Текст книги "Трон Исиды"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– Андрогей, – произнесла она, как и всегда, спокойно. – Какой чудесный сюрприз!

Нахмуренные брови все так же придавали его лицу выражение некоторой озадаченности и более чем некоторой надменности. Все теми же были неловкие движения, когда он плюхнулся на стул возле ложа, не выпуская ее руки. Голос его был богаче, чем у отца, со множеством обертонов.

– Мама, – проговорил он. – Я никогда не называл тебя так. Это очень злило… злит его.

Особенность начинать разговор с середины была больше свойственна Тимолеону, чем тому Андрогею, которого она помнила.

– Я видела тебя на моей свадьбе, – сказала она. – Очень хотелось с тобой поговорить, но не было никакой возможности – а утром ты уже ушел.

Андрогей часто заморгал, как и всегда, когда нервничал.

– Отец хотел запретить мне идти сюда, но я сказал, что мне нужно пойти. Он должен радоваться тому, что ты наконец стала почтенной женщиной, – Андрогей усмехнулся, – и тому, что разговоры о римских нахалах прекратятся. Ты была очень красива той ночью. И сейчас такая же. Твой муж хорошо с тобой обходится?

– Очень хорошо.

– Я так и думал. Твой муж – цивилизованный человек… насколько может быть цивилизованным римлянин. И понимает, что такое ответственность. Наверняка он хороший отец для моего брата.

– Да, при Луции Севилии твой брат держит себя в руках.

– Замечательно, когда за мальчиком приглядывает такой мужчина, – сказал Андрогей с высоты своего очень юного мужского достоинства.

Диона предложила ему вина, фруктов, запеченных в меде яблок со специями. Андрогей казался настолько смущенным, что вряд ли смог бы что-нибудь есть, но яблоки со специями он всегда обожал. Она с болью в душе смотрела, как он деликатно берет с блюда маленькие кусочки и быстро жует – так ел бы оголодавший кот, пытаясь сохранить достоинство.

– Я… рада тебя видеть, – с некоторым трудом проговорила Диона, пытаясь справиться со спазмом, сжавшим горло.

Андрогей заморгал еще сильнее, чем обычно.

– Я часто видел тебя. И много слышал о тебе. И был рядом с тобой, когда рождался твой ребенок. Ты не можешь этого помнить. Мы все… мы должны были… я не мог остаться в стороне. Отец ничего не знает. Он думает, что я был у друга. Ты ведь не скажешь ему?

– Конечно, нет, – пообещала Диона. Можно подумать, что Аполлоний предоставит ей такую возможность – ее первый муж не виделся и не говорил с нею с того самого дня, когда устроил ей бурную сцену за знакомство с римлянином.

– Ты на него сердита, – проговорил ее старший сын. – Я понимаю: есть за что. Он плохо с тобой обращался.

– Ну, в сущности, – сказала она очень осторожно, – твой отец поступил правильно. Он всегда нуждался в жене, подобной Лаодис: спокойной, скромной и не обремененной большими заботами, чем забота о муже и домашнем уюте.

– Но я не могу быть только его сыном. Меня по-прежнему тянет к тебе, и я хочу быть всегда уверенным в том, что у тебя все хорошо, а иногда мне достаточно знать, что ты где-то рядом. И я пришел, чтобы сказать тебе это. Ты ведь чуть не умерла при родах. И я не мог не прийти.

– Ты поступил правильно. – Она сглотнула. Горло еще болезненнее сжалось от попыток сдержать слезы. Но все равно было так чудесно сидеть здесь, смотреть в лицо своего старшего сына, с которым она распрощалась много лет назад. Все эти годы Диона пыталась убедить себя, что Андрогей не ее сын: что он сын своего отца и для нее потерян.

И сейчас, когда она обрела его снова, было почти невозможно вынести такое счастье. Да, она вовсе не потеряла его – Андрогей выскользнул наконец из-под неусыпного надзора отца.

– Даже ты прибег к магии ради меня, – проговорила она. – Но ведь ты всегда ненавидел меня за мой дар. Как же ты решился?

