Текст книги "Трон Исиды"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Дети завели его недалеко – всего лишь в трапезную. Там стоял полумрак – ведь была уже ночь, – а ложа отодвинули к стенам. Они вошли, и светильники тут же вспыхнули, но не было видно ни руки, поднесшей огонь, ни земного огня, от которого их зажгли. Луций не особенно удивился. Казалось, эти дети поднаторели в магии больше, чем вся Коллегия авгуров[66]66
  Авгуры – римские жрецы, которые первоначально улавливали поданные божествами плодородия знаки и толковали их. Со временем выработалась целая наука авгуров, которые для своих гаданий (авгурий) пользовались атмосферными явлениями (громом, молнией, зарницей и т. п.), полетом и голосами птиц, кормлением священных кур, встречами с дикими животными, отголосками звуков и т. д. Особенное значение придавалось гаданию по полету птиц (ауспиция): Коллегия авгуров просуществовала вплоть до эпохи Империи. Гаруспики же были членами этрусской коллегии жрецов, и их предсказания удостоверивал сенат.


[Закрыть] в Риме.

Он мимоходом отметил, что Антоний следовал за ними – с кубками и амфорой вина. Триумвир, а ныне царь Востока, поставил свою ношу в угол, поискал глазами ложе, подошел к нему, сел и приготовился наблюдать за происходящим – с интересом, но без суеверного трепета, словно это было для него привычным делом. Он жил бок о бок с детьми царицы и их матерью, а Клеопатра была докой в магии и любила обставлять свои действия с блеском. Диона относилась к собственным «странностям» намного скромнее и спокойнее, зная, что они могут смутить покой Луция.

Но никто из этих детей о его покое не заботился. Они составили ложа в круг, словно для пира – но нигде не было видно слуг, которые принесли бы им яства. Луций очутился в центре, на месте хозяина пира.

– Ты, – сказал Цезарион, – Запад. Запомни.

Сам он, сидя напротив Луция, стал Востоком. Птолемей Филадельф – Севером, а Селена – Югом. Остальные заполнили промежуточные стороны света: Тимолеон сидел справа от Луция, Андрогей – слева, а Александр Гелиос и Антилл – лицом к ним. Антоний оказался вне круга, словно не собирался принимать участия в ритуале, каким бы он ни был.

– Ты можешь прекратить это? – спросил его Луций.

Антоний пожал плечами, широко развел руки и поднял брови – размашистый римский жест.

– Я всего лишь бог на земле. У меня нет магического дара, о котором стоит упоминать.

«И у меня нет!» Луций приготовился протестовать, но это было неправдой. У него есть магический дар. Так говорила Диона. И он знал о нем, хотя предпочел бы забыть о его существовании. У Луция Севилия, гаруспика, это хорошо получалось – с тех пор, как он стал женатым мужчиной.

– Ваши глупости нас задерживают, – холодно сказал Цезарион. – Ты что, в самом деле хочешь, чтобы твоя жена умерла? Тогда продолжай в том же духе.

Луций окаменел, словно мальчик ударил его.

– Ты мог бы вести себя поделикатнее, – заявил Цезариону Антилл. – Он и так до смерти боится за нее, как и любой другой на его месте. А мы ему толком ничего не объяснили – просто притащили сюда.

– На объяснения времени нет, – отрезал Цезарион. – Он должен знать сам.

– Он – римлянин, – возразил Антилл. – Ему нужны объяснения.

– Тебе ведь не нужны, – парировал Цезарион. – Ну все, хватит. Он здесь. Если он сможет помочь – хорошо. Если нет, мы просто используем его дар. А любезности оставим на потом.

– Ты слишком суров и холоден, – вмешался Тимолеон. – Мама испугается.

– Если мы продолжим перепалку, твоя мать вообще ничего не почувствует – она просто не выживет, – сказал Цезарион. Не холодность была причиной его безжалостности – Луций вдруг очень ясно осознал это. Им владел ужас за Диону.

Вот теперь Луций понял, что от него требуется. Он пресек разгорающуюся ссору.

– Он прав, Тимолеон. Ты потом доспоришь с ним. Итак, что я должен делать?

Цезарион вряд ли похвалит его за то, что он взял себя в руки – сейчас не до похвал. Остальные, наверное, подумали: наконец-то. И лишь Тимолеон наградил его ободряющей улыбкой. У него были крупные белые зубы, и он блеснул ими от всей души.

