Текст книги "Трон Исиды"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Диона любит его, здесь нет сомнений. Но, возможно, пока не знает этого. Она была немного отстраненной, холодноватой – муж-педант приучил ее к сдержанности. А то, что она александрийка, еще ухудшало дело. Александрийцы – странные люди, самые странные из всех известных ему народов. Они склонны все называть своими именами и думают, что тем самым становятся хозяевами вещей и явлений. Но разве это хоть на йоту увеличит понимание того, что стоит за названиями?

«С ума сойти, – подумал он. – Римлянин учит эллинку искусству любви. Восхитительный абсурд!»

Кажется, он засмеялся вслух, но этого никто не заметил. В задних рядах началась заварушка: поднялся шум, послышались выкрики, лязг металла; ряды коней и люди – когорты, которых держало войско во время походного марша – смешались, это был единственный приказ – идти строем до последнего и двигаться вперед. Армия не должна была останавливаться и – кроме самого крайнего случая – не должна ввязываться в сражения.

Снег повалил сильнее, окутывая поле боя густой пеленой. Луций надвинул капюшон пониже и поплотнее закутался в плащ. Но ему и так не было холодно – лихорадка не отступала. Ему даже не хотелось выздоравливать – лучше пусть это случиться на вилле у моря, и одна небезызвестная госпожа будет ухаживать за ним и менять мокрые полотенца на лбу.

Правда, скорее всего, она велит ему не лениться и менять их самому.

«Только представь… – сказал он на ухо лошади, – представь, что я мог бы… если бы она…»

Но лошади это было неинтересно. Воинственный запал сражавшихся начал иссякать, враги рассеивались, растворяясь в белой пурге. Были ли убитые? Луций не знал. Он видел уже так много смертей. Воздух кишел призраками, завывавшими, как воют все привидения, алчущие человеческой крови.

– Мы же вас уже похоронили, – сказал Луций. – На худой конец, сожгли или забросали землей ваши кости.

Но какое дело до этого ушедшим? Они умерли слишком далеко от родного очага; их души не могли найти дороги домой.

– Туда, – проговорил он, вздернув подбородок в том направлении, куда шла армия. Но мертвые не могли слышать Луция сквозь шум крови, струящейся в его жилах. Кое-кто из них уже упивался кровью, сочившейся из ран пока еще живых римлян. Он должен, должен сказать: надо отогнать этих хищников. Но призраки оставались глухи к словам. Он был бессилен.

Жрец и гаруспик – и бессилен. Как плачевно. Но немыслимо совершить обычные обряды, сидя верхом. Луций мог покрыть голову капюшоном, он помнил необходимые слова, но здесь не было ни алтаря, ни священных сосудов, ни жертвы. Только лихорадка, снег и лошадь под ним, устало трусившая под хлопьями снега, опустив голову.

Слова, вырвавшись на свободу, зажили своей, отдельной жизнью, как стрелы, сорвавшиеся с тетивы лука. Половина из них, казалось, не имела смысла, вернее, он не знал его. Все остальное было скверной поэзией, сказкой, нелепой песенкой, какой нянька усыпляет страх или возню неугомонного ребенка и бог знает чем еще, только не тем, что может укротить силы мрака.

Конечно, следовало быть осторожнее. Луций Севилий не мог не знать, что играет с огнем. Он был жрецом и понимал, что совершает нечто недозволенное – хотя и из лучших побуждений. В высшей степени недопустимо повторять магические слова верхом на коне, а не у алтаря и не в храме.

Диона посмеялась бы над ним, назвала бы круглым дураком. При мысли о ней Луций ощутил тепло. И это не было жаром лихорадки, словно ее руки коснулись его рук – маленькие, но сильные, а глаза смотрели в упор, темные и яркие одновременно.

«Ну? Понял? – казалось, говорили они. – У тебя есть магический дар».

– Ни капли, – возразил он.

Диона засмеялась – он явственно слышал ее смех: она находилась рядом, и Луций Севилий знал это наверняка.

– Неужели? А куда же делись мертвецы, дорогой мой глупец?

– Мертвецы? – повторил он, словно эхо. – Пропали… А потом, подумав, сообщил: – Никаких мертвецов! Я бредил.

