Текст книги "Трон Исиды"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

– Ох! – она запнулась, не в силах унять колотившееся сердце, но через секунду ее гнев выплеснулся наружу: – Ох, какой же ты идиот! Какой же ты идиот! Ты… ты… римлянин! Конечно, не все кончено!

– Но… – пробормотал Луций Севилий. – Если ты хочешь… если ты…

На мгновение Диона испугалась, что он заупрямится, и положила руки ему на плечи – чтобы встряхнуть или не отпускать.

– Я хочу, – начала она. – Я хочу… тебя. Только тебя. И без всякого фиглярства.

– Но это фиглярство – часть ритуала. Не мы его придумали, – возразил Луций Севилий. Он снова хорошо владел собой; лицо опять посуровело. Но ее руки чувствовали, как он дрожит, наверное, от ярости.

– Да, слава богам, не мы придумали эти гадкие стишки! А изюм и финики! До сих пор голова гудит – словно в меня швырялись камнями. А пол теперь никогда не отмыть!

– Отмоют, – сказал он и протянул к ней руку.

От прикосновения его пальцев слова протеста замерли у нее на губах, и на душе вдруг стало тепло и спокойно. Странно, мелькнуло у нее в голове, что она чувствует руками жар всего его тела. У нее перехватило дыхание, но все же она еще не сдавалась и проговорила:

– Мне не нравится, когда от меня отрекаются.

– Больше такого не будет.

Глаза ее сузились. Было непохоже, что он шутит.

– Поклянись, – потребовала она.

– Клянусь, что больше никогда не отрекусь от тебя, – торжественно произнес он. – Пока ты сама не попросишь.

– Ни за что!

– И все же… Никто ничего не знает наперед.

Диона покачала головой.

– Ну вот, теперь ты считаешь меня ветреной и ненадежной.

– Да, я ведь трезвый и расчетливый человек. Я – римлянин.

Неожиданно Дионе показалось, что он очень далеко от нее. Она порывисто прижалась к нему, всем телом чувствуя биение его сердца.

С Аполлонием было все совсем иначе. Он уставился на нее и долго смотрел таким взглядом, что она съежилась и ей захотелось уползти под кровать и спрятаться. Потом он велел ей лечь. Она подчинилась, потому что была слишком испугана, чтобы воспротивиться. Потом он потушил светильник, лег рядом, задрал ей юбку и сделал то, что делают все мужчины. Об этом ее предупредила мать. Но то, что делают мужчины, оказалось очень болезненным и омерзительным.

Потом Диона узнала, что так бывает не со всеми женщинами. Для многих это было наслаждением, и они искали его везде и всюду.

Но сейчас Диона думала совсем о другом. Она просто хотела, чтобы этот мужчина был с нею рядом, жил в ее доме, обедал вместе с ней за одним столом и держал Тимолеона в узде, насколько вообще можно держать в узде молодого мужчину. Выйти за Луция замуж означало, что люди перестанут косо смотреть на нее. Впрочем, некоторые по-прежнему будут судачить, что она вышла замуж за римлянина.

Наверное, она может попросить его не брать ее, как жеребцы берут кобыл. Возможно, он даже согласится на это. В конце концов, они же друзья. Он может найти себе мальчиков-рабов, если захочет, или женщин из свиты царицы. Но он никогда не искал ничего подобного, насколько она знала. Может, он вообще равнодушен к таким вещам? Но, глядя на него, в это трудно поверить. И хотя Луций Севилий не похож на других мужчин, но евнухом он явно не был.

Диона хотела что-то сказать – она сама не знала что, – но он закрыл ей рот поцелуем. Она напряглась – но лишь немножко. Против поцелуев она не возражала. Это было приятно. Даже с Аполлонием, хотя его губы всегда были мокрыми. Прежде чем лечь с ней в постель, он жевал гвоздику. Луций Севилий предпочитал корицу. И еще его губы пахли вином и медом.

Диона застыдилась, и ей показалось, что будет спокойнее, если она спрячет лицо и посильнее прижмется к нему, телом к телу. Она обняла его за шею; его руки обвили ее талию.

