Текст книги "Трон Исиды"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

30

Друг Антония, Планк, танцевал перед сливками двора – с ног до головы раскрашенный синей краской, увенчанный венком из камыша и с рыбьим хвостом. Сливки двора, купаясь в реках вина, пока Планк делал вид, будто плавает в воде, пели – иногда даже в такт – стихи, которыми сопровождался танец. Планк был Главком[60]60
  Главк – один из морских богов, которому приписывался дар прорицателя. Первоначально – рыбак из Беотии. Выпив зелья из колдовской травы, он упал в море. Изображался в виде старика с рыбьим хвостом, синими руками и зеленой, цвета водорослей, бородой.


[Закрыть] – морским богом. Двор был самим собой: закадычные приятели Антония, его Неподражаемые; римские лица вперемешку с греческими – все без исключения багровые от вина и обильной трапезы.

Платье Клеопатры, усыпанное жемчугами, напоминало изысканный, одновременно бледный и яркий, как луна, каскад до самого пола. В волосы были вплетены жемчужные нити, длинные перлы качались в ушах. Жемчуга унизывали руки и пальцы. Царица казалась таким же сказочным существом, как и благородный обнаженный римлянин с синим телом и рыбьим хвостом, извивающийся на полу. Антоний, прислонившийся к ней плечом, выглядел почти прозаически: он восседал на пиршественном ложе в хитоне из куска раззолоченной материи; плащом служила обычная и вполне земная львиная шкура, а из головы царя зверей соорудили шлем. Сейчас плащ валялся на ложе, а в обеих руках Антония были кубки с вином: один принадлежал ему, другой Клеопатре – время от времени, поднося кубок к губам своей царицы, он поил ее лучшим цекубским вином. На мгновение – ради шикарного жеста – он обменялся с нею кубками, и Клеопатра тут же поняла, что вино в его кубке было почти не разбавлено водой, хотя она и велела соблюсти пропорции как положено, а не так, как любят македонцы.

Радостные крики и вопли Неподражаемых слышались даже за воротами дворца. Луций Севилий, гаруспик, прибыл с опозданием – к середине представления, разыгранного Планком. Он извинился и обежал глазами залу. Возле двери осталось свободное ложе. Место это считалось непочетным, и даже могло быть воспринято как оскорбление, но Луций пребывал вовсе не в том расположении духа, чтобы обращать внимание на пустяки. Он принял вино из рук слуги, попросил наполнить для него блюда, вынул из складок тоги салфетку и разложил перед собой. Мысли его занимало вовсе не пиршество, но он приказал себе быть если не учтивым и веселым, то по крайней мере спокойным и вежливым.

Однако, глядя на Планка, сохранить спокойствие было трудно. То, что благородный римлянин такого ранга танцует, – само по себе скандально. Но то, что Планк, синий, как гиперборейский[61]61
  Гипербореи (греч.) – легендарный народ, пребывающий в вечном блаженстве на Крайнем Севере. У них любил бывать Аполлон.


[Закрыть] варвар, прицепивший сзади рыбий хвост, играет роль низшего божества, – просто уму непостижимо.

– Ты похож на деву-весталку[62]62
  Весталки – жрицы Весты, римской богини домашнего очага и очага римской общины. Круглый храм Весты стоял в Риме на форуме. В соблюдение древнего обычая весталки поддерживали вечный огонь в очаге в ее храме. В весталки отбирались девочки 6—10 лет, которые в течение 30 лет были обязаны выполнять жреческие обязанности и строжайшим образом соблюдать обет целомудрия, в случае нарушения которого их живьем закапывали в землю.


[Закрыть] в борделе, – заметил Антоний, садясь на краешек ложа возле Луция Севилия и накладывая себе еды с одного из нетронутых блюд.

– Неужто я несносный? У меня что, на лице все написано?

– Кто-кто, а я-то тебя отлично знаю. Как поживает твоя госпожа? Хорошо ли она себя чувствует?

– Очень хорошо. – Луций Севилий, обрадовался возможности переменить тему. – Но немножко необычно. Она хочет ребенка.

– Наверное, как и все женщины, – Антоний прилег, опираясь на локоть. Чувствовалось, что царь Востока в ударе: беспечный, довольный; он наблюдал за весельем, еще больше разгоревшимся после танца Планка. Однако зрелища на сей раз были намного пристойнее и успокаивали душу – появились флейтистки и кифареды[63]63
  Кифаред – музыкант, играющий на кифаре – одном из самых распространенных струнных щипковых инструментов античности, похожем на лиру.


