь. В Париже он должен проводить расследование, насколько это возможно, избегая огласки, отталкиваясь от данных, переданных французскими спецслужбами и властями. Надо было встряхнуться и двигаться. Времени было мало.

– Эх… – Сантовито зажал окурок сигареты между средним и указательным пальцами.

– Да…

– С этими американцами. Поспокойнее, а, Гвидо? Это важно.

Лопес усмехнулся. Это важно для махинаций Сантовито. А ему плевать на Киссинджера и на других сильных мира сего или бывших сильных мира сего, приехавших в Черноббио.

– Да, да…

Американцы глядели на него молча, гладко выбритые, бледные. У некоторых из них были водянистые глаза. В туалете они говорили об Ишмаэле.

Через час из аэропорта Линате был рейс на Париж. Если он все сделает быстро, возможно, к ночи вернется обратно.

Никто из американцев не провожал его. Он успел свернуть себе еще одну папироску, и еще одну, последнюю, перед отлетом, в туалете Линате. Его провожал в аэропорт агент, новобранец, которому было не более двадцати пяти лет.

Небо постепенно прояснялось, как фрукт с искристой мякотью, на котором трескается заскорузлая корка. Мрачность стен в скоростном туннеле на бульваре Молизе подчеркивалась кривобокой фигурой бомжа в рваной куртке, который остановился под неоновым фонарем, чтобы открыть грязную пластиковую сумку. Они снова вынырнули на поверхность на перекрестке с улицей XXII Марта, повернули с включенной сиреной, проехав мимо толпы низкорослых толстых женщин, которые жестикулировали и орали на тротуаре, на углу. В поток машин с грохотом вторгся похожий на бегемота трамвай – новая модель, которую испытывали в Милане, – пластиковый гигант, медленно погружающийся в городское чрево, ярко освещенный изнутри, следующий по своему железному пути, сворачивая на привычных, знакомых перекрестках. Вой сирены заставил отскочить группу славян, споривших возле церкви из обожженного кирпича на улице Форлани – огромная вытянутая в высоту церковь с узкими окнами на расстоянии пяти метров от тротуара. Лопес подумал, что священники боятся, как бы верующие не сбежали от них. Здание кинотеатра в оратории рядом с огромным, нелепым корпусом церкви, возле которого устанавливали афишные тумбы, излучало теплый свет и обещание далекого покоя и мира. В кассе позади зала какая-то женщина в выцветшей вязаной кофточке гранатового цвета смотрела перед собой в пустоту через оконные стекла. Над двумя мостами вдруг как будто обрушился сверху похожий на менгир дом, выходящий фасадом на железную дорогу, – грубое пятно с нагромождением балконов, сужающихся конусом с внешней стороны. С эстакады свисали пучки сухой травы, блестевшей в сумерках. На автостраде, ведущей к аэропорту, движение стало напряженным. Лопес увидел неподвижный поток машин на въезде в Милан – они спускались с моста кольцевой дороги; на треугольнике белесой травы между автострадой и подъемом на кольцевую в воздухе трепетал светлый белый пакет, эдакий висящий над землей переливчатый шар, который показался ему похожим на женское лицо. На заградительных щитах (стена из картона и жести, многие метры алюминия и афиш, рекламных плакатов, будто исписанные текстом простыни) бросалась в глаза огромная фигура Христа в облике Джорджо Армани. Портрет был черно-белый: волосатая грудь, волоски, как железные нити, грубые, четкие, а на щеках – мелкие морщины, короткая черная взъерошенная щетинка бороды, малюсенький нос и складки у губ, волосы – почти голубые. Руки Джорджо Армани были широко разведены в стороны, был он гол, тело обернуто простыней, на голове – терновый венец, черная кровь заливала лоб, нос и губы. Джорджо Армани был страшно бледен, фон – черный, так что нельзя было понять, то ли он падает спиной в черную воду, то ли его вертикально распяли на кресте. В глазах у него, казалось, стояли слезы, и вместе со слезами там было море черной крови, которая лилась потоком, как дождь, образуя черное пятно на белой простыне в районе лобка, а ниже, справа, был изображен орел, и имя – Джорджо Армани.

