Текст книги "Во имя Ишмаэля"
Автор книги: Джузеппе Дженна
Жанр:
Политические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)
Инспектор Давид Монторси
МИЛАН
28 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА
08:00
Сначала они бросают вызов королям, а потом прячут лицо под взглядом швейцара.
Эрнст Юнгер. «У стены времени»
Монторси потянулся, его окутывало облако холода. Зевнул в морозный воздух. Было холодно, но без дождя. Не было еще и восьми. Он оставил Мауру на постели, в сознании, бледную, защищенную. У нее был выходной, у Мауры. Ей не нужно было идти в школу. Так лучше. Она будет долго спать. Асфальт между плитами брусчатки блестел, несмотря на то, что дорога была серой, усеянной капельками инея.
Он думал о Маттеи. Думал о Мауре. Выяснил ли Итало Фольезе что-нибудь о присутствии Маттеи на Джуриати? Последним образом, промелькнувшим у него в голове ночью, прежде чем он отрубился, когда подушечки его пальцев еще сжимали горячий локон Мауры, была застывшая, ледяная ручка ребенка предыдущим утром, которая торчала из складок пакета, на спортивном поле, среди поднимающегося от земли пара. Мумия из архива Сопротивления мучила его ночью во сне, которого он совершенно не помнил. Он проснулся и услышал рядом прерывистое, горячее, мягкое дыхание своей жены, спящей где-то за пределами ночной боли. Им нужно будет поговорить. Она согласится обследоваться у специалиста. Это был разрушительный приступ. Так больше нельзя продолжать.
Черный пес с желтыми глазами, с проплешиной на правой ляжке, шел ему навстречу, нюхая влажный воздух. Ему нужно увидеться с Арле. Он был сбит с толку. Образ Мауры постепенно пропадал у него из мыслей – подергивался трещинами, растворялся под шагами по мокрому асфальту. Его обогнал какой-то толстяк, возможно, хозяин плешивого пса. Он поежился под пальто. Итало Фольезе должен был забрать свой доклад из «Джорно» – доклад об американцах. Кто такой Ишмаэль? Что за секта, которую упоминал Фольезе в «Коррьере» прошлым вечером? Что будет с Италией теперь, когда уничтожили Хозяина Италии? Это было утро после смерти Короля.
Он вошел в бар. Заказал кофе. Напиток был очень горячий, обжигал язык. Он добавил сахар, но кофе оставался горьким.
Газеты в киоске на каждой странице кричали о смерти Маттеи. То тут, то там мелькало выражение «несчастный случай». Приводились черно-белые фотографии с мест происшествия, гораздо менее впечатляющие, чем реальная картина, та, что он наблюдал во власти лихорадочного озарения накануне вечером. Хрущев, Кеннеди и Куба пропали с первой страницы. Возможно, Мауре действительно удалось заснуть. Он ощутил летучий привкус благодарности, гордость и удовлетворенное чувство ответственности, оттого что вывел Мауру из круга боли. Он дрожал. Дрожал. Он снова видел перед собой чуть поржавевшую поверхность зеркала, прошлой ночью, пока холодная вода приводила Мауру в себя, гнала ее в мир телесных оболочек, в мир ударов, в мир возмездия. Нужно проконсультироваться у специалиста. Маура согласится. Она ждет ребенка, ей нужно наблюдаться у кого-нибудь. Плод дремлет у нее в животе – всего два месяца сна без снов и заблуждений, – королевский выход духа в царство тревог, среди собственных и чужих метаний.
Когда закончится эта история с Маттеи и ребенком с Джуриати, он лично найдет для нее психиатра.
С телефона в баре он позвонил в управление. На дежурстве был только Ревелли. Он отвечал по телефону голосом, который как тестом был обмазан сном. Никаких новостей. Шеф еще даже не вернулся в отдел расследований. Указаний не было. Их действительно отстранили.
– Они все положили под сукно. Дело готово. Шеф был прав.
