Текст книги "Трон Исиды"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Она будет очень разочарована, если Луций Севилий не приплыл в Александрию вместе с Антонием.

Луций Севилий, гаруспик, не мог с легкостью допустить, что он разочарован. Не городом, конечно же, нет: Александрия была тем самым ошеломляющим чудом величия и красоты, каким и рисовала ее молва, и вряд ли можно найти слова, чтобы описать роскошь дворца – все краски поблекли бы, – хотя, возможно, такие излишества и грешили против строгого римского вкуса. И уж, безусловно, не царицей, принявшей Антония вовсе не в самой официальной обстановке, которую она обычно предпочитала. Ее придворные были явно пышнее и роскошнее разодеты, чем всегда, но все же не столь помпезно для такого повода; те, при которых Антоний являлся, ранее куда как больше заботились о впечатлении, пуская пыль в глаза. Клеопатра была в греческом платье, почти без претензий, и ее трон удивлял сходством с обычным позолоченным стулом.

Антоний приблизился к подножию небольшого возвышения, на котором стоял трон, остановился и поклонился ей так, как поклонился бы любой незнакомый с ней римлянин: наклон головы и холодное «Владычица».

Встать царица не соизволила, выражение ее лица было столь же холодным, как и его, взгляд из-под полуопущенных век – таким же пытливо-пристальным:

– Господин мой триумвир, добро пожаловать в Египет. Я приветствую тебя в своих владениях.

– Благодарю тебя, владычица. Но не надо церемоний. Я прибыл сюда как частное лицо, как обычный гражданин, друг, который по чистой случайности оказался римлянином. Надеюсь, ты примешь меня соответственно.

– Где Антоний, там и Рим. Но если Антоний мудро решил в этом городе быть просто Антонием – что ж, Египет польщен, что может оказать ему столь незначительную услугу.

– Египет? – Антоний вскинул бровь. – А Клеопатра?

– Клеопатра – это и есть Египет.

– Тогда я в восторге, что оказался в Египте, – парировал Антоний с блеском в глазах, в значении которого Луций Севилий ошибиться не мог.

Судя по всему, Клеопатра тоже это заметила. Она сдвинула брови, но внезапно улыбнулась. Не будь царица на троне, она, наверное, рассмеялась бы. Она встала, сошла с возвышения и предложила ему руку с видом, присущим только ей – надменно властным и вместе с тем торжествующим. Антоний принял ее руку словно дар, каковым она и являлась, и запечатлел на ней поцелуй.

– Ах, госпожа, – вымолвил он, – как приятно вновь видеть тебя.

– И мне – тебя, – сказала она, и частичка просто Клеопатры промелькнула под царственным обличьем. Но уже через мгновение она снова стала царицей и повелевала триумвиром, словно имела право на каждое слово:

– Проводи меня в мои покои.

Придворные не сводили с них глаз, пожирая взглядами Антония. С подчеркнутым почтением он поклонился и ответил:

– Как пожелает владычица.

Все были в шоке – и александрийский двор, и римляне. То, что царица взяла себе любовника-римлянина, ни для кого не было секретом, но ей вовсе не следовало так афишировать это. Тащить его к себе в постель прямо с трона – просто неслыханно!

Мысли Луция Севилия были заняты совсем другим. Он уже отметил про себя, что возле пустого трона стояли жрицы, миниатюрные смуглые женщины в белом. Одна или две из них были весьма недурны. Но Дионы среди них не оказалось.

Луций не скучал по ней, конечно же, нет. Но в любом случае она ведь должна быть тут. Ее место здесь, подле царицы, которой она так преданно служила.

Может, она больна. Или…

«Чепуха!» – оборвал он себя. Какой только вздор не лезет в голову! И уж совсем глупо находить этот великий город скучным и пресным только потому, что ее нет рядом, чтобы сказать ему, какой он идиот.

Остальные уже нашли себе занятие: увлеченно беседовали, возобновляя знакомство с людьми из свиты царицы, бывшими с нею в Тарсе, или разбрелись, чтобы убедиться, что внутри дворца и снаружи, в городе, нет беспорядков, к Луцию неслышно подошел дворцовый распорядитель.

– Господин, царица желает, чтобы ты чувствовал себя как дома. Если ты хочешь есть, пить или отдохнуть…

– Нет, – оборвал его Луций и, устыдившись своей грубости, поспешно прибавил:

– Нет. Нет, спасибо. Благодарю тебя.