Андрогей напрягся, неправильно поняв ее.

– Пришлось… ведь ты умирала. Можешь теперь сколько угодно смеяться надо мной.

Он сжал руки в кулаки – даже костяшки пальцев побелели. Диона протянула руку и стала гладить его пальцы, распрямляя их один за другим. У Андрогея была сильная рука – с худыми и цепкими пальцами.

– Нет, дорогой мой. Я над тобой не смеюсь. Я восхищаюсь тобой. Ты, ненавидевший ту часть меня, которая принадлежит богине, пришел помочь мне, когда я нуждалась в этом больше всего. И стал самым сильным из моих детей – потому что такое решение далось тебе нелегко.

– Но ты моя мать. Все это время я исполнял свой долг по отношению к отцу, но тебе я обязан гораздо большим. Возможно, он хочет, чтобы я тебя забыл. Но я никогда не смогу этого сделать.

– Луций Севилий оценил бы твой поступок. Он понимает, что такое долг.

– Я знаю. Я иногда встречался с ним. Он, в отличие от некоторых римлян, не вызывает неприязни.

В душе Дионы неожиданно всколыхнулось не очень приятное чувство: Луций Севилий видел ее сына, говорил с ним – и ни разу не упомянул об этом.

Андрогей иногда бывал очень чутким. Он заметил слабый румянец на щеках матери и понял причину ее гнева.

– Сначала он не знал, кто я такой. Я был для него просто еще одним из незнакомцев, живущих в Александрии. После того как родился ребенок, мы встретились подобающим образом, но я сам попросил его не говорить тебе. Ты могла огорчиться, потому что я не пришел сразу. Но отец тогда был в жутком расположении духа – его все бесило. Сейчас он немного успокоился, и, в конце концов, я – мужчина. И сам могу принимать решения.

– Да, ты уже взрослый. – Диона поцеловала руку сына, вспоминая время, когда она была не больше ее маленькой руки. – Когда сможешь, передай ему привет. Я больше не держу на него обиды. Он поступил так, как для него лучше, – и не его вина, что я никак не укладывалась в рамки его философии.

– Ты ведь не укладывалась и в мои рамки, – заметил Андрогей. – Но зов крови очень силен. Я помню, как ты сказала однажды это отцу. Тогда я думал, что ты не права. Я был жутким идиотом.

– Ты просто был маленьким, – улыбнулась Диона и умолкла. Она чуть-чуть успокоилась: слезы больше не подступали к горлу, и сердце билось не так сильно. – Знаешь, даже хорошо, что я умирала, если это привело тебя домой.

У Андрогея полностью отсутствовало чувство юмора – в этом был почти римлянином.

– Отец прав в одном. Ты не придаешь значения ни чувству собственного достоинства, ни приличиям… Но, – добавил он после короткой паузы, – ты моя мать и дорога мне. Могу ли я иногда навещать тебя?

– Так часто, как только захочешь, – сказала Диона. Сердце ее опять заколотилось – она едва дышала. – Заодно покажешь мне, как держаться с достоинством и прилично себя вести.

Глаза Андрогея сузились.

– Ты опять смеешься надо мной. Отец говорит, что ты – самая невозможная женщина на свете.

– Он прав, – лукаво улыбнулась Диона. – Но Аполлоний научился противостоять мне. По-моему, тебе тоже придется научиться этому.

– Он – не твой сын. А моя кровь уже подпорчена, я учусь прощать тебя за это.

– И правильно. Только делай это почаще. Ты уже видел свою сестру? Хочешь взглянуть?

Андрогей, похоже, пришел в ужас – ей даже стало жалко его, – но мужественно ответил:

– Да. Я должен посмотреть на то, что чуть не убило тебя.

– Ребенок. Только и всего.

Андрогей не поверил ей, пока не увидел крохотную девочку, спящую в колыбельке. Он коснулся ее то ли с опаской, то ли завороженно, как любой молодой мужчина при встрече с новорожденной жизнью. Но, когда ему предложили взять сестру на руки, он испуганно отшатнулся.