Монторси кивал, трубка в руке покрывалась потом. В баре было жарко: давящее тепло. Он хотел выйти на улицу и отдышаться: набрать полный рот влажного, тяжелого воздуха. Через окно увидел, как на противоположной стороне дороги замедляет ход такси. Оттуда вышла шлюха вместе с клиентом, и тот заплатил таксисту. Проститутка и клиент вошли в подъезд напротив бара. Возможно, отдел будет у прокуратуры на подхвате. Ревелли сказал, что это единственное свободное пространство. Маттеи для них – слишком серьезное дело. Монторси в последний раз кивнул и повесил трубку, вышел, уже с порога вдыхая мороз, чтобы выгнать из легких тлетворное тепло бара. Он подумал о Мауре. Перешел на другую сторону улицы. На такси, из которого до этого вылезли шлюха и мужчина, уезжал какой-то человек. Монторси готов был идти к Арле. В управление поедет потом: после Фольезе и после отдела судебной медицины. Еще оставалось время. Он решил заполнить его. Вошел в тот подъезд, в котором скрылись, выйдя из такси, проститутка и ее клиент.
Консьержка смотрела на него, пока он поднимался по лестнице – он ничего не говорил и глядел вверх, – и она тоже ничего не говорила, наблюдала за ним, измотанная, с лицом цвета миланского утра.
Он остановился на третьем этаже. Дверь была открыта, и в воздухе висел сладковатый запах дешевых духов проститутки. Дичь прошла здесь.
Открыл дверь. Проходная комната. Приглушенный свет. Еще более сильный запах духов шлюхи. В комнате рядом что-то тикало. У него не было времени заглянуть туда. Навстречу вышла хозяйка борделя.
Это была старуха, лопавшаяся под грузом косметики и порока. Глаза слегка выпучивались за пределы линии грубой подводки, перед ней шла волна запаха одеколона, от которого немели ноздри. Черный халат, из которого торчала большая увядшая грудь, должно быть, питавшая когда-то чьи-то мечты и очаровывавшая тела, теперь уже неживые. На ней были домашние сабо. Едва увидев ее, он улыбнулся. Сразу же перестал. Какую-то секунду поискал позади себя проститутку, которой там не было. Мгновенно все понял.
Монторси – образ Мауры был у него перед глазами, в самом центре сознания, как нечто магнетическое, поглощающее, – с силой оттолкнул старую шлюху, так что ее вялое тело ударилось о косяк. Вошел в комнату хозяйки. На полочках из изъеденного жуком дерева стояли хрустальные безделушки. Огромная несуразная люстра со стеклянными подвесками была выключена и свисала с потолка, как огромная груша, сплющенная со всех сторон. На маленьком низком столике рядом с креслом, обивка которого побледнела, оттого что об нее терлись сидевшие на нем ягодицы, лежали открытые регистрационные книги. На противоположной стороне от полочек со стекляшками, как обломок мрака, выплывала из пространства картина – слишком темная, чтоб можно было ее рассмотреть. Справа и слева – две двери. Он открыл ту, что слева.
В потемках, пахнущих детской кожей, спала проститутка, прижимая руки к груди, стиснув в руках край простыни, как будто хотела защититься от холода или зла, которое шло изнутри, которое она ожидала. Она даже не заметила, как Монторси закрыл за собой скрипучую дверь.
Тогда он открыл другую дверь – в прихожей из-за косяка наполовину выглядывала фигура хозяйки, сидящей на полу; она шпионила за ним, держась за разбухшие колени столь же разбухшими руками, как если бы порок угнездился между волокон ее тела – старого хранилища, которое говорило на молчаливом языке сквозь времена, удаленные друг от друга.
В комнате горел бледный, неопределенный, ненормальный светильник. Утренний свет просачивался через марлевые занавески, посеревшие от запустения, – неподвижные свидетели более глубокого запустения, производимого телами и словами, остатками души, проросшими в истертые ткани, готовые разложиться.