Голос Цезариона вернул его к действительности, и с ней пришла невыразимая тревога.

– Просто сиди здесь и повторяй за нами. Госпожа Диона рассказывала тебе, как она творит мир для детей, которые рождаются в присутствии магии? Она сотворила вселенную для твоего ребенка, когда узнала, что он существует. Это было грандиозно, но и очень опасно. И наибольшая опасность грядет сейчас. Ребенок пытается принять ее дар – мир, который она для него сотворила, и переделать так, как ему покажется удобным. И это вынет из госпожи Дионы всю ее душу.

– Но… – начал Луций.

– Никаких вопросов, – свирепо отрезал Цезарион. – Следи за нами и повторяй, когда надо.

Однако Луций тоже был упрям.

– Я понимаю, что роды – это адский труд, но чем мы-то можем помочь? При чем тут магия?

Казалось, терпение Цезариона вот-вот лопнет, но в конце концов, он ответил, и ответ его частично удовлетворил Луция:

– Даже всему нашему роду – обеим его ветвям – неимоверно трудно изменить волю богов. К счастью, мы немного знаем, как это делается. И еще надеемся…

Он умолк, но Птолемей продолжил за него.

– Мы надеемся, что госпожа Диона не отдала ребенку слишком много. Она ведь не думала об этом – просто любила. Любила тебя, и поэтому он – часть тебя.

– Значит, я убиваю ее, – простонал Луций. – Я знал это. Знал с того самого мгновения, как…

– Хватит! – оборвал его Цезарион и распростер руки.

– Восток, – проговорил он. – Я – Восток, где встает солнце. Боги здесь сильнее, и лик их ярче. Солнце – могучее.

Обряд начался. Странно, но он успокоил Луция. Диона, по мере возможности, старалась обходиться без ритуалов, и никогда не обставляла их затейливо. Похоже, такими же были ее дети и дети Клеопатры.

– Юг, – сказала Селена, голосом мягким и чистым.

– Я – Юг, откуда течет Нил. Сила богов здесь глубже. Земля – могуча.

Наступила пауза, и в воздухе послышалось пение. И оттуда Луций взял слова, которые должен был произнести.

– Запад, – промолвил он; сначала его голос дрожал, но постепенно становился все тверже и тверже. – Я Запад, где садится солнце. Боги здесь неистовы и дики. И воздух – могуч.

Никто не прервал обряда, чтобы одобрить его, но он услышал общий вздох облегчения.

– Север, – продолжил Птолемей. – Я – Север, где море течет у ног Египта. Боги здесь проворнее. Вода – могуча.

Итак, они сотворили стороны света, на которых стоял мир. Но это было только началом. Внутри круга зияла пустота; нечто, что должно быть… чем?

Рождением. Ребенком. Окончанием боли.

– Восток, – снова заговорил Цезарион. – Восходящее солнце. Амон-Ра, Аполлон, Митра[67]67
  Амон – в древне-египетской мифологии бог-покровитель города Фивы, постепенно стал отождествляться с богом солнца Ра (Амон-Ра). Аполлон – в греческой мифологии и религии сын Зевса, бог-целитель и прорицатель, покровитель искусств; бог солнечного света, отождествлялся с богом солнца Гелиосом. Митра (Мифра) – в древневосточных религиях бог солнца; один из главных древнеиранских богов договора, согласия, покровитель доброжелательных отношений между людьми.


[Закрыть], свет и могущество! Душа рождается. Дитя идет к тебе.

– Юг, – подхватила Селена. – Грудь Востока. Таурт, Луцина, мать Гея[68]68
  Гея – в греческой мифологии богиня животворящей земли, производительница и носительница всех живых существ, праматерь и прабожество. От нее произошли небо, море и горы. Луцина – в Древнем Риме богиня-покровительница брака (у греков – Илифея), помогающая при родах.


[Закрыть] и мать Исида, все богини, дающие миру жизнь! Дитя идет. Вдохни жизнь в его кости.

Луций открыл рот, но Птолемей заговорил раньше.

– Север, – сказал малыш. – Текущие воды. Синекудрый отец-Нил; Нептун; Посейдон[69]69
  Посейдон (у римлян – Нептун) – один из главных олимпийских богов древних греков, владыка моря. Древнейшее представление о Посейдоне связано с плодородием земли, пропитанной водой. Посейдон жил не на Олимпе, а во дворце на дне моря. Морская темно-синяя бурлящая вода и отождествлялась с Посейдоном, именуемым «синекудрым».