– Нет! – Голос его по-мальчишечьи надломился, и на мгновение он показался Дионе ребенком, каким, в сущности, в душе и был. – Я ее разбужу.

– Ты прав, – улыбнулась Диона, очень позабавленная.

– И это то огромное темное существо, которое чуть не забрало у тебя все твои души? – Андрогей покачал головой. – Она такая крошечная.

– Как все младенцы. Но дети быстро растут.

– Я помню, – проговорил он. – Тимолеон был таким же маленьким. Но пошумней.

– Тимолеон всегда был голосистым, – согласилась Диона. – Мариамна – себе на уме.

– Она – такая кроха, и ты уже все про нее знаешь?

– Матери всегда это знают.

Андрогей вел себя слегка высокомерно, как и все молодые мужчины, но уверенный тон матери сбил с него спесь. Он кивнул – все еще опасливо, но более спокойно. Дионе было бы трудно пережить его разочарование. Тимолеон обожал свою сестричку, но Тимолеон есть Тимолеон. Андрогея занимали совсем другие вещи, – в этом он чем-то напоминал отца.

Достаточно уже того, что он пришел и придет снова. Диона даже не ощущала, что в ее мире образовался островок пустоты, пока не появился Андрогей и не заполнил его. Он исправил то, что было неправильным. Теперь ее мир стал окончательно полным.

34

На целый год после рождения Мариамны Диона предоставила царицу ее войнам и политике, а сама осталась в Александрии. Раньше она никогда не позволяла себе этого, но сейчас вдруг стала Дионой, женой Луция Севилия, гаруспика, матерью Андрогея, Тимолеона и Мариамны, жрицей храма Исиды и голосом богини-матери Двух Земель.

Голос этот вовсе не безмолвствовал, но и не очень утруждал ее. Трудно сказать, сама ли она заслужила мир и покой, или его даровала ей богиня, но у нее было не больше забот, чем у любой женщины, занимавшейся домом. Оказалось, что это очень непривычно – и в то же время восхитительно, но на самом деле было чем-то вроде затишья перед грозой.

Несмотря на свое добровольное уединение и покой, она вовсе не оставалась равнодушной к событиям, происходившим своим чередом в огромном мире вне стен ее дома. Ум Антония по-прежнему занимала война с Парфией, но он все не решался на настоящее, реальное вторжение. Слухи утверждали, что Клеопатра снова на его стороне.

Но все это меркло по сравнению с другой, более грандиозной сплетней, тревожившей умы: Октавиан наконец-таки разобрался с Западом и готов заняться Востоком – и человеком, который правил им. Между триумвирами велась словесная война, происходил обмен двусмысленными любезностями, но неприязнь друг к другу никогда не принимала зримой формы явной ненависти. А теперь они уподобились соперникам в сатировских драмах[71]71
  Сатировские драмы – первоначально, местные веселые сценические представления на Пелопоннесе. Их основными персонажами были сатиры из свиты Диониса.


[Закрыть], обменивавшимся ударами в ядовитых куплетах. Антоний – пьяница, Октавиан – азартный игрок и мот; Антоний – покупатель женщин, порочных и замужних; Октавиан – любовник многих дамочек на всех семи холмах Рима[72]72
  Рим расположен на семи холмах – Авентине, Палатине, Капитолии, Квиринале, Виминале, Ксвилине и Цепиевом холме.


[Закрыть]; Антоний – настоящий бог, Дионис-Бромий и Лиэй[73]73
  Эпитеты Диониса: Бромий – «бурный, шумный»; Лиэй – «освободитель»; он освобождает людей от мирских забот, снимает с них путы размеренного быта, рвет оковы, которыми пытаются опутать его враги и сокрушает стены. Он также насылает безумие на врагов и страшно их карает.


[Закрыть]; Октавиан – плюгавый гриб-паразит на могучем древе своего великого дяди, чьим именем он творит бесчисленные преступления против Roma Dea. Антонию сопутствует удача, которая и привела его на ложе Клеопатры, сущего чудовища. Но удача Октавиана – само божество, рядом с ним сам демон удачи[74]74
  Демон – обозначение потустороннего существа и силы его влияния. С VI в. до н. э. демонами называли всех богов, не имевших собственного имени. Христианство причислило демонов, как и всех языческих богов, к нечистой силе.