Луций улыбнулся ей, но она не смогла улыбнуться в ответ. Он погладил ее по голове, откинул с лица волосы…

– Что, любовь моя? Ты боишься?

Ей почему-то захотелось плакать. Луций Севилий был поражен и явно расстроен, но не подал виду. Он обнимал Диону, пока она не успокоилась, и долго потом не отпускал, гладя ее по голове.

– Все хорошо, – приговаривал он.

Внезапно Диона резко высвободилась из его объятий.

– Перестань! Я не ребенок.

– Надеюсь, – мягко усмехнулся он.

Она посмотрела вниз – пол казался ей необъятным.

– Тогда перестань так со мной обращаться.

– Не буду, – улыбнулся он. – Пойдем?

Диона чуть было не отказалась, почти отказалась, но у ее тела было свое мнение на этот счет. Оно скользнуло назад, в его объятия, и не сопротивлялось, когда он расстегнул пряжки на плечах. Лиф платья упал вниз, обнажив грудь. Дионе стало чуть зябко в прохладной комнате, ведь на дворе была зима и ночь – хотя жаровня и пылала огнем.

Мягко и медленно, словно она была маленьким зверьком, которого легко испугать, Луций Севилий развязал ее пояс. Диона хотела его остановить, но руки, не послушавшись приказа, порхнули к кайме его туники. Когда платье легло к ее ногам, она без труда сняла с него тунику, потому что Луций помогал ей от всего сердца.

– Ох! – сказал кто-то из них, а может, и оба. – Ох, как ты красив! Как ты красива!

Луций Севилий покраснел, впрочем, как и Диона. Они казались невинными – а ведь ему уже исполнилось сорок, да и она была ненамного моложе.

– Ты когда-нибудь… – ее голос вдруг задрожал – был…

Он кивнул и, похоже, рассердился.

– С женщинами?

В какое-то мгновение Диона подумала, что он сейчас ее ударит. Но Луций засмеялся – как человек, который пытается скрыть, что он смертельно оскорблен.

– Конечно, с женщинами. За кого ты меня принимаешь?

– За мужчину… – Она хотела попросить прощения, но не находила нужных слов.

– По-видимому, за грека. – Он по-прежнему пытался разрядить обстановку. – А я чужестранец, да?

– Да, – сказала она.

Его плечи были такими красивыми – оливково-загорелыми, широкими и гладкими, немножко острыми там, где выступали кости, – но время и чувство сделают свое дело, и она привыкнет в этому. Диона скользнула по ним руками. Луций вздрогнул, и явно не от отвращения, однако она почему-то испугалась.

Он коснулся ее груди. Она тоже дрожала, сильнее, чем он, но отчасти от страха. Казалось, Луций Севилий понял это: его руки обняли ее, гладя и успокаивая, – такие сильные, спокойные, теплые… Он всегда был спокойным, этот Луций Севилий. Диона не могла припомнить, чтобы он хотя бы раз повысил голос.

– Ты меня боишься, – проговорил он.

– Нет.

– Боишься… Что он делал с тобой, этот пень вместо мужа? От тебя бил?

– Нет! – Диона чуть снова не отстранилась, но это уже было нелегко. – Он всегда был почтителен со мной. Иногда он спрашивал меня…

– Хочешь ли ты с ним спать?

От неожиданности Диона широко раскрыла глаза. Это было сродни грубости, ругательству, если только такое вообще возможно в устах истинного римлянина.

– Не делает ли он мне больно.

– Он бил тебя. Пусть не руками.

На какое-то мгновение Луций Севилий показался ей незнакомцем; незнакомцем, способным на убийство.

– Нет, – повторила она, прижимаясь теснее и заглядывая ему в глаза. – Нет, Аполлоний никогда меня не бил. Он даже ни разу не поднял на меня руку – хотя я бывала невыносимой. Просто… просто я устроена не так, как надо. Кажется, я не могу получать удовольствия от того, что бывает между мужчиной и женщиной.