[Закрыть]. – Ты думаешь, я слишком далеко зашел?

Луций слегка пожал плечами и протянул руку за засахаренным миндалем. На его вкус, орехи были слишком сладкими. Он отхлебнул из кубка вино, разбавленное водой, ему понравилось.

– По-твоему, здесь не место обсуждать такие вещи, – не унимался Антоний, – даже если бы ты и хотел. Да? Но где найти лучшее место? Нас никто не слушает – кроме тех, кто имеет на это право; впрочем, здесь можно доверять всем без исключения.

– Ты полагаешь? – Луций надкусил пирог с миндалем и медом – Дионе понравился бы. Надо не забыть принести ей в салфетке.

Антоний плавно перевел взгляд на Клеопатру. Царица была не одна: на ложе рядом с ней сидел мальчик, похожий на львенка, – слишком крупный и сильный для своих лет, но все еще очень юный, чтобы не краснеть, когда мимо него прошла одна из обнаженных служанок-египтянок с подносом, полным сладостей. Нагнувшись, она предложила ему взять что-нибудь, и ее пышная грудь заколыхалась. Мальчик вспыхнул еще ярче – и стал похож на девственницу в вертепе, которая не знает, куда девать глаза.

– Скоро он станет мужчиной, – с гордостью сказал Антоний. – Смотри! Разве он не римлянин из римлян?

– И греков, – вставил Луций. – Теперь все зовут его Антиллом. Насколько, по-твоему, это по-римски?

– Настолько, насколько повелю я, – парировал Антоний, и на мгновение в его улыбке мелькнуло что-то хищное. – Антилл умом шустрее меня. И лучше схватывает, куда ветер дует. Двор царицы – и его двор, здесь он в безопасности. Но он должен следить за каждым своим шагом и научиться каждому выкрутасу придворных танцев. Моя царица и ее сын обучают его всему, что знают сами.

– Кстати, а где сейчас Цезарион?

– Изучает звезды с бандой философов. Они звали с собой и Антилла, но он предпочел повеселиться. В этом мальчик весь в меня. Мой сын! Звезды звездами, но ум мужчины должен быть занят мужскими делами.

– Например, вином и рыбьими хвостами?

Антоний от души рассмеялся.

– Именно так! И царицами, старина. И царствами.

– Неплохо, – улыбнулся Луций. – Но некоторые поговаривают: царица вертит тобой, как хочет, водит за нос и опаивает вином, в которое ты всегда рад сунуть этот самый нос. А дела проворачивает сама.

– Я знаю, – миролюбиво согласился Антоний. – Так говорят те, кто слушает Октавиана. Ему очень на руку выставить меня полудурком, который упивается вином и целыми днями валяется в объятиях Клеопатры. Если бы я спился и испустил дух на ложе моей царицы, он был бы счастлив, и даже, по возможности, приблизил бы этот момент. Но пока что Октавиан пытается смешать с дерьмом мою репутацию в Риме и сделать мое имя посмешищем для любого бродяги. Однако хорошо смеется тот, кто смеется последним. А последним буду я. Не сомневайся, Луций Севилий.

– Хотелось бы верить, – проговорил Луций.

Антоний вдруг сжал его руку железной хваткой. Пальцы были теплыми, сильными и крепкими, как скала, несмотря на кувшины вина, которые триумвир влил в себя.

– Не сомневайся, – повторил он. – Это моя игра, Луций Севилий, гаруспик. На самом деле царица в моей власти, а не наоборот, что бы там ни болтали в Риме и на задворках Александрии.

Луций Севилий взглянул в его янтарные глаза. Такие слова легко принять за протест мужчины, которого обвела вокруг пальца женщина, но Антоний вовсе не напоминал одураченного любовника – в его взгляде чувствовалась сила. Луций попытался взглянуть глазами постороннего на Антония – супруга, с головой ушедшего в отношения с женой и с пасынком, которого он сделал своим сыном; Антония – гуляку, отдающегося увеселениям и развлечениям со всей мощью неистощимого темперамента в чужеземном… впрочем, уже своем городе. Он не увидел ничего нового: восточный царь на золотом троне, душа компании Неподражаемых, непременный участник многочисленных попоек, любовник и супруг египетской царицы.