– Значит, ты ни в чем не нуждаешься? – спросил евнух, молодой, ухоженный и немного манерный, но отменно вышколенный. Он еще не успел раздобреть, к чему мужчины его типа были склонны. Оливковая кожа и черные кудри выдавали в нем мидянина. Евнух был весьма красив и очень походил на сына Дионы, Тимолеона.

От этой мысли слова сорвались с губ Луция быстрее, чем он успел спохватиться и вовремя закрыть рот.

– Ты не видел жрицу, подругу царицы? Госпожу Диону?

Евнух ничуть не удивился, словно только и ждал этого вопроса.

– А как же, господин. Конечно, видел. Она с утра подле царицы. Ты соблаговолишь последовать за мной?

Луций почти было отказался, лихорадочно подыскивая повод. Но у него не было дела, которое привело бы его к жрице, их не объединяли общие обязанности. Диона могла быть занята. Возможно, она вообще не помнит о его существовании.

Евнух уже отвернулся и начал пробираться сквозь толпу придворных. Еще минута – и Луций потеряет его из виду. Он заторопился следом.

Римляне зашли во дворец. Диона знала, что следует спуститься в залу, но ей было так уютно здесь, высоко над городом, в обществе кошки. Комната была почти пустой – здесь стояло только ложе, изрядно обшарпанное, стол и сундук, в котором не было ничего, кроме пыли и слабого аромата кедрового дерева. По комнате гулял ветер, гоняя по полу сухие увядшие листья, и кошка, играя, носилась за ними.

Постепенно Диона стала освобождаться от мысли, так занимавшей ее все это время, – но, увы, без особого успеха. Она так и не смогла с уверенностью сказать себе, был ли среди римлян Луций Севилий. Диона тряхнула головой. Скоро это уже не будет так ее беспокоить. Пора идти – если не к царице, то к сыну, ждавшему ее к ужину. Сообразительный Тимолеон догадался взять с матери клятву, что она непременно придет.

– Все предусмотрел. Да-а, этот мальчишка станет опасным мужчиной, когда подрастет, – со смехом сказала она кошке. Та, загнав лист под ложе, повернула голову и уставилась на дверь.

Диона оставила ее неприкрытой. Никто не поднимался сюда, даже слуги здесь не убирали; эта часть дворца, такая удобная, чтобы наблюдать за подъезжающими из города, для других целей была непригодной. Некоторые из прислуги боязливо твердили, что она кишит привидениями.

Диона никогда не видела здесь ни одного призрака и даже не чуяла их присутствия. Звуки же, которые все приближались, были явно шагами живых – двух живых: один шагал чуть тяжелей, чем другой. Когда двое замешкались, у нее мелькнула надежда, что они передумали заходить сюда. Но шаги послышались снова. Диона вздохнула и изобразила на лице улыбку – для евнуха, просунувшего голову в дверь. Он немного застенчиво улыбнулся в ответ и сказал кому-то за спиной:

– Мы пришли, господин. – А потом, взглянув на Диону: – Госпожа здесь.

Склонив голову в почтительном поклоне, евнух сразу же исчез.

Луций Севилий оказался смуглее, чем она его помнила; лицо было загорелым и обветренным, но даже это не могло скрыть румянца, залившего щеки. «Наверное, просто устал подниматься», – подумала Диона: комната находилась высоко, в конце лабиринта коридоров и лестниц.

Он оглянулся: евнух уже сбегал по лестнице – слышны были лишь его затихающие шаги.

– Ветер в парус! – сказал ему вслед Луций Севилий. – Он меня чуть не уморил.

Диона рассмеялась. Это, собственно, не было надлежащим приветствием, но Луций выглядел донельзя забавным: смущенным, с краской густого румянца, залившей щеки, и вместе с тем живым, непосредственным, хотя и комично-раздосадованным, в тоге, соскользнувшей с плеча. Он отправил ее на место раздраженным пожатием плеч и попенял Дионе.

– Неужели я проделал такой долгий путь лишь затем, чтобы ты насмехалась надо мной, госпожа?

– Не знаю, – ответила Диона. – А ты знаешь?

Луций растерянно заморгал, но буквально через минуту обрел дар речи и выпалил:

– Клянусь Юпитером, я совсем забыл, с кем имею дело.

– Извини, – проговорила Диона.

– Чего уж там, – резко ответил он.

– Какой суровый римлянин. – Она жестом пригласила его в комнату. – Хочешь сесть? Отдохнуть? Извини, у меня нет вина, чтобы угостить тебя, могу предложить только ветер, солнышко и чудовищно пыльное ложе.

