Текст книги "Трон Исиды"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

35

Вернувшись из Семы, Диона обнаружила, что дома все по-прежнему, а Луций до сих пор в городе. Мариамна уже проснулась и звала брата. Тимолеону, преданному ее рабу, пришлось выполнить требование сестренки, а именно: поучить ее ходить. Малышка держалась за пальцы его вытянутой руки и шажок за шажком приближалась к гостеприимным коленям брата, по-видимому, думая, что это замечательная игра.

Мысли Дионы приняли другое направление – но не окончательное. Кое-чем можно было заняться прямо сейчас: сборами, знакомыми по предыдущим отъездам, но уже подзабывшимся. Она начала складывать вещи, но вскоре бросила, борясь с желанием махнуть на все рукой и продолжить жить по-прежнему. Скорее всего, Диона просто трусила… И тогда она заперлась в своем кабинете, погрузилась в счета и долго не выходила оттуда.

Луций Севилий, вернувшись чуть позже обычного и чувствуя себя виноватым, обнаружил, что в доме все вверх дном. Чувство вины помешало ему спросить, чем все так заняты, почему хлопочут. Он только с огромным облегчением заключил, что у детей все в порядке. Может, он забыл, что к ужину ждут гостей? Но в трапезной было темно, а в его кабинете был накрыт стол к ужину – как всегда, когда гостей не ожидалось. Диона была чем-то занята. Лучше думать, что жена дуется на него за то, что он предпочел ее обществу споры с философами.

Виновный или невиноватый, но Луций был голоден. Он съел превосходный ужин, который принес его раб Гай, выпил вина – цекубского, из новой, недавно приплывшей партии. Вино было превосходным и довольно крепким. Встав, он сразу же понял это и пожалел, что не разбавил его больше, чем обычно.

Он не был навеселе. И у него достанет храбрости, чтобы встретить гнев жены. Успокаивая себя таким образом, он пошел на ее поиски.

Найдя жену, Луций чуть не рассмеялся. Столько волнений – а она просто позабыла о времени из-за очередной атаки на счета. Она ушла в них с головой, склонившись над столом с восковыми табличками. Повсюду лежали свитки папируса. Луций стал пробираться между ними. Довольно шумно, но Диона, казалось, не замечала его.

На свободном месте – недосягаемом для нее – он остановился. Жена сделала пометку на табличке, надавив на воск стилем[79]79
  Стиль – бронзовый стержень, заостренный конец которого использовался для нанесения текста на дощечку, покрытую воском. Противоположный конец стиля делался плоским, чтобы можно было стирать написанное.


[Закрыть] – быстрое сердитое движение, совершенно характерное для Дионы, когда она имела дело с финансами. После паузы она взяла кисточку, обмакнула ее в чернила[80]80
  Письменные принадлежности появились на Древнем Востоке и были переняты греками. Кисточки из стеблей камыша служили для нанесения чернил, сделанных из сажи с добавлением клея, на папирус, деревянные дощечки, кожу, пергамент, кору дерева, глиняные черепки, штукатурку. В эпоху поздней античности на Западе появилось гусиное перо.


[Закрыть] и сделала более подробную и спокойную запись на свитке, лежавшем перед ней. На щеке ее он увидел чернильное пятно; волосы выбились из прически – узла замужней женщины. Сейчас она казалась не старше царевны Селены.

Покончив с кисточкой, Диона отложила ее в сторону и снова вернулась к табличке. Луций украдкой потянулся к одной из шпилек, державших ее волосы. Шпилька выскользнула наружу: волосы рассыпались по плечам и спине.

Она обернулась быстро, как кошка. Выражение ее лица было ошеломленным и явно сердитым.

Луций усмехнулся, совершенно не раскаиваясь.

– Добрый вечер, госпожа, – произнес он.

Диона моментально скрыла все эмоции под маской своего обычного спокойствия. Но, как всегда, было в жене нечто неуловимое, неизменно наполнявшее его сочувствием к ней.

– Я уезжаю, – сказала она. Ни приветствия, ни вопросов о поводе или причине его опоздания – просто обыденное сообщение.

В такой ситуации разумнее всего было сохранить самообладание, и Луций невозмутимо поинтересовался:

– Мы уезжаем? Когда?

– Я уезжаю. Как только смогу найти, на чем плыть.

– Куда?

– Куда угодно – за царицей. Скорее всего, в Грецию. В Афины.

