Текст книги "Трон Исиды"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Рядом с ней раздался неожиданный звук – Антилл присвистнул и сделал стойку, словно собака.

– Силы небесные! Это что за пава? – потребовал он ответа, даже не стараясь говорить потише.

Диона приподняла бровь, но Антилл не мог знать нюансов ее мимики и понять, что это – предостережение, да к тому же был юным горячим римлянином и потому продолжил в том же духе. Может, он подумал, что чужестранец глух или не понимает по латыни?

– Ой, умора, ты только посмотри на него! Ну и красавчик! Он похож на кудлатую собачонку-визгунью моей мачехи.

Цезарион остановился, нарочито не замечая Антилла, поклонился Дионе и произнес без акцента на изысканнейшем греческом:

– Госпожа, рад тебя видеть. Не правда ли, сегодня чудесный день?

– Прекрасный, – согласилась Диона с еле уловимой иронией.

– Да! – вмешался Антилл, явно понимавший греческий. – Чудный денек! Чем же от него так несет? А глаза-то, глаза! Чем он их размалевал?

На самом деле царевич никогда не пользовался благовониями и не подводил глаз. Но Диона не успела и слова молвить, как Цезарион тут же сказал:

– Я вижу, тебе докучает назойливая муха, госпожа. Как он к тебе попал? Он, кажется, очень плохо воспитан. Сюда таких не пускают. Это что, ублюдок одного из солдат?

Диона подавила вздох.

– Где твои манеры, Цезарион? Птолемей Цезарь, познакомься с Марком Антонием-младшим. Антилл, познакомься с царем Египта.

Но Антилла было не так-то просто осадить.

– Царь? Вот этот? Да он похож на плясуна царя Армении.

– Вифинии, – процедил Цезарион сквозь стиснутые зубы тоже на латыни и с акцентом, ничуть не худшим, чем у Антилла, когда тот говорил по-гречески. – Мой отец, как утверждают, танцевал между простынями с царем Вифинии. Ты даже оскорблять не умеешь прямо – все исподтишка.

– Ни один Цезарь не имеет к тебе отношения, – парировал Антилл. – Кто засунул тебя в Клеопатру? Один из ее конюхов?

– А по тебе сразу видно, что ты – плевок Антония, – ответил Цезарион со слащавым ядом в голосе. – Я слышал, он когда-то любил иногда побаловаться с грязными женщинами.

– Расфуфыренный индюк! – издевательски проговорил Антилл.

Диона уже подумывала прекратить стычку, пока она не переросла в конфликт посерьезнее. Стражники Цезариона и Антилла метали друг в друга враждебные взгляды, готовые в любую секунду защитить своих господ. Можно, конечно, приказать египтянам от имени Клеопатры: они с легкостью разнимут драчунов. Но Диона решила, что мальчишки, как и котята, тоже имеют свои права.

Цезарион набросился первым, сбив Антилла с ног. Царевич был ниже ростом, легко сложенный, гибкий и крепкий – весь в отца; Антилл перенял сложение Антония, но это не всегда бывает преимуществом. Худощавый мальчик – если он царевич – рано узнаёт, как сражаться с более крупным противником.

Антилл, оправившись от первого неожиданного удара, продемонстрировал противнику, что голова у него тоже неплохо работает – он был не только выносливым, но и хитрым бойцом.

Мальчишки катались в грязи, как разъяренные псы. Один из них – или оба, было трудно понять – ругался самым изощренным образом. Стражники уже готовились разнять их, но вмешалась Диона.

– Не надо. Пусть сами разберутся.

Возможно, стражники и заспорили бы с ней всерьез, но они тоже были не так уж давно мальчишками, особенно сопровождающие Антилла, и поэтому до поры до времени не двигались с места, как и Диона, не спуская глаз с дерущихся. Нельзя было допустить, чтобы эти дети покалечили друг друга.

Диона всегда чувствовала переломный момент драки. Цезарион находился внизу, слышались звуки ударов, но он так извивался, что Антиллу пришлось попотеть, чтобы не промахнуться. Наконец Цезарион неожиданным рывком вернул утраченные позиции, но тут же поплатился за это: Антилл мертвой хваткой схватил его за горло и съездил по челюсти.

Все замолчали, затаив дыхание. Диона подалась вперед.

Цезарион засмеялся – придушенно, но искренне.

– Ох, дружище! Ты – что надо!