[Закрыть], колебатель Земли, Землевержец, повелитель коней! Дитя идет. Наполни его кровь водами жизни.

Все замолчали в ожидании. Теперь была очередь Луция. Но он не мог произнести слова, которые подсказывало ему сердце…

Но он должен.

– Запад, – вымолвил он с болью. – Власть воздуха, но и власть тьмы. Земля смерти позади Двух Египтов. Осирис, Гадес, Плутон, владыка подземного царства! Женщина трудится, чтобы родить дитя. Отверзни врата ее плоти. Дай ребенку родиться. Не назначай свою цену, не бери жизнь за жизнь.

Всему на свете назначена цена.

Воздух был полон тихих звуков, похожих на шелест – словно перешептывались тени. В покоях на противоположной стороне дома – и каким-то образом одновременно внутри круга – боролось с болью тело без имени и сознания, в нем жила только воля к рождению. Но ребенок отказывался выходить. Он привык к темноте и теплу. Он хотел только их. И это желание заменяло ему весь мир.

Круг был по-прежнему пуст, и все же в нем сновали видения. Сначала появился зеленый луг, весь пестревший цветами, и по нему бродили призраки – они походили на людей, но слабо мерцали, как облака в лунном свете. Потом сгустилась тьма, полыхнуло пламя, алое, как кровь. Из тьмы выплыли ворота – цвета крови, цвета ночи, но Луций даже обрадовался, опасаясь, что при истинном свете они будут белыми – цвета кости, слоновой кости. Согбенная фигура, похожая на зверя, прокралась в них; но эта бестия была с тремя головами.

Луций ахнул. Тьма дрожала, как отражение на воде. Тварь колыхала ее. Теперь у нее была только одна голова: смертоносный оскал крокодила, пасть, вооруженная огромными зубами. Тело твари смутно напоминало шакалье и в то же время – львиное. Эта голова наводила леденящий ужас, пугала еще больше, чем трехголовый монстр – она могла испугать до смерти.

– Вот он, явился, Пожиратель Душ.

Это был голос Александра Гелиоса. Луцию казалось, что мальчик сидел совсем радом, хотя находился он гораздо дальше – на другом ложе – и выглядел совершенно спокойным.

– Ждет своей трапезы… Но мы не собираемся кормить его, и госпожа Диона, по-моему, тоже – что бы она ни думала. Однако она уже почти готова сдаться, чувствуешь? Госпожа Диона считает, что может выйти из своего тела и предоставить Гебе принять ребенка, пока сама она будет бродить по цветущему лугу. Но она забыла о Пожирателе Душ. И о суде богов. Она потерпит поражение, потому что слишком скоро отказывается от жизни.

Но Луций уже пересилил ужас и страх, он возвысился над ними. Хватит с него! Парализованные страхом – плохие помощники.

Однако он испытывал странную ревность: это дитя знает о Дионе так много, а сам он – ничтожно мало. Но здесь был виноват только он сам. Ему осталось лишь заглянуть внутрь себя, в глубины своего сердца. Ее присутствие там – когда-то такое неизменное и почти зримое, теперь едва ощущалось; силы Дионы сходили на нет. О некоторых вещах Гелиос ничего не сказал – он еще слишком молод, чтобы знать о женских делах. Борьба за ребенка разорвала Диону. Она истекала кровью там, где этого быть не должно.

Тварь в воротах зевнула, обнажив огромные зубы. Луций подавил мгновенное, сильное желание продемонстрировать ему свое оружие. Зубы – не лучшая защита для человека. Ею был разум.

Если бы он мог войти в душу и ум Дионы или просто встряхнуть ее, заставить вспомнить о своей силе!..

Но Луций понимал: она уже прошла через это. Он очень надеялся на ее служанку. Геба была странным созданием, во многом непредсказуемым, но в одном он был твердо уверен: нубийка обожала свою госпожу. И уж пустила в ход все умение и средства, которые только у нее были, и исчерпала их. Но этого было недостаточно.

Они ничем не могли помочь ей.

Луций отогнал эту мысль, продиктованную отчаянием. У него есть оружие – и он должен суметь воспользоваться им. Эти дети… Да, пока только дети – но какие! Некоторые из них были богами, по крайней мере, думали так. И здесь Антоний, хотя и благоразумно и трезво держащийся в стороне; и Клеопатра во дворце, со своими молитвами и заклинаниями – всем арсеналом богини, заключенной в земную оболочку.