Да, все это на самом деле было так – но, тем не менее, он оставался Антонием, Марком Антонием, триумвиром Рима. Такое заключение не особенно успокоило Луция. Антоний был воплощением власти, у которой свои пути и законы. Были ли это законы Рима, Египта или самого Антония – Луций сказать не мог. Он не обладал даром Дионы читать в сердцах мужчин, а его дар гадать по печени овцы и полету птиц мало чем мог помочь здесь, в этой зале, наполненной одуряющими запахами благовоний и вина.

– Октавиан – всего лишь раб своих желаний, – сказал Антоний, по-прежнему крепко, уже почти до боли сжимая руку Луция. – И то, что они иногда служат нуждам Рима, – чистое совпадение, в лучшем случае. А мои действия здесь – и есть истинное служение Риму. Я покорил Восток во славу Roma Dea, что бы там ни болтали и как бы это ни выглядело. И буду править им твердой рукой, и сын мой будет править после меня.

– Сын? Или сыновья?

– Мои египетские сыновья – цари Востока. Но мой сын-римлянин – наследник Рима.

– Цезарь поступил точно так же, когда завещал Рим племяннику, – заметил Луций.

– Тем больший он дурак, – отозвался Антоний. – Цезарь прекрасно знал, что из себя представляет этот парень. Лучше бы он оставил Рим Цезариону – хотя Рим бы не смирился с таким положением дел. Римляне уже выставили Клеопатру сущим чудовищем.

– Возможно, Цезарь надеялся, что Октавиан сможет продолжить начатое им. Или – ты не допускаешь такое? – предвидел, что, как только его не станет, ты вспомнишь о Клеопатре и начнешь искать с ней союза, который она сама же и предложит.

– Скорее всего, ничего он не хотел, кроме того, чтобы о нем помнили. Может быть, ему было наплевать, что случится после его смерти и кто после него приберет к рукам Рим.

– Может быть. Он ведь был – и есть – Божественный Юлий. А кто может знать, что у богов на уме?

– Меня египтяне тоже называют богом, – озорно ухмыльнулся Антоний, блеснув ослепительно-белыми зубами. – Не могу сказать, что слишком гожусь на эту роль, разве что на ложе с моей царицей. Тогда я воистину владыка мира.

– А когда ты изображаешь солнце на троне, а дети, словно луны, толпятся у его подножия?

– Это всего лишь представление, – отмахнулся Антоний. – Лицедейство, дающее людям повод почесать языки, а Риму – поскандалить. Рим обожает скандалы. Я дам их ему с лихвой – а потом и Октавиана, на блюде, с гранатом во рту.

– Если только он первый не принесет на этом блюде тебя.

– Игра есть игра, – не без удовольствия произнес Антоний. – И я принял вызов. Помнишь, что сказал Александр перед смертью? Когда его спросили, кому он завещает царство? Он ответил: «Сильнейшему». И этим все сказано – «сильнейшему»!

31

– Ждать – тоже проявление силы, – заметила Клеопатра. – А не только атаковать.

– Да, на войне часто приходится ждать. – Диона вздохнула. Беременность подходила к концу, и она очень устала. Ей приходилось не на шутку бунтовать, чтобы урезонить слуг, неожиданно ставших хозяевами положения; они вдруг взяли на себя труд решать, насколько их госпожа изнуряет себя, отправляясь в паланкине во дворец и пред очи царицы, словно царицей – и к тому же немощной – была она сама.

Даже Клеопатре с трудом удавалось уговорить ее забраться в бассейн. Она уверяла, что в прохладной воде Диона почувствует себя лучше, но та отказывалась, упрямо утверждая, что ей нигде не станет лучше, пока не родится ребенок.

Однако Клеопатра, с ее затейливыми речами, все же чуть-чуть отвлекала Диону от мыслей о ее раздобревшем животе. Луцию Севилию это удалось бы не хуже, но его не было дома. Вместе с Антонием он отправился в город взглянуть на новый строившийся лазарет для легионеров. Клеопатру тоже звали ехать, но она предпочла этому удовольствию тихо и мирно провести часок-другой со своей подругой.

– Чего же нам не хватает в последнее время? – продолжила она. – Наша жизнь великолепна, лучшего и желать нельзя – правда, Октавиан портит все дело. Но веселье стало слишком уж бурным.

Диона кивнула – это было безопаснее, чем выразить свое мнение. Но вскоре не выдержала:

– Все идет так, как хочет Антоний. Даже этот пират, Секст Помпей… мертв и сожжен, и можно выкинуть его из головы. Но чего хочешь ты?