Антилл усмехнулся сквозь остатки злости.

– Да и ты не хуже. Сдаешься?

– Ни за что, – отрезал Цезарион.

– Отлично, – сказал Антилл с искренним сожалением. – Тогда я тебе сейчас ка-ак врежу!

– А я – тебе, – заявил Цезарион.

– Интересно, каким образом?

– Очень просто!

Диона даже не поняла, что он сделал – так извивается в броске змея, или кот выскальзывает из ошейника. Через секунду Цезарион уже сидел у Антилла на голове, и тот опешил и от неожиданности онемел. Цезарион вскочил на ноги, не выпуская Антилла и широко ухмыляясь.

– Сдаешься, – уверенно сказал он.

– Скорее умру, – парировал Антилл.

Цезарион завопил с радостным одобрением:

– Ур-ра!! Мир! Ты мне нравишься. Давай-ка вставай, будем мириться. Никто еще не задавал мне такой трепки.

Антилл встал с суровым лицом, но тут же расплылся в улыбке, которая была едва ли не шире, чем у Цезариона, и принял протянутую ему руку с видимым удовольствием. Но все же он с сомнением смерил царевича взглядом сверху донизу.

– Ты щуплый, как девчонка. Наверное, ты неженка и нюня.

– Не мне судить, – сказал Цезарион. – А луплю, как Цезарь.

Антилл понимающе кивнул.

– Но ты ведь царь. Так сказала госпожа – и в Риме мне тоже говорили: Птолемей Цезарь – царь Египта, но его мать поможет, где нужно.

Диона затаила дыхание. Но Цезарион предпочел не возобновлять ссору.

– В драках с мальчишками неважно, царь я или нет. Ты же меня не испугался?

– Да, – согласился Антилл. – Но я – римлянин.

– И я – тоже, – подчеркнул Цезарион. – По крайней мере наполовину.

– А на другую половину – царь. И этим все сказано.

– А ты тоже не дурак, – заметил Цезарион. – Чего не скажешь о твоем отце, хотя дерется он хорошо. И моя мать любит его.

Антилл снова сел на землю возле шатра-кухни. С царским пренебрежением к своей одежде и внешности Цезарион устроился рядом.

– Моя мать умерла, – промолвил Антилл. – Отец говорил, что она могла бы стать царицей, если бы не была римлянкой. Я не знаю, любили ли они друг друга. В Риме мы не говорили о таких вещах. Это был взаимовыгодный союз – вот все, что я знаю. Однако она слишком далеко зашла. Люди говорят, что она умерла от стыда, но я думаю – от отчаяния.

Он говорил бесстрастно и обстоятельно, как истинный римлянин. Цезарион, бывший наполовину эллином, обнял его за плечи.

– Послушай, прости меня.

– Перестань, – свирепо, но без вражды в голосе сказал Антилл. – Октавия послала меня привезти отца домой.

– Не надо, не продолжай – я понял это, как только услышал твое имя. Ты хочешь попробовать?

– Не знаю… Может быть. Я обещал ей, что попробую.

– Антоний останется с нами, – с гордой уверенностью сказал Цезарион. – И ты можешь остаться.

– И твоя мать это допустит? Я – соперник ее сыновьям.

– Но ты ведь римлянин, и потому не можешь быть царем Египта.

– А в Риме нет царей, – кивнул Антилл, словно объяснил все. Возможно, в его воображении так и было. – Если я не смогу уговорить его, то останусь. Октавия хорошо к нам относится. Но слишком хорошо. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал Цезарион. – Ты никогда не забываешь, как именно хорошо она к вам относится.

– Точно, – поддакнул Антилл. – И знаешь, что еще хуже? Она гладит меня по головке. И называет своим дорогим мальчиком.

Цезарион выразительно замолчал. Кивок Антилла был не менее выразительным и очень резким.

– А знаешь, что еще она делает? Я тебе расскажу…

Диона улыбнулась про себя. Конечно, надо бы велеть их обоих искупать и отправить под присмотр – но не сейчас. Им было слишком хорошо вдвоем.

27

Цезарион вернулся в Александрию рука об руку с Марком Антонием-младшим, другом и братом по духу, и дрались они не чаще и не более жестоко, чем можно ожидать от мальчиков, рожденных быть царевичами. Это явилось громадным облегчением для их родителей – по крайней мере для Клеопатры. Антилл не особенно усердно уговаривал отца вернуться в Рим – не более усердно, чем требовало связавшее его обещание.