– И кошку, – добавил Луций Севилий, – а еще… язычок, острей которого сыскать трудно. Знаешь, а я скучал по тебе. Все остальные – такие зануды.

Он смущенно, осторожно присел на краешек ложа. Кошка выгнулась дугой, потянулась и направилась прямо к его коленям. Диона осталась стоять у окна: мягкие лучи дня, клонившегося к вечеру, приятно грели спину.

– Значит, мне повезло больше. Александрия – вовсе не зануда. И Клеопатра с Тимолеоном – тоже. Но я тебе рада.

– Правда?

Кошка довольно урчала. Луций почесывал ей шею именно так, как ей и хотелось – не слишком быстро, но и не медленно.

– Я думал, что увижу тебя подле царицы.

– Я собиралась вернуться, – отозвалась Диона. – Но здесь куда спокойней.

– Ты права, – согласился он.

Воцарилось молчание – приятное, легкое, не из тех неловких минут, которые извели бы ее, прервись разговор с любым другим человеком, особенно если бы она не видела его с лета. Диона совсем позабыла, как хорош собой Луций Севилий, и хихикнула про себя: для другого мужчины красота стала бы делом всей его жизни, но этому, казалось, жилось намного легче – он не выщипывал густые черные брови, почти сросшиеся на переносице, волосы его свободно падали на плечи упрямыми кудрями вместо благообразных локонов, из-под тоги виднелась безукоризненно чистая, но уже поношенная туника. Слава богам, хоть сандалии были новыми, наимоднейшего фасона и самого лучшего качества – как и все его вещи.

После недолгой паузы Диона сказала:

– Скоро я должна уходить. Я дала Тимолеону страшную клятву, что вернусь домой к ужину.

– Само собой, клятву нарушать нельзя, – согласился он.

– Ни в коем случае, – подтвердила Диона и, помолчав, предложила:

– Но ты можешь поужинать с нами. Если, конечно, у тебя нет других дел. Триумвир, царица…

Диона запнулась. Раньше она никогда не приглашала его отужинать с ними. В Тарсе не представлялось случая: им постоянно приходилось участвовать в какой-нибудь пирушке царицы и триумвира. У них обоих не было места, где можно побыть вдвоем – впрочем, они и не искали его.

Луций Севилий так долго мешкал с ответом, что Диона уже почти была уверена – откажется. Но потом он только спросил:

– А Тимолеон будет не против?

– Сомневаюсь, – ответила Диона.

Какое-то мгновение он колебался.

– Тогда приду. Надеюсь, я не сразу найду в своей чашке лягушку. Или на этот раз ожидается змея?

– Ни то, ни другое, – ответила Диона с ноткой, подозрительно похожей на восхищение, правда, смешанное с ужасом. – Недавно он налил в кружку слуги вместо пива кое-что такое, о чем даже не хочется говорить вслух.

Его брови приподнялись.

– Неужели кошачью мочу?

Взрыв смеха Дионы был мгновенным ответом на его слова.

– Да-а, ты хорошо знаешь Тимолеона.

– Я хорошо знаю египетское пиво, – с ухмылкой отозвался Луций Севилий.

– Сегодня вечером у нас будет весьма пристойное вино – хиосское[16]16
  Среди греческих вин неизменно славилось хиосское вино.


[Закрыть]. Или… – Она сделала паузу. – Вполне пригодная вода для питья. Сомневаюсь, что у злодея будет достаточно времени, чтоб заготовить тебе сюрприз. Хотя… однажды он умудрился притащить одному из моих гостей чистейшей александрийской воды… из какого-то болота возле залива.

– Очень была зеленая? – поинтересовался Луций.

– И вся кишела какими-то живчиками. – Диона содрогнулась при воспоминании. – О, как я рада, что ты здесь! Больше никто не понимает этого ребенка.

– Но его вовсе не трудно понимать. И… даже очень интересно.

– Безнадежный случай. Мой сын неисправим, – смущенно засмеявшись, констатировала Диона и, собравшись с духом, предложила: – Ну что, посмотрим, чем он порадует нас сегодня вечером?

13

Но у Тимолеона в запасе для гостя матери не оказалось ничего, кроме долгого, пристального и колючего взгляда.

– А, вот это кто… отлично. Я и сам думал, что ты придешь к нам вечером. Ты привез мне что-нибудь из Сирии?