– Желания Антония – мои желания, – молвила Клеопатра спокойно, без иронии, но добавила, поймав взгляд Дионы: – Нет, я не стала благодушной! Мы – союзники, как в делах сердечных, так и в политике. Вряд ли он поступал бы так, как поступает, если бы пекся только о Риме?

– Он печется о Клеопатре. И о Риме. Но больше всего – об Антонии.

– Ну, а я в первую очередь пекусь о Клеопатре – как бы я ни была предана своему супругу. А Клеопатра – это Египет. Египту выгоден союз с римлянами.

– Этими римлянами, – подчеркнула Диона.

– Ты замужем за одним из них, – заметила Клеопатра.

– Бесспорно. Но мой муж – не царь и никогда не собирался им становиться.

– Антоний – царь настолько, насколько ему выгодно: для упрочения власти Рима – и своей собственной.

– И ты это допускаешь? Ты от этого зависишь?

– Я на этом стою.

Клеопатра поднялась – она могла позволить себе такое, когда долг не приковывал ее к трону, и прошлась по комнате, вдоль стен, украшенных великолепной мозаикой: хищные животные, птицы, могучие воды Нила, катящиеся от Нубии до дельты. Проделав путь от бегемота, прятавшегося в высокой густой траве, до ибиса, настигшего добычу, царица сказала:

– Египту нужен Антоний. Антонию нужен Египет. Они неразделимы.

– Значит, если падет Антоний, падет и Египет, – закончила Диона.

Клеопатра быстро обернулась.

– Вздор! Как может пасть Египет? Октавиан интригует и торгуется в тщетной попытке быть на равных с военной мощью Антония. Рим – колосс на глиняных ногах, сотворенный его правителями. Парфия только и ждет, чтобы мы восстали и разрушили его. Мир – наш, и мы можем лепить его, как вздумается. И мы сделаем это – обязательно сделаем. Так сказали боги.

Диона, чья богиня безмолвствовала из-за ребенка, росшего в чреве, покачала головой.

– Тогда я буду твоим хором[64]64
  Хор в античный период был участником сценического действия. Во времена расцвета античной трагедии комментировал происходящее на сцене, являясь своеобразным рупором общественного мнения. Часто выступал глашатаем воли богов, предостерегая героя или напоминая о неизбежности рока.


[Закрыть] и предостерегу тебя от гордыни.

– Ах, дорогая моя, – сказала Клеопатра с легкой иронией. – Ты словно раб на триумфе римлянина, который шептал ему на ухо: «Помни, что и ты смертен»[65]65
  Намек на изречение «MEMENTO MORI» (лат.) – «Помни о смерти».


[Закрыть].

Диона помнила и триумф Цезаря, и раба, шепчущего ему на ухо слова, которые, казалось, услышать невозможно. Но еще она видела Цезаря мертвым; видела его тело, покрытое ранами…

– Ты смертна, – подтвердила она. – Даже ты – Исида на земле. Каждое существо из плоти и крови должно умереть.

– Но некоторые умирают позже других. – Клеопатра распростерла руки. Безусловно, мы умрем, как и все люди, – но наши имена будут жить в веках.

– Как величественно, – сказала Диона и запнулась: ребенок толкнулся в животе ножкой. – Ох! Да у этой крохи ноги словно обуты в железо. Маленький легионер!

Клеопатра рассмеялась. Казалось, царица никогда не злилась, когда ее возвращали на землю – даже таким, не самым приятным образом, в частности упоминанием о легионерах. Она подошла к ложу, на котором лежала Диона.

– Можно мне?

Диона кивнула. Клеопатра положила руку на ее живот, и ребенок зашевелился, отозвавшись на прикосновение. Она улыбнулась.

– Уже скоро!

– По-моему, на этой неделе, – согласилась Диона. – Рановато – но не слишком. Помнишь, как ты ненавидела меня за то, что сама походила на бегемота, когда носила близнецов? Теперь-то ты отомщена?

Клеопатра взяла руки Дионы в свои.

– Ты – не бегемот. Рыба – куда ни шло; гладкая, холеная и откормленная. Дельфин, которому дивятся корабельщики. Дельфины – живородящие, ты знаешь? Один из моих натурфилософов видел неподалеку от Дельф дельфинью царицу в сопровождении свиты. А малыш, как только родился, поплыл за ней – сам, и запел.