– Она тебя позвала?

Диона покачала головой. Она дрожала и казалась маленькой и замерзшей, и все же была так рассержена, что он не осмелился коснуться ее.

– Богиня… – голос Луция был ровным. – Опять она вспомнила о тебе. Неплохо было бы ей вспомнить еще и о том, что ты – не вьючное животное и не пехотинец, которые должны плестись туда, куда погонит их ее прихоть.

– Но я – ее суть и творение. Я должна ехать.

– Но почему сейчас? Из-за чего такая спешка? – Он одновременно требовал ответа и возражал. – Что произошло?

Луций был слишком настойчив и понял это сразу же, как только заговорил; он слишком сильно давил на нее. Но ведь по-своему он прав… Однако Диона замкнулась в себе и заговорила натянутым тоном.

– Ничего. Ничего не произошло. Просто мне придется ехать.

– Но должна же быть причина…

– Мне придется ехать, – повторила жена. Луций еще никогда не видел ее такой сердитой и строптивой. «Похоже, она ищет ссоры», – подумал он.

Но он будет выше этого – по крайней мере, попытается.

– Ну, если причины нет, то почему бы не подождать, пока она появится. – Он тяжело вздохнул, пытаясь успокоиться. – Твоя богиня так долго не тревожила тебя, оставляла одну. Пусть и дальше продолжает в том же духе.

Диона покачала головой.

– Я поеду. А ты останешься. Тебе нет необходимости уезжать. Здесь ты счастлив. А если не хочешь, отправляйся в Рим. Это не имеет значения. Я должна ехать к царице.

– Глупости! – Луций хотел разрядить обстановку, но даже ему самому собственный тон казался слишком суровым, как у отца, распекающего капризного ребенка. – Давай-ка поговорим. Что-то произошло, так ведь? У тебя было видение? Или ты чувствуешь себя виноватой из-за того, что ты дома и счастлива, а царица в Греции? Она тоже там счастлива, я уверен. С ней рядом Антоний; и она держит в руках весь мир.

– Ты совсем не понимаешь меня. – Диона рывком вскочила на ноги. Луций преградил ей дорогу.

– Сначала объясни мне, почему ты хочешь ссоры.

– Я не хочу ссоры. Я хочу поужинать. А потом я хочу поспать. А наутро я хочу найти корабль, который отвезет меня в Грецию.

– Ты не хочешь плыть в Грецию, – возразил он. – Оставайся-ка в Александрии. Царица сама тебя позовет, если в этом будет нужда. Тогда ты отправишься в путь, ясно понимая зачем, и на одном из ее кораблей, что тоже немаловажно.

– Дай мне пройти, – тихо и твердо сказала она.

– Диона, – взмолился Луций. – Не будь смешной. Это из-за Аполлония? Он наконец заявился к тебе с разносом – за то, что ты вышла замуж за чужеземца?

– А ты такой же, как он, – враждебно сказала она, и он похолодел. – Ты хочешь, чтобы я осталась здесь, прислуживала тебе и забыла мою царицу и мою богиню. Ты разведешься со мной, если я поеду? Попытаешься отнять у меня детей?

– Диона! – Боль в голосе мужа поразила ее; она отшатнулась. Луций воспользовался этой маленькой победой: – Диона, моя дорогая, любимая жена, я никогда с тобой не разведусь за то, что ты – это ты. Я просто оспариваю внезапность твоего решения, удивляюсь ему, хочу понять его причину. От чего ты бежишь?

– К чему, – поправила его она. – Я бегу не «от», а «к». Перестань быть таким чертовски рассудительным.

– Но кто-то из нас должен быть благоразумным?.. – Его терпение подходило к концу. Он уже почти не отдавал себе отчета в своих словах и в том, какой вред они принесут. – Почему ты набрасываешься на меня? Что я тебе сделал?

– Я вовсе не набрасываюсь на тебя. Это ты отказываешься верить тому, что я вынуждена ехать.

– Я верю. Просто хочу знать почему.

– Потому что я должна.

– Это не причина.

– А больше ты ничего не услышишь. – Она сделала шаг к двери. – Дай пройти.

Через мгновение Луций отступил в сторону. Если бы Диона попыталась проложить дорогу силой, он мог потерять самообладание и, возможно, даже ударить ее. Он никогда не бил женщину. И не собирался делать это сейчас.