Как оказалось, привез то, что, по мнению Дионы, было весьма мило с его стороны. Луций выбрал в подарок Тимолеону кинжал в ножнах, а Дионе – амфору с цекубским.

– Надеюсь, оно так и осталось цекубским, – сказал он, бросив взгляд в сторону Тимолеона. – Конечно, чистейшая александрийская вода – замечательная вещь, но красные цекубские вина заслуживают того, чтобы пить их в том виде, в котором они изготовлены.

Если не считать мелких пакостей Тимолеона, вечер в целом прошел очень успешно. Когда мальчик наконец отправился спать, беспрерывно вынимая кинжал из ножен и засовывая его обратно, Диона наполнила лучшие серебряные кубки крепким вином и сказала:

– Наверное, тебе приготовили покои во дворце?

– Думаю, да, – отозвался Луций Севилий. Судя по всему, он очень уютно и непринужденно чувствовал себя на ложе, предназначенном для самых почетных гостей, в превосходном малиново-красном хитоне, принадлежавшем Аполлонию. В сущности, тому он никогда не был к лицу – его бледная кожа в соседстве с таким ярким цветом приобретала еще более болезненный оттенок. А Луций Севилий, загорелый, высокий, выглядел в нем великолепно.

– Ты можешь погостить у нас, – предложила Диона. – Здесь есть свободная комната, как ведомо богине.

Его взгляд был быстрым и красноречивым.

– Не беспокойся, мне безразлично, что скажут люди. Если только ты не подумаешь ничего дурного.

– Конечно, нет, – ответил он, залившись румянцем. – Но твоя репутация… честь… твой сын…

– Ты – мой гость, и я предлагаю тебе кров и дружбу, – промолвила она, отчетливо произнося каждое слово. – Не больше и не меньше. Дворец – это муравейник. Никто, кроме царицы, в точности не представляет, что в нем творится, и мысли всех его обитателей должны быть только о ней. Там человек не принадлежит себе. Вот почему я живу в этом доме. Когда я ушла от Аполлония, царица предложила мне переехать во дворец. Я отказалась. Мне нужно место, где я могу быть самой собой.

– И ты предлагаешь мне вторгнуться в твою обитель.

– Это не вторжение, – возразила Диона. – Ты – спокойный. У тебя хорошие манеры. Ты нравишься Тимолеону. Я могу предложить тебе даже несколько комнат. Я живу недалеко от библиотеки, и от сада – тоже. И отсюда рукой подать до Мусейона[17]17
  Мусейон – созданное в III в. до н. э. Птоломеями в Александрии Египетской научной учреждение, в котором, наряду с филологией, занимались исследованиями в области астрономии, математики, ботаники и зоологии с использованием самого современного для того времени оборудования. Разрушен в III в. н. э.


[Закрыть].

Соблазн был слишком велик – она ясно видела, что он колеблется. Но Луций сказал:

– Люди начнут болтать бог знает что.

– Тебя это беспокоит?

– Да.

Она вздохнула.

– Я так и знала, что ты не согласишься. Ну что ж… Живи во дворце. В одной комнате с кем-нибудь из солдат Антония. Или они отправят тебя к евнухам – превеселая компания… Уверена, что тебе не привыкать. Ты ведь привык, правда?

– У меня всегда была своя комната, – ответил он твердо и жестко.

– Может быть… и на этот раз будет.

Диона пожала плечами, словно его отказ нисколько не задел ее. В сущности, Луций Севилий прав: женщина, живущая одна – не вдова и не замужняя, – не должна приглашать в свой дом мужчину. И неважно, насколько невинно ее приглашение.

Но почему, почему, почему это должно иметь такое значение.

– Подумай – во дворце тебе будет несладко, – мягко настаивала она. – Ты ведь и сам об этом догадываешься. Тут, кстати, между мужской и женской половиной есть коридор. А дверь выходит на улицу и запирается на замок. Это фактически отдельный дом. Я сдам тебе его в аренду. Может же женщина позволить себе такое – даже женщина, не имеющая мужчины, который мог бы блюсти ее репутацию? Ты будешь платить мне одну амфору цекубского в месяц.

– Дороговато, – нарушил наконец молчание Луций Севилий.

– Что ж, тогда – амфору цекубского в качестве задатка и уроки латыни Тимолеону.

– А это – слишком дешево.

Он улыбался – не столь непринужденно, как было ему свойственно, но так, словно не мог удержаться от улыбки.