– Запел?

– Так он сказал.

– Нелепые побасенки, – проворчала Диона, но улыбнулась. – Очень мило с твоей стороны развлекать меня, но ты вполне можешь заняться чем-нибудь поинтересней.

– Например, камнями для закладки больниц, или слушать бесконечную тягомотину о податях?

Диона сдалась.

– Да, наверное, это еще хуже… – вздохнула она, – но мое общество все же скучновато для царицы.

– Вряд ли я была лучше, когда носила своих, – сказала Клеопатра с едва уловимой ноткой резкости. – Позволь мне оказывать тебе хотя бы эти незначительные услуги – раз ты уж не хочешь, чтобы я послала к тебе кого-нибудь из моих женщин помочь при родах. Кстати, может, еще передумаешь?

– У Гебы настоящий талант к родовспоможению, – возразила Диона. – Я бы даже сказала – своего рода магия. Мне хватит ее с лихвой, чтобы родить плоть. А дух… разве у твоих женщин есть такая власть? Могут ли они сотворить мир вокруг ребенка богини?

– Некоторые могут, – заверила ее Клеопатра. – И лучше всех это делаю я. Ты просишь об этом меня?

– Если тебе будет угодно.

Глаза Клеопатры блеснули энтузиазмом.

– Ты трижды творила миры ради меня – неужели я не окажу ту же услугу? С радостью! С твоей стороны даже мелочно и невеликодушно – просить! – поддела ее Клеопатра.

– Но я вынуждена просить, – подхватила Диона со слабой улыбкой. – Я спокойна и совсем не боюсь. Было страшно, когда я рожала старших. А сейчас – нет. Как ты думаешь, это что-то значит?

– Наверное, ничего – кроме того, что ты родила двоих, они выжили, а ты знаешь, как это делается.

– Правда? Но, когда родился Тимолеон, я была совсем юной… – Диона вздохнула, вспомнив о своем непредсказуемом сыне. – И он уже мужчина.

– Надеюсь, еще нет, – улыбнулась Клеопатра. – Хотя очень может быть. Он уже интересуется женщинами? Или ему больше нравятся мужчины?

– Насколько я заметила, нет. Сейчас он увивается за девушкой из города – к счастью, за гетерой. Похоже, у него есть дар избегать порядочных особ.

Клеопатра засмеялась.

– Ах, если бы мой сын был таким же мудрым!

– Твои сыновья не доставили тебе ни минуты беспокойства, – заметила Диона. – Могу тебе только позавидовать.

– Ну, это как сказать… – промолвила Клеопатра. – Конечно, Антилл, например, не сорвиголова и не особо строптив. Но… он крайне невоздержан на язык. И имеет склонность ходить туда, куда ему вздумается. Знаешь, что он заявил позавчера царю царей Египта?

– Нет, – едва слышно ответила Диона.

– Он сказал Цезариону, что тому пойдет на пользу разок нарушить приличие и перестать быть маленьким разукрашенным божком. Цезарион буквально лишился дара речи.

– Могу себе представить. Эти двое все никак не могут договориться?

– Не в этом дело, – возразила Клеопатра. – Мальчики отлично понимают друг друга, невзирая на некоторые разногласия.

Диона обнаружила, что в состоянии улыбнуться. К ней вернулось спокойствие, по крайней мере та доля спокойствия, которая возможна при таком сроке. Беременность не способствует душевному равновесию – скорее, желанию иногда пожаловаться. Диона устала бороться с этим желанием, кроме того, ей не нравилось состояние ее разума – он словно погружался в туман.

– Тимолеон, – Клеопатра продолжала свою мысль, – сам себе голова и живет по своим законам. Удивительно, как он еще не натворил большой беды.

Странно, но Диона не встревожилась, а следовало бы. Но если бы Клеопатра хотела сказать про ее сына нечто обидное, это вряд ли прозвучало бы так искренне, с такой явной любовью.

– Тимолеон никогда не стремился стать царем, голосом богов или чем-то еще, кроме мирянина, обычного молодого человека. Даже в моей утробе он был сосредоточен на себе. Он родился и даже не заплакал – помнишь: он пришел в мир, но словно в свой собственный.

– Совсем как мой Птолемей, – подумала вслух Клеопатра. – Наверное, странно сравнивать такого живого и своенравного юношу с замкнутым, вернее, самодостаточным ребенком. Иногда он пугает меня.