Диона, проходя мимо, задела его плечом, и он спросил:

– Ну, почему? Чем я заслужил такое?

Диона промолчала. Ей совсем не хотелось ссориться, да еще без причины, но в таком состоянии духа, как сейчас, она не была еще никогда – даже в тот день, когда пренебрегла угрозой Аполлония развестись с ней. Казалось, что в нее вселился демон: дух злобной, чужой, враждебной ей воли. Уставившись на ее мужа – любимого мужа, которого она любила больше всех мужчин на свете, демон шептал:

«Римлянин. Чужестранец. Чужой всему, что есть Египет».

Нужно вернуться назад, пока она еще здесь, попросить прощения, сделать так, чтобы они опять стали одним целым. Но это было невозможно. Она зашла слишком далеко, прежде чем одумалась и поняла, что творит. И она вышла из кабинета, добрела до спальни и заперла за собой дверь. У мужа есть собственная спальня, – правда, он никогда не пользовался ею – так пусть обновит ее сегодня ночью. Ей же нужно успокоиться и справиться с демоном, подчинить его, изгнать, пока он не натворил дел похуже.

Луций Севилий приказывал ей остаться в Александрии. Он просто хотел ее урезонить – вот и все. Обычно она и сама могла себя урезонить…

Но не сегодня вечером. Рассудок говорил, что она должна взять на корабль их всех – даже малышку – и плыть в Грецию с ними. Клеопатра будет очень рада ей. Антоний придет в восторг, снова увидев старинного приятеля Луция. Тимолеон получил передышку от своих дружков по симпосиям. Можно превратить эту поездку в познавательное путешествие по островам Греции с главным пунктом остановки в Афинах.

Но Диона не могла заставить себя сделать это. Темный демон, поселившийся внутри, хотел, чтобы она была там, где Клеопатра. Его не заботило, какой ценой, кому это причинит вред – только побыстрее.

Если она отправится одна, то сможет найти себе каюту на первом же судне, которое возьмется довезти ее, и окажется в Афинах уже через несколько дней. Обремененной мужем, детьми, слугами, выводком женщин, обитавших в доме, ей придется ждать неделями, прежде чем найдется корабль, и еще пройдут недели, пока все они погрузятся на него.

А Луций Севилий вовсе не хочет ехать. Он осел в Александрии. Ему здесь уютно. Мужа раздражает, что его хотят сорвать с насиженного места из-за каприза женщины – несмотря на все протесты, именно так он наверняка и думает. Наверняка. Она видела его насквозь – как хрусталь саркофага Александра.

Если она сейчас поссорится с мужем, отшвырнет его от себя, ей гораздо легче будет покинуть его, оставить здесь, пока она будет выполнять волю богини. Вот почему сегодня она так ошеломила его, вот почему плеснула свой гнев, когда Луций Севилий имел все основания ожидать любви.

«Все к лучшему», – говорила она себе. Муж не желает, чтобы его таскали по всей Греции, как шлейф Клеопатры. Что ж, он может остаться здесь, преподавать в Мусейоне, смотреть, как Мариамна вырастает из младенческого возраста и вступает в пору раннего детства. Она спокойно оставит ее с ним – а когда-то ей даже в голову не приходило поручить Тимолеона заботам Аполлония.

Одна… Она останется одна на всем белом свете – только со своей богиней и царицей.

– Но почему? – спросила она вслух.

– Почему? – повторил мужской голос.

Диона вскрикнула от неожиданности. Сердце набатом застучало в ушах. До чего же она тупа – не подумала о том, что ее комнаты выходят в сад. Дверь в сад никогда не запиралась, просто плотно прикрывалась.

Луций стоял возле этой двери. На нем была греческая туника, но он казался совершенным и законченным римлянином; темные брови срослись над прямым римским носом.

– Зачем ты так мучаешь себя? – потребовал он ответа.

– Уходи.

– Нет! Нет – пока ты не придешь в себя и не начнешь понимать, что делаешь. Ты пытаешься избавиться от меня. Почему? Этого не должен знать римлянин?

– Нет!

– Тогда что же?

Диона повернулась к мужу спиной. Она не испытывала к нему ненависти, нет, она не смогла бы – никогда, но… ох… если бы он только ушел…

– Мне нужно побыть одной.