Они уже ехали по бесполезному лиловому мосту перед аэропортом, поворачивали, чтобы вписаться в прямой участок дороги за перекрестком, боковая дорога вела к небольшому, наполовину разобранному луна-парку. Обогнали автобус, грохотавший, несмотря на маленькую скорость. Оставили позади грязно-белый ряд такси с освещенными окнами – и тут увидели, как в небо, низко и под углом, с трудом поднимается нечеткая фигура самолета, выпуская из-под хвоста поток горячего воздуха, чтобы войти в разрывы близко к земле висящих облаков, – а потом он разогнался, этот самолет, и вылетел за облака, туда, где беззвучно гасли все огни.

Он был один в зале ожидания, перед вылетом в Париж. В туалете он свернул себе папироску. И стал ждать. Было жарко. Усталые лица людей. Самолет вылетал в половине восьмого. Он приземлился в Париже час спустя.

Инспектор Давид Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962
15.00

О, какое несчастье! Да, царству моему пришел конец, меня лишают власти, унижают, гонят! За один день, один-единственный день, все потерять… Но все пока должно остаться в тайне: ни слова.

Виктор Гюго. «Рюи Блас»

Едва войдя в кабинет, Монторси принялся искать следы того, кто вчера проник к нему, пока он был в управлении. Что им было нужно? В отделе расследований никто не заходил в чужую комнату в отсутствие хозяина. Он бросил взгляд на бумаги, на плотно закрытые ящики – не стал их открывать, чтобы не шуметь, проверит после. Посмотрел на телефон, и его охватило подозрение. Тогда он стал действовать тихо и медленно. Отодвинул шторы. На него пахнуло теплым запахом чугунных батарей. Вернувшись на прежнее место, погасил свет, закрыл изнутри дверь. Подошел к телефону: снаружи никто его не видит. Люди во дворе могут подумать, что, войдя к себе, он тут же вышел. Приподнял телефонную трубку, черную и теплую. В кабинете царила странная золотистая полутьма. За окном слышались резкие порывы ветра. Трубку приподнимал осторожно, прижимая опущенным концом рычаг, чтобы не задействовать телефонную линию. Прижав рычаг пальцем, окончательно снял трубку. Аккуратно положил ее на мягкую обивку стола (всячески избегая любого сотрясения). Посмотрел по сторонам. Взгляд остановился на ноже для разрезания страниц. Лезвие было легким, но ручка достаточно тонкой и тяжелой, чтобы удержать рычаг в положении «выключено». Положив нож на рычаг, рискнул приподнять палец. Сигналов не последовало, словно трубку не поднимали. Теперь можно было ее осмотреть.

Попытался отвинтить круглую крышку микрофона. Она не поддавалась. Стараясь избегать ударов и тряски, зажал трубку между колен. Обернув крышку носовым платком, поднатужился и почувствовал, что постепенно одолевает человека, постаравшегося так крепко ее завинтить. До боли напряг бицепс, стараясь избежать скрипа. Добрался наконец до конца резьбы. Снова полагаясь на удачу, приподнял крышку. «Жучок» был там.

Значит, управление тоже прослушивалось. В кабинет проникли, когда он выходил из полиции нравов, направляясь на поиски в архив движения Сопротивления. Тогда он и заметил, как зажглась неоновая лампа в его комнате. Приходили, чтобы поставить «жучок». Он словно застыл в полутьме кабинета. Внезапно телефон зазвонил.

Столь же осторожно он стал завинчивать крышку. Без всяких толчков и сотрясений.

Второй звонок.

Монторси замер на миг. Потом снова принялся за работу. На лбу выступил пот.