В один из теплых солнечных дней, в разгаре весны, Диона отправилась во дворец поискать Луция Севилия. Примерно через полчаса она нашла его в зимнем саду царицы – в компании полосатой кошечки. Он сидел и читал книжку, а кошка дремала у его ног, мурлыча в островке теплых ласковых лучей. Оба казались беспечными и довольными.

Луций Севилий уже оправился от лихорадки, измотавшей его в Мидии. Он по-прежнему был худ и бледен, но лоб – когда Диона его целовала – оказался прохладным.

Он улыбнулся ей. В последнее время Луций Севилий делал это постоянно; и потому Диона словно летала на крыльях и чувствовала себя юной девушкой с мыслями легкими, как птичьи перья, а не умудренной жизнью женщиной. Возраст, положение, опыт – все это было пустым звуком, когда он смотрел на нее так, как сейчас, и глаза его говорили: на свете еще никогда не было женщин красивее и желаннее ее.

«Глупости!» – журила себя Диона. Но откуда было взяться благоразумию, когда Луций Севилий явно был ей в этом не помощник. Он сам отказывался быть благоразумным.

– Завтра, – сказал он, откладывая книгу.

Она села рядом на скамейку – но не касаясь его. Это было удовольствием, близким к боли: находиться так близко от любимого – и так далеко. Диона лелеяла сладость этого ощущения до замирания сердца и знала, что очень скоро, может быть, даже сейчас она преодолеет последние мучительные, до головокружения притягательные дюймы и коснется его руки.

И завтра, завтра ночью…

Диона сильно вздрогнула – и слегка покачнулась. Луций Севилий тут же заглянул ей в лицо, побелев от волнения.

– Тебе плохо? Голос был испуганным.

– Нет, – проговорила она. – Нет. Я…

Она умолкла. Любовь – это болезнь, как говорят поэты. Ее дыхание прерывалось; горло сжало спазмом; лицо посерело, потом побледнело, и взгляд затуманился. Биение сердца вдруг стало совсем еле слышным. Ею овладели страх, паника, ужас, мгновенная уверенность в том, что она не сможет… – все сразу. Она не стоит его. Она не умеет. Она не способна. Она не…

– Диона… – Этот голос она знала лучше всех на свете, но сейчас он вдруг показался совсем незнакомым. Акцент был странным, тембр другим. Он исходил откуда-то из глубины горла; и это была певучая звучность греческого или звонкая стремительность египетского. – Диона! Госпожа моя, любовь моя, нежный мой друг, не отвергай меня!

Эти слова не прозвучали патетично – хотя шли из самых глубин сердца, да и фраза была соответствующей, даже чуть цветистой. Но был в ней уловимый оттенок надменности, с которой рождаются все римляне – какими бы нежными они ни казались, и Диона сразу же напряглась и замкнулась в себе.

Но вскоре ее взгляд прояснился. Луций Севилий держал ее за руку. Его пожатие было якорем в зыбком море, связавшем Диону с миром реальности.

– Я чуть не струсила и не сбежала, – призналась она.

– Но ты ведь не трусиха.

– Нет.

Она снова вздрогнула, хотя солнце грело мягко и ласково.

– Теперь я знаю, как боятся Пана[54]54
  Пан (у римлян – фавн) – греческий бог-защитник пастухов и мелкого рогатого скота, лесной демон; похотливое существо. Изображался в виде человека с ногами козла, часто с козлиной бородой и рогами. Пан изобрел пастушескую свирель и, играя на ней, преследовал нимф. Возбуждал панический ужас и сеял панику.


[Закрыть] – властелина диких пустынных мест. Паника ужаса, белая, как кость, красная, как кровь… Это почти красиво.

– Перестань, – попросил Луций Севилий. – Не мучай меня.

Она попыталась улыбнуться ему.

– Теперь ты видишь, что получишь, дорогой мой римлянин. Ты уверен, что этого хочешь?

– Я хочу тебя – всю без остатка, – сказал он без колебания. – И даже то, что может меня испугать.

– Ох, только не это! – воскликнула Диона.

Луций Севилий поднес ее пальцы к губам, поцеловал обе ладони и сжал их в руках.