У него есть все это – неужели они не смогут уговорить одного-единственного крохотного ребенка прийти в мир?

Он засмеялся неожиданно резко, и дети удивленно уставились на него.

– Послушайте, – сказал он обычным ровным голосом, словно сейчас был ясный, спокойный день и он учил их латыни. – Подумайте, в какие только ужасы мы не превращаем самые обыкновенные вещи на свете. В конце концов, что может быть естественнее рождения? Все рождается. И все умирает – но не сегодня ночью. Это очень упрямый ребенок – вот и все. Все мы пытались покорить его силой; но сила – как известно всякому, кто знает мою госпожу – крайнее и худшее средство для урезонивания упрямцев.

Он умолк. Никто из них не вымолвил ни слова – что само по себе было удивительно. Даже Тимолеон словно окаменел, хотя его молчание казалось не менее нарочитым, чем холодность Цезариона.

Луций кивнул, словно они что-то сказали.

– Вот и хорошо. Как вы думаете, скоро ли нам удастся соблазнить этого ребенка выйти наружу?

– Звучит отвратительно, – заявил Андрогей но, помолчав, вымолвил: – Мы должны сделать так, чтобы мир выглядел привлекательнее, чем темное лоно.

– Правильно, – согласился Луций. – А он действительно хорош?

Андрогей решительно кивнул и продолжил.

– Там, внутри, темно. Скучно. Разве можно предпочесть это место солнцу, восходящему над Фаросом: ослепительно-белому, над голубым-голубым морем. И корабли плывут на свет маяка отовсюду; одни под пурпурными парусами, другие – под белыми, а у многих они полосатые: золотые с алым. А иногда увидишь и зеленый парус над лазурной водой, летящей к белой башне.

– О-о, да ты любишь корабли! Хочешь стать моряком? – воскликнул Тимолеон – и он вовсе не смеялся над братом.

Андрогей, смутившись, резко пожал плечами.

– Просто мне нравится на них смотреть, – произнес он.

Тимолеон кивнул и подхватил:

– Не думаю, что в лоне матери спокойно – не спокойнее, чем в море… А на свете так много прекрасного. Авлос, кифара; их чистые звуки сплетаются в дивный напев. Туба, зовущая мужчин на войну и актеров на сцену. Барабаны, бьющие, как удары сердца. Голос певца – одного из евнухов царицы; они поют так, как, наверное, поют боги – высоко, чисто, и мы знаем, какую цену они платят за свое искусство…

Его перебил Цезарион:

– Подумай, малыш, каково плавать в водах жизни; да, там тепло – но скучно… каждый день одно и то же. Неужели можно предпочесть это прикосновению шелка к коже, или ощущению песка, струящегося сквозь пальцы, или даже уколам боли? Боль – это жизнь. Такова цена наслаждения. Ты помнишь, Антилл, как мы играли в снежки в Белой Деревне – в тот день, когда выпал первый снег? Он был холодным, но мягким, и таял, и тек по шее… – Царь царей зябко повел плечами, но тут же рассмеялся. – Ты визжал, как девчонка.

– Не я, а ты, – с достоинством возразил Антилл и усмехнулся. – Ты помнишь его вкус? Вкус мороза и неба. Он чувствовался даже в вине, хотя оно было сладким и терпким. Тем вечером мы ели жареного вепря – его подстрелил на охоте Антоний. Мы все объелись – наши желудки урчали, как собаки. Чтобы променять все это на темное лоно матери? Да меня тошнит от одной только мысли!

– А запах стоял, как в Элизиуме[70]70
  Элизиум – в греческой мифологии обитель блаженных, загробный мир для праведников.


[Закрыть], – с упоением продолжил Цезарион. – От духов моей матери исходил благоуханный аромат цветов. Я помню, пахло розами, жасмином и гелиотропом – не слишком сильно, ровно столько, чтобы придать духам роскошь. Только представь себе, дитя, что ты не выйдешь на этот свет и никогда не почувствуешь столь божественных ароматов. Разве можно не хотеть этого?

Селена подмигнула.

– Ну-у, не все пахнет так чудесно.

– Даже смрад стоит, чтобы жить на свете, – запальчиво сказал Тимолеон. – Все живое живет. И меняется. И не льнет к одним и тем же воротам, считая их самым безопасным местом на свете, до тех пор, пока ворота эти не исчезнут, и мать не умрет из-за эгоизма своего ребенка.

– Мягче, – предостерег Луций. – Бережнее.