Вновь замер. Третий звонок.

Крышка закручена.

Четвертый звонок.

Медленно переложил трубку на стол.

Пятый звонок.Поднявшись, открыл дверь и с силой ее захлопнул, зажег неоновую лампу.

Шестой звонок.Давид снял с рычага нож и поднял трубку.

– Монторси слушает, – сказал он, услышав чей-то голос.

– Привет, Давид. Это Болдрини.

– Привет. Ну как? Нашел что-нибудь?

– Нет… Дело в том, что…

– В чем, Болдрини?

– Выходит, тебе еще ничего не сказали… Дело в том, что мне передали документы по делу о Джуриати…

– Как так?

– Дело о Джуриати направили в полицию нравов.

– Ах вот как!

– Есть у тебя что-нибудь новенькое? Кончил свои поиски?

Монторси на миг задумался, но только на миг.

– Да, кончил.

– Ну и что?

Раздумывать долго было нельзя.

– Да так, ничего… Знаешь, это действительно скорей по части полиции нравов.

– Значит, меньше будешь вкалывать…

– Да, но я к тебе загляну, Болд…

– Да, да… Заходи…

– Слушай…

– Да.

– Кто принес тебе дело?

Пауза.

– Омбони… Да, Омбони.

– Ну, тогда ясно.

– Да ладно тебе. Сам знаешь, тебя все еще держат за новичка. Ты позже остальных поступил на работу. На что ты рассчитываешь, Давид? Мы все вышли из рядовых…

На этот раз замолчал Монторси.

– Слушай, – сказал он затем, – может, тебе еще что нужно?

Снова пауза. Видать, попал в десятку.

– Почему ты спрашиваешь? – изумился Болдрини. – Разве у тебя есть что-то еще?..

Новая пауза.

– Да нет. У меня нет ничего, что не вошло бы в дело…

Болдрини снова озадаченно смолк. Попался на удочку.

– Ладно, Болд, раз ничего больше не надо, пойду посмотрю, что там творится. Нет ли чего новенького для меня…

– Правильно. Заходи, угощу тебя кофе.

– Ладно. Звякни, если что будет надо.

Монторси повесил трубку, послышался едва уловимый щелчок «жучка» в телефоне. Его прослушивали.

Привести в порядок… надо привести в порядок мысли. Разложить по полочкам подозрения. Монторси задумался. У него не получалось ни о чем думать – разум в каком-то черном тумане. Он сделал над собой усилие. Лицо Болдрини. «Жучок» в телефоне. Передача дела в полицию нравов. Мумия в архиве. Со дна водоворота, из центре спирали памяти вздымалась застывшая восковая ручка ребенка с Джуриати.

Итак. Когда он выходил из управления, зажегся свет в его кабинете. Возможно, в этот момент ставили «жучок». А может, и нет.Может, просто зашли за делом о Джуриати, чтобы передать его команде Болдрини. Через несколько секунд в управление вошел доктор Арле со своими сотрудниками. Чуть ли не весь отдел судебной медицины. Первый вывод: проверить, кто такой доктор Арле, чем он занимается. Почему его не было на Джуриати? Главное – не впадать в подозрительность. Почему он направлялся к Болдрини? Может, по другому делу? Об этом надо еще подумать. А пока что сходить к Омбони, служившему вместе с ним в отделе расследований (кстати, он всегда смотрит на него косо, ему уже под сорок, на четвертом этаже его называют дедом. Да пошел он в зад). Значит, Омбони относил Болдрини документы по расследованию дела. Монторси намекнул Болдрини, что есть еще документы, которые не попали в дело. Надо, следовательно, ожидать нового визита, скорей всего в его отсутствие. Поэтому нужно быть начеку. Но только в том случае, если дело нечисто. А почему?Может, в нем замешаны высокие и могущественные лица, педофилы, о которых упоминал Болдрини. Возможно, именно поэтому у него забрали дело. Впрочем, и раньше случалось, что его дела неожиданно передавались в другие руки. Это, конечно, не было обычной практикой, но и не выходило за рамки законности. Однако во всем этом, несомненно, было что-то странное. Исчезновение из архива дел, связанных с расстрелом партизан на Джуриати. «Жучок». Передача дела в полицию нравов. Появление медиков из отдела судебной медицины у Болдрини, на улице Фатебенефрателли.