– Нет, не нужно. Этого тебе не нужно. У тебя есть я. У тебя есть дети. У тебя есть родные и дом. Какое сумасшествие тебя одолело? Почему ты хочешь отказаться от всего этого ради минутного порыва.

Диона с облегчением ухватилась за его слова.

– Сумасшествие? Да, я сошла с ума. Я во власти богини.

– Это слишком простое объяснение.

Она вздрогнула.

– Ты можешь это остановить?

– Я не могу тебе помочь, – сказал он. – Ты не позволишь мне. Ты хочешь склоки – одна Юнона[81]81
  Юнона (греч. – Гера) – в римской мифологии одна из верховных богинь, супруга Юпитера. Как богиня-покровительница женщин, считалась хранительницей брака.


[Закрыть] знает почему.

– Потому что… – Дионе казалось, словно она камнем падает вниз. – Потому что я не могу… позволить…

– Потому что ты не можешь позволить мне быть не таким, как Аполлоний? Так каким же я должен быть? Какую роль должен играть? Роль человека, вынужденного развестись с тобой, чтобы ты могла служить своей царице?

– Нет, – отрезала она, неожиданно возвратившись к самой себе, на землю, на которой ноги ее стояли твердо, а нрав был в узде. – Я не могу позволить, чтобы тебя убили. Или заставили предать Roma Dea.

«Это правда», – подумала она. У нее опять закружилась голова. Правда была болью, и когда она наконец вскрылась, стало еще хуже.

Луций не казался ни ошеломленным, ни встревоженным.

– Итак, все идет к этому. Антоний и Октавиан, я полагаю? Парфия всегда была побочным делом, что бы там ни думал Антоний. Настоящая война шла между двумя римлянами.

– И Клеопатрой, – добавила Диона.

– Клеопатрой, бывшей любовницей Цезаря, которая родила единственного ныне живущего сына Цезаря.

Губы Дионы сжались. Она не испытывала облегчения от того, что муж слишком быстро все понял – и так исчерпывающе. Не желала она, чтобы он ее понимал. Пусть бы он поссорился с ней, даже порвал с ней, но остался живым и невредимым в безопасной Александрии, а она тем временем поплывет в Афины.

– Какая же это безопасность, – спросил он, прочтя ее мысли, как иногда случалось, – если Антоний проиграет, а Октавиан обнаружит меня здесь, перешедшего на сторону врага?

– В Александрии риск погибнуть меньше, чем в армии Антония – сражаясь против Октавиана.

Луций покачал головой.

– Война – дело чести мужчин, и мужчинам-воинам многое прощается.

– Иногда.

– Чаще – да, чем нет. Особенно если сражаются римляне сенаторского ранга. Я доказал свою неблагонадежность уж тем, что надолго застрял на Востоке и женился на тебе. Очень рискую, если Октавиан явится сюда, шагая по телам убитых.

– Не говори так, – быстро сказала Диона. – Он не явится. Антоний победит. И Клеопатра. Но война приближается, я чувствую. И не хочу, чтобы ты в ней участвовал.

– А это не тебе выбирать!

Она снова метнула в него разъяренный взгляд, перестав заботиться о том, что это может привести к ссоре.

– Я могу попробовать.

– Ты уже потерпела неудачу.

– Тупой римлянин!

– Упрямая, твердолобая эллинка. Клянусь Поллуксом[82]82
  Поллукс – в римской мифологии соответствует греческому Полидевку. Один из братьев-близнецов Диоскуров, сыновей Леды. Кастор и Полидевк почитались как покровители моряков и спасатели в кораблекрушении, считались покровителями в битве.


[Закрыть], женщина, ты сводишь меня с ума!

– А мне наплевать! Зато благодаря моей магии ты будешь в безопасности.

– Я сам решу, что безопасно, что – нет.

– У тебя ничего не получится.

– Я… – Луций неожиданно умолк. – Боги! Мы ведем себя как пара подравшихся ребятишек.

Диона отказывалась смеяться. Ее ничем не подкупишь и не собьешь с пути.

– Я хочу, чтобы ты остался здесь, – сказала она, может быть, немножко жалобно, ну и пусть, лишь бы он уступил.

– Значит, я останусь здесь, наслаждаясь безопасностью, а ты тем временем будешь смотреть в лицо войне в Элладе?

– Ты должен остаться дома и оберегать детей, пока я буду делать то, что велит моя богиня.

Луций упрямо покачал головой – такой же упрямой иногда бывала и она сама.