– Все эти годы я знал, чего просил и прошу. Пойми, за столько лет я мог разглядеть тебя, понять и решить, что хочу только тебя: жрицу, женщину, голос богини, жену…

– Но я останусь прежней, Луций. Я принадлежу богине. Аполлоний не понимал этого. Он надеялся изменить меня: уменьшить, втиснуть в земную оболочку, вытеснить из нее богиню. Никому это не под силу. Даже тебе.

– А я и не буду пытаться, – твердо сказал он.

– Но все же ты боишься голоса богини, живущего во мне.

– Значит, мне придется научиться не бояться.

Диона покачала головой – но она не отвергала его.

– Я всем сердцем люблю тебя. Но можешь ли ты принять меня целиком – всю меня? Способен ли вообще мужчина на такое?

– Я попробую. И буду стараться.

Он был таким храбрым, потому что сказал то, что думал. И Диона вдруг поняла, что ей нет дела до того, что может случиться потом, даже если он пожалеет о сказанном – и о сделанном. Сейчас Луций Севилий сказал то, что думал. И этого достаточно.

Она наклонила голову. Завтра они произнесут слова клятвы. Завтра сбудется то, что началось еще в Тарсе.

28

– Ни к чему все это, – в который раз повторила Диона.

– Глупости, – отмахнулась Клеопатра – так она говорила с тех пор, как вытащила Диону из комнаты, где та отдыхала – правильнее сказать, пряталась. Остальные женщины – служанки, придворные дамы, жрицы, приятельницы царицы и подруги Дионы – смеялись, купая невесту. По обычаю, невесте обязательно следовало принять свадебную ванну; это означало прощание с девичеством, и все они должны были учить ее уму-разуму, готовить к тому, чтобы стать женщиной – благословляя мудростью веков и множества жизней, словно она снова была неопытной девушкой.

– Но зачем этот спектакль? – упрямо сопротивлялась Диона. – Я никак не могу понять. Каждый знает, что здесь не дом моего отца, а твой дворец. И дом, в который меня понесут, – мой собственный дом. Такая суета невероятно нелепа и смешна.

– Это свадьба, – терпеливо втолковывала Клеопатра. – Разве я не могу занять место твоих родителей, пока они отдыхают с миром в царстве Осириса, моего божественного супруга и брата? Разве у меня нет права вручить тебя мужчине, которого – кто об этом знает? – я выбрала для тебя? Нет, ты не думай, – добавила она уже другим тоном, – что я считаю тебя неспособной справиться самой. Но ты стоишь таких хлопот. И на тебя так приятно смотреть. Все просто лопаются от зависти.

На самом деле все хихикали, сыпали шуточками и тащили Диону из ванной, вытирая ее душистыми полотенцами; они массировали и умащали благовонными маслами каждую пядь ее тела. Когда она впервые выходила замуж, все было совсем не так. Нет, тогда тоже была настоящая свадебная ванна, а потом трапеза и все остальное – но она прошла через эти церемонии, как ягненок, отданный на заклание. А теперь она с трудом сдерживала нетерпение. Поскорее бы отделаться от этой кутерьмы! Ей хотелось, чтобы все прошло тихо и мирно, почти уединенно, если возможно, – но Клеопатра не хотела и слышать ни о чем подобном, да и Антоний шумно протестовал. Они жаждали надлежащей свадьбы – впрочем, чего еще ждать от монархов, привыкших к постоянным пирушкам и яркому блеску веселья?

Но все же Диона отметила про себя, что не так уж и неприятно находиться в центре праздничной суеты, когда все тебя ублажают и превращают в настоящую красавицу. Правда, говорили, что она и так красива – сама Диона никогда ничего подобного не думала и не чувствовала, даже глядя по утрам в зеркало. А почему она должна им верить? Ее лицо было просто ее лицом, ее тело – ее телом. А теперь они делали из них нечто приметное: греческую красоту для греческой свадьбы – и бурно жестикулировали, протестуя против скромности ее платья и утверждая, что она должна выходить замуж как египтянка – в самом невидимом наряде из газа.

– Нет, нет и нет, – безапелляционно заявила Клеопатра. – Скромность – лучшая приправа. Она заставляет мужчину мечтать.

Женщины вздохнули: замужние – умудренно; незамужние – беспечно, но немного боязливо. Дионе хотелось успокоить их – но ей самой было не по себе. Как боги на небесах назовут то, что она делает?