Ну вот. Слова сказаны. Диона напряглась, отыскивая в себе силы встретить его отвращение или отречение. Сейчас Луций прогонит ее.

Но ничего подобного не случилось.

– Аполлоний совсем не думал о тебе, правда? – мягко спросил он. – Просто входил в комнату, делал свое дело, а потом засыпал. И получил от тебя двух сыновей. Боги, разве это мужчина?!

Диона вряд ли могла ему возразить – потому что не могла не согласиться. Но все же попыталась объясниться.

– Я люблю тебя. И хочу быть рядом с тобой. Если ты… если тебе это будет приятно… я не против, правда, не против… Я буду счастлива видеть тебя счастливым.

Она опять его рассердила; настолько, что он оттолкнул ее.

– О, великий Геркулес! Ты говоришь, совсем как Октавия!

– Ты был с нею?

Казалось, он был ошеломлен, а потом окончательно разозлился. Таким злым Диона не видела его никогда.

– Нет! Мне рассказал Антоний. Ты думаешь, я действительно буду счастлив, если ты будешь лежать, как рыба, вынося любую боль и все мои прихоти ради того, чтобы я получил минутное удовольствие? За это я могу заплатить женщине с рынка!

Диона с ужасом почувствовала, что они вот-вот серьезно поссорятся и потеряют друг друга. Она вдруг почувствовала себя одинокой и несчастной – у нее почти опустились руки. Но другая ее половина сказала: хватит ссор и мучений. Она бросилась к нему, развернула к себе лицом, и от резкого движения оба упали – к счастью, на ложе, а не на пол.

Диона была совершенно неопытна. Кое-что она знала, но совсем немного – много было лишь страха. Но постепенно страх ушел. А Луций Севилий вовсе не был евнухом, и злость его растаяла, как только ее рука коснулась его тела.

Это оказалось совсем неплохо, особенно когда она позволила себе отдаться своим чувствам. Поначалу было больно – она не сразу сумела расслабиться и казалась себе маленькой, словно девочка, хотя ее лоно и дало жизнь двоим сыновьям. Но потом боль отступила.

Диона еще никогда так не обнимала мужчину – двигаясь сообразно движениям его тела, не каменея от отвращения к себе. Не было необходимости терпеть и ждать, пока он получит свое. Они словно плыли в танце, счастливые и чуть смущенные. Никогда они не знали друг друга так, как узнали сейчас.

Диона с удивлением подумала, что не прочь потанцевать еще – словно такое возможно повторить… Все оказалось совсем по-другому, когда этого хочешь, когда кто-то смотрит на тебя и видит тебя саму, а не просто женское тело; видит Диону, а не свое отражение в ее глазах.

– Красавица моя, – прошептал он. – Любимая.

Слова, даже такие, были излишними. Диона прижалась губами к его губам. И двое словно слились воедино – тело с телом, сердце с сердцем, и сердца их бились в такт. Танец, начавшийся медленно, неловко, смущенно, может, для него так же болезненно, как и для нее, стал свободней, быстрее. Но не слишком быстрым. Было что-то… что-то в ней…

Она почти отстранилась. Почти… Это оказалось так незнакомо… так ново… и было…

Но что слова? Не придумано еще таких слов. И поэты, мнящие, что нашли всему воплощение, просто глупцы. Разве можно потрогать руками музыку, запах цветов?

Луций Севилий никогда не понял бы, почему она засмеялась – если бы она засмеялась. А возможно, и понял бы; он, единственный из мужчин. И Диона дала себе волю, и раздался глас самого счастья, громкий и радостный, – радости, большей, чем она сама, больше, чем целый мир.

Пение снаружи внезапно прекратилось, но затем зазвучало по-новому – внутри нее.

«Io Hymen Hymenaie!»

И потом вдруг:

«Io triumphe!»

Действие четвертое
АЛЕКСАНДРИЯ И АФИНЫ
34–32 до н. э

29

Победа! Наконец-то победа. Победа в Армении, отмщение за жизни, пожранные войной с Парфией, радость и ликование, ликование на всех просторах восточного мира.