– Первейший долг матери – оберегать своего самого младшего ребенка и остальных детей, а долг мужа – охранять жену. Если ты не можешь остаться, значит, и я не могу.

– Но дети…

– Тимолеон – уже взрослый мужчина. Мариамна… – Он умолк, и Диона уже почти надеялась, что он готов сдаться, но муж просто искал нужные слова. – Мариамне, несомненно, нужна мать, но у нее есть кормилица и брат – братья – они позаботятся о ней.

– Отец справится лучше.

– Он не может. Так же, как и мать.

– Но я действительно не могу! – воскликнула Диона с растущим отчаянием. – Не могу я взять Мариамну с собой – там вот-вот разразится война.

– Тогда оставь ее с братьями или пошли в храм. Ее кормилица – жрица; она и так уже наполовину их дочь.

Диона затрясла головой, раздираемая болью и гнетом воли богини.

– Не могу… я хочу…

Одним прыжком Луций оказался возле жены, и в следующую секунду она уже была в его объятиях.

Диона пыталась высвободиться, однако муж был слишком силен, и она сдалась, но тело ее оставалось напряженным, отказываясь ответить на его чувство, оттаять в любящих объятиях. Казалось, Луций не замечал этого. Его руки блуждали по ее спине, разыскивая узлы и пряжки и благополучно развязывая и расстегивая их.

– Любимая, – прошептал он, зарываясь в ее волосы. – О, моя любимая. Кажется, я почти ненавижу твою богиню за то, что она с тобой делает.

– Ей все равно. Ведь она – богиня.

– Прекрасно. Тогда она не покарает меня за такие слова.

Диона откинула голову назад и пристально смотрела на него. Луций ответил ей довольно мрачным взглядом.

– Хотелось бы, чтобы с тобой было не так трудно спорить, – сказала она.

– Я просто не мшу удержаться. – В его голосе не прозвучало ни извинения, ни сожаления. – Утром я найду для нас корабль. Один из приближенных Антония через пару дней должен возвращаться в Грецию. Он возьмет нас на борт. Нам очень пригодятся и твой ранг, и мои сенаторские привилегии.

– Вряд ли… – начала Диона. – Я не… не так быстро…

Она противоречила сама себе и понимала это – как и он. Но муж сделал вид, что ничего не заметил, разве что слегка приподнял брови.

– Мы еще побудем с детьми – до отплытия. У них все будет в порядке. Наверное, все-таки Мариамну лучше отправить в храм. Для тебя они потрудились на славу – почему с ней должно быть иначе? А Тимолеон наконец займется делом. Наступило время, когда он должен почувствовать вкус ответственности.

– Как разумно, – съязвила она. – Как рассудительно. Я тебя ненавижу.

Уголок его губ нервно дернулся.

– Ни одной женщине не нравится, когда мужчина проявляет благоразумие. Это бывает так редко – и всегда застает ее врасплох.

– Ох! – Диона с трудом сдерживала смех, хотя еще сердилась. – О боги, да ты просто невозможен.

– Нет, – возразил он. – Это ты невозможна. Но я люблю тебя. И мне почему-то пришла в голову забавная мысль: получилось бы замечательное приключение для нас двоих, если бы мы были юными новобрачными.

Она тоже подумала об этом и ужаснулась. И когда начнется война… если начнется… и он погибнет…

– Попозже, – прошептал он. – Время для страха придет позже. А сейчас время для любви.

Диона попыталась сказать «нет». Но он был слишком сильным. И в сердце своем она, наверное, тоже была такой, когда, вопреки здравому смыслу, вещим мыслям и мрачным предвидениям, вдруг запела.

36

В Афинах Антоний и Клеопатра находились на вершине земной славы. Страхи Дионы казались теперь далекими тенями, смутными воспоминаниями, подобными снам. Ее тепло и радостно встретили, прекрасно разместили, и она вдруг обнаружила, что стала объектом вежливых и не очень вежливых шуток и насмешек тех, кто думал, что очень хорошо понимает, почему так неожиданно объявилась в тылу подруга и родственница царицы, с мужем и без детей. Антоний считал, что до этого они просто не хотели принимать на себя обузу скучной службы. Так же считала нужным думать и Клеопатра.