Выходит замуж за мужчину, как наверняка сказала бы Клеопатра, если бы Диона имела глупость спросить ее. Царица всегда называла вещи своими именами.

Выходит замуж за мужчину… Диона отогнала эту мысль, когда уже была одета. Ее волосы, расчесанные, умащенные благоуханной миррой, свободно падали на плечи, словно она была девушкой. Их заплетут потом, когда она – опять! – станет замужней женщиной.

Надо забыть прошлое. Она должна помнить только настоящее: этот ритуал и этого мужчину.

Клеопатра вместе с самой искусной из служанок ловко укрепила на голове Дионы невесомое, воздушное свадебное покрывало, оно было прозрачным, но все вокруг стало казаться ей немножко нереальным – как во сне; прохладная вуаль мягко касалась щек и рук. Сквозь шелк цвета пламени мир стал золотистым и алым – как огонь, как кровь. Как жар плоти.

Наконец все было готово. Очистившуюся душой и телом при помощи обрядов, умащенную благовонными маслами, тщательно одетую и закутанную в вуаль невесту повели на пир. Женщины с облегчением вздохнули – они потрудились на славу.

Залы дворца были залиты светом. Слышались музыка, пение высоких голосов, смех, возгласы и невнятный гул разговоров. Диона различила возбужденно-веселые раскаты голоса Антония, шушуканье придворных, и еще – словно физически ощутимое молчание. Диона знала, что нельзя услышать тишину, услышать, как молчит человек в шумной толпе, но сердце сразу подсказало ей: это – Луций Севилий, гаруспик, ее жених.

Она не могла коснуться его или хотя бы встать рядом – ей полагалось лишь смотреть на него через большую многолюдную залу. Сначала принесут жертвы богам, а потом будет пир. И все до одного играли в веселую игру – как можно дольше разлучать их друг с другом. Лишь двое казались тихими и спокойными в центре бурлившего смехом и гамом водоворота пестрой толпы – он и она. «Надо уметь ждать, – говорила себе Диона. – Помни, ты – не перепуганная девчонка и не распутница, чтобы бежать не чуя ног через зал прямо в объятия любимого».

Наверное, она ела и пила. Наверное – потому что не замечала этого, хотя есть и пить под покрывалом очень трудно. Гораздо естественней было бы откинуть вуаль с лица или сложить руки на коленях и ждать, пока остальные насытятся.

Луций Севилий должен был управляться с горами яств на своих тарелках и словно бездонными кубками. Пир был безжалостно долгим и монотонным для новобрачных, жаждущих поскорее остаться наедине друг с другом, но для остальных это был повод к веселью, которому они предавались сполна. И еще – это очень смущало Диону – удобный случай заставить уши соседа гореть от рискованных шуток. Антоний всегда был в таких делах неистощимый мастак. Но никого не удивляло, что под стать ему оказалась Клеопатра.

Диона от всей души желала, чтобы они замолчали – напрасная надежда! Наоборот, все острили без умолку – а тут ведь был и ее сын, и дети Клеопатры. Может, для Тимолеона это не так страшно – в конце концов, он уже юноша, но Цезариону, Антиллу и близнецам – брат с сестрой давно клевали носом, но уходить спать не хотели – вряд ли стоило слушать такие скабрезности.

Царевичи, казалось, скучали. А у Тимолеона был такой вид, словно он задумал какую-то каверзу и теперь размышляет, как ее осуществить. Диона не представляла, что же на сей раз пришло в его буйную голову. Оставалось только надеяться, что это произойдет как можно позднее.

Казалось, пиру не будет конца. Диона выпила довольно много вина, и у нее слегка кружилась голова, но ко сну еще не клонило. Близнецы прикорнули на краешках огромного пиршественного ложа: Селена – на женской стороне, а Гелиос – на мужской. Судя по всему, они угомонились и уснули. Голова Цезариона упала на плечо Антилла.

Тимолеон раскраснелся – было ясно, что вином он себя не обделил – и на глазах становился дерзким.

– Ты посмел говорить о моей матери? Что ты сказал о моей матери?! – услышала Диона. Сын свирепо сверкал глазами в сторону молодого человека – похоже, слишком бойкого на язык.