По крайней мере, так хотелось думать Клеопатре и Антонию, ее супругу. Целый год он готовился к новой военной компании, а потом выступил: с меньшей помпой, чем в прошлый раз, но явно с большим успехом. На сей раз Антоний покорил Армению и захватил ее царя, царицу, их сыновей и все богатства вероломного царства. Конечно, это были не те несметные сокровища, какие принесла бы им победа над Атропатеной, но все же он буквально купался в золоте, приговаривая, что ничтожная капля парфянской крови скоро потечет рекой.

Но с этим можно было подождать – до нового сезона войны. А пока Антоний решил насладиться триумфом победы.

Он прибыл из Азии, как Дионис: в блеске славы, гоня перед собой своих царственных пленников, закованных в цепи из золота, которые были намного тяжелее, чем мог нести человек. Антоний ехал позади них на золотой колеснице, и тащили ее раззолоченные кони самой редкостной породы, какая только нашлась в конюшнях его величества армянского неудачника. Этих коней вырастили где-то в глубинах Азии. Их попоны горели, как золотые пластины, гривы слепили серебром; золотая сбруя была немыслимо щедро усыпана драгоценными камнями.

Клеопатра поджидала его, сгорая от нетерпения, на троне из золота, сама вся в золоте, и очень скоро глаз уже не мог выносить его блеска и искал отдохновения на тенях храма Исиды. Статуя богини вздымалась за спиной Клеопатры, разубранная, как и сама царица, – Исида в камне и Исида на земле, холодный мрамор и живая упругая плоть, богиня и женщина вместе в единый победоносный миг истории мира.

Антоний направил свою колесницу прямо в придел храма – золотые колеса прогромыхали по мощеному полу. Его пленники остановились перед Клеопатрой. Дети плакали, но молча, с бесстрастными лицами. Мать старалась, как могла, утешить их, но цепи тянули ее к земле и не давали обнять сыновей; полусогбенная, стоя напротив Клеопатры, она всем телом подалась к ним, пытаясь прижать их к себе, защитить от позора.

Царь Армении, хотя и бесславно свергнутый, стоял перед царицей Египта во весь рост. По обычаю ему полагалось склониться перед нею, упасть на колени, но он был слишком горд для этого.

Двое стражников царицы бросились к нему, чтобы силой принудить его покориться, но Клеопатра остановила их жестом поднятой руки.

– Не надо, – промолвила она. – Этот человек совсем недавно был царем. Не отнимайте у него гордость – это единственное, что у него осталось.

– Однажды, – сказал плененный царь, слишком холодно для жертвы, – тебя тоже поведут в золотых цепях – во время триумфа в Риме.

– Только не меня, – бросила Клеопатра. – Я лучше умру.

Она дала знак стражникам.

– Уведите! Держите его под стражей, но обращайтесь с ним хорошо. Накормите его, если он захочет. Помните, что этот человек – царской крови, и он был царем.

Клеопатра – царица и триумфатор – могла позволить себе такой широкий жест. Сейчас она была богаче, чем когда-либо раньше. Праздник, казалось, длился вечно – сплошная вакханалия, триумф Диониса. В самый его разгар толпы людей собрались под колоннами гимнасия, с трепетом благоговения взирая на лики божеств, сошедших с небес в земной оболочке. Золотые троны, инкрустированные серебром, возносились над толпой. Два самых высоких стояли бок о бок: на одном из них восседала живая Исида, а рядом – новый Дионис, живой Осирис, властелин и триумфатор на земле египетской. Чуть ниже, на тронах поменьше – но не менее подавляющих величием и роскошью, – сидели дети богов.

Голову Цезариона, старшего из них, царя Египта, венчали две короны: красная и белая. В руках он держал знаки божественной власти египетских фараонов – истоки их бессчетных династий терялись во мраке веков. Александр Гелиос тоже сжимал в руках знаки царского достоинства, но другого царства; он был одет в шаровары и обильно расшитую золотом парфянскую рубаху. А на голове его красовалась митра – высокая корона персидских царей, и стражниками его были армяне, совсем еще недавно охранявшие своего поверженного властелина. Голову сестры Александра, Клеопатры Селены, словно под стать его владычеству над Востоком, венчала корона Киренаики – земель, простиравшихся к западу от Египта; раньше половина их являлась провинцией Рима, а другая половина находилась под властью Крита. Теперь же Киренаику отдали ей – как детям простых смертных дают для забавы игрушки.