– Тебе видней, – поддразнила его Диона. Но откуда ей здесь быть – разве она могла бы плыть в воздухе впереди его коня? Ни один человек, кроме него, ее не видел, и никто, судя по всему, не замечал, что Луций Севилий, гаруспик, говорит с пустотой. Он ниже надвинул капюшон.

Конечно, ему все это привиделось: Диона вовсе не дрожала от холода, хотя и была в одном из своих шокирующе-нескромных египетских платьев, едва прикрывающих тело.

От одного взгляда на нее на сердце потеплело. Луций протянул руку, на мгновение позабыв, где находится, но наткнулся на пустоту и мокрый снег…

25

Внезапно Диона проснулась. Ей опять снился тот же странный сон: снег, дождь и армия, погибавшая в далекой заснеженной стране солдат за солдатом. Двадцать тысяч римлян и римских союзников навсегда остались среди снегов Мидии…

Каюта казалась саркофагом. Впечатление усугублялось темнотой – светильник давно потух. За время путешествия Диону довольно сильно укачало. Они плыли к армии Антония, спасшейся из Армении и Мидии и нашедшей убежище на побережье Сирии, вернее, к тому, что осталось от этой армии. Клеопатра везла с собой одежду и провизию для воинов. Корабль мчался на всех парусах, но все равно казалось, что движется он удручающе медленно: уже наступила зима, а они еще не достигли цели.

Хотя роды прошли легко, царица поправлялась не так быстро, как следовало бы – возраст уже давал о себе знать. Диона чувствовала ее состояние: магия снова была ее постоянной спутницей. Скорее всего, Клеопатра не знала, насколько серьезно она больна. Но после разлива Нила болезнь ее усиливалась почти день в день с отступлением Антония из Мидии. Если Антоний погиб…

Но Диона отгоняла от себя такие мысли, по крайней мере сейчас, в темноте. Нет, страха не было, и она вовсе не собиралась вставать и зажигать светильник. Но все же… не время и не место думать о смерти.

Теплый тяжелый комочек зашевелился, перекатился через нее и прошелся вдоль всего тела. На груди он остановился, мягко потеревшись о ее щеку, и тихонько мяукнул. Диона взяла кошку на руки. Та свернулась и замурлыкала.

Утро уже забрезжило сквозь бортовое окошко – промозглое, серое, но спать по-прежнему не хотелось. Кошка моргнула золотисто-зелеными глазами, зевнула и выскользнула из обнимавших ее рук. Диона села и набросила на себя одеяло. Геба еще спала. Кто-то сидел возле дверей, замотанный в одеяла: спутанные белокурые волосы, явно не заспанные глаза – похоже, он не спал всю ночь.

– Цезарион? – изумленно сказала Диона. – И давно ты здесь?

Царевич пожал плечами. Он уже терял мягкую округлость черт детства, и Диона ясно видела угловатость и нескладность будущего подростка. Яркие глаза, пухлые щеки, твердый римский профиль… Когда пройдет этот период, он станет красивым мужчиной, но сейчас его внешность явно оставляла желать лучшего. Однако Цезарион ужасно рассвирепел бы, скажи ему Диона что-нибудь подобное.

От звуков голоса Дионы проснулась Геба и уставилась на Цезариона без удивления или тревоги. Она встала, расправила сбившееся набок платье, завернулась в одеяло, служившее ей также и накидкой, и вышла из комнаты – как делала каждое утро, – чтобы принести своей хозяйке воду для умывания и завтрак: кубок разбавленного водой вина с лепешкой.

Ее поведение, по крайней мере, объясняло, как попал сюда Цезарион. Но было неясно, зачем он здесь.

– Я беспокоился, – коротко промолвил он в ответ на пристальный взгляд Дионы. – Мама очень бледная. И так давно болеет. Она умирает?

– Нет, – успокоила его Диона. – Просто твоя мать родила ровно столько детей, сколько ей было суждено. Тело женщины само сообщает ей об этом, прежде чем следующий плод убьет или покалечит ее.

– Но у мамы пока только четверо.

– Четверо детей родились живыми и сильными, ни один из них не умер в младенчестве, у нее не было выкидышей. Редким женщинам выпадает такое счастье. Но на этом все. Так говорит богиня.