Мужчина лежал сверху на молодой проститутке, он был сосредоточен. Его голая спина вспотела. Из-под слегка приспущенных штанов видна была верхняя часть ягодиц, напряженная, пульсирующая, волосатая. Путана глядела прямо в лицо Монторси, мужчина трахал ее: он ничего не заметил, трахал и задыхался, жирные, густые волосы вспотели и слиплись прядями.
Монторси подошел ближе – проститутка ничего не говорила: она вытаращила глаза, но ничего не говорила. Белое лицо Мауры, сотрясающееся в темноте в сильных судорогах.Он схватился рукой за край штанов клиента, который все продолжал трахать проститутку, тот вдруг обернулся, стал что-то бормотать, а Монторси тащил, и ему удалось приподнять того – мышцы у обоих были напряжены, – и тот бушевал, бормотал все громче, и струйка слюны брызнула на грудь шлюхи, которая продолжала смотреть на Монторси, а Монторси на нее, как будто мужчины, болтавшегося между ними, не существовало. Потом штаны вдруг порвались, фланель не выдержала, и у Монторси в руке остался обрывок белой подкладки. Мужчина поднялся, повернулся к проститутке с перекошенным лицом, потом к Монторси, потом схватил ботинки и выбежал, обогнув огромное тело полицейского, высившееся посреди комнаты, – проститутка, все еще лежа на диване, продолжала смотреть на него.
Тогда он подошел ближе, притянул ее к себе за щиколотку и внезапно ударил кулаком по ляжке, и промахнулся.
Он вышел молча, поглядев на смазанную подводку на глазах хозяйки этого разоренного борделя, но сначала протянул руку и, сбросив на пол, разбил все стекляшки с полочки. А хозяйка, со взглядом, опущенным в пол, ничего не говорила – груда мяса, бьющаяся там в остатках тепла, подаренного ей испарившимися моментами, фальшивым смехом, забытой ныне близостью.
Консьержка тоже молча проводила его взглядом, стоя с сорговой метлой в руках и со странным низким ведром, и он опустил глаза в только что вымытый пол, пахнущий дешевым моющим средством.
Инспектор Гвидо Лопес
МИЛАН
24 МАРТА 2001 ГОДА
23:50
Этот праздник смерти, извращенная жизнь вселенной – то, что она породила, пророчествовало еще и упорствовало.
Мне снилась кровь в блестящих сетях – там, где брод, – тела, с которых струилась вниз кровь, как с порванного на куски мяса, – надо мной, спящим.
И когда он вошел – это было как сон.
Лопес приехал в окрестности Лимито ди Пьолтелло вскоре после 23:00. Он буквально бредил. Он завалил телефон Калимани звонками. Ребята готовились. Патруль, который проводил обыск в квартире Инженера, установил слежку, они видели, как Инженер вышел и двинулся по направлению к бульвару Буэнос-Айрес, пустынному в этот час. Инженер не пользовался телефоном. Лопес дожидался одиннадцати тридцати, замучившись бесцельно кружить у Сеграте, потом по направлению к Чернуско, по широким, грязным шоссе, освещенным белыми фонарями, среди плоских черных полей, линию которых нарушали неровные очертания металлических индустриальных складов, раскрашенных невероятными красками. В полночь без двадцати минут последовал телефонный звонок от Инженера. Лопес сверил набранный номер: это был сотовый Калопрести. Инженер дал сигнал. Калопрести, вероятно, активировал цепь телефонных звонков, но Лопес не стал задумываться об этом: частота мобильника Калопрести не прослушивалась. Он тоже двинулся поближе к Пьолтелло. Он видел, как съезжались большие машины и невнятные малолитражки, грязные от смога, искали верный маршрут – то же самое направление, в котором они с Калимани ездили сегодня, ближе к вечеру. Ребята и Калимани были готовы. Он свернул новую папироску, увидел, как заднее стекло запотело изнутри от дыма – от белого туманного сияния, превратившего стекло в тонкую жемчужную поверхность, мутную, сквозь которую невозможно что-либо увидеть. Он включил печку. Полночь только что миновала. Он выехал на фунтовую дорогу, которая вела к ангару, где будет проходить PAV. В темноте проделал тот же самый путь, что и днем. Ехал очень медленно: трудно было понять, в какую сторону поворачивает дорога. Тьма была густой.