Тимолеон строптиво взглянул на него, но подчинился. Это случалось нечасто, по-видимому, юноша просто потерял самообладание.

– Успокойся, – сказал Луций. – Просто успокойся. Вспомни, что такое жизнь.

Он ждал, что хоть один из них заспорит с ним. Но дети, по-видимому, пришли к соглашению или просто не находили иного выхода. Он сам не был уверен, что их усилия помогут, – оставалось только надеяться.

Нельзя думать о смерти. Надо думать о жизни. А жизнью для него была Диона, с непоколебимым ее спокойствием, вернее, годами выработанным умением быть спокойной внешне, покровом накинутым на живое сердце, нежное и страстное. Он все еще видел внутреннюю часть круга и глаза существа, стоявшего там, – дети называли его Пожирателем Душ. Эти глаза приводили в отчаяние, приказывали, насмехались в безапелляционной уверенности в том, что всякая жизнь ведет всего лишь к смерти.

Но до того, как умереть, надо жить. Он вызвал в память образ Дионы, стоявшей на палубе корабля Клеопатры, летевшего на крыльях ветра в Тарс: одетой, как нимфа, и красивой, как любая из богинь. Но тогда вовсе не красота привлекла его, а то, как она смотрела на сына, борясь с желанием сменить гнев на милость и рассмеяться.

Все вернется! Диона снова будет смеяться. Ее самый младший ребенок должен понять то, что поняли его братья. Он еще слишком мал, слеп и невежествен, чтобы знать, что такое жизнь. Но он научится знать это.

Никогда еще он не молился с такой страстью, как сейчас, никогда до такой степени не собирал в кулак волю, чтобы соблазнить строптивца войти в этот мир. А тот сопротивлялся со всей силой невежества.

– Вспомните, – сказал Луций детям, молча смотревшим на него. – Вспомните.

Воздух стал густым, густым, притихшим, наполненным ужасом, словно перед грозой.

Что-то шевельнулось в душе Луция – что-то похожее на надежду. Перед глазами предстал образ: Диона, словно пробуждавшаяся ото сна, потягивалась и глядела по сторонам еще мутным, полуосознанным взглядом.

– Что? – спросила она.

– Диона! – позвал Луций.

Она обернулась к нему, как делала всегда, просыпаясь, улыбнулась, сонно прижалась к нему и потянулась с поцелуем.

Нет, она здесь еще не вся. И все же она здесь. Ее губы были теплыми и одновременно холодными. Он прижимал ее к себе и вместе с тем странным образом находился внутри нее, борясь с волнами боли, разливавшимися по ее телу, не желающими отпускать.

– Хватит, – приказывал он боли. – Заклинаю, проклинаю тебя – хватит!

– Нет, – сказала Диона внутри него, снаружи него. – Так думают все мужчины. А ведь раньше ты был мудрее. Мы уговорим его. Мы заманим его. Смотри!

Да, это словно ворота, запертые изнутри. Но замком была плоть, а плоть может быть податливой, может сдаваться.

– Ну же, – проговорила Диона. – Иди, дитя, иди в этот мир. Выйди наружу и взгляни на солнце. Посмотри, какое оно.

А потом пришла боль – страшная, убивающая надежду, и нет слов, чтобы рассказать о ней. А потом… потом боль растаяла. Накатила волна и выплеснулась на берега всех морей мира.

33

Измотанный столькими страданиями и борьбой с неизбежностью Луций Севилий почти с разочарованием смотрел на маленькое красное сморщенное существо на руках Гебы.

– Дочь, – сказал он. – У меня дочь.

Геба широко усмехнулась. Луций, все еще в тумане нереальности, украдкой заглянул в крохотное личико. Оно было неожиданно, ошеломляюще уродливым.

– Я должен думать, что она красива? – беспомощно спросил он.

– Конечно, нет, дурачок, – этот голос он уже не надеялся услышать, почти не надеялся, даже сейчас, когда опасность миновала. Диона улыбалась ему с ложа, чуть озорно; лицо ее было измученным, но взгляд – победоносным. – Все новорожденные необычайно уродливы. Удивительно, как это они потом становятся такими очаровательными.

Луций бросился было к жене, но бдительная Геба опередила счастливого отца, сунув ему свою ношу. Луций опомнился и обнаружил в руках сверток пеленок и внутри – детское тельце.

– Маленькое чудовище, – сказал он ласково. – Маленькая убийца. Я должен ненавидеть тебя.