– Ах вот оно что, – протянул Цезарион.

Он явно не верил ей, но воспитание не позволяло сказать это. Иногда Дионе хотелось, чтобы царевич был чуточку менее вежлив и чуточку больше раскован. Но такая роскошь не дана царям и царицам, как и их детям. Однако его маленький бунт – появление в спальных покоях жрицы – почти обнадеживал, и Диона, подтянув к себе колени, кивком указала на краешек ложа.

– Садись сюда. Устраивайся поудобнее. Сейчас Геба принесет завтрак, его наверняка хватит на двоих. Поколебавшись, Цезарион сел, разом утратив царственное величие. Золотистая кошечка прыгнула ему на колени. Удивленный, Цезарион погладил ее.

– Почему… – На какое-то мгновение он показался Дионе совсем ребенком. – …я ей нравлюсь?

– Ты всегда ей нравился. И раньше нравился, и потом будешь нравиться. Скажи-ка, тебя сюда привела тревога за мать или что-нибудь еще?

– Нет, – возразил он. Больше ничего. Я не мог уснуть и просто извелся от этих мыслей. И жалел…

– О чем?

– Я жалел, – промолвил он, – что не ушел на войну вместе с Антонием.

Обыкновенный мальчишка! Этого Диона, конечно, не сказала, только заметила:

– Тебя могли бы и убить – или еще похуже.

Цезарион отмахнулся.

– Ну, такое я уже слышал. Мама говорит то же самое. Но зато это – по-мужски!

– Однако Антоний проиграл войну и потерял две пятых своей армии.

– Ты – женщина, – заявил Цезарион с высоты своих десяти лет. – Тебе не понять.

– Надеюсь, – молниеносно парировала она. – Мужчины устраивают кровавые бойни, а женщинам приходится вправлять им мозги.

– Хорошо, что я – не женщина, – отрезал Цезарион.

– Но мог родиться ею…

Диона неожиданно развеселилась. Будь Цезарион поменьше, она крепко обняла бы его, но царевич был уже достаточно большим и смотрел на такие нежности свысока. Конечно, он не выказал ни малейшей благодарности – просто остался с ней, но играл с кошкой, а когда Геба принесла завтрак, съел его пополам с Дионой. К этому времени его и обнаружили стражники. Царевич ушел вместе с ними, высоко подняв голову, отвечая на их укоризненные взоры взглядом, в котором уже сейчас чувствовалась сила духа. Будущий царь… А цари, как слышала Диона, всегда принадлежат своему народу. Цезарион может радоваться, что он не женщина. Но Диона была гораздо больше рада тому, что не родилась царем.

Антоний, потерпев поражение, нашел пристанище вовсе не в большом городе-крепости, а в городишке под названием – Leuke Kome – Белая Деревня. Но все же это был город, а армия Антония, хотя и уменьшившись почти вдвое, по-прежнему оставалась великой армией. Диона не понимала, почему он предпочел это местечко всем остальным – такое же захолустье, как и многие другие на побережье: возможно, сейчас для него хорош любой укромный уголок, где можно зализать раны.

В городе было некое подобие гавани – достаточно просторной, чтобы в нее могли войти корабли царицы. Имелся и волнорез, вернее, стена из камней, которую можно было так назвать, с верфью, расположенной поблизости. Сам город был пыльно-серым, хотя летом, на солнышке, нагромождение белоснежных хижин и домишек, по-видимому, весьма оживляло тусклый блеклый пейзаж.

Среди столь скромных декораций роскошь и величие Антония казались неестественными, ненастоящими. Царица сошла со своего судна поприветствовать его – но встреча эта, судя по манере ее поведения, являлась лишь встречей союзников. Когда Антоний протянул руки, намереваясь обнять ее, она отступила назад, устанавливая пристойную дистанцию.

– Господин, – произнесла она. – Рада тебя видеть. Я привезла с собой столько провизии, сколько смогла собрать.

Антоний опустил руки, лицо его стало холодным и напряженным, но он спокойно сказал:

– Ну что же, отлично. А удалось ли тебе собрать денег?

– Нет.

Его брови взлетели вверх, но он еще не рассердился: не побагровел и не побледнел.

– Почему же?

– У меня не было времени.