Скопление машин по ту сторону ограды: около тридцати. Он увидел вход в ангар, освещенный маленьким фонарем. Увидел фигуру человека, который стоял в дверях и спрашивал пароль для участия во встрече у какой-то парочки. Ощутил легкое покалывание в спине, дрожь уверенного ожидания – уверенности в ожидании. Ишмаэль был там, внутри. Это конец. Он надел маску, проверил сотовый, открыл дверцу, вышел из машины.
Шумная вибрация – стук генератора. Очевидно, здесь не было электричества. Вокруг ангара – кромешнаятьма. Также нельзя было разглядеть крутых склонов котлована. Проходя через калитку, он обогнул парочку: он – с проседью, без маски, воротнике застежкой, сжимающей кожу на кадыке, поддерживал женщину помоложе, согнутую пополам, у которой, казалось, были колики. Человек с проседью посмотрел на Лопеса, будто ища у него сочувствия, и сказал:
– Это нервный припадок. Она здесь в первый раз. – А женщина громко плакала и даже не замечала присутствия Лопеса.
Он увидел, что под распахнувшимся пальто она голая. Лопес прошел вперед, оставил парочку позади, – его раздражало болото грязи, в котором хлюпали подошвы его ботинок. Вышибала на пороге пристально смотрел на него. Подойдя на расстояние нескольких метров, Лопес узнал взгляд Калопрести, но Калопрести не узнал его. Так лучше. Тот спросил пароль. Лопес выговорил его. Калопрести подвинулся, пропустил. И когда он вошел – это было как сон.
Пространство оказалось не таким уж обширным, но из-за полумрака почти нельзя было различить стену в глубине. Мягкий, смутный свет, как в огромном аквариуме. Люди внутри перемещались, совершая медленные движения, придавленные разреженной атмосферой, висящей под высоким сводом широкого потолка. Человек шестьдесят. Несколько ламп разбивали этот сумрак, какие-то высокие, стройные женщины пересекали пространство ангара, совершая волнообразные движения, как длинные водоросли в плотной темной светящейся воде. Лопес не видел в толпе Инженера. Мужчины и женщины, рассеянные между декорациями. Все казалось смехотворным в обширном пространстве пустого брюха огромного склада. Странные металлические конструкции, маленькие группы, ритмично движущиеся вокруг связанных людей, казавшихся переломанными и невидимыми на фоне непристойно холодных стен, – почти открытое пространство, как театр живых картин, отдельных друг от друга, без какой-либо связи между собой. Он увидел некое грубое подобие барной стойки в глубине – он шел, как бы вися в воздухе, в полусне, разрезая пространство на две части, неуверенным шагом эдакого смущенного мессии, не понимающего, в какой мир сошел. Он увидел косой металлический крест, к которому привязали женщину – на ней была только черная кожаная маска, – и он кожей почти почувствовал трение кожаных завязок, холодную поверхность красноватого металла четырех косых лопастей креста. Трое мужчин крутились около худощавой девушки, передвигающейся на четвереньках – они устрашающе размахивали над ней мягким хлыстом, – он разглядел ее нервную спину, рыбьи чешуйки позвоночника, торчащие наружу, белые ягодицы, выступающие по мере того как она проползала мимо тех типов, копну гладких черных волос, до него донесся их запах. Мужчина вез на себе верхом увядшую женщину средних лет, лицо которой было скрыто карнавальной маской с перьями, очень яркой, похабной. Еще дальше две женщины яростно наносили удары ножом юному телу – он не мог понять, мужскому или женскому… Лопес добрался до стойки. Молодой человек в маске кивнул ему, Лопес заказал пиво. Рядом с молодым человеком возникла рыжеволосая девушка с закрытым лицом. С лукавым видом человека, который не имеет отношения к происходящему вокруг, она улыбнулась Лопесу.