Вино я тебе подарю… Я согласен учить Тимолеона и расплачусь с тобой списком «Галльских войн» Цезаря.

– О нет, пожалуйста, не наказывай меня так, – взмолилась Диона. – Уроки латыни и «Свекровь» Теренция[18]18
  Теренций Афер (Африканец), 190–159 гг. до н. э., наряду с Плавтом считался великим римским комедиографом.


[Закрыть], переписанная отменным почерком.

– По рукам! Но почему «Свекровь»?

– Просто эта вещь мне нравится.

Луций засмеялся, но затем нахмурился.

– Я не уверен…

– Это – честная сделка, – убеждала она его. – Я – хозяйка дома; ты – мой постоялец. Даже римская матрона не смогла бы ни к чему придраться.

– Ну-у, римскую матрону не убедил бы и сам царь Минос[19]19
  Минос – мифологический могущественный и справедливый царь Крита, считался судьей в подземном царстве.


[Закрыть]. – Луций Севилий покачал головой. – Однако, кажется, меня ты убедила. Похоже, ты знаешь, как лишить мужчину воли. Но грозить мне компанией евнухов царицы со слащавыми скользкими рожами – дешевый прием!

– Однако он сработал, – поддела его Диона. – Евнухи неизбежны, как мухи, – если только люди Антония сами не найдут себе жилья или не научатся не обращать на них внимания. Боюсь, они зачастят ко мне, как только узнают, что у меня есть убежище. Ну да ладно. Тимолеону ты нравишься. Он даже не подлил тебе уксуса в вино.

– Я полагаю, он еще успеет это сделать, если я поддамся тебе.

Луций откинулся на спинку кушетки с видом человека, проигравшего сражение, которое он, по чести сказать, и не особенно хотел выиграть, и отхлебнул изрядный глоток вина.

– Может постоялец побеспокоить свою хозяйку просьбой угостить его еще одним кусочком этого весьма необычного торта?

Она передала ему тарелку.

– Торт с миндалем и с медом. А специи – секрет хозяйки.

– Какой таинственный торт! – сказал Луций Севилий. Мгновенно проглотил кусок и снова наполнил кубки. Что ж, желаю хозяйке процветать, раз уж она решила стать деловой женщиной.

Диона подняла кубок и отпила вина.

– За процветание! – проговорила она.

Судачить, конечно, начали, как обычно и водится. Но это ничего не значило ни для Дионы, ни для Тимолеона. Луций Севилий был ничуть не обременительным постояльцем. Он входил и выходил через собственную дверь, выполнял все просьбы и приказания триумвира, проводил почти все свободное время в огромной библиотеке Мусейона и александрийской академии или осматривал город и пригороды. Луций учил Тимолеона своей изысканной латыни, а Тимолеон Луция – беглому разговорному египетскому.

Это была самая чудесная зима в жизни Дионы. На улице дул сильный, пронизывающий ветер, приносящий с собой стужу и непогоду, но в доме было тепло, и до Дионы доносились голоса, повторявшие латынь, и нескладные, но забористые уличные египетские стишки. Вечерами, когда не было дел во дворце или храме, она часто ужинала с Луцием Севилием или сидела с ним возле жаровни, болтая обо всем, что только приходило ей в голову.

Луций Севилий был счастлив. Такое состояние было ему непривычно, но в конце концов он понял, что это и есть счастье. Ту зиму он прожил в Александрии, вместо того чтобы находиться в милом сердцу далеком Риме. Чужеземный город незаметно очаровал его, стал казаться очень знакомым – с его жителями, сплошными полиглотами, и толпами даже на улицах окраин. В тот день, когда Луций ответил на брань возницы еще более ядреным ругательством и получил в награду гром аплодисментов, он вернулся в дом своей хозяйки весьма смущенный, но невероятно счастливый. Он чувствовал себя – о боги!.. – он чувствовал себя почти александрийцем.

Хотя для уроков латыни время еще не пришло, Тимолеон сидел возле жаровни в комнате Луция, превращенной в своего рода кабинет. Когда вошел его наставник, мальчик вздрогнул, хотя тот вовсе не видел причин для такого смущения: Тимолеон не набедокурил, даже не накарябал забавных каракулей или рисунков на восковой табличке, лежавшей на столе. Он сидел на стуле, поджав под себя ногу, и, Казалось, до прихода Луция вообще ничего не делал.

Луций приподнял бровь.

– Ну? Лягушка уже в чернильнице?