Клеопатра, сидевшая рядом с Дионой, быстро спасла положение. Она встала и подняла руку, призывая всех к вниманию. Какое-то время Диона смотрела на нее в замешательстве: она не сразу вспомнила, что ей полагается делать. Но потом резко – и поэтому не слишком грациозно – встала. Шум мгновенно затих. Наступила почти мертвая тишина – все молчали и смотрели во все глаза. Диона видела лишь мужские глаза – женщины все сидели на ее половине, и через столы на нее глядели только мужчины.

Она поднесла руки к покрывалу. Неожиданно вуаль показалась ей уютным, надежным укрытием – как тихая гавань во время шторма. Сняв его, она словно подставит лицо всем ветрам, дувшим с четырех сторон света.

Она отогнала эту мысль. Вуаль выскальзывала из пальцев, словно сопротивляясь, но Диона была сильнее. Огненно-красное покрывало упало вниз. Мир, открывшийся ее взору, был неожиданно четким, контрастным – странные переливы золотого и белого мелькали перед глазами; свежий воздух холодил щеки. Этот мир пах вином, благовониями и цветами.

Долгий вздох вырвался у всех находившихся в зале. Так бывало всегда, когда невесте открывали лицо. Покрывало делало ее незнакомкой; даже тогда, когда все хорошо ее знали и встречали по много раз в день. Теперь же невеста словно заново родилась, и мир ждал, когда она явит ему свое лицо, самое красивое из всех, – и неважно, совершенны ли на самом деле его черты или нет. Здесь, сейчас, она была единственной – избранной.

В мареве огней и блеска, в кружении лиц Диона видела лишь одно лицо – узкое, загорелое, обрамленное короной из полевых цветов. Оно было восторженным и одновременно будто ушедшим в себя; глаза Луция Севилия, гаруспика, были задумчивыми, словно он грезил наяву.

Внезапно тишину нарушил новый взрыв смеха и голосов. Слуги забегали с факелами. Музыка загремела неистово-громко и бойко.

Мужчины и женщины повскакивали со своих лож. Женщины подхватили Диону и потащили к двери; на улице ждала повозка, чтобы доставить невесту в дом мужа – в ее собственный дом. Но мужчины со смехом преградили им дорогу.

Это не входило в ритуал. Оцепенение Дионы сменилось удивлением. Мужчины напирали – нет, буквально продирались сквозь толпу женщин, кричавших от страха – настоящего и напускного. Диона ахнула от неожиданности, когда кто-то обхватил ее сзади, но тотчас узнала это прикосновение, эти худощавые сильные руки. Она дернулась, пытаясь повернуться к нему лицом.

– Луций!..

Перекидывая ее через плечо, он смеялся – Диона чувствовала, как тряслось его тело, – но сквозь смех ему удалось тихо сказать:

– Таков римский обычай[55]55
  Этот обычай восходит к легенде о похищении сабинянок. Согласно этому преданию, в недавно основанном Риме недоставало женщин. Ромул, один из основателей Рима, устроил игры, на которые пригласил соседних сабинян вместе с их семьями. Во время игр римляне похитили незамужних сабинянок.


[Закрыть]. Идея Антония. Ты можешь драться, брыкаться – только не сильно. Немножко.

Но Диона инстинктивно брыкалась в полную силу. Умом она понимала, что это – Луций, но тело в страхе кричало: это же нападение! похищение! насилие! нарушение приличий!

Луций Севилий вряд ли донес бы ее до дому, хоть был не слабее Антония, но с легкостью преодолел расстояние до повозки, что само по себе было достаточно впечатляющим. Он тяжело дышал, но твердо стоял на ногах, когда усадил ее на подушки – плавно и мягко. От потрясения у Дионы перехватило дыхание, она потеряла дар речи. Луций едва успел сесть рядом с ней, как Антоний – пошатывающийся, веселый и пьяный – ликующе рявкнул, и белые мулы резко тронулись в путь. Диона навзничь упала на подушки, и рука Луция обняла ее. Она попыталась отстраниться – но не очень охотно.

Мужчины были донельзя довольны собой. Женщины – во главе с Клеопатрой – шушукались и замышляли месть.

Диона, чувствуя себя в повозке словно в капкане, накинула на лицо покрывало и постаралась отодвинуться как можно дальше к краю. Испуг уже прошел, и она начала злиться, но ни Луций, ни Антоний, казалось, этого не замечали. Хорошо бы превратить их в змей или в лягушек. Нет, лучше в мышей. Из римлян получатся отличные жирные мыши – кошкам Баст будет чем поживиться.