– Ты богат? – спросила она его вдруг.
Лопес молча улыбнулся, постарался улыбнулся.
– Если ты богат и тебе нравятся такие игры, возможно, мы можем пойти дальше… Что скажешь?
Он сделал слишком большой глоток пива. Повернулся к декорациям. Снова повернулся к девушке за стойкой.
– Я не богат, – сказал он и хотел сказать, что ему не нравятся эти игры, но он этого не сказал – и вдруг увидел Инженера. Он подумал: «Это он, это Ишмаэль». Он подумал: « Ктосреди них Ишмаэль?» Инженер: стоит, скрестив руки на груди, с открытым лицом, тонкие редкие волосы, маленькие дугообразные усы, улыбка вишенкой, влажные губы, весь тонкий, хрупкий. Лопес подошел к нему. Инженер встретил его улыбкой и спросил, что он об этом думает.
– О чем?
– О вечеринке.
Лопес кивнул.
Инженер спросил, впервые ли он на PAV.
Лопес почти уже произнес имя Ишмаэля, но сдержался. Сказал, что да, это его первая подобная вечеринка.
Инженер спросил, не хочет ли он «поиграть».
Лопес отхлебнул пива, теперь противно теплого, и сказал, что предпочитает смотреть.
Инженер объявил, что уже скоро начнется священное действо.
Лопес снова кивнул – он не понимал, – улыбнулся слегка.
Инженер попрощался с ним, скривив лицо в морщинистую гримасу, которая служила для изображения удовольствия и учтивости.
Лопес приподнял теплую бутылочку с пивом в приветственном жесте. Он не терял Инженера из вида.
Увидел, как тот подошел к одной из декораций. Мужчина фотографировал двух женщин, одетых в огромные трусы, из которых торчали искусственные члены, а молодой человек на коленях между ними играл языком то с одним членом, то с другим. Инженер шепнул что-то фотографу, вспышка, как внезапные электрические разряды, разорвала бездонные потемки, в которые все они были погружены и из которых всплывали на поверхность фигуры «игравших». Лопес ощупал внутренний карман пиджака, потрогал неподвижный корпус телефона, вернулся к стойке, поставил бутылку. Возник какой-то приглушенный шум, похожий на постукивание пальцами по поверхности стола, однообразное и мягкое, раздающийся отовсюду, без определенного источника, из многих источников, рассеянных повсюду, неясных. Удары хлыстом и стоны вкраплялись в этот своего рода непрерывный, всеобъемлющий ультразвук. Лопесу казалось, что он спит и видит сон. Потом вдруг впечатляющийтреск заставил лопнуть окружающую тишину.
Группа полуголых тел с трудом двигала вперед металлическое колесо на огромной станине на колесиках, взявшееся неизвестно откуда, выделявшееся на темном фоне, – Лопес не заметил прежде, что в пустом пространстве ангара было подобное колесо. На колесе висела женщина. Он увидел, как его тащат среди всеобщего шума на середину помещения, увидел, что колесо не качается, закрепленное растяжками на своей основе. На колесе, раскрытую, в позе человека Леонардо, он увидел эту голую, безмолвную женщину: веки опущены, сосредоточенная в своем молчании. Колесо расположили точно в середине ангара, потом наступило очень длинное, механическое, эластичное мгновение, висящий между небом и землей сон, и Лопес остался стоять ослепленный, неподвижный посреди этой картины, центром которой было колесо, начинавшее вращаться.
Мужчины и женщины расположились полукругом перед этой конструкцией, та женщина начала вращаться вместе с колесом.
Теперь уже собрались всеприсутствующие.
Лопес подумал: «Это и есть священное действо?»
Крупный мужчина в кожаном комбинезоне, закрывающем также затылок и лицо, отодвинул его, подходя к колесу, – а женщина все вращалась, вращалась.