– Нет! – Ответ Тимолеона был быстрым и решительным, но Луций не почувствовал в нем ни малейшей фальши. С этим покончено. Я хочу стать благовоспитанным господином.

– А разве ты таким не родился?

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, – фыркнул Тимолеон. – Мне надоело, что меня считают неисправимым. Хватит с меня! С сегодняшнего дня буду прилежным учеником. И вообще я хочу стать философом.

– Желаю успеха, – мрачно заметил Луций.

Тимолеон метнул в него возмущенный взгляд, но лицо его осталось спокойным – мальчик умел владеть собой. Глаза же смотрели вызывающе.

– Ты смеешься надо мной.

– Я тоже однажды раздумывал – не стать ли мне благовоспитанным господином? Тогда я был почти в том же возрасте, что и ты сейчас.

– Ну и как? Вышло?

– Не знаю, – ответил Луций. – А ты как думаешь, вышло?

– Я думаю, – сказал Тимолеон, – что ты считаешь меня глупцом. А я просто ребенок. И не ведаю, что творю.

– Это в десять-то лет? Время для таких отговорок давно уже прошло – ты вот-вот станешь молодым мужчиной.

– Э-э… До того как я стану мужчиной, мне еще пыхтеть и пыхтеть. Я просто лопну от нетерпения, пока это случится.

– Не лопнешь, – заверил его Луций и вдруг содрогнулся. В нескольких шагах от жаровни было холодно, по углам комнаты теснились тени. Он подошел поближе к огню.

Взгляд Тимолеона стал неожиданно зорким, цепким и каким-то потусторонним – так могла смотреть лишь его мать.

– Что это было? Знамение? Ты видел знак?

– Нет. Я ничего не видел.

– Мама говорит, что боги разговаривают с тобой. Они посылают тебе знамения, но ты должен выполнять ритуалы, чтобы не бояться их, и держать ухо востро, чтобы слышать. А ты часто хлопаешь ушами – это она так говорит. Ну, может, другими словами, но все же… Ты – жрец, но не хочешь вести себя так, как подобает жрецу.

Луций вспыхнул, но тут же взял себя в руки. Тимолеон всего лишь ребенок и поэтому воспринимает слова взрослых буквально.

– Жрец – это просто частица официального Рима, Римского государства. Он исполняет обряды, и если он авгур или гаруспик, то должен трактовать по утрам знаки: один за другим, от начала до конца, без ошибок и перерывов. Здесь нет ничего мистического.

– А мама говорит совсем другое, – заявил отпрыск жрицы. – Она говорит, что настоящий жрец – ты, а не тот, кто носит священные одежды и болтает почем зря. Ты видишь настоящие знаки. Это причиняет тебе немало хлопот, не так ли? Ты сохраняешь спокойствие, видя дурные знаки, и сообщаешь о них, хотя некто могущественный хочет, чтобы они были хорошими.

– Все жрецы – настоящие. Каждый из нас видит знаки – нас ведь этому и учили.

– Но ты их не выдумываешь, – заметил Тимолеон. – А другие жрецы жульничают. Я это не раз видел, например, сегодня утром. Один старикан, похожий на гусака, копался во внутренностях барана и заявил, что там нет печени. Но она там была! Он ее просто стянул под шумок, чтобы люди думали – сегодня плохой день. В обмен на такие слова кто-то сунул ему кошелек. По-моему, это как в ристании[20]20
  В античности ристания, или гонки на колесницах, были видом спорта, особенно культивируемым в среде правящего класса. В гомеровскую эпоху хозяевами упряжек были сами наездники. В более позднее время на крупных состязаниях владельцы коней представляли свои упряжки наемным возницам. В случае победы толика славы выпадала и наездникам, но настоящим победителем считался владелец коней.


[Закрыть] – когда наезднику дают деньги, чтобы один конь отстал, а другой за счет него выиграл.

Луций покачал головой и вздохнул.

– Ты начал шпионить за гаруспиками до или после того, как решил стать благовоспитанным господином?

– Конечно, до, – отрезал Тимолеон с видом человека, раздраженного тугоумным, докучным ребенком. – Зачем выдумывать знаки? Язык богов читать нетрудно, если у тебя есть глаза. Так делает мама. И она говорит, что ты – тоже. Боги не лгут тебе, а ты не обманываешь всех остальных.

– Да, боги не лгут, – согласился Луций. – А люди могут, потому что так уж они созданы.

– Но не ты.

– Hy-y, я тоже не само совершенство, как и все мы. Я такой же жрец, как и Публий Анний Анцер – не лучше и не хуже.