Младшему, Птолемею Филадельфу, чье имя было длиннее и больше, чем он сам, отошли царства Сирии и Малой Азии – земли, которые Антоний завоевал первыми, когда выступил походом из Македонии. Малыш был разодет, как царь Македонии: пурпурный плащ, широкополая шляпа, украшенная лентой диадемы; его стражниками были рослые дюжие македонские солдаты – такие некогда шли на Восток с самим великим Александром.

Клеопатра уже именовала себя царицей царей, а старшего сына – царем царей, господином и владыкой своих братьев и сестры. Он принял титул беспечно и нес его без труда. Куда больше значил для него – и для Рима – указ Антония, провозглашавший Цезариона законным и признанным сыном великого Цезаря. Это была пощечина Риму, и в первую очередь Октавиану – намеренная, точно рассчитанная и неслыханная по своей дерзости.

По мнению Цезариона, указ являлся всего лишь официальным признанием того, что и так все знали. Он мимоходом отметил это для себя, когда праздник завершился и можно было снова стать самим собой – сыном Клеопатры, братом и приятелем Антилла, любимцем Дионы с самого раннего детства. Пусть его называют царем царей – от него не убудет; мать правила очень успешно, и этот факт никак не задевал его самолюбия. Наоборот, Цезарион мог пока что быть таким же мальчишкой, как и все остальные: охотиться на птиц на болотах в окрестностях дома Дионы у озера Мареотис; скакать на золотисто-рыжем армянском жеребце рядом с Тимолеоном, у которого был нумидийский конь; сидеть вечерами в тени колоннады, подставив лицо легкому свежему ветерку, дувшему с озера. Уже месяц как спал летний зной, и после заката солнца воздух становился прохладным; но все же было еще тепло. Дул спокойный, приятный ветерок – подзывать птиц на озере было по-прежнему просто.

– Я – сын своего отца, – произнес Цезарион. – Теперь даже Рим должен признать это – как тогда, когда отец был жив.

– Но нас должен заботить не Рим, – возразил Тимолеон. – Не забывай об Октавиане.

Царь царей метнул в него мрачный взгляд. Тимолеон встретил его со спокойствием и безмятежностью, которым, казалось, научился у матери. На мгновение Цезариону показалось, что сейчас рядом с ним сидит именно она – если бы только Диона могла быть высоким молодым человеком в щегольской ярко-зеленой тунике, густо расшитой серебром – глаз римлянина явно бы не одобрил ее, и Тимолеону это было отлично известно. Луций Севилий не сомневался, что тот носит ее нарочно. Тимолеону пришлось по душе замужество матери, и Луций знал это, но привязанность к нему пасынка не могла перевесить удовольствия эпатировать публику.

Помолчав, Тимолеон, считавший себя достаточно здравомыслящим молодым человеком, несмотря на смехотворный наряд и венок из лилий, украшавший его кудри, сказал:

– Впрочем, пропади он пропадом! Октавиан в Риме захватил многое, принадлежащее Цезарю, зато у тебя есть его имя – и власть над миром, какая ему и не снилась. Цезарь никогда не был царем царей.

– В Риме плюют на царей. Монархи внушают римлянам отвращение, – вмешался Луций.

Он не должен был так говорить – эти слова вырвались под напором его собственных чувств, зревших день за днем, неделями, месяцами. Новая египетская родня удивленно уставилась на него – даже Диона, молча сидевшая поодаль на своем резном стуле, а выражение лица Цезариона не предвещало ничего хорошего – Луций всегда опасался людей с такими лицами. Старший сын царицы вовсе не разозлился, как могло показаться поначалу, он даже не выглядел удивленным.

– Так вот как ты обо мне думаешь?