– Не было желания, ты имеешь в виду. В твоем распоряжении был месяц.

– Вопреки всеобщему мнению, – беспечно сказала она, – золото не растет на песке Египта.

Антоний, не замечавший состояния Клеопатры – искусница Диона скрыла бледность ее щек под румянами и красками, – явно намеревался продолжить пикировку.

– Госпожа была больна, – вмешалась она. – И приехала, как только ей позволили лекари.

Взгляд Клеопатры был убийственным. Но Диона думала лишь о том, чтобы Антоний прекратил ссору.

– Пустяки, – отрезала царица. – Обычная простуда. Горячка лихорадки.

– Родильная горячка, – уточнила Диона. – Твой сын жив и здоров, господин, и отлично себя чувствует. И владычица окончательно поправится, если о ней будут хорошо заботиться. Я бы не выпустила ее из дому и послала бы к тебе гонцов с весточкой и кораблями. Но царица настояла, чтобы поехать самой.

– Идио-от! – закричал Антоний, и вопль его был полон любви. Он сжал Клеопатру в объятиях, прежде чем она пошевелилась и запротестовала. Оказавшись в его власти, она не могла сопротивляться, не теряя достоинства. Антоний бережно поцеловал ее и понес в лодку, а оттуда на руках перенес на судно.

В каюте царицы Диона почувствовала, что может оставить их одних. Они наверняка продолжат ссориться, но в конце концов дело закончится миром.

Когда Диона вышла на палубу, порывистый ветер ударил ей в лицо, словно плотная воздушная стена. Стена эта, казалось, вся утыкана ножами, коловшими кожу снегом и льдинками. Однако она не искала спасения в каюте. На ней были две накидки, и верхняя отделана мехом. А воздух был чистым и лишь чуть морозным.

У поручней борта стоял человек, явно не матрос. Когда Диона приблизилась к нему, он поднял голову. Она подошла к нему так же непринужденно, как если бы это был Тимолеон. Мужчина схватился за поручни как раз вовремя, иначе оба упали бы за борт, в ледяную воду.

Он рывком прижал ее к себе, так же сильно, как и она прижалась к нему. До чего же худой: кожа да кости. Диона отшатнулась, пораженная тем, что ощутили ее руки.

– Да ты весь горишь!

– Это из-за тебя, – со смехом сказал Луций Севилий, хотя дыхание у него почти перехватило. – Я просто пылаю!

– Я здесь ни при чем, – отшутилась Диона. – У тебя лихорадка.

– Она уже почти прошла…

На лице Луция было не больше плоти, чем на черепе мумии, глаза сияли слишком ярко, а нездоровый румянец на щеках заставил Диону сразу же потащить его вниз, в свою каюту. Только гораздо позднее ее поразила мысль, что так же поступил Антоний с Клеопатрой.

Среди ее вещей были разные лекарства: может быть, что-то поможет ему. Она усадила его на свое ложе и торопливо искала нужное снадобье. Луций Севилий вяло протестовал, бормоча, что лекарства нужны ей самой, что такая беспомощная, неприглядная роль тяготит его и что это – женская спальня.

– Каюта, – поправила она, торжественно извлекая пузырек из мешочка. – А Геба защитит мое доброе имя огнем и мечом. Геба, будь добра, принеси воду, да погорячее, и полотенца. И вина – мне понадобится вино. Пусть кухарка сдобрит его корицей и гвоздикой.

Тебе оставалось только повиноваться – как и Луцию Севилию, хотя он и пытался возражать. Может быть, он вправду был не так плох, хотя верилось с трудом – Дионе слишком не нравился его вид.

– Если я тебя сейчас потеряю, – сказала она, – то призову с того света и буду держать при себе, пока не умру.

– А как – в золотом ящике, запечатанном свинцом и кровью?

– Именно так. Я рада, что мы понимаем друг друга.

– Лучше бы не понимали, – произнес он с кривой улыбкой. – А что говорят тебе обо мне твои знаки?..

– Мои знаки говорят, что у нас понемногу начинает прорезываться здравый смысл. Диона легонько подтолкнула его, и Луций упал на ложе. Он пытался сопротивляться, отводил ее руки, но вскоре бессильно откинулся на подушки.