[Закрыть], и Антоний должен бояться его. На это Антоний насмешливо ответил, что он не нуждается в услугах низшего божества, когда на его стороне сама Исида на земле, готовая защитить и благословить его своим присутствием – под боком.

Так ссорятся дети. Однако когда эти дети – владыки мира, миру стоит встревожиться.

Но не только перепалки пугали Диону. Были и более дикие вещи: тень пророчества и антипророчества. По мнению одних, Антоний и Октавиан – были спасителями Рима, земель вокруг Внутреннего моря и всего мира, по мнению других – погубителями. Много лет назад сумасшедший претор[75]75
  При Цезаре было 16 преторов. Главной их задачей считалось отправление правосудия. Во время отсутствия консула в Риме претор замещал его; кроме того, обладал правом командования одним легионом.


[Закрыть] пел о женщине, которая приплывет с Востока, чтобы попрать Рим своей пятой; а теперь и сумасшедшие, и вполне нормальные люди распевали эту песню на улицах Рима, за что грозила смерть. Как и за чтение книги, где записано такое пророчество. На роль женщины, упомянутой в пророчестве, сторонники Октавиана избрали Клеопатру. Они называли ее Женщиной с Востока; Вдовой, убившей своего брата-царя; Покорительницей, Поводырем царей – последнее было насмешкой над титулом, который она приняла на себя во время триумфа Антония, – либо Хозяйкой царей, в зависимости от того, кто говорил. А Антоний был Львом. Супругом, Повелителем рабов; снова всплыл Геркулес – он будет править или разрушать, завоевывать или сам превратится в раба, станет богом или игрушкой в руках богов при разделе мира.

В своих письмах Клеопатра издевалась над трясинами маразма, засасывающими сторонников Октавиана, или высотами абсурда, до которых они заставляли воспарять приверженцев самого Антония. И Диона не чувствовала никакого ужаса в ее веселых беспечных словах. «Единственное, что действительно имеет значение, что реально, – писала Клеопатра, – это власть. А власть в наших руках. Мы правим Востоком. Позволим римскому выскочке помечтать, что он правит Западом. Когда мой господин будет готов к войне, мечта эта благополучно умрет, и Рим узнает правду о том, каков Антоний».

По мнению Дионы, Антоний солдат и любитель удовольствий, он настолько близок к божеству – Дионису ли, Геркулесу ли, неважно, к какому, – что представляет собой достойную пару царице Египта. Но с Октавианом? Богиня не говорила об этом. Она хранила свои секреты, когда ей было удобно. А может быть, удача Октавиана ослепила даже мать Исиду.

Добрая ли эта удача, или худая, Диона ответить не смогла. Она в храме Исиды провела целых три ночи[76]76
  Сон в храме (инкубация) – жрецы после определенных ритуалов во сне общались с богами; был распространен в течение всей эпохи античности.


[Закрыть] – из-за боли в суставах, – но ей снились обычные глупости снов: Тимолеон женился и стал отцом ребенка, еще большего проказника, чем он сам; Мариамна превращала мужчин в овец и пасла их на холмах Аттики; Луций Севилий принес одну из них в жертву и прочел на ее печени поэму: нечто грандиозное о ребенке, музах и Золотом веке.

Возможно, это она виновата во всем, живя в счастье, покое и далеко от Греции, а значит, и от Клеопатры. Чем чаще она ходила в храм, тем сильней становились боли. Диона скрывала это от детей, которые, казалось, ничего не замечали. С Луцием Севилием дело обстояло намного сложней, но его можно было отвлечь поцелуями или новостями, касавшимися Мариамны: первым зубом, первыми шагами, первыми и совершенно не по возрасту ранними словами.