Черная волна угрозы затопила своими водами ближайшие дождливые часы.

Инспектор Гвидо Лопес
ПАРИЖ
23 МАРТА 2001
19:30

Никто не властен приговаривать к смерти, заключать в тюрьму или велеть наказать палками, кроме как жрецы, которые делают это по велению бога, который, как они считают, присутствует на поле брани.

Тацит. «Германия»

Самолет Лопеса приземлился в Париже в половине восьмого. Произошла некоторая задержка. В салоне самолета пахло старой кожей. Было холодно – неестественный холод, машинное дыхание кондиционера. Качка была несносной на протяжении всего полета.

В аэропорту имени Шарля де Голля его ждали два инспектора парижской полиции. Они усадили его в гражданскую машину, в которой находился шофер в форме. Они говорили между собой мало, по-английски, с трудом.

В город попали через широкий зев подземного тоннеля. Дождя не было. Выехали на поверхность возле футбольного стадиона, низкого, гораздо ниже, чем можно было вообразить.

– Он в котловане. Половина трибун – ниже уровня дороги, – сказал ему один из инспекторов. Оба были одеты в темные кожаные куртки, блестящие, напомнившие ему полицейских из фильма с Аль Пачино. Они были довольно молоды. Во всяком случае, моложе его. На протяжении нескольких минут из окон он не видел никого, кроме негров и выходцев с Ближнего Востока. Демонтировали районный рынок, гасли слабые костерки, искрилась зола в маленьких жаровнях – железных ящиках, раскалившихся по краям. На улице было много народу. Асфальт выглядел блестящим и темным, как куртки обоих полицейских. Они не разговаривали. Лопесу было не по себе. Он думал о трупе на улице Падуи, о глубоком внутреннем кровоизлиянии, обнаруженном во время вскрытия. Он думал о Бобе, выходце из «Сайнс Релижн», человеке Ишмаэля, который послал мейл с приказом уничтожить Киссинджера. Бедолага, которого надо найти где-то на планете, который возникает в Америке, потом в Европе, и кто знает… На Черноббио Лопесу было наплевать. Ему хотелось свернуть еще одну папироску, и он злился, что не предупредил того типа, продавца кокаина, с которым договаривался о встрече в Милане. Лиловые, коричневые и черноватые синяки на влажной, вздутой коже человека с улицы Падуи…Кто тот старик, что раздобыл себе фальшивые документы, чтобы забрать заключение о вскрытии в отделе судебной медицины? Седые волосы. Шестьдесят лет. Гомосексуалисты тут ни при чем. Странно столкнуться с кем-то, о ком ничего не известно. Он там, распростерт на ледяном столе, и от него ничего не узнаешь. Какое имя носил покойник? Что за история с ним приключилась? Лопес зевнул. Холод в Париже был более резким. На углу улицы он увидел, как какая-то женщина даже накинула на плечи шаль.

Они въехали на оживленный бульвар. Двигались по направлению к центру. Освещение витрин стало более ярким. Негров на улице не было видно.

Свернули в узкие закоулки. В темных, устремленных ввысь домах постепенно загорались огни – глаза бледного света, свои темные путаные истории в малюсеньких квартирках. Малюсенькие истории завязывались там, очень далеко от него.

Переехали мост. Он увидел Сену – как бездну, без отблесков, жидкая материя, поглощавшая всякий свет, безмолвная, грязный магнит, черная дыра. Где-то на заднем плане раздавался бессвязный гул транспорта, миллионы голосов, заглушаемых темным, подвижным, плоским потоком Сены.