– Старый гусак не видит дальше своего носа. И к тому же слишком озабочен, как и куда прятать печень. Он даже забыл сосчитать бородавки на кишках. А я сосчитал. Число-то было благоприятным. И будь уверен, кони Мамертина выиграют ристания. Его возница Деллий – в отличной форме.

– Ну, хватит! Сколько можно… – начал Луций, но одернул себя и умолк. Юпитер свидетель, этот щенок заставляет его, Луция, чувствовать себя медведем на цепи!

– Позволь узнать, какова причина этой перепалки. Ты, наверное, заговариваешь мне зубы, чтобы я не сразу узнал о твоих последних проделках?

– Наконец-то я тебя рассердил, – сказал Тимолеон без малейшей тени раскаяния. – Но я просто хотел выяснить, можешь ли ты увидеть знак для меня. Мне негде взять барашка, но у кухарки есть жирный гусь. Пойдет?

– О, Геката[21]21
  Геката – богиня луны. Она также считалась богиней колдунов и привидений, которые наводили на людей ужас по ночам. Геката скиталась по дорогам в сопровождении собак и призраков.


[Закрыть]! Какие еще знаки тебе нужны от меня? У тебя мать – прорицательница.

– Она видит только то, что позволяет видеть богиня. И все ее знаки очень неинтересные.

– Да уж… – сухо сказал Луций. – Только знамения касательно войны и политики, жизни и смерти царей.

– Вот-вот, о чем я и говорю. Они и вправду скучные, да? Мама не видит того, что хотелось бы узнать мне. Например, кто выиграет в завтрашнем ристании? Выцарапает ли Таис-младшая глаза Нубийской Красотке, когда узнает, кто забавляется с ее римским любимцем на стороне?

– Не очень-то высоки твои помыслы, – заметил Луций.

– Зато я не зануда, – парировал Тимолеон. Он непринужденно расположился на стуле – единственном удобном стуле во всей комнате, – хотя сам Луций все еще стоял в паллии[22]22
  Паллий – римская мужская верхняя одежда (у греков – гиматий) из льна, шерсти или шелка; его носили дома и на улице, преимущественно римляне, приверженные к греческой культуре.


[Закрыть] и уличной обуви. Мальчик этого даже и не заметил. – Ну и что? Один гусь сойдет, или нужно два? Ты покажешь мне, как это делать? Тогда я больше не буду к тебе приставать.

Луций пристально посмотрел на него. Взгляд был холоден.

– Ты уже наверняка попробовал.

Щеки Тимолеона залила слабая краска, и неожиданно он стал поразительно похож на мать.

– Нет. Нет, даю слово. Я просто наблюдал за гаруспиками, вот и все. Смотрел, как они это делают. Но, понимаешь, мне нужно знать, что именно они делают. Научи меня – и я оставлю тебя в покое.

– А ты, видно, думаешь, что я действительно тебе расскажу? Но это – секрет. Тайна. Если твои боги призовут тебя, ты сам обо всем узнаешь – разве не так верят в Египте? Не надо меня просить искать для тебя знаки. Придет срок – и ты сам увидишь, если будет угодно богам.

– Но ты говорил, – возразил Тимолеон, – ничего особенного не нужно…

– Ты не римлянин, – ответил Луций.

– И слава богам! Я очень рад, – бросил Тимолеон. – Ты такой же вредный и упрямый, как моя мать.

– Думаю, я назвал бы это мудростью, – спокойно ответил Луций. – Безрассудно требовать даров богов – в конце концов они заставят тебя поплатиться за назойливость. И назначат очень высокую цену.

– Да-а? А вот по старине Гусаку не скажешь, что у него неприятности.

– А что ты о нем знаешь? У него уже пятая жена! Он видел смерть сына, не дожившего до зрелости. Он дважды усыновлял детей, но оба мальчика умерли. С его смертью закончится его род. Но он по-прежнему продолжает подделывать знаки и морочить людям голову.

Тимолеон никак не мог успокоиться, но Луцию удалось слегка урезонить его.

– Дай мне клятву, – проговорил он. – Поклянись, что никогда не будешь пытаться заставить богов раскрыть тебе их секреты. Если они сами пожелают, на то их воля. Но никакого принуждения, настойчивости не должно быть. И не следует перерезать глотку ни в чем не повинным животным только потому, что тебе захотелось взглянуть на их печень.