Кошка-богиня из Тарса, уже не первой молодости, но по-прежнему шустрая и способная рожать целые выводки котят, привела свой последний приплод в колыбельку Мариамны – трех лоснящихся гибких зверьков, подобных храмовым кошкам Египта, и еще одного малыша, странным образом как две капли воды напоминавшего ее саму. Этот котенок, еще до того, как у него раскрылись глазки, то и дело бодро подползал к подолу платья Дионы и при помощи крохотных коготков взбирался ей на плечо. Именно по этому случаю Мариамна, глядя, как мать пытается спастись от хотя и маленьких, но остреньких колючек на лапках котенка, мрачно и торжественно провозгласила:

– Кошка.

– Кошка, – согласилась Диона с вполне понятной гордостью.

Мариамна кивнула. Она была такой же спокойной, как младший сын Клеопатры, – но, в отличие от него, не имела привычки иногда сдерживать улыбку. И сейчас она улыбалась, а когда кошка-мать хвостом пощекотала ей нос, громко рассмеялась.

– Кошка, – повторила она. – Кошка. Кошка. Кошка.

Конечно, это был знак, но не особо примечательный. Мелкие знаки – обычное дело в такой семье. Котенок отказывался возвращаться к матери. Он требовал Диону: громко мяукал, всеми своими коготками, вцепившись в ее платье, потому что все еще не завладел ее плечом. Она вздохнула и сдалась. Котенок уже достаточно вырос – его можно было не кормить материнским молоком. Конечно, кошка не возражала, что ее дитя хочет служить Дионе. Возможно, она даже радовалась тому, что у нее появился преемник, который станет жить возле ее хозяйки.

Когда, много позже, Диона отправилась в город, котенок все еще сидел на ее плече, вцепившись в платье. Первое слово Мариамны было, как и полагалось, передано по всему дому; и малышке приходилось повторять его, пока не услышали все слуги и оба ее брата, даже Андрогей во время своего очередного визита. Луций услышит его вечером, когда вернется домой. Его попросили преподавать в Мусейоне философию и кое-что из математики – к обеим наукам у него был истинный талант. Это было большой честью, но он предпочел бы ее еще большей чести исполнять капризы дочери и узнавать о ее успехах.

Такая мысль согревала Диону в ее леденящей тревоге. Казалось, нет причины ни для беспокойства, ни для страха. В городе было спокойно, тихо, тепло благодаря дыханию весны, мягко перетекавшей в лето. Она решила воспользоваться паланкином, но потом вдруг предпочла идти пешком с носильщиками – в качестве стражи – и Гебой – для компании. Проходя мимо ворот, она увидела Тимолеона – в гиматии, беззаботно поглядывающего по сторонам. Но от ее чуткого уха не укрылось учащенное дыхание сына: судя по всему, он услышал, что мать уходит, и выбежал из дому, чтобы якобы случайно оказаться у нее на пути.

В свои почти двадцать лет Тимолеон был необыкновенно красив – и слишком хорошо об этом знал, тем более что люди постоянно отпускали на его счет восхищенные замечания, куда бы он ни шел. Но это не особенно занимало его – мысли ее сына были поглощены совсем другим: прелестной гетерой, пирушками с вином, а еще он обожал дразнить старшего брата, и сам не без удовольствия подвергался его шутливым нападкам. В последнее время Тимолеон стал читать толстые книги довольно туманных и невыносимо скучных философов. «Это очень интересно, – заявлял он, опережая красноречивые взгляды. – Особенно когда они противоречат сами себе».

Но в тот момент вид у него был совсем не философствующий. Он казался решительным и – когда Диона не стала возражать против его присутствия – слегка ошеломленным.

– Так ты не собираешься отправить меня назад? – спросил он, когда они вместе пошли вниз по улице.

– Нет. А что, нужно?

Тимолеон наклонил голову, словно размышляя.

– Не думаю. Возможно, я тебе пригожусь.

– И что же, по-твоему, я собираюсь делать? – поинтересовалась Диона.

– То, в чем я могу тебе помочь, – ответил Тимолеон не моргнув глазом.

Луций заметил бы, что Тимолеон вполне освоил искусство своей матери быть совершенно и раздражающе непроницаемым – или тупым, смотря что требовалось. Диона пожала плечами и вздохнула.