– Как и все дети, – сказала Диона. – Мы рожаем их, но они – вовсе не часть нас. Наши дети такие, какие они есть.

– И мужчины тоже, – промолвила Клеопатра. – И мужья.

Она задумалась, огонь ее глаз погас, улыбка растаяла, лицо, так похожее на лица всех Птолемеев, стало наивным; царица казалась уязвимой, как дитя… Диона подумала, что сейчас Клеопатра воистину прекрасна.

– Я позволяю Антонию брать над собой верх потому, что мне это не мешает. И он не делает ничего, что я могла бы не одобрить. Наверное, ты назвала бы это гармонией. Или удобством. – Она подмигнула.

– Выгодой, – поддразнила ее Диона. – Вот слово, которого ты ждешь. Тебе выгодно уступать Антонию. Он слушает тебя – я заметила. Иногда он даже поступает так, как ты предлагаешь. Но с Октавией он не разведется и не сделает тебя своей законной женой.

– Да, – согласилась Клеопатра. – Пока…

32

Схватки начались, когда Диона вернулась домой. Она знала, что это – начало, но сохраняла спокойствие, не желая будоражить остальных.

К вечеру начали отходить воды. К тому времени Геба уже поняла причину спокойствия своей госпожи, отправила ее на ложе и с мрачным, торжественно-удовлетворенным видом выгнала из комнаты всех, кроме нескольких служанок, которых наметила оставить, и девушки-гонца – ей предстояло отправиться к царице тогда, когда она, Геба, сочтет нужным. Сама же нубийка занялась делом, состоявшим в основном в том, чтобы как можно лучше успокоить Диону – и ждать.

К утру после первой ночи схватки участились, но ребенок пока не собирался выходить на свет. Оба сына Дионы пришли в этот мир похвально быстро, и она держала себя в руках и не боялась, но силы были уже на исходе. Она попыталась уснуть или хотя бы подремать.

Казалось неуместным хотеть, чтобы здесь, сейчас, рядом был муж – при этом самом сугубо женском из всех женских дел. Но Диона отчаянно хотела видеть Луция Севилия и набралась смелости попросить позвать его. К ее величайшему удивлению, Геба кивнула. Служанки были потрясены. Девушка-гонец, несмотря на выразительный взгляд Дионы, рискнула протестовать, но потом всхлипнула и отправилась с поручением.

Луций пришел не сразу. Диона приготовилась рассердиться – запас спокойствия уменьшался в ней по мере того, как сокращались перерывы между схватками, – но муж выглядел таким усталым, небритым, взъерошенным и помятым, словно только что со сна, хотя явно не ложился, что она просто протянула ему руки. Поколебавшись, Луций обнял ее – бережно, боясь причинить жене боль, его руки дрожали. Диона поняла его: она чувствовала то же самое и погладила мужа по спутанным волосам.

– Что, любовь моя? Ты опять уснул за письменным столом?

Луций кивнул и попытался улыбнуться. Сквозь оливковую кожу со здоровым румянцем проступала неимоверная бледность; муж казался исхудавшим, как во времена возвращения из-под Атропатены. Он сильно тревожился, тем более что это был его первый ребенок. Дионе хотелось улыбнуться ему, но боль опередила улыбку; у нее перехватило дыхание.

Когда она снова смогла дышать, Луций сжал ее в объятиях так, что хрустнули кости.

– Не пугайся, – прошептала она. – Ничего страшного. Обыкновенные роды.

– Твои, – сказал он.

– А все ты виноват. – Диона негромко засмеялась, но ему было не до смеха.

– Обнимай меня, – проговорила она.

Луций был готов обнимать ее весь день, но Диона вскоре заставила его пойти заняться делами. Он и уходить не хотел, и остаться боялся в путанице мыслей: Диона так и не поняла – то ли он выбежал из комнаты, то ли долго мешкал в дверях.

Без него комната сразу опустела – хотя вокруг было много людей. И боли. Боль не кончалась и, казалось, не кончится никогда. У боли был свой ритм – как у пульса, у сердца, регулярный и безжалостный. Но остановка этого пульса принесет не смерть, а жизнь.

Луций Севилий совершенно не помнил, что он делал в тот день, только предполагал, будто был чем-то занят и, кажется, зачем-то ездил в город. Ничем иным он не мог объяснить присутствие Антония в комнате для приема гостей и легионеров, застывших у дверей, словно бронзовые статуи.