Магия всегда была к услугам Дионы. Это было сродни ее нраву: внешне спокойная, она могла в любую минуту разразиться гневом – если бы разрешила себе. Но она не стала будить спящую собаку – и вовсе не из милосердия к колобродам Антония: просто мыши могли легко спрятаться на улицах Александрии.

Они пели – «Hymen Hymenaie»[56]56
  Гимн Гименею – свадебная песня, которая по древнему обычаю во время свадебного праздника исполняется хором, например, при введении невесты в дом жениха, или свадебной ночью перед покоями невесты, или перед брачными покоями.


[Закрыть]. Диона знала эти стишки, предназначенные для того, чтобы вгонять девушку в краску до тех пор, пока она не заплачет. Факелы ярко пылали в вечерних сумерках. Одна за одной на небе загорались звезды, и среди них самая роскошная – вечерняя звезда.

«Io Hymen Hymenaie, Hymenaie Hymen!»

Женщины пели по-гречески, а мужчины – как только сейчас поняла Диона – на латыни; были ли они все римлянами или только хотели ими быть? Горожане останавливались и смотрели им вслед. Свадебные процессии в Александрии не редки – но разве каждый день увидишь, что ее возглавляет царица Египта с супругом?

Повозку тряхнуло на выступе камня мощеной дороги, и Луций Севилий чуть не упал на Диону. Ни секунды не думая, она обняла его, и когда от сразу последовавшего нового толчка он качнулся обратно, оказалось, что она летит вместе с ним. Диона мгновенно внутренне напряглась и приняла холодный вид. Его лицо в свете факелов было бесстрастным; он даже не смотрел на нее и слушал Антония, что-то говорившего ему на ухо, смеясь и кивая.

«Io Hymen Hymenaie, Hymenaie Hymen!»

Руки ее сжались в кулаки.

«Ну хватит с меня! – мысленно заклинала их она. – Хватит!»

Но дом Дионы вовсе не казался ей собственным домом. Он был полон цветов и пылающих светильников; повсюду толпились люди. Луций Севилий вынес ее из повозки – уже переставшую сопротивляться, но все же не беспомощную, – перенес через порог[57]57
  По римскому обычаю жених переносил невесту через порог дома, чтобы не беспокоить демонов.


[Закрыть] и поставил на ноги под бурное веселье и одобрение зрителей.

– Удачи! – кричали они во все горло и кидали ей под ноги пригоршни орехов, золоченых и простых. – Удачи!

Во время благословения домашнего очага – когда Диону вводили в ее собственный дом как в чужой, – Клеопатра взяла на себя роль свекрови, как до того была «отцом» невесты. Это было абсурдным не больше, чем все остальное. Домашние, казалось, были весьма позабавлены. Растроганные слуги ухмылялись глупыми улыбками или плакали просто ради удовольствия пустить слезу. Сверху на нее сыпался дождь из орехов и сушеных фиг, которыми бросались довольные дети, радуясь поводу устроить возню. Фиги были немытыми, и весь пол покрылся землей и песком.

Диона вновь оказалась возле Луция Севилия. Он держал ее за руку. Его ладонь казалась холодной и чужой. Взгляд Дионы блуждал по лицам, окружавшим ее.

Один из мужчин в средних рядах показался ей знакомым – но она не узнавала, кто это. Он был худым, высоким, белокурым: юноша, пока еще нескладный и долговязый, с густой немодной бородой.

Диона долго смотрела на него, пока в памяти не всплыло имя: Андрогей.

В восторге она закричала:

– Андрогей!

Он вполне мог не слышать ее – стоял такой гомон, что она и себя-то не слышала. Ее старший сын здесь, на ее свадьбе – она не видела его лет пять или даже больше: с тех самых пор, как Луций Севилий впервые поселился в ее доме.

Диона хотела пробиться сквозь толпу, найти сына и потребовать ответа: где он был столько лет, что делал, зачем и как пришел. Но узы обычаев, воплощенные в руке Луция Севилия, были слишком сильны.

Он повлек ее за собой сквозь анфиладу комнат, но это не значило, что она слепо подчинялась его воле – ноги сами вели ее. Остальные тянулись сзади, распевая свадебную песнь – эпиталаму. Они пели о любви и желании: двое во тьме, нежность и страсть, тепло и зной.

Диона пыталась задержаться, объяснить, почему ей нельзя сейчас уходить.