Ходил слух, что царице была отвратительна сама мысль поселиться в Афинах, в том же самом доме, куда Антоний привез Октавию и где они жили несколько лет как муж и жена. Но на самом деле все видели, как Клеопатра взяла верх над неприятными воспоминаниями. Редкий афинянин вспоминал теперь римлянку – царица Египта полностью вытеснила ее. Это была победа; настоящий триумф. Клеопатра, царица и богиня, правила Афинами так же, как правила Александрией – силой ума и богатства. Афины, подобно Александрии, хорошо знали власть интеллекта – или тешили себя мыслью, что знали.

Диона никогда не бывала в этом городе, который так много мнил о себе. Он был древним – но моложе Мемфиса и Фив; красивым, но Александрия, праздничная, оживленная, была ей милей. Этот город был гордым – но таковы все великие города. Претензия называться городом ума и мудрости из-за того, что он назван в честь девы-богини[83]83
  Афина, Афина-Паллада – в греческой мифологии богиня войны и победы, а также мудрости, знаний, искусств и ремесла. Дочь Зевса; покровительница Афин; ей соответствует римская Минерва. Афину, как правило, изображали в виде суровой и величественной девы в шлеме, с копьем, щитом и эгидой.


[Закрыть], поразила Диону как грандиозный и забавный абсурд.

Луций смеялся и называл ее неизлечимой александрийкой. Он полюбил Афины; полюбил карабкаться по холмам Акрополя и бродить вдоль храмов, блуждать по улочкам нижнего города; любил он и походы в порт Пирей, гавань – окно Афин в мир. Освобожденный от забот о семье и доме и обязанностей в Мусейоне, он представлялся совсем другим человеком, которого, как ей иногда казалось, она едва знала. Наверное, таким был юный Луций, изучавший философию в достопочтенных садах Академа – улыбался даже чаще, чем говорил, и находил все новые и новые места, чтобы удовлетворять свое любопытство и страсть к прогулкам.

Диона нечасто ходила вместе с ним. Жены в Афинах сидят по домам, а на улицу выходят только в случае крайней необходимости. Также, по слухам, жили парфянки – практически взаперти, – и честь и привилегию видеть их имели лишь мужья. Только женщины менее уважаемого слоя – гетеры – могли ходить по улицам так, как ходили женщины всех сословий в Египте.

Клеопатра, будучи царицей, вела себя как вздумается. Диона царицей не была. Жены почтенных горожан принимали ее – но недвусмысленно намекали, что ждут от нее поведения, подобного их поведению. Ей следовало жить так, как живут они: в четырех стенах – неважно, в стенах ли их домов или повозок и паланкинов. Жительницы Афин были неизменно, одинаково скучными, необразованными и неначитанными, сосредоточенными только на мужьях, детях и маленьких семейных неурядицах, с плавной скукой перетекавших в грандиозные скандалы. Мужья-афинцы – эрудиты, умные, сообразительные и мудрые – в присутствии Дионы чувствовали себя неуютно. Она была слишком явно уважаемой женщиной и чересчур образованной[84]84
  В Древней Греции почтенные, порядочные женщины обычно были необразованны и сидели по домам. Независимый образ жизни вели гетеры, женщины легкого поведения, отличавшиеся часто большей образованностью. Известные гетеры, как правило, знали музыку, философию, литературу и т. д.; играли заметную роль в обществе.


[Закрыть]. Это смущало их, они не знали, как ее воспринимать, и в общем-то не одобряли.

Диона не могла никому пожаловаться – и меньше всего Луцию Севилию. Он думал, что жена осознанно сделала такой выбор: предоставила ему возможность ходить куда захочется, а сама сидела в своей комнате на вилле, которую нашел для них Антоний. Разумеется, иногда ей приходилось посещать царицу. Она решила, что вынесет свое затворничество: не станет портить мужу удовольствие. Кроме того, гордость не позволяла ей жаловаться. Диона радовалась, что по крайней мере Луций счастлив: казалось, здесь он был счастливее, чем в Александрии.

Она словно отражала его счастье: улыбалась, очаровывала мужа, ходила туда, куда ей дозволялось ходить, и ждала воли богини – та снова умолкла, сразу же как только Диона приплыла в Афины; словно это было ее единственным желанием.