Антоний, с тактом, которому позавидовали бы многие, говорил мало, и только легкие, беспечные слова: на ходу бросал замечания по поводу вина, ковра, фресок, нарисованных Луцием Севилием в подарок жене. Фрески были выполнены в греческой манере, но с египетским колоритом, ярким и сочным, как свет в этом краю вечно сиявшего солнца. В храме с колоннадой стояла женщина, возлагавшая подношения на алтарь. Статуя богини была вне живописного поля, но тень ее распростерлась на полу, накладываясь на тень женщины и создавая ощущение реальности происходящего. Шакалья голова богозащитника одновременно была и хищной, и милосердной, нестрашной; с загадочными зеленовато-желтыми глазами и длинными белыми зубами, обнажившимися в улыбке.

– Как необычно! – заметил Антоний. – Это их бог, который провожает души в Аид, как наш Меркурий?

– Анубис? Да. Он дух-хранитель дома моей госпожи.

Луций сказал, что сам видел этого бога, улыбавшегося в тени, когда жена находилась во власти воли богини. Когда сегодня его допустили в ее покои, он приглядывался, но тени были просто тенями – бесплотной пустотой. Это его обеспокоило – несмотря на логику и здравый смысл. Он был бы счастлив, будь хранитель там, возле нее.

Но, может быть, хорошо, что его там не оказалось. В конце концов, Анубис – провожатый мертвых, как сказал Антоний, и его отсутствие могло быть добрым знаком.

Луций ссутулился. Все эти часы он пытался – чаще всего даже неосознанно – уловить в недрах дома голос жены или, что еще лучше, плач ребенка, начинавшего знакомство с миром. Но было тихо. Все женщины кричат во время родов, но это было бы невыносимо. Однако Диона предпочла страдать молча, что было совершенно в ее духе и сводило его с ума.

Что-то тихо стукнуло возле локтя Луция, на ручке его кресла. Вздрогнув, он бездумно уставился на кубок с вином.

– Выпей, – посоветовал Антоний. – Волноваться легче чуть пьяным.

Луций покачал головой.

– Нет. Это меня не утешит.

– Выпей, – спокойно и тихо повторил Антоний, но в голосе прозвучала нотка приказа. Луций повиновался прежде, чем понял, что делает. Антоний откинулся на спинку стула и удовлетворенно кивнул.

– Тебе необходимо немного отвлечься. Это худшее на свете ожидание, уж поверь мне.

– Хуже, чем ждать перед битвой?

– Гораздо хуже. – Антоний поднял свой кубок и стал рассматривать рисунки, отчеканенные на золоте: Диона, заказывая кубок, сказала, что это слова. Луций не помнил их значения: что-то вроде молитвы пьяницы или поэма, посвященная богу вина. Антоний – Дионис на земле, если верить египтянам – задумчиво произнес:

– Когда Клеопатра рожала наших троих, меня здесь не было, но я помню рождение Антилла. Он мой первенец. Я не любил его мать, я тебе уже говорил, но в тот момент это не имело никакого значения. Она сражалась в битве ради меня – чтобы дать мне наследника. А я был солдатом – командующим, другом Цезаря, но не мог сделать ни черта – только сидеть и ждать. Вот что выносят женщины всякий раз, когда мы уходим на войну. Это заставляет задуматься, правда?

– По-моему, женщины выносят ради своих мужчин слишком многое, – вымолвил Луций. Сидеть было невыносимо, и он резко встал, отставив кубок, к которому едва прикоснулся, но не начал мерить пол шагами, как любят делать некоторые, а просто стоял, немного покачиваясь и сжав кулаки. – Всемогущий Юпитер! А вдруг я убил ее?

– Садись-ка, дружище. И успокойся, – Антоний говорил легко, без всякой тревоги – похоже, ситуация даже забавляла его. – Она, такая маленькая, уже родила двоих детей, которые благополучно здравствуют, и без особых хлопот. А с этим приходится повозиться – вот и все. Не волнуйся.

– В последний раз она рожала восемнадцать лет назад, – обреченно сказал Луций. – То, что не повредит юной женщине, может убить ее.

– И тебе не стыдно так говорить, Луций Севилий? Твоя жена – одна из красивейших женщин Египта. Она будет красавицей и в шестьдесят. Полно, Луций, болван ты эдакий. Все обойдется – уж поверь мне.