Въехали в темный, безлюдный район. Черные деревья заслоняли полотно древних стен, темно-серые контрфорсы. Показался красно-белый крест на здании госпиталя. Большая пластиковая дверь была широко распахнута, санитары курили и разговаривали на пороге при ровном свете неона. Фиолетовые многоэтажки превосходили по высоте черные неподвижные кроны чахлых деревьев, дыхание растений, казалось, заняло свое место среди отсутствующих людей – пустое, черное место в большом, ярко освещенном городе.

Свернули направо, на внутреннюю полосу набережной Сены. Как назойливые насекомые, мерцали на противоположном берегу габаритные огни машин. Следовательно, они уже были на Иль-де-Франс. Повернули на пустынную площадь, фактически площадку, на которой сходились снизу огни маленьких ресторанчиков в полуподвальных этажах, под землей. Он высунул нос в окно. Разглядел табличку с названием площади: плас Дофин.

Впереди, в десяти метрах, распахнулись с сухим звуком ворота. Машина медленно въехала внутрь. Остановилась во дворе. Все вышли. Пока Лопес разминал ноги и рассматривал старые булыжники мостовой, у одного из двух полицейских зазвонил сотовый телефон. Он заговорил быстро-быстро, вполголоса. Закончил беседу. Кивнул Лопесу. Они вошли в дверь справа.

Инспектор, ответственный за расследование, был человеком усталым. Лопес немедленно распознал эти свидетельства упадка сил – медленность жестов и мимики. На щеке у него была заметная родинка, на лбу – горизонтальная морщина. Он вяло курил. Говорил на ломаном итальянском, приправляя его обрывками испанского. Все время вставлял «bueno». На Киссинджера ему было наплевать, это ясно. На стуле, рядом с письменным столом, был брошен его помятый непромокаемый плащ, чем-то похожий на куртку Лопеса. Небо дрожало от молний и грома, дождя не было. Инспектора звали Франсуа Серо. Его лицо при теплом свете лампы на столе выглядело как глобус, усеянный причудливыми знаками. Глаз слегка подергивался – симпатичный тик, внушающий доверие, обезоруживающий. Всегда умей увидеть под безоружностью мощный, агрессивный ум– столп с исходящими от него лучами, древний и неподвижный. Они заговорили об Ишмаэле.