– Но ты… – начал Тимолеон и замолк. Казалось, он призадумался. Возможно, мальчика охладило и слегка напугало суровое, серьезное выражение лица Луция, или он наконец-то осознал сказанное им. – А что я получу взамен за свою клятву.

«Александриец до мозга костей», – подумал Луций.

– Тогда боги не заставят тебя платить за твою назойливость. И не ищи у меня защиты, если я услышу, что ты все равно пытаешься стать гаруспиком на свой страх и риск.

Какой-то из этих аргументов наконец одолел упрямство Тимолеона.

– Клянусь, – проговорил он не сразу, явно не по доброй воле, но вполне отчетливо. – А теперь ты предскажешь мне мою судьбу? Ну хоть немного.

– Конечно, – ответил Луций, слегка ошеломив своего подопечного. – Сейчас ты выйдешь из этой комнаты, поужинаешь и отправишься спать. Тебе приснится… кража печени, уже не сомневайся, и человек, который лжет, когда боги открывают ему истину. Вот и все… Большего тебе пока знать не нужно.

– Он, наверное, смертельно скучный? – спросила Диону Клеопатра.

Настал первый ясный день после недели дождей и колючего ветра. Антония в городе не было – он охотился на болотах, окружающих озеро Мареотис. Клеопатра не возражала бы отправиться вместе с ним, но беременность уже стала ощутимой помехой; ее стан слишком округлился, чтобы ездить верхом, и вдобавок ее беспрестанно подташнивало, поэтому она даже не могла наблюдать за охотой из лодки. Почти все время она отдыхала на ложе в самых просторных своих зимних покоях, позолоченных солнечным светом, лившимся сквозь окна с раскрытыми ставнями. Пламя жаровни, разгоняло зябкую стужу.

Хотя тело царицы Египта раздалось и она стала на редкость неповоротливой, ум ее был живым и быстрым, как всегда, и, как всегда, безжалостным.

– Он такой застенчивый, – продолжала она, – ни слова о себе. Но смотреть на него приятно – видишь, я жалую тебе свое одобрение. Он и вправду весьма красив.

– Ну-у, иногда он очень даже разговорчив. – Диона знала, что лучше казаться безразличной, но не стерпела – она не могла не защитить своего постояльца. – Просто он не рассказывает о себе первому встречному.

– В самом деле? – Клеопатра вскинула бровь. – И что же он говорит, когда хоть что-то говорит? Произносит долгие тирады о нюансах римских законов? Часами рассуждает о претерите[23]23
  Претерит (грам.) – прошедшее время.


[Закрыть] в греческом языке?

– Он учит Тимолеона латыни, – ответила Диона по-прежнему невозмутимо. – И с ним говорят его боги, ты же сама знаешь. Вот, например, позавчера он сказал – в сущности, без видимого знака, – что у тебя родятся близнецы, мальчик и девочка, и ты должна назвать их в честь богов.

Рука Клеопатры покоилась на холме живота, словно защищая его.

– А я ничего не вижу. Словно ослепла.

Диона медленно кивнула.

– Такое случается, когда носят в чреве ребенка, отмеченного богами. Тогда все силы матери концентрируются на нем, а все остальные небесные дары на время отступают. По крайнем мере, мне так говорили, – добавила она. – Наверное, это пугающее ощущение.

– Нет. – Клеопатра заворочалась на ложе, цыкнув на служанку, попытавшуюся поправить под ней подушки. – Итак, твой римлянин видит тогда, когда все мы слепы. Может быть, мне следует призвать его толковать знамения? Мои жрецы, маги[24]24
  В Греции к магам стали относить всех лиц, занимавшихся «восточной премудростью», науками и лжеучениями – «мудрецов», кудесников, астрономов и знахарей.


[Закрыть] и астрологи так же незрячи, как и я, – словно и обычного светильника разглядеть не могут.

– Я могу разглядеть больше, – успокоила ее Диона. – Богиня все еще во мне, хотя в последнее время она больше молчит, чем говорит. Это время затишья и ожидания. Мы должны быть терпеливыми и радостными духом. Пройдет не так уж много времени, прежде чем окончится ожидание.

– По-моему, прошло уже слишком много времени, – проворчала Клеопатра, медленно поднимаясь с ложа, готовая пронзить свирепым взглядом любого, кто рискнет ей помочь. Оказавшись на ногах, царица снова стала проворной; она все еще не утратила грациозную походку пантеры, прохаживавшейся по комнате из полосы солнечного света в тень и обратно.