Ни одна тень не омрачала сияния славы владыки римлян и его египетской царицы. Казалось, им суждена блестящая судьба. Сам Рим, или большая часть властей предержащих, прибыл, чтобы прислуживать Антонию: добрая половина сената и даже два консула, которым по закону принадлежали право и власть править Римом. Они всегда были сторонниками Антония, и выбор их был сделан за много лет до того, как триумвиры поделили империю и ее высшие должности, но это никого не волновало. Значение имело только то, что они здесь, в Афинах, в лагере Антония. Город кишел сенаторскими тогами. Греция, до сих пор не видевшая консулов во всем величии власти, теперь смотрела, как этих благородных римлян сопровождает почетный эскорт ликторов с фасциями[85]85
  Фасция – связанный кожаными ремнями пучок прутьев с воткнутым в него топориком, знак должностной и карающей власти римских магистратов. Ликторы (служители) шли с фасциями впереди римских должностных лиц (претору полагалось 6, консулу 12 и т. д.). В Риме топор убирали, так как здесь высшей инстанцией для смертных приговоров был народ.


[Закрыть]. Топорики, воткнутые в пучок прутьев, сами по себе являлись несерьезным оружием, но символом были мощным – символом самого Рима.

Триумф Антония в Александрии был овеян славой и легендами о его блеске и роскоши. Приезд римской знати, отрезвляюще-аскетичной по сравнению с восточной пышностью двора царицы, был, тем не менее, более утонченной победой. И последствия были весьма глубокими: римский сенат разделился, и половина его двинулась на Восток и осела там.

Ничего подобного раньше не случалось. Октавиан оставил за собой Рим, но не был уверен в том, что оставшиеся на Востоке сенаторы – его сторонники, или хотя бы не сторонники Антония.

Антоний мог бы взять Рим; сенаторы побуждали его подумать над этим. Но он никогда не предпринимал шагов, к которым не был готов, и редко думал в спешке. В Афинах ему было удобно. Он строил флот, обучал армию и развлекал своих гостей с грандиозным размахом.

Диона говорила себе, что именно это богиня и послала ее увидеть. Рим упал к ногам Антония. Нужно всего лишь объявить об этом на Форуме – и Рим будет принадлежать ему.

Ему – и Клеопатре, как только они избавятся от Октавиана. Мысль об Октавиане была источником постоянного раздражения. На пирушках Антония считалось проявлением хорошего тона поднять кубок за племянника Цезаря и пожелать ему счастливо проводить время среди теней в преисподней; или высмеять его чопорные натянутые манеры и тайные выходки. Все знали – или громко провозглашали, будто знают, – что будут делать, когда Октавиан падет и они опять станут хозяевами в Риме.

В зените ослепительной славы, перед лицом сливок сената и двух консулов, Антоний провозгласил конец своему союзу с Октавианом. Он развелся с сестрой Октавиана, и та больше не называлась его женой и супругой божества. Клеопатры с ним в тот момент не было: процедура развода проходила в присутствии сената, в зале, приготовленной для него афинянами. Царица хорошо понимала, что лучше не сыпать соль на раны; ведь здесь она не была всеобщей любимицей – даже та часть Рима, которая прибыла служить Антонию, не особенно жаловала ее.

– Конечно, это было неизбежно, – сказала она Дионе, пока мужчины находились на своем сборище. Луций Севилий, естественно, был в числе своих приятелей-сенаторов; Диона гадала, был ли он удивлен или уже давно ждал этого, как и она.

Клеопатра продолжала, не замечая ее рассеянности:

– Раз Октавиан ведет себя с такой неприкрытой враждебностью, этот брак, мягко говоря, уже не нужен. Я не мшу винить своего господина за то, что он так долго тянул с разводом. В конце концов, их брак поддерживал мир.

Диона изучающе посмотрела на Клеопатру из-под полуопущенных ресниц.

– А ты, между прочим, пыталась прибегнуть к помощи великой, опасной магии, к демоническим силам, чтобы погубить свою соперницу.

– Это было до того, как я полностью обрела уверенность в своем положении, – спокойно ответила Клеопатра без тени вины или стыда. – Антоний – мой. А сегодняшнее его заявление – для посторонних ушей, для общества. Я же знала это много лет назад.

«Достаточно правдиво», – подумала Диона.

– Так ты, наконец, простила его.

– Нет, – сказала Клеопатра, все так же бесстрастно и почти непримиримо. – Я не прощаю. Я выигрываю свои войны. И предпочитаю побеждать изящно.

– Итак, теперь ты его единственная жена.

– И навсегда останусь ею, пока мы не умрем.