– Нет, – сказал Луций, и вполне искренне. – Ты – сын Цезаря, я вижу его в тебе. Но ты еще и сын своей матери, и благодаря ей – царь.

– Вот ее-то ты и презираешь.

– Нет, – повторил Луций. – Я ею безмерно восхищаюсь. Но мне известно, какова она на самом деле. А Рим… Рим знает только восточную шлюху, исчадие ада, царицу Египта, соблазнившую великого римского императора, а потом и его друга, который возвысил сына Цезаря, объявив его царем.

– Я никогда не мог понять, почему Рим ненавидит царей, – подключился к беседе Тимолеон. – Потому, что ваши древние цари были бестолковыми? Или потому, что твой народ злораден и завистлив?

– И то и другое, – ответил Цезарион, прежде чем Луций успел раскрыть рот. – Римляне никогда не забывают ни малейшей обиды и всегда жаждут мести. Даже через сотни лет.

– Какая глупость! – заметил Тимолеон.

– Не менее глупо, – усмехнулся Цезарион, – ненавидеть парфян через три века после того, как их покорил Александр и сделал своими слугами.

– У меня нет к ним ненависти, – возразил Тимолеон. – Во мне самом течет персидская кровь.

– Рим ненавидит царей, – сказал Цезарион, – потому что ему поперек горла любой мужчина, берущий на себя смелость возвыситься над ним. Даже диктаторы правили не больше полугода. Марий, Сулла, Помпей, Цезарь – все они искали пути объяснить правоту своей власти или замаскировать ее под что-то иное, заморочить голову тем людям, кому это могло не понравиться. Слова, имена, титулы – дань вежливости и, в сущности, фикция. А мы называем себя тем, что есть на самом деле. Риму следует у нас поучиться – и научиться уважать нас. В противном случае он падет.

Луций вздрогнул, хотя было тепло.

– Итак, господин, ты проявил себя таким, как есть. И это – не по-римски.

Но Цезарион оставался спокойным – или не подал виду, что разозлился.

– Наполовину я эллин. А целиком – царь.

– Кем бы ты ни был, Рим никогда не признает тебя.

– Придется признать, – ответил царь царей без малейшего высокомерия: это был факт, простой и неопровержимый.

– Нет! – Луций заупрямился, сам не понимая почему – скорее всего, от безмерного, всепоглощающего отчаяния, неожиданно выплеснувшегося наружу. Он попытался смягчить свои слова. – Ну, хорошо, возможно, и признают: как чужеземного царя – но не своего властелина. Однако Антоний объявил себя владыкой Востока. Вот этого-то они никогда ему не простят.

– Римляне злобствуют потому, что мы – цивилизованный народ, а они всего лишь быть такими хотят, – вмешался Тимолеон. – Этого им никогда не вынести.

– Мы продолжим потом. – Луций резко встал. – Прошу меня простить. Я нездоров. Наверное, что-то съел…

– Наверное, ты что-то сказал, – поправила его Диона. В этом ее доме супруги бывали редко. Комната, в которой они сейчас находились, была больше, чем ее покои в Александрии – как, впрочем, и весь дом. Но он выглядел намного скромнее, потому что стоял у озера, далеко за городом, а тот, в Александрии, был выстроен по всем канонам.

– Да, – согласился он. – Я чуть было не нанес смертельное оскорбление его царскому величеству.

– А по-моему, уже нанес.

– По крайней мере, я не дал ему времени понять это. – Луций сел на стул и стал снимать сандалии. – Думаю, мне повезло, что с нами не было Антилла. Он сразу согласился бы со мной, и тогда не миновать драки – Цезарион не спустил бы ему.

– До чего же вы, римляне, упрямы и твердолобы, – сказала Диона. Ее маленькая странная кошечка бесшумно подошла, мягко ступая по коврам, потерлась о ее щеку и отправилась дальше – по своим делам. Рука Дионы поднялась к щеке, которой коснулась кошка, и застыла. Глаза ее потемнели, затуманились, словно она была в полудреме или ее посетили видения.