Дочь открыла глаза, слишком маленькие и беспомощные, чтобы видеть. И все же, казалось, они видели его и знали, кем он был и что здесь делал: в этом взгляде была мудрость только что пришедшего на эту землю. Глаза были голубыми, как у всех младенцев, но вскоре они потемнеют и станут карими – как у матери.

Встретив взгляд этих глаз, он ощутил вовсе не ненависть, даже не злость на то, что она чуть не убила свою мать. Она действовала инстинктивно, цепляясь за единственный источник надежности и безопасности, известный ей в этой жизни.

Бережно, почти со страхом, Луций коснулся пальцем ее щеки, невероятно мягкой. Чмокая губами, она повернула к нему головку, повинуясь первому инстинкту новорожденного существа.

– Лучше дай ее мне, – сказала Диона. – Сейчас ей нужно то, что не может дать ни один мужчина.

Луций засмеялся и отдал ребенка жене. Там дочь, казалось, гораздо больше на своем месте, чем в его неловких объятиях. Сердце его было переполнено разными чувствами, и говорить он не мог, только смотрел, как крошка нашла наконец грудь и атаковала ее с неожиданной, внушающей уважение силой.

Диона заморгала, но тут же улыбнулась.

– Она сильная. Слишком сильная, чтобы я могла кормить ее сама. Но я – первое утешение и покой, которые она знает. И будет помнить их всю свою жизнь.

Его снова пронзил страх.

– Тебе нехорошо?

– У меня все в порядке, – спокойно сказала Диона. – Но на сей раз у меня будет немного молока. Я знала это еще до ее рождения. Понимаешь, такова цена. Но она сильная и будет жить – мне обещано. Ты не очень будешь возражать, если я назову ее Мариамной?

Вообще-то, он хотел назвать дочь Севилией, как принято в Риме. Но сказал:

– Конечно, она будет Мариамной.

– И ты ее принял? – спросила Диона. – Ты признал ее? Нет, я не сомневалась. Но… разве можно знать наперед…

Почему она спрашивает? Луций не мог припомнить, чтобы сделал что-то не так. Геба сунула ему в руки ребенка – да, это было; но он мог вернуть его назад. По закону, большего для отказа от ребенка не требовалось.

Луций пожал плечами. Он никогда бы не поступил так – во всяком случае, не после столь долгой борьбы и страданий, борьбы за то, чтобы его дочь пришла в этот мир.

Глаза Дионы слипались, но улыбка с лица не сходила. Луций нагнулся и поцеловал жену в лоб. Он оказался прохладным – лихорадки не было, но и холодности смерти тоже. Мягко улыбаясь, в полусне баюкая дочь, она уснула.

Кормилица, которую нашла Геба, была тихой, спокойной молодой женщиной, египтянкой, потерявшей ребенка за день до рождения Мариамны. Возможно, в другое время Луций и стал бы возражать против найма свободной женщины, ведь они вполне могли купить рабыню, но он все еще находился в эйфории от того, что стал отцом. И никогда не был жадным. Женщина казалась опрятной, чистоплотной, почтенной и прошла обучение в храме.

– Наверное, нам следовало нанять и ее мужа? – спросил он Диону.

– А мы и так уже наняли, – ответила жена. – Он – помощник управляющего нашим поместьем на озере Мареотис. Геба увидела там Танит и решила, что она вполне подходит для кормилицы, если, конечно, та захочет. Танит не возражала. Как жаль, что у нее умер ребенок. Для Мариамны было бы хорошо иметь молочного брата из старинного египетского рода.

Иногда женщины в доме Луция обделывали свои дела без его ведома. Насколько он знал, на такое самоуправство обычно жаловались все мужчины – и женатые, и неженатые. Луций придерживался другого мнения, а именно: его это нисколько не задевало.

– Так Танит должна была стать жрицей? Значит, у нее тоже есть магический дар?

– Да, она была жрицей, – сказала Диона. – Впрочем, она и сейчас жрица. Я была одной из ее наставниц много лет назад, когда жила в храме. Она очень умна, образованна и очень искусна в делах магии.

– А это было простым совпадением – что у нее родился ребенок почти в один день с тобой? – бездумно спросил Луций.

Диона спокойно ответила:

– Наверное. Хотя, когда служишь Богине, ничего нельзя знать наверняка. С Мариамной может возникнуть много трудностей. Она – дитя богини; ей нужна кормилица, которая умеет обходиться с такими детьми. Попытайся я ухаживать за ней сама, она бы стала совершенно невозможной, потому что впитала в себя очень много магии и крайне мало здравого смысла.