– Может быть… В любом случае я рада твоему обществу.

Тимолеон склонил голову – изящно и милостиво, как царь, и они, в окружении своей охраны, пошли рядом сквозь толпы Александрии.

Отсутствие царицы мало отразилось на жизни этого величайшего из городов. Во дворце было тихо, его пиршественные залы опустели – пирушки прекратились, когда весь цвет двора перебрался кутить в другие места. А жизнь Александрии продолжалась своим чередом – как текла со времен основания ее Александром; гавань трудилась непрестанно, выплескивая в мир богатства Египта и впитывая богатства этого мира.

Так и будет всегда. Эта мысль поразила Диону неожиданной, непреложной ясностью. Что бы ни случилось с ними со всеми, Александрия останется. Она старше и величественнее любого человека. И живет своей собственной жизнью.

Своеобразный уют ощущался даже в самом центре города, у Семы, гробницы Александра. Мертвый, он жил – теперь уже больше легенда, чем человек.

Стражники у ворот, хорошо знавшие Диону, поклонились, когда она прошла мимо них. На мгновение ей стало интересно: каково это – провести всю жизнь, охраняя мертвого в городе живых, оживленном и пестром. Наверное, для человека, лишенного воображения, это обычное, нетрудное дело – дверь, долг, люди, входящие и выходящие, чтобы взглянуть на царя, лежавшего в саркофаге из золота и хрусталя.

Так как Диона заранее не сообщила о своем прибытии, зал для нее не освободили. Повсюду были люди – входившие или шедшие к выходу, восторженно глазевшие на великого мертвеца или, наоборот, делавшие вид, что его застывший лик не произвел на них ни малейшего впечатления. Некоторые вели себя довольно шумно: они захватили с собой детей, которые носились по склепу и громко кричали и визжали. Котенок в страхе вцепился в плащ Дионы всеми своими коготками. В доме Дионы никто никогда не визжал – разве что однажды, когда Тимолеон решил испробовать на одном из ее новых слуг свою последнюю выдумку – и то бедняга быстро умолк.

Похоже, та же мысль пришла в голову и Тимолеону. Он огляделся по сторонам с едва заметной улыбкой, кривившей его губы.

– Мне велеть их прогнать?

«По крайней мере спросил, – подумала Диона. – Какой прогресс!» Но вслух сказала:

– Нет. Нет, пусть остаются. У них на это такое же право, как и у нас.

Тимолеон вскинул брови.

– Но мы – Лагиды. А они – чернь. Сброд.

– Я вижу, ты вырос заносчивым, – довольно мягко сказала Диона.

Тимолеон был задет, но засмеялся и скроил спокойную мину. Диона повела его и остальной свой эскорт к саркофагу. Толпа здесь была гуще всего: многие тянули шеи через плечи и головы друг друга, вставали на цыпочки, стараясь рассмотреть фигуру, лежащую под хрустальной крышкой.

Дионе не нужно было заглядывать в саркофаг. Она знала это лицо так же хорошо, как свое собственное; а может, и лучше еще, потому что ей приходилось видеть его не только в зеркале. Она давно уже гадала, каким он был при жизни. Конечно, не застывшей мумией с иссохшей, ввалившейся на костях плотью, – но живым, стремительным. Наверное, его энергия проявлялась даже в движениях: быстрый поворот головы, вспышка глаз, ясная, быстрая, четкая речь, о которой слагали легенды. Он никогда не был тихим и спокойным человеком – как и не был лишен страстей.

Теперь все это ушло. Все в прошлом. Здесь, в настоящем, была только скорлупа, пустая оболочка, утратившая душу – или души, как верят египтяне: «ка», бывшее прообразом тела, «ба», крылатый дух, и другие, низшие тени, которые дают человеку возможность жить. Большинство из них отправились туда, куда уходят все умершие – на цветущий Луг или в Элизиум греков. Может быть, «ба» Александра и осталось здесь, говорят, что такое бывает, – в образе быстрого сокола с головой человека, но Диона никогда его не видела. Может быть, толпы народа спугнули «ба», или Александр, сын Амона, сам почти бог, покидая этот мир, взял все души с собой и не оставил ничего, на что могли бы дивиться дети земли.