Луций покачал головой, не в силах успокоиться. Антоний снова протянул ему кубок. Он тупо уставился на него, и внезапно ему захотелось вылить вино на пол. Но Диона рассердится, если он испортит ее прекрасный ковер. Он выпил вино одним обжигающим глотком, поставил кубок на стол – металл звонко стукнул о дерево – и резко распахнул дверь.

Легионеры стояли вразвалку. При виде Луция они не покраснели – это было делом чести, – но явно чувствовали себя глубоко уязвленными, будучи застигнутыми врасплох. Да еще в придачу стайка детей неожиданно вынырнула откуда-то.

Впереди шел Цезарион, за ним – Антилл, почти такой же дюжий, как легионеры. Оба были спокойны. Шедшие следом казались более расстроенными: близнецы, темноволосая и белокурый; Александр Гелиос и Клеопатра Селена; их брат Птолемей под охраной пары молодых людей. Тимолеона Луций, естественно, знал очень хорошо, но второй был ему незнаком.

– Что вам здесь… – начал Антоний, как и Луций, вовсе не обрадованный нашествием, но не до потери дара речи.

Цезарион обошел его и направился прямо к Луцию.

– Пойдем с нами, – властно вымолвил он, как истинный царь Египта. – Ты нам нужен.

Остальные – от маленького царевича Птолемея до незнакомца с каштановыми волосами – сбились в кучку, как наемные бандиты-головорезы, и смотрели на Луция с выражением непоколебимой решимости.

– Но у меня с собой совсем нет денег, – сказал Луций первое, что пришло ему в голову.

Тимолеон засмеялся, поняв его по-своему: как и всякий молодой человек, он иногда нуждался в деньгах.

– Нет, отчим, мы здесь не для того, чтобы тебя ограбить. Пойдешь сам, или тебя придется тащить?

– Куда?

Пришельцы переглянулись. Тут у Луция мелькнула смутная догадка, что незнакомец, должно быть, родственник Дионы, скорее всего, ее старший сын, которого он еще не видел; Аполлоний, его отец, все время держал мальчика при себе и ни на секунду не упускал из виду… Андрогей, так, кажется, его зовут. Но что он тут делает – после стольких лет отсутствия.

– Он должен был прийти, – раздался отчетливый детский голосок. Птолемей Филадельф в упор смотрел на Луция – его глаза, казалось, могли видеть сквозь камень, а не то что сквозь тонкую оболочку человеческого черепа, и, судя по всему, он умел читать мысли. – Андрогей – тоже плоть от плоти своей матери. И чувствует, что ей сейчас очень нужна помощь. Он перестал притворяться, что ему нет до нее дела.

– Но она не умирает, – свирепо возразил Луций. – Просто роды затягиваются – вот и все. Она и раньше рожала.

Он повторил слова Антония как заклинание против страха.

– Конечно, – сурово сказал Андрогей. – Возможно, это полный идиотизм. Но кто знает? И – что бы там ни думали люди – моя мать мне очень дорога.

– А отец знает, куда ты пошел? – потребовал ответа Луций.

После секундного замешательства Андрогей твердо произнес:

– Я не должен перед ним отчитываться за каждый свой вздох.

– В Риме, – миролюбиво заметил Антоний, – многие могли бы с тобой поспорить.

Он оглядел их всех.

– Ну-с, молодые люди, я, наверное, могу понять, что привело сюда детей госпожи – общая тревога; но осмелюсь спросить: что делает здесь царственный выводок?

– Это необходимо, – ответила Селена немножко уклончиво – подобно братьям. – Нас послала мама. Мы не одни – неподалеку дворцовая стража. Мама тоже хотела бы прийти, но она должна оставаться на своем месте. Чтобы подкрепить наши действия. Понимаешь?

Луций ничего не понимал. Похоже, Антоний тоже не многое понял, но у них обоих не было возможности высказать свои сомнения – Селена уже схватила Луция за руку и потащила к двери.

– Здесь мало места. Пойдем быстрее. У нас почти нет времени.

Но он упирался, и Селена кивнула сыновьям Дионы. Оба юноши были выше Луция и сильнее, чем он мог ожидать. В голове мелькнула мысль, что очень глупо с его стороны считать их слабаками: Тимолеон проводил все дни в гимнасии – что бы ни делал по ночам, и Андрогей, судя по всему, тоже. Они знали трюк, который применяют легионеры, чтобы заставить человека следовать за ним, – ему остается только идти. Или его потащат.