Диона нутром, холодком, пробежавшим по коже, ощутила правоту ее слов.

Луций Севилий, гаруспик, сидел на пирушке сенаторов. Более трехсот лож были расставлены в огромной зале – она могла бы вместить одновременно несколько разных пирушек, не мешающих друг другу. Ложа, расположенные по кругу, соприкасались со следующим кругом, и в каждом были свои слуги, музыканты, танцоры или более экзотические увеселения. Отмечали конец брака-альянса Антония и начало нового Рима, находившегося сейчас и на холмах Акрополя, и на семи холмах самого Рима.

Антоний все еще называл себя триумвиром, хотя Лепид был изгнан, а Октавиан сам сложил с себя титул. Но это было фиговым листком, покровом, наброшенным на правду, как и встреча с сенатом и декрет по надлежащей форме.

Правда же заключалась в том, что Антоний теперь – не римлянин. Он не привел Клеопатру на пир, как и на заседание сената, но ее присутствие ощущалось всеми почти зримо. По римским законам, она не считалась его женой, но фактически являлась супругой царя, царицей. А Антоний – во всем, кроме титула – был царем.

С ложа Луция был виден круг лож, где главенствовал Антоний, и он сам на почетном месте. В сенате его увенчали лавровым венком; он носил его до сих пор, хотя листья уже начали осыпаться. Тога соскользнула с его плеча, но он не обращал на это внимания, больше не заботясь о достойном виде, разгоряченный и расслабленный вином и хорошей компанией друзей. Он рассмеялся чьим-то словам – громкий довольный хохот с отголосками львиного рыка перекрыл все голоса.

Окружавшие его вели себя очень шумно и хохотали громче всех. Это было неудивительно для людей, знавших Антония. Он умел заставить мужчин смеяться – и любить его.

Луций, наоборот, сидел в компании самых тихих и спокойных младших по возрасту сенаторов, отличавшихся склонностью к философии, он не поддерживал общего разговора, наблюдая за пирующим Антонием, как наблюдал за ним в течение долгих лет: во время войн и мира, в Греции, Азии, Александрии. Даже в Риме – давным-давно…

Антоний справлялся с годами отлично – как и с вином, которое обильно вливал внутрь. С тех пор как он впервые призвал царицу в Тарс, тело его чуть-чуть располнело, а волосы немного поредели и посветлели. Вино было крепковато для него: он смеялся громче и жестикулировал энергичней, чем обычно. Да, Антоний по-прежнему красив, силен и, несомненно, лидер среди мужчин.

Сердце Луция слегка забилось и сжалось. Здесь находилась добрая половина Сената Рима. Здесь были консулы – во всей своей славе. Здесь был Антоний, к ногам которого они сложили свои почести и преданность – или по крайней мере страх.

Но здесь – не Рим. Эти стены, эта земля были Афинами – Грецией. Воздух казался странным, чужим, а силы, гнавшие его, – незнакомыми, возможно, даже чужеродными. Их породил не Рим, и Рим не знал их.

Чувство, шевельнувшееся внутри, не имело никакого отношения к преданности и поискам справедливости. Луций ни на минуту не чувствовал себя виноватым из-за того, что, вопреки законам Рима, взял в жены чужестранку, но… за это же он осуждал Антония. Луций понимал силу любви и неизбежности, но Антоний хотел власти над Римом. Луций не стремился к власти – он жаждал только мира и покоя, и брак его никому не угрожал, тем более Вечному Городу.

Он взглянул на Антония и внезапно ощутил нечто похожее на отвращение – хотя, конечно, отвращением это не было. Просто Греция – не Рим. Луций не хотел бы, чтобы все собравшиеся здесь правили им от имени Roma Dea: сенаторы, пьяные или протрезвевшие, консулы, вторившие каждому слову Антония, сам Антоний, находящийся в центре внимания, сделавший себя царем Востока. Антоний постоянно подчеркивал, что он – римлянин, но неизменно выбирал Восток – и Египет.

Конечно, выбор этот был подсознательным. Правильнее сказать: Антоний грезил, будто остался верным своему городу, не предал своих великих идеалов. Но Восток завоевал, покорил его, и он принял правила этой страны, египетские обычаи, египетское платье; стал супругом великой царицы Египта. Даже пир этот был римским лишь в том, что пирующие надели тоги. Почти все разговоры велись на греческом, и все увеселения проходили на эллинский манер.