Диона пришла не говорить с ним. Если бы ей случилось родиться такой самонадеянной, она пришла бы сюда ночью, когда мертвые чувствуют себя наиболее легко и свободно, когда Сема пуста и ее ворота закрыты, охраняя тишину и уединение. Она пришла сюда при свете дня, исполняя желание богини, и потому хотела понять не только лежащего в саркофаге, но и свою душу. Александр, царь Македонии, архонт[77]77
  Архонт – один из девяти ежегодно избираемых высших должностных лиц в Афинах. В V в. до н. э. власть архонтов утратила прежнее политическое значение в связи с усилением роли стратегов.


[Закрыть] греков, царь Азии, фараон Египта, великий царь Персии, создал империю, но не оставил после себя наследника, обладавшего его силой и мощью, чтобы править так, как правил бы он. Когда он умирал, люди спросили: кто же теперь будет править? кому теперь принадлежит мир? Но он не оставил им в помощь ни единого слова, никакого намека, где можно искать такого правителя; просто пробормотал слово, которое могло означать либо «кратер»[78]78
  Кратер – македонский полководец, командир телохранителей Александра Македонского. В 328 г. до н. э. завоевал Бактрию, отличился во время индийского похода, особенно во время трудного возвращения войска Александра. После смерти царя стал стратегом Македонии. В 321 г. до н. э. погиб в битве с Эвменом Кардийским.


[Закрыть] – так звали одного из его полководцев, – либо «kratistos» – «сильнейший».

Конечно, удобней всего верить в «kratistos». Войны, разгоревшиеся после его смерти, длились почти целую жизнь мужчины и окончились тем, что империю растащили на лоскутки, крохотные и не слишком, а тело царя украл его друг, полководец – и, по слухам, его сводный брат. Он отвез тело в Египет, где оно и осталось. От этого самого полководца происходил род Клеопатры. А Диона была потомком человека, которого усыновил его брат.

Понемногу толпа возле саркофага поредела. Диона подошла к нему. Царь лежал в своей хрустальной тюрьме, блистая золотом доспехов, как лежал уже много-много лет.

– Что бы ты подумал о нас? – спросила его Диона. – О тех, кто правит там, где когда-то правил ты? Что бы ты сказал о нашей царице, эллинке до мозга костей, которая видит и мыслит себя царицей Египта и хочет стать царицей всех покоренных земель? Ты восхищался бы ею или нашел бы достойной осуждения?

– Она пришлась бы ему по душе, – сказал Тимолеон, и Диона вздрогнула от неожиданности, совсем позабыв, что с нею был кто-то еще. – Ему нравилась бравада; он понимал женщин, ставших царицами. Мать его была именно такой.

– Его мать была мегерой. И бой-бабой.

– Клеопатра такая же. Она амазонка, боец. И я обожаю ее за это. Она… она грандиозна.

– Да уж, – иронично сказала Диона. Тимолеон оказал ей хорошую услугу: вернул на землю, к себе самой, и прочистил мозги. Она положила руки на саркофаг. Хрусталь был прохладным, почти холодным. На нем обитала, шевелилась жизнь: мысли, воспоминания, видения людей, которые приходили сюда и уходили отсюда все эти долгие триста лет. Ей стало бы дурно, позволь она всем этим жизням войти в ее душу и мозг. Она успокоила их словом и жестом: движением руки вдоль мерцавшего камня.

На нее смотрела толпа. Диона изгнала этих людей из своего сознания. Кто-то должен объяснить им, кто она такая; а может, и не нужно… Ее дюжие стражники внушали опасение и могли предотвратить любые неприятные инциденты; кроме того, рядом был Тимолеон. Неожиданно он оказался замечательным защитником: его белозубая улыбка разила наповал с не меньшим успехом, чем кинжал – если бы он висел у него на поясе.