– Вот и отлично. – Она накрыла его одеялом, хотя Геба еще не вернулась с водой и вином, и взяла его руки в свои. Они были холоднее, чем ветер на палубе. – Теперь ты должен быть послушным и благоразумным, потому что мне не нужен муж, лишенный таких качеств.

Луций Севилий так долго молчал, что Диона уже начала сомневаться – слышит ли он ее вообще?

– Но ты ведь не собираешься выходить за меня замуж.

– Почему же, собираюсь.

От изумления он почти потерял дар речи.

– И когда… ты это… решила?

– Однажды ночью, – ответила она. – Когда я была в Египте, а ты – в Мидии.

Луций сразу же понял, о какой ночи идет речь, и его щеки внезапно залились густым румянцем.

– Это был сон.

– Да, – отозвалась она. – Но и реальность. Тогда мне стало ясно, что я хочу только тебя.

– Ты меня попросту утешаешь – потому что я болен и похож на мертвеца. Но я не умираю, дражайшая моя госпожа. Я еще поправлюсь – как только согреюсь.

– Ты согреешься в Египте, – сказала Диона, – и в моих объятиях.

Она приблизила его руки, теперь уже потеплевшие, к своим щекам. Он провел по ним пальцами.

– Но почему…

– Ты написал мне письмо.

– Ах, если бы все было так просто!

Луций Севилий вздохнул. Его губы дрожали: он пытался улыбнуться и в то же время сдержать улыбку. Диона наклонилась к нему и поцеловала в уголок губ, по-прежнему пахнувших корицей. Он был теплее на ощупь, чем тогда во сне – но отчасти и из-за лихорадки.

Вошла Геба, гремя посудой – Диона предпочла бы, чтобы она вела себя потише. Луций Севилий покраснел до ушей. Геба округлила глаза и занялась своим делом – ей предстояло протереть его полотенцами, смоченными в горячей кипяченой воде. Диона, мудро отказавшись от этого удовольствия, чтобы не лишать его последних сил, глоток за глотком вливала ему в рот подогретое вино.

Геба принесла и хлеб – свежеиспеченный, только что из печи, с толстым ломтем сыра сверху. Диона кормила его по кусочку. Хотя Луций утверждал, что не голоден и не хочет пить, пил он жадно и ел с аппетитом, что ее порадовало. Когда он был сыт, вымыт и опять закутан в одеяла, Диона сказала:

– А теперь я ненадолго оставлю тебя одного. Тебе надо поспать, а у меня есть дела. Геба за тобой присмотрит. Если тебе что-нибудь понадобится, попроси у нее.

– А она даст мне тебя?

Диона засмеялась, потому что на лице Гебы отразилось самое неприкрытое неодобрение.

– Я скоро вернусь. А теперь спи. Когда ты проснешься, я уже буду здесь.

– Я чувствую себя ребенком, – пробормотал он.

– Можно подумать, что ты взрослый, – поддразнила его Диона. – Спи, любовь моя. Расти большой и сильный.

26

Солдат на зимних стоянках хочет немногого – быть сытым, находиться в тепле, и еще – случайную женщину, а если его вкусы обширнее – мальчика. Диона сделала такой вывод, глядя на зимовья армий, которые ей довелось видеть. Тепло пришло вместе с Клеопатрой – в виде зимней одежды, пищу и вино она тоже привезла с собой. А женщин и мальчиков они могли найти сами где угодно.

Полководцы, однако, не довольствовались такой малостью. Царица согревала ложе Антония и вливала в его тело силу, однако было не похоже, что ее возлюбленный весел и доволен жизнью – он, наоборот, становился все мрачнее и мрачнее.

Это стало особенно явным почти сразу же после приезда Клеопатры. Царице уже заметно полегчало: холодный, свежий, здоровый воздух делал свое дело – как и близость любимого, хотя она чаще ссорилась с ним, чем проводила время в мире и покое. Только что затухла одна из таких перепалок. Что на этот раз послужило поводом, Диона уже и не помнила: то ли деньги, то ли Иудея. Один из сановников принес охапку писем – одно он держал отдельно от других, и Антоний взял его с проклятием, подобным львиному рыку.

Диона, стоящая поблизости – за троном Клеопатры, – закрыла руками уши. Она разглядела, что печать на письме принадлежит Октавиану.