Но этой ночью богиня молчала. Диона вздохнула и сказала своим обычным голосом:

– Видимо, Антоний предполагал такое и потому удержал Антилла при себе; знакомство сына с насущными делами Рима – просто отговорки. Кстати, тебя не назовешь самым непроницаемым из мужчин.

– Но я и не такой несносный, как ты считаешь, – возразил Луций, явно шокированный.

– Иногда Антонию не нужно очевидных фактов, он и так все понимает. Особенно когда человек хочет что-то скрыть. И мне кажется, что за него видит Клеопатра. Уж она-то сущий стоглазый Аргус – как и подобает богине.

У Луция хватило ума не спорить. Из его груди вырвался сдавленный вздох.

– Итак, весь мир знает, что я думаю об этом «триумфе» в Александрии.

– Не весь, – улыбнулась Диона. – Антонию все ясно, по-моему. Он тоже римлянин – как бы ни старался быть греком.

– Будь Антоний истинным римлянином, он никогда не позволил бы себе вычурных манер и апломба восточных царей, и тем более не принял бы титул и не разрешил бы называть царями своих детей.

– Отчего же? Римляне прежде всего практичны, а римляне его склада жаждут власти. Если для того, чтобы обладать властью необходимо играть роль царя, он будет играть эту роль и найдет объяснения для Рима, когда придумает, что сказать.

– Очень уж ты много о нас знаешь, – заметил Луций достаточно едко, чтобы обидеть жену.

Но Диона никогда не обижалась на подобные выпады – политические амбиции были чужды ей. Она сберегла свое сердце для других вещей, более важных и истинных, по-настоящему значимых для нее – женственности, магии. Она протянула к мужу руки.

– Иди ко мне, любимый мой, презирающий царей. Неужели для тебя так важно, что ты никогда не сможешь понять нас, раз ты любишь меня?

– Да, – упрямо сказал он, но пришел в ее объятия, потому что руки жены были теплее, чем ночь… и принадлежали ей.

Вся ее сдержанность, беспокоившая и мешавшая ей в их первую брачную ночь, бесповоротно ушла. При ней остались скромность, нежность, деликатность манер – но еще были страсть и любовь. Но вот миновал пик страсти, и сейчас они лежали бок о бок, спокойно и тихо.

Луций забыл о докучных царях и Roma Dea. Голова Дионы лежала у него на плече, волосы благоухали ароматом ее любимого масла – смесь розы и чего-то еще с пряным, но сладким запахом. Она ласкала его осторожными, мягкими движениями, чтобы не взволновать вновь, но что-то в ее позе, в ритме дыхания неожиданно встревожило его.

– Любимая? Тебе хорошо?

– Больше, чем хорошо, – ответила она, но в этих словах было что-то недоговоренное.

Сердце его чуть не остановилось, а потом снова забилось с бешеной силой.

– Ты заболела?

– Ох, нет. Я здорова.

– Диона?..

Она слегка откинула голову, чтобы видеть лицо мужа, казавшееся сейчас таким большим, его огромные глаза и четко очерченный подбородок.

– У меня будет ребенок.

Голос ее прозвучал удивленно. Но что здесь удивительного, если она давно знает об этом – как все женщины, прежде чем решатся сообщить такую новость мужчине…

Но внезапно все значение сказанных ею слов обрушилось на него, словно лавина на голову – как он, разрази его Тифон[59]59
  Тифон – в греческой мифологии стоглавое огнедышащее чудовище, сын богини земли Геи и Тартара. Зевс, победив Тифона, навалил на него громаду горы Этны, из вершины которой дыхание Тифона извергается потоком огня, камней и дыма.


[Закрыть], мог не подумать об этом. Только низшие боги могли бы ответить ему.

– Ты… – произнес он. – Ты…

– Я беременна. – В голосе его жены прозвучал едва уловимый упрек. – В мои годы… Это неприлично.

– Так ты не… не хочешь…

Потрясенный этим известием, Луций не мог разобраться в своих мыслях и чувствах. Он не понимал себя.

Разволновавшись, Диона оттолкнула его и встала.