И они начали.
Мужчины и женщины вокруг колеса начали стегать женщину бичами. Удары свистели в воздухе, сухие и точные, но звук, производимый кожей женщины, был глухой и гулкий, почти похожий на то, как отбивают мясо на разделочной доске в мясной лавке. Женщина стонала, потом она начала обмякать и плакать, а остальные избивали ее.
Где Инженер? Где Ишмаэль?Лопес поискал его взглядом, но не нашел, а женщина тем временем вращалась, стремительно, вися на колесе, и начала обмякать, Лопес чувствовал, как она глубоко, сильно вздыхает под каждым ударом, лицо теперь стало маской, потом начались рыдания. Ритм ударов ускорялся, а женщина была белая и чистая, она казалась девочкой. Лопес взялся рукой за телефон. Он решил прервать эту экзекуцию. Потом остановился.
Позади тех, кто бичевал женщину, теперь бледную, податливую, как тряпка, обмякшую, Лопес увидел движущегося Инженера – инспектору не удавалось угадать, что именно тот делает. Шестеро или семеро мужчин и женщин, с лицами, скрытыми под масками, находились вокруг Инженера, они вздымали вверх руки, как в ритуальной процессии. Тело женщины на колесе начало кровоточить, и то, что произошло непосредственно после, было мгновенно и медленно, и механично, как некоторые сны, которые путаются с действительностью.
Все были неподвижны, загипнотизированы колесом. Женщина перестала стонать, она стала волнистой бледной массой, испещренной следами бичей. Инженер переместился и исчез позади колеса, Лопес проследил за ним взглядом – фигура Инженера казалось размытой в потемках. Потом Лопес разглядел. На руках у него был ребенок. Лет трех-четырех, запеленатый. Инженер, казалось, баюкал его, никто как будто не обращал на него внимания.
Лопес вытащил мобильник, позвонил Калимани, сказал:
– Теперь!
Колесо замедлило ход, те, что бичевали женщину на колесе, перестали это делать. Колесо остановилось. Те, что тащили колесо, отвязали крепления, женщина сползла к ним на руки. Один из них был трансвестит, он притворялся, что плачет над женщиной. Все аплодировали. Инженер стоял позади колеса, никто его не видел, он подошел со спеленатым ребенком на руках к крупному мужчине, одетому в кожу – тому, что некоторое время назад отодвинул Лопеса, – передал ему ребенка, тот, казалось, спал, или его накачали чем-то, или что-то еще, и Лопес двинулся туда, но все аплодировали и бежали на середину, и он потерял из виду мужчину с ребенком, и в этот момент Калимани и остальные вошли оттуда, откуда раньше входил Лопес, – и Лопес повернулся к Калимани. Снимая маску, он почувствовал холодок: вспотел до невозможности.
То, что случилось, было смутно, внезапно.
Один из агентов прокричал, чтоб все стояли и не двигались, что речь идет о простой проверке, но люди бросились к выходу, агенты и Калимани заблокировали дверь, поднялась паника, все кричали, толкались, пытались выйти, кто-то прорвал заграждение полицейских. Лопес искал человека, одетого в кожу, и ребенка; Инженер внешне спокойно шел навстречу Калимани. Лопес не видел ребенка, он прошел мимо колеса и успел заметить, как изуродована, обезображена была красота женщины, снятой с колеса – полузакрытые глаза, щека, перемазанная слизью, – он повернул за колесо, увидел второй выход, побежал, вышел на холод. Ничего. Только темнота. Земля шла резко вверх, растительность была слишком густой. Он попробовал сделать несколько шагов – продолжать невозможно. Вернулся на склад – полный хаос. С трудом добрался до входа. Площадка: машины отдела расследований, фары, свет. Он попросил подкрепления в Лимите ди Пьотелло, срочно – здесь был ребенок, и он исчез, а теперь поздно, слишком поздно, – и Лопес остался в ночи, освещенной фарами, спиной к ангару, бессильно смотреть в темноту.