Антоний не сразу вскрыл письмо. Он держал его в руках и сыпал ругательствами.

– Опять эта лиса со своими уловками! Понаписал, небось, всякой галиматьи. Могу побиться об заклад. Наверняка увиливает от разумных доводов, нарушает слово и все договоры, а в вероломстве обвиняет меня – за то, что я выбрал тебя, а не его бледнолицую сестрицу.

– Ну, так прочти письмо, – засмеялась Клеопатра, – и покончи с этим делом.

Казалось, Антоний готов вновь разразиться руганью, но он только пожал плечами и сломал печать. Он читал вслух – вернее, бормотал, слишком быстро и неразборчиво, чтобы можно было хоть что-то понять – до тех пор, пока не изрыгнул проклятие, которое сотрясло шатер до основания.

– Чертов сын барачной шлюхи!

– Ты ему льстишь, – заметила Клеопатра, уже смягчившаяся после отбушевавшей бури. – Что он на сей раз выкинул?

Но Антоний, казалось, онемел. Сначала он был слишком зол, чтобы вразумительно ответить, а потом – озабочен. Какие еще новые бездны коварства ждут его в письме совладельца миром? Постепенно, однако, он успокоился и смог говорить внятно и здраво.

– Триумвирата больше нет. Октавий избавился от Лепида[53]53
  Марк Эмилий Лепид, триумвир (ок. 90–12 гг. до н. э.), приверженец Юлия Цезаря. Входил в состав Второго триумвирата.


[Закрыть]. – Эту жалкую крысу отправили в ссылку писать мемуары. – И это самая вонючая новость, какую я когда-либо получал. Она воняет Гадесом!

Диона опустила руки. В ушах все еще звенело, но слова Клеопатры она слышала вполне отчетливо.

– Может быть, есть другое письмо, из которого ты узнаешь больше?

– Ты же знаешь, что нет. – Антоний в ярости расхаживал по шатру, стиснув письмо в руке. – Октавиан думает: если он получил Рим, то получил все. Но это не так. Ничего у него нет кроме раздоров.

– Но ты же сам презираешь Лепида. Ты считал его полезным лишь для того, чтобы создавать видимость триединой власти над Римом. Однако такая власть давно изжила себя. Можешь ли ты винить Октавиана за то, что он выбросил обветшавшие декорации? По крайнем мере, он оставил Лепида в живых.

– Ты в этом уверена? – Антоний пропустил волосы сквозь пальцы, приведя в беспорядок тщательно уложенные локоны. Стала заметна намечающаяся лысина на затылке, но, его, казалось, сейчас не волновали такие мелочи.

– Дело не в том, что Октавиан избавился от Лепида. Но он не согласовал свои действия со мной. Да, считается, что мы правим автономно – каждый в своих владениях. Но для наших сторонников важен общий эффект триумвирата: мы все должны решать сообща.

– Только не говори мне, что это на самом деле тебя удивило.

– Что именно?

Клеопатра пожала плечами. Пока Антоний говорил, она рылась в пачке и извлекла еще одно письмо.

– А вот и от Октавии. Взглянем, что она пишет о нас всех?

– Не желаю! – зло ответил Антоний, но Клеопатра вскрыла письмо.

– Отлично, – приговаривала она, читая. – И это отлично, и это, все просто замечательно.

Антоний попытался выхватить письмо, но Клеопатра держала крепко и продолжала читать так же спокойно, как если бы его здесь не было.

– Проклятие! – рявкнул Антоний. – Ты хуже Октавиана.

– Ничего подобного, – мимоходом обронила Клеопатра. – Смотри, как трогательно она к тебе обращается. «Моему горячо любимому мужу, с приветом и пожеланиями доброго здравия. Дети здоровы и скучают по отцу. Особенно Антоний-младший – он очень просит тебя не забывать его и помнить о некоем обещании, которое ты ему дал…»

– Дай посмотреть! – На этот раз Антоний отвоевал письмо, поскольку Клеопатра не стала утруждать себя сопротивлением. – Силы небесные! Да она посылает мальчика ко мне! Она что, пытается заманить меня назад при помощи моего собственного сына?