– Скажи мне, – обратилась Диона к мужчине, лежавшему в хрустале. – Почему я не могу быть просто счастливой? Что заставляет меня постоянно волноваться, ходить туда-сюда и высматривать знаки в тенях стен?

– Не стоит спрашивать об этом его, – вставил Тимолеон. – Ты сама и заставляешь. Ты боишься, что кто-то у тебя отнимет все это.

– Нет, – возразила Диона. – Есть что-то еще. Богиня хочет, чтобы я была здесь. Зачем?

– Чтобы увидеть, – быстро ответил Тимолеон. – И понять.

– Что? Что Александр мертв? Что Антоний – не Александр? Что его преемницей могла бы стать Клеопатра, но среди всех женщин на свете ни одна не согласится принять на себя такую роль?

– Ты все это знаешь уже много лет, – спокойно произнес ее сын. – Возможно, ты должна понять, что сейчас царица держит в руках весь мир и не упустит его, пока жива.

Диона содрогнулась.

– «Помни, – проговорила она, – что и ты смертен».

Краешком глаза она заметила, что Тимолеон кивнул, и услышала чистый молодой мужской голос, в котором было нечто – больше, чем просто нечто – от богини.

– Гордыня. Гордость, которая раздражает богов.

– Но они сами – боги.

– Как и он. – Тимолеон положил руку на саркофаг рядом с рукой матери. Обе руки были очень похожи: одна – совершенно гладкая, юная, другая – уже с первыми признаками времени; это было сродни маленькой смерти, намеком на то, к чему идут все мужчины и женщины, бредущие по дороге жизни.

– Даже боги смертны, – сказала Диона.

– Конечно, – согласился Тимолеон. – Они должны дать место тем, кто придет после них.

Диона перевела взгляд с сына, так похожего на нее, на крохотного котенка, пристроившегося в складках плаща – он был образом и подобием своей матери.

– Но не до конца… – Она пыталась заставить Тимолеона понять. – Все меняется. Иногда большое становится меньше, как сказали бы поэты.

– Но они действительно разные. Ты хотела бы Александра вместо Клеопатры?

– Нет. Вовсе нет.

Тимолеон кивнул так, словно говорить больше было не о чем. Но… – это не выразить словами. И Диона снова перевела взгляд – на сей раз на хрусталь между их рук. Там шевелились тени, силуэты, едва различимые образы и видения: почти невидимые, непонятные. Лицо Клеопатры под короной из золота. Антоний в доспехах; лицо скрыто в тени, но не остается никаких сомнений, что это он, его ширь плеч и упругая сталь тела. Корабли в море. Ревущее пламя. Легионеры; плащи цвета крови. Человек в белом – на нем тога, ошибки быть не может, как не может она скрыть неловкости его движений, их вымученное, несуществующее достоинство. Мужчина был молодым, щуплым, с длинной шеей, словно у птицы; рот крепко сжат, глаза прищурены, словно он подсчитывал каждый обол в кошельке.

Казалось, он взглянул ей в лицо и нахмурился, озадаченный и раздраженный тем, что за ним шпионят. Диона глазом не моргнула: ей нужно было разглядеть его целиком. Но он был слишком умен для нее, или, может, для богини, которая дала ей глаза, чтобы видеть. Мужчина накинул край тоги на голову, спрятав лицо, и растворился в общем белом пятне одежды и света – отблеска светильника на панцире Александра.

Но он не сумел скрыть своего имени. Гай Юлий Цезарь Октавиан. Цезарь Октавиан. Наследник Цезаря. Нет, только не он…

Диона заморгала. Мир снова обрел резкость. Страх ушел, но на душе стало беспокойнее, чем всегда. Однако теперь она знала причину.

– Мне пора, – сказала она.

Ее стража развернулась к дверям.

– Домой? – спросил Тимолеон.

– Нет. Или… да. Сначала домой. А потом я должна ехать.

– К Клеопатре?

Диона встретилась с глазами сына, раскрытыми шире, чем обычно; взгляд его был мрачен.

– Да.

– А потом?

– А потом, – промолвила Диона, – будет то, что угодно богине.