– Конечно, хочу! Но я еще не привыкла к этой мысли. Я только сегодня убедилась… Мне казалось, я всего лишь мечтаю о ребенке – или просто глупа и смешна. Но сегодня ночью я попыталась прибегнуть к магии, чтобы угомонить наших сорванцов, и теперь сомнений не осталось – это случилось.

– Но, ради всего святого, объясни, при чем здесь…

Диона была необычайно терпелива и спокойна.

– Мы, слуги богини, ее плоть на земле… теряем самые щедрые дары, когда носим под сердцем ее детей. Именно ее – понимаешь? – ведь это она одаривает их магией. Клеопатра полностью утратила свой дар во время беременности. Я оказалась счастливее – или несчастливее, как тебе больше понравится. В отличие от Клеопатры у меня только сыновья, как и во всем моем роду. И я – не избранница богов.

Неожиданно Луция охватил ужас.

– Тогда как же ты себя защитишь?

– Ничего страшного. – Она гладила его по голове, словно одного из своих сыновей. – Все будет хорошо, успокойся. Меня защищает богиня. Ее покрывало всегда надо мной – оно такое плотное, что моя магия не может пробиться сквозь него. Как же я была глупа – не поняла сразу, только сегодня ночью. Думаю, срок уже месяца три.

– Но…

– Я уже тебе сказала – я отказывалась допустить такое. У женщин иногда случаются кое-какие нарушения. Но не так долго. И магия творит странные вещи – с теми, кто ею обладает.

– Так ты утратила свои магические свойства – как…

– Ох, нет. Наоборот, они усиливаются – по-своему. Богиня делает нас сильней, чем прежде.

– Я знаю, что мне делать, – негромко проговорил Луций.

– Сейчас ничего не надо делать, перебила его Диона. – Пока я не рожу ребенка и не выкормлю его. Такова воля богини. – Это прозвучало подобно молитве.

– Но мое слово что-то значит?

Диона заморгала огромными черными глазами, искренне удивленная.

– Конечно! Ведь в том, что ребенок существует, наполовину твоя заслуга.

– Всего лишь наполовину?

– Да. Будь ты любым другим мужчиной, женатым на любой другой женщине, все было бы иначе. Но это дитя богини.

– Я могу это оспорить.

– Надеюсь, что нет, – ответила Диона, невозмутимая, как всегда. – Аполлонию дважды выпадал выбор – к счастью, родились мальчики. Если бы он не позволил оставить их, на всем свете не было бы женщины несчастнее меня. И я почти наверняка взбунтовалась бы.

Луций взглянул жене в лицо – красивое лицо чужестранки – и вздохнул.

Она нахмурилась.

– Ты сердишься на меня?

Конечно, он сердился. И она больше не может провидеть. Его жена стала такой же, как любая обычная женщина.

Но Диона не была обычной женщиной. И никогда не сможет стать ею. Луций погладил ее по щеке кончиками пальцев.

– Нет, любовь моя. Я не сержусь. Я только… просто я удивлен. И рад.

Он действительно радовался, но это чувство было для него новым – никогда женщина не говорила ему, что он станет отцом. Это было невозможно выразить словами, даже внушало трепет, нечто сродни ужасу – неудивительно, что она кажется такой напуганной.

Луций попытался объяснить ей свои чувства – но был он по-прежнему не поэтом и смог только произнести:

– Да, рад. И у меня нет слов, чтобы выразить свою радость.

– Даже если родится дочь?

– Еще одна Диона? – Он улыбнулся. – Надеюсь, что так и будет.

– Или еще один Луций Севилий. – Рука Дионы легла на живот, который пока не выдавал никаких признаков зародившейся в нем жизни. Его рука легла на ее руку, и она улыбнулась – улыбка была немного неуверенной, но храброй. – Мальчишки – ужасные сорванцы. Но если сын пойдет в тебя, это я выдержу.

– Может быть, боги благословят его. Или ее – если таково будет их желание, – сказал Луций.

Улыбка Дионы была единственным благословением, в котором нуждался он сам. А что до ребенка… боги о нем позаботятся. Он должен довериться им – хотя бы на этот раз.