– Как же так? Ты у нас такая разумная женщина, – поддразнил ее Луций.

– Да, теперь я стала такой, – сказала Диона и улыбнулась с едва заметным огоньком озорства. – Ведь я замужем за римлянином.

Луций покачал головой – он изо всех сил сдерживал смех, но ему не удавалось даже хотя бы принять строгий вид.

– А наша новоявленная кормилица – на вид самая обыкновенная и безобидная, как мышка. Вы все такие хитрюги?

– Нет. Мы просто спокойные – но иногда вынуждены быть великолепными.

Да, подумал Луций, когда необходимо, они самые великолепные люди на свете. Даже его жена, в своей скромной ночной сорочке, без всяких драгоценностей, кроме кольца с изумрудом, которое он подарил ей на следующий день после рождения Мариамны.

Он не должен думать о том, чтобы высвободить жену из этой самой сорочки и отнести на ложе – сейчас ей пока нельзя… Но, судя по ее взгляду, Диона думала о том же самом. Оба удовольствовались довольно чинным поцелуем – по крайней мере вначале. Когда поцелуй начал становиться более страстным, Луций оторвался от ее губ. Это было очень нелегко, но римляне умеют быть благоразумными.

В душе Луций проклинал свое благоразумие, но не мог переступить через него – он слишком дорожил этой женщиной.

– Скоро ты поправишься, – прошептал он. – И тогда…

– Тогда, – сказала она, – будет нечто необыкновенное. Ожидание делает это только слаще.

Несомненно, она была права, но Луций с превеликим трудом подавил искушение поцеловать ее опять, целомудренно, в лоб – такое целомудрие не продлилось бы долго, – и едва выдохнул: «До свидания». Диона же была невозмутима, как всегда.

– Попозже придет царица – повидать ребенка. Ты будешь дома к ужину?

– Обязательно. А ты поужинаешь со мной?

– Если захочешь.

Они перекинулись еще парой незначащих фраз, не менее официальных, словно у них был брак по расчету. Но глаза обоих смеялись. Луций поторопился уйти, чтобы не позабыть о своих благих намерениях.

Клеопатра одобрила прибавление семейства рода Лагидов. Мариамна, казалось, одобрила царицу. Она позволила взять себя на руки и завороженно уставилась на серьги – маленькие каскады жемчужин, оправленные в золото.

– Придется отдать ей жемчуга, – сказала Клеопатра. – Одним золотом тут не обойдешься.

Царица уже пожаловала малышке в качестве дара новорожденному золотой сундук, полный всяких игрушек, от которых любой ребенок зашелся бы от восторга; там же лежал папирус, даровавший ей права на поместье под Мемфисом, поэтому Диона считала жемчуга совершенно излишними.

– Ты ее избалуешь, – заметила она.

– Конечно, избалую, – довольно заметила Клеопатра. – Я вынуждена быть строгой со своими. И мне нужна отдушина.

Это было логично. Диона ощущала то же самое по отношению к детям царицы – без их помощи Мариамна, возможно, и родилась бы живой, но сама Диона не выжила бы и не увидела дочь.

Она содрогнулась. Ей не хотелось – особенно в этот момент – помнить тьму и боль. В памяти должен остаться лишь свет, и первый крик ребенка, и прилив магии – мощный поток, захлестнувший ее с головой. И вместе с ним пришло знание: у нее больше не будет детей. Эта битва была последней.

Диона не особенно горевала. Сожалела, пожалуй. Ее печалило то, что она не смогла дать Луцию Севилию сына – ведь римляне так высоко ценили сыновей. Но когда он смотрел на дочь, Диона не замечала на его лице ни тени разочарования и знала, что все будет хорошо. Он даже позволил ей назвать ребенка, не спорил из-за имени: Мариамна, или Мариамон по-египетски, по имени основательницы ее рода в Александрии.

На некоторые вещи у матери есть исконное право – и таким правом было имя Мариамны. Клеопатра передала ребенка кормилице. Диона еле слышно вздохнула.

Царица приподняла бровь.

– Устала?

– Немножко, – призналась Диона. – Никак не приду в себя. Но я не больна. Если честно, мне очень даже хорошо.

– Да, дети весьма изматывают, – вздохнула Клеопатра. А этот ребенок – из десятка сильнейших. А ее кормилица обладает другой силой, я заметила.