– Там Андрогей… мне нужно знать… как…

Бесполезно. Свадьбы не оставляют ни места, ни времени для подросших детей от первых браков.

У дверей спальных покоев невесте позволили остановиться. Ей нужно было повернуться к толпе, заполнившей коридор. Мир снова хотел видеть ее лицо. На сей раз Дионе не требовалось напоминаний: руки уже взялись за покрывало, снимая его, давая свободно упасть волнами вниз. Это было встречено всеобщим ликованием – мужчины смеялись и радостно вопили. Луций Севилий подхватил Диону и понес ее в покои, пинком закрыв за собой дверь.

Наступила внезапная – почти мертвая – тишина. Потом снаружи снова запели. Они будут петь всю ночь в коридоре и под окнами. Некоторые попытаются пробраться внутрь или хотя бы заглянуть сквозь ставни. Но Диона повесила на окна плотные занавеси, сквозь которые ничего невозможно увидеть.

Горел светильник, слабо освещая комнату, и повсюду разливался аромат благовоний – изысканная смесь из душистых трав и масел, специально приготовленная, чтобы сдобрить восторги влюбленных. Ложе, застеленное новыми простынями, было усыпано цветами. Диона чувствовала благословение магии – слышалась тихая, сладчайшая музыка. Ни один земной инструмент не мог породить такое чудо.

Сквозь эту дивную мелодию послышался вполне реальный голос.

– Ты, кажется, в ярости, – вымолвил Луций Севилий. – Кто-то что-то сказал, и это тебя расстроило?

– Сказал? – воскликнула Диона. – Не сказал – сделал! Как ты посмел схватить меня и тащить?

– Так принято в Риме, – ответил он без особого раскаяния.

– Отлично! Что еще принято в Риме? Разделять волосы новоиспеченной супруге на пробор острием окровавленного копья[58]58
  Комментируя такой обычай, Плутарх в «Римских вопросах» замечает, что, возможно, это делается в память о том, что первые жены римлян были добыты силой и с помощью оружия; кроме того, это могло означать, что они выходят замуж за храбрых воинов, и только железо может расторгнуть брак.


[Закрыть]? По-твоему, у меня настолько варварская натура?

– И да и нет, – кивнул он, сел на край ложа и стал развязывать сандалии.

– Ты такая забавная, когда сердишься: словно вот-вот зашипишь, как кошка. Я еще никогда не видел тебя такой.

– Ты собираешься со мной из-за этого развестись?

– Пока нет. – Он снова встал и начал обстоятельно снимать тогу вместо того, чтобы рывком стащить ее и бросить на пол.

От такой прозаической аккуратности Диона буквально онемела. Ведь ему полагалось остолбенеть от красоты своей возлюбленной или сорвать с нее одежду и овладеть ею прямо на полу – в общем, совершить любое безумство, только не вести себя, как муж после многолетнего брака, которого присутствие жены волнует не больше, чем вид его рабов.

Отчасти от смущения, отчасти желая посмотреть, что же будет дальше, Диона протянула руку и взяла тогу. Она показалась ей неимоверно длинной и тяжелой. Ну вот, теперь они ведут себя как добрые приятели, усмехнулась про себя Диона, когда они вместе свернули тогу и положили на стул для одежды. Без тоги Луций Севилий казался тоньше, изящнее – но не менее римлянином.

Диона разгладила сверток, который у них получился, скользнула ладонью по чистой белой шерсти к пурпурной кайме. На ощупь кайма оказалась другой – более гладкой, лучше вытканной.

– Мне кажется, я тебя совсем не знаю, – сказала она, словно обращаясь к кайме.

– И ты жалеешь об этом?

Диона взглянула на него. Луций Севилий убийственно спокойно выдержал ее взгляд. Да, он никогда не позволяет себе расслабляться; он вышколил свое лицо, заставляя его оставаться бесстрастным при любых обстоятельствах, а тело… что ж, тело тоже должно подчиняться приказу.

– Да, жалею. Как я могла выйти замуж за чужестранца, да еще и римлянина? Наверное, я сошла с ума.

– Что ж, я дам тебе развод. – Голос его был спокойным, а лицо – совершенно равнодушным. – Ты хочешь лечь на ложе? Тогда я устроюсь на полу. Если, конечно, ты не собираешься выйти к ним и сказать, что все кончено.