* * *

Покушение на Киссинджера – оно произошло на площади Дефанс. Под Большой аркой. Киссинджер участвовал в конференции. Серо передал Лопесу пригласительный билет. Конференция называлась «Человеческие миры». В списке участников числились профессора, академики, люди из финансовых кругов. Там был и адрес места официального проведения конференции, напечатанный жирным шрифтом. Буквы казались маленькими блестящими насекомыми, чем-то живым и неистребимым. Киссинджер вышел незадолго до 16:30. Машина была припаркована за южной площадкой, со стороны Парижа, – огромное круглое пространство у подножия Большой арки. Киссинджер был маленького роста. Его сопровождали шесть охранников. Машина ждала его с включенным двигателем – внизу, возле площадки. Первый выстрел – мимо, пуля застряла в постаменте скульптуры Миро, напротив торгового центра. Вторым выстрелом был ранен в плечо телохранитель, защищавший со спины бывшего государственного секретаря. Франсуа Серо вяло водил пальцем по истрепанному плану. Лопес кивал. Улыбался, когда тот говорил «Bueno». Охрана повалила Киссинджера на землю, двое телохранителей бросились на него и прикрыли своими телами. Раненый агент упал на белокаменные плиты. Люди разбегались во все стороны. Трое агентов, оставшихся на ногах, прицелились в одну и ту же точку и открыли огонь в том направлении, каждый из двух пистолетов. Они попали в покушавшегося. Он прятался за коньком низкой крыши центра ФНАК. Он был один. Шестнадцать пуль в правую сторону тела, ту, что виднелась из-за конька, – их извлекли из трупа стрелявшего во время вскрытия. Медицинское заключение будет составлено завтра. У этого человека были при себе документы: свидетельство того, что покушение – дело рук дилетанта. Может, и в самом деле это затея снайпера-одиночки. Его звали Жорж Клемансо. Бывший адепт «Сайнс Релижн». Год содержался в психбольнице в Ренне. (У полиции имелась пухлая история болезни. При желании Лопес может изучить ее в гостинице. На данный момент у него не было такого желания.) Выйдя из больницы, Клемансо без труда устроился на работу: он происходил из состоятельной семьи, которая в прошлом следила за тем, чтобы он ни в чем не нуждался, и наняла для него весьма дорогостоящего «перевоспитателя», одного из тех, кто вырывает богатых отпрысков из рук сектантов, пытающихся выжать из них деньги. Они оплатили его пребывание в психиатрической клинике в Рене, эти родственники, – оно тоже было весьма дорогостоящим. Вернувшись, Жорж стал жить по соседству с квартирой своих родных, на бульваре Распай. Трехкомнатную квартиру Клемансо уже обыскали, но безрезультатно. Лопесу также предложили туда сходить после осмотра места покушения возле Большой арки. По окончании авантюры с «Сайнс Релижн» у Жоржа Клемансо были проблемы с другими сектами, как подтвердили родственники. «Дети Господни», например. Он снова сошелся с прежними товарищами по «Сайнс Релижн», которые, покинув движение Льюиса, пытались подорвать доверие к нему бурными кампаниями. Свою группу они назвали «Процесс». Родственники Клемансо пытались «снова зашить то, что можно зашить», но не добились больших результатов. Клемансо примыкал и к другим движениям религиозного характера, хотя и не располагал финансовой независимостью, которая в прошлом возбуждала аппетит у святош, принимавших его с распростертыми объятиями. Последняя авантюра – полусатанистская ложа, – судя по всему, просто негодяи в поисках легкого секса (таково было мнение Серо). Секта была известна под названием «Дети Ишмаэля». Лопес кивнул. В конечном итоге Клемансо оказался в камере вместе с другими скучающими и запуганными представителями парижской буржуазии – на одну ночь – после вторжения полиции на склад возле въезда в Париж. На самом деле полиция пыталась напасть на след педофилов. Они думали, что речь идет о торговле детьми. Действительно, они обнаружили голого ребенка, и там происходила какая-то ритуальная сцена. Однако никакого насилия. Добрая парижская буржуазия все это замолчала.

Лопес на миг замер как зачарованный.

– Ишмаэль… – пробормотал он. Серо испытующе посмотрел на него.

– Да, Ишмаэль. «Дети Ишмаэля», инспектор. Connosez-vous en Italie, n'est pas? [5]5
  Вы знать в Италии, не так? ( искаж. фр.)


[Закрыть]

Лопес попытался быстренько пересказать состояние расследований, проведенных в Италии. Серо заметил, что речь идет о деле спецслужб, сказал, что парижская полиция недостаточно в этом разбирается. Его удивило, что спецслужбы не взяли на себя полномочия по расследованию покушения на мсье Киссинджера. На его пористой, дряхлой коже обозначились новые глубокие вертикальные морщины.

– Нюжно действовать бистро, не так ли? – спросил он.

Лопес кивнул. Он уже потерял надежду вернуться в Милан этой ночью. Ему забронировали номер в гостинице на Монмартре, неподалеку от «Мулен», от большого бульвара, который широким кольцом захватывал, как в тиски, бескрайний и расплывчатый центр Парижа.

Потом они вышли. Серо проводил его. Они поехали на площадь Дефанс, к Большой арке, – окинуть взглядом непосредственное место покушения, дабы Лопес лично мог просчитать его ход. Затем – бульвар Распай: Лопес хотел осмотреть квартиру Клемансо.