– Вероятно… Прочти чуть дальше. Видишь? Она пишет, что отправится в Афины, как только позволит погода; и привезет тебе деньги, одежду для твоей армии, провизию…

– «…семьдесят кораблей и две тысячи солдат-рекрутов…», – Антоний читал оба письма одновременно, перебегая глазами с одного на другое. – Он должен мне двадцать тысяч, черт бы его побрал. И что я стану делать с семьюдесятью кораблями – без матросов. Каждый мужчина в моей армии, умеющий поставить парус или держать в руках весло, уже внесен в списки кандидатов в матросы на твои корабли. Этот пройдоха хочет всучить мне хвост, а себе оставить целого быка. Послушай-ка, что он тут понаписал:

– «Рим празднует твою блистательную победу и триумфальный марш по Мидии. А мы между тем под сенью твоей славы делаем все, что в наших силах. Но силы эти ограничены, и имеющиеся средства не позволяют нам полностью оплатить содержание твоей армии. Тем не менее тебе будет приятно узнать, что войска, которыми мы располагаем, отправлены на войну в Иллирии; тем самым мы решаем сразу две проблемы: завоевываем новые провинции для Рима и освобождаем его казну от обузы содержания солдат. А тебе, конечно, по-прежнему принадлежат богатства Египта – и мы желаем тебе распорядиться ими самым полезным для тебя образом».

– Итак, – прокомментировала Клеопатра, – Октавиан приписал тебе победу. Очень мудро с его стороны – ведь он должен поддерживать в Риме мир и порядок.

– Ну, если он прав и я победитель, тогда небо – зеленое, а море – сухое, как песок. Ушлая бестия! – Антоний гадливо отшвырнул письмо Октавиана и тряхнул письмом Октавии, разворачивая его, чтобы лучше видеть.

– А теперь послушай, что пишет она. «Сенат был очень великодушен и щедр к нам, мой возлюбленный муж. Представь себе: он постановил воздвигнуть статуи – твою и моего брата – в храме богини Мира и на форуме. А если тебе покажется этого мало, знай, что он также даровал вам обоим привилегию обедать в храме вместе с женами и детьми. Разве это не широкий жест? Когда ты вернешься домой, мой обожаемый муж и повелитель, мы все пойдем возблагодарить сенат и богиню, чья милость правит в гармонии с миром и всеми нами, и преломим хлеб пред ее милосердными очами».

Антоний швырнул на пол и это письмо.

– Сенат! Как бы не так! Ищи дураков. Тут видна лапа Октавиана – или я парфянин, провалиться мне в преисподнюю! Он ни на секунду не дает Риму забыть, что у меня римская жена и римские дети, а я бросил их ради тебя.

– Ну что я могу тебе сказать? – промолвила Клеопатра с хорошо разыгранным безразличием. – Брось свою египетскую шлюху, возвращайся в Рим, тебе ведь не впервой. Но на этот раз – безвозвратно.

Диона была совершенно уверена, что Антония хватит удар – так почернело его лицо. Но он устоял на ногах и заговорил достаточно ясно и спокойно, чего она от него никак не ожидала.

– Нет. Нет, милейшая. Мой выбор сделан. Они могут о нем и не знать, вернее, не быть уверенными – но для меня пути назад нет.

– Даже если она родит тебе сына, а не вторую дочь? – поддела его Клеопатра.

Никто в целом мире, кроме нее, не осмелился бы заявить такое, стоя в пределах досягаемости кулака Антония. Но он ни за что на свете не ударил бы свою царицу. Клеопатра знала это так же прекрасно, как знала и свои границы дозволенного. Она встала, обошла вокруг Антония, бурлящего бешенством, подняла с пола письмо, сложила его и положила на стол.

– Позволь полюбопытствовать – ты поедешь к ней, когда она прибудет в Афины?

– Нет, – глухо ответил Антоний.

– А может, надо бы. Ведь если ты и дальше собираешься делать вид, что вы женаты, следует соблюдать хотя бы минимальные приличия. Вообрази, как взбесится Октавиан, как ты расстроишь его планы, если его ожидания будут обмануты – он ведь убежден, что ты бросишь его сестрицу и останешься со мной.