Кормилица не подняла глаз. Она уже дала Мариамне грудь и казалась такой сонной и спокойной, но Диона, умевшая видеть глубже, словно слышала слова заклинаний, отгонявших злых духов. Несмотря на молодость, Танит знала, что к чему. Мудрая женщина…

– Знание приходит с опытом, – сказала Диона. – Думаю, второго Тимолеона у нас не будет. Это дитя научится самообладанию с колыбели.

– Ну-ну, дети всегда найдут способ удивить нас, – Клеопатра улыбнулась, растянулась на ложе напротив Дионы и испустила глубокий вздох. – Ах, какое наслаждение! Вот где можно спокойно отдохнуть.

– Кутеж сегодня начнется рано?

– Вообще-то, нет. Антоний опять отправился в свой лазарет, а его Неподражаемые либо на учениях, либо на охоте. Но это не имеет значения: если уж человеку выпало родиться царицей, мир для него – сплошное столпотворение. А здесь много места, чтобы отдохнуть и подумать.

– Даже если весь мой дом может уместиться в одной царской ванне?

Клеопатра рассмеялась.

– A-а, ты это запомнила? Да, ты оказалась мудрой, когда настояла на том, чтобы жить в собственном доме. Надо бы почаще навещать тебя. Тебя и твоего римлянина – у вас тут тишь да гладь.

– Не обольщайся. Какая там тишь да гладь, если Тимолеон постоянно носится туда-сюда. Правда, сейчас он немножко присмирел. По-моему, он влюбился в гетеру из заведения Филлиды. Как ни странно, она не выкачала из него все деньги, а он не отдал ей нумидийского жеребца, как она ни просила. Это значит, что он не променяет езду верхом ни на одну женщину. Может, пора его женить? Или дать еще порезвиться на свободе?

– Пусть порезвится! Он ведь никому не причиняет вреда – при всех своих попытках выглядеть строптивцем. Ты же знаешь, что в душе он спокойный и разумный.

– Ох, знать-то я знаю. Но какой от этого прок? Я прекрасно понимаю: ему любопытно все в жизни испробовать. Слава богам, у Тимолеона нет магического дара – он натворил бы больших бед.

– Думаешь, так уж и нет? Ни капли? А мне кажется, есть, и не капля, а большой бурдюк. Просто силы небесные до поры до времени ведут себя тихо, вот и все. А еще у твоего сына есть дар общаться с людьми, дар любопытства, дар разбираться в людях и быстро становиться с ними накоротке.

– А мне с этим пришлось хлебнуть немало забот, – улыбнулась Диона. – Итак, по-твоему, его магия состоит в том, что он есть. А по мне, быть Тимолеоном – очень сомнительный подарок судьбы.

– А это и есть магия, – засмеялась Клеопатра.

И Дионе скоро представится случай убедиться в этом… А пока Танит отправилась уложить Мариамну в колыбельку, потому что малышка уснула прямо у ее груди. Никто из слуг, похоже, не нуждался в распоряжениях Дионы. Тимолеон, как обычно, был в гимнасии. Луций ушел в город по делам.

Она почувствовала себя одинокой и свободной – ощущение было непривычным, даже странным. На мгновение у нее мелькнула мысль сходить в какое-нибудь веселое, легкомысленное местечко, и она была уже почти готова осуществить это, когда в комнату заглянул Сенмут.

– Госпожа?

Диона подавила вздох. Все-таки она нужна, и наверняка для чего-то скучного.

Но Сенмут сказал:

– Госпожа, к тебе пришли: молодой господин. Впустить его?

Выражение лица слуги обещало нечто необычное. Сердце ее по непонятной причине забилось немного чаще.

– Да, – ответила она, – я приму его.

Посетитель пришел не сразу, и Диона успела заказать вина и освежающих напитков. Когда наконец Сенмут с поклоном ввел его в комнату, она уже приняла позу почтенной матери семейства и невидящим взглядом уставилась в новую книгу, которую Луций принес из Мусейона. Но слова на папирусе значили для нее не больше, чем цепочка муравьев, сновавших по полу.

Она подняла глаза и увидела широкое лицо: знакомое и одновременно совершенно незнакомое. Когда Диона видела это лицо в последний раз, оно принадлежало ребенку. Теперь перед ней стоял молодой мужчина с мягкой немодной бородой. Большая длиннопалая рука пожала ее руку с неожиданной силой, но Диона даже не почувствовала боли.