– Я уже получил от нее все, что мог, когда мы были в Афинах, – возразил Антоний. Я позволил Октавии поехать туда – ей очень хотелось, и это чуть дольше дурачило ее братца. Но я не собираюсь с ней жить. Я уже провел свой последний день в ее так называемом приличном обществе.

– Приличия могут быть великолепными силками, – заметила Клеопатра.

– Но не для меня, – снова возразил он.

Диона услышала все, что хотела услышать. В ней не особо нуждались; она не ушла раньше просто потому, что тут было теплее, чем на улице, да и Клеопатра не возражала против зрителей соответствующего ранга и воспитания. Но теперь можно было ускользнуть – правда, не так быстро, как хотелось бы, но все же… Дионе это удалось, и ее исчезновения никто не заметил.

Оказавшись снаружи шатра, она чуть не налетела на мальчика, по виду ровесника Цезариона, который сидел на земле, подставив лицо солнечным лучам. Мальчик встал и оказался выше царевича, шире его в плечах и крепче сложенным; с широкого, приятного лица из-под густой копны темных, курчавых волос на Диану спокойно смотрели светло-карие, почти янтарные, глаза. Низко посаженные брови были густоваты и сильно кого-то напоминали Дионе.

– Только не говори мне, – сказала она, – что Октавия послала тебя сюда вместе с письмом.

Казалось, мальчик был немного ошарашен.

– Госпожа? – произнес он на хорошей латыни. – Разве мы с тобой знакомы?

– Ты меня не знаешь, – ответила Диона, – но я о тебе слышала. Мое имя – Диона. Я служу царице Египта. А ты, полагаю, Марк Антоний-младший?

– Дома меня зовут Антониллием, – представился он. – Или Антиллом – те, что работают под греков.

– Что ж, я буду звать тебя Антиллом. – Она оглянулась на шатер и вздохнула. – Даже и не знаю, стоит ли тебе сейчас туда заходить. Твой отец понятия не имеет о твоем приезде.

– Он там… с Ней?

Он сказал именно так: словно о богине или духах преисподней.

– Да, твой отец с Клеопатрой, – ответила Диона и внезапно предложила. – Слушай, ты, наверное, замерз и проголодался. Это твоя стража, да? – Она кивнула в сторону двух мужчин, неуютно переминавшихся с ноги на ногу и выглядевших так, словно они хотели вышвырнуть ее отсюда, но никак не решались. – Пусть один из них идет с нами, а второй останется здесь и немного погодя скажет Антонию, что ты в шатре-кухне госпожи Дионы. Там тепло, – добавила она, – а кухарки Антония творят чудеса: настоящую пищу богов, с медом и специями.

Антилл был послушным ребенком: он охотно кивнул и пошел за ней со счастливым безразличием к недовольству стражников. Они явно отличались обилием здравого смысла – если бы только в нем была необходимость – и заявили: откуда им знать, могут ли они доверять кому-то из людей Клеопатры? А вдруг ее подослали отравить старшего сына Антония – соперника собственных сыновей царицы.

Но Антилл, похоже, не слышал их – или предпочел не слышать. Антоний тоже обладал такой способностью – слышать только то, что ему угодно.

Кухарки были рады услужить сыну полководца, только что прибывшему из Рима и терпеливо ждавшего вкусной еды. Антилл ослепительно улыбался, как и его отец, и поражал отменными очаровательно-непринужденными манерами. Забавно, что он не разделяет отцовского пристрастия к вину – может, просто слишком молод. Он не стал сразу пить из кубка с ледяной водой, а взял его вместе с полной тарелкой и отнес наружу, на солнышко.

День был теплым, но Диона, тонкокожая египтянка, не рассталась с гиматием. Антилл же отбросил свой паллий в сторону, как только начал есть. Он обладал отличным аппетитом здорового мальчишки и прекрасными манерами – лучше, чем у Тимолеона в его возрасте.

Когда Антилл утолил первый голод и стал жевать медленнее, наслаждаясь едой, Диона заметила Цезариона, приближавшегося к ним по дорожке, разделяющей ряды шатров. Солнце пылало в его волосах, заставляя их гореть золотом ярче обычного. Он облачился в парадный наряд царевича – что было делом не совсем обычным, – и двое стражников шествовали за ним на почтительном расстоянии. Дионе он показался очень красивым.