Текст книги "Трон Исиды"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

20

Антоний избегал споров об Ироде. Другие, менее существенные вопросы – пожалуйста; но чем неистовей Клеопатра настаивала на разговорах обо всем без исключения, тем упрямей он отказывался.

– Так ты не уступишь мне этого эдомского выскочку?

– Пока он мне нужен – нет.

– Ну-ну… – сказала она. – И все же ты держишь меня, как ястреба на кулаке. Но раз я ястреб, меня нужно кормить хорошим мясом – и его должно быть много, иначе я могу взлететь в небо и больше никогда не вернуться.

– Но ты просишь не мяса для ястребов, – заметил Антоний. – Ты требуешь сердце своего товарища-сокола. Мы не кормим наших ястребов мясом друг друга, моя дорогая небесная охотница.

– Но ты же принес мне голову моей сестры. А жизни Ирода мне не надо – я прошу земли, которые раньше принадлежали Египту.

– Это было давно, – возразил Антоний. – Следуя твоей логике, я должен отдать Египет парфянам, если они потребуют. Он ведь принадлежал им, до того как Александр завоевал его: или ты уже забыла?

– Я ничего не забываю, – отрезала Клеопатра.

– Ясное дело, этого ты наверняка не забудешь. А чем, в самом деле, так насолил тебе Ирод?

– Тем, что присвоил себе земли, которые должны быть моими.

Антоний замолчал, поднял кубок и обнаружил, что он пуст. Когда виночерпий наполнил его, покраснев до ушей от своей оплошности, Антоний сказал:

– Ирод будет по-прежнему пользоваться «присвоенным». Он нужен мне именно там, а ты – везде, кроме этих земель.

– Ну, тогда добро пожаловать в Александрию – там я и пальцем не пошевелю ради тебя.

– Не думаю, – произнес Антоний с чуть ироничной улыбкой. – Я предлагаю тебе полмира.

– Да, но некто уже отгрыз от него изрядный кусок. Я не ем яблоко, если в нем завелись черви.

Он усмехнулся и бросил ей яблоко из большой чаши, стоявшей перед ним. Клеопатра метнула его назад. Антоний рассмеялся и кинул опять. Кто-то еще, уже в серьезном подпитии, поймал его и бросил взамен одно из своих. Друг Антония, Капит, отвел удар, который едва не пришелся в центр стола, где сидела особенно теплая компания. Случись это, наверняка началась бы почти всамделишная война.

Несколько часов спустя слуга вычесывал кусочки спелого яблока из волос Антония, растянувшегося обнаженным на ложе. Он был разгорячен вином и поединком; а прикосновения гребня – даже когда он застревал в слипшихся от яблочного сока волосах, успокаивали его и погружали в полудрему. Но какая-то часть сознания бодрствовала, и внезапно он ухватился за ее соблазнительное предложение.

Не послать ли за какой-нибудь служаночкой. Как ты считаешь, Лисий? Кто лучше: малышка-брюнетка или блондиночка повыше? Или позвать обеих?

– Обе обойдутся, – услышал он голос позади себя.

Антоний моментально очнулся от дремы и обернулся, сбросив на пол подушки. Клеопатра улыбалась хитрой торжествующей улыбкой. Гребень был в ее руках; а Лисия не оказалось и в помине.

– Клянусь Гадесом[43]43
  Гадес (Аид) – в греческой мифологии бог – владыка царства мертвых, а также само царство.


[Закрыть], как тебе… – начал он.

Ее палец лег ему на губы.

– Никогда не выпытывай у женщины ее секреты.

Он справился с собой быстро, как подобает солдату.

– Я думал, ты уже никогда не придешь.

Клеопатра уступила неожиданно, даже не смягчившись: просто легла поверх него. Лишь тонкое блестящее шелковое платье разъединяло их тела. Но она не позволила себя раздеть.

– Я настаиваю на своей цене.

– Опять старая песенка?

– А как же.

Антония как магнитом тянуло к ней. Он не смог унять дрожь, но лицо его стало жестче.

– Нет.

Клеопатра рывком отстранилась от него. Но просчиталась: Антоний мертвой хваткой держал ее в своих объятиях. Он был сильным, как и все римляне, а это означало силу по любым меркам: огромный мужчина со стальными мышцами, лишь с капелькой жира. Его руки были словно из железа, а лицо казалось каменным, пока он не засмеялся.

– Поняла? Кое в чем ты не можешь меня побороть.

– Не делай на это ставку, – посоветовала она.

– А я хочу с тобой поторговаться. Ты говори, говори. А я послушаю. И решу для себя.

– Ты уже решил, – холодно парировала она.

– Я решил… А я решил? Так ты поэтому так стараешься уговорить меня отдать все? Что ж, я почти сдался.

– Почти, – подчеркнула Клеопатра.

– А тебе всегда мало!

– Отчего же, иногда бывает достаточно.

Она потерлась о него так, что он задохнулся, а потом чуть-чуть отодвинулась – не больше чем на дюйм – и продолжила свои речи.

– Отдай мне Иудею.

– Нет.

– О боги! Я готова рвать на себе волосы! Зачем, зачем я отправила к тебе этого маслянистого, скользкого семита. Его роль заключалась в другом – вызвать твою ревность и быть вышвырнутым вон.

– Разве? А почему? – невинно спросил Антоний. – Он очарователен. И очень, очень полезен.

– Народ ненавидит Ирода. Люди презирают его. Он не имеет прав на свое царство; женился на женщине из древнего рода; назначил первосвященником ее брата, а потом уничтожил. Если ты не покончишь с ним ради меня, его народ сделает это ради себя самого.

– Приму к сведению. Но пока Ирод слишком полезен для меня, и я не стану от него избавляться, – добавил Антоний, сверкнув рядом ослепительных зубов, – он освобождает тебя от чрезмерных хлопот. Я дам тебе власть, любовь моя – но не такую, чтобы ты могла бросить мне вызов.

– Мудро, – съязвила она. – Но неучтиво. Не следовало бы говорить, что ты мне не доверяешь.

– Я доверил бы тебе даже свою жизнь, – сказал он. – Я также могу доверить Ироду и его приятелям-царькам блюсти мои интересы; до тех пор, пока это удобно им самим. Полагаю, что так продлится долго, ведь я – азартный игрок. Как только мы с тобой усядемся в Персии на трон Александра и Кира[44]44
  Кир II Великий, один из самых знаменитых персидских царей династии Амеменидов, царствовал с 558 по 529 гг. до н. э., основал персидскую державу, захватил Мидию.


[Закрыть], я отдам тебе Ирода в собачонки – чтобы грел твои колени. Но до тех пор он нужен мне самому.

– Ну-у, если у нас вообще так далеко зайдет, – она сморщила нос, – я велю повесить его в его же собственном храме.

– Как пожелаешь, – сказал он. – Но не сейчас.

Клеопатра задыхалась от страсти. Как же давно она не с ним! И когда Антоний снова потянулся к ее одеждам, она не сопротивлялась и не старалась вырваться. Платье порвалось, но они оба не заметили этого. Его руки зарылись в ее волосы; она изо всех сил прижала его к груди.

Они застыли, слившись воедино. Антоний посмотрел ей в глаза.

– Вот теперь я дома, – еле слышно сказал он.

Сейчас вполне можно было воспользоваться моментом и вернуться к вопросу об Иудее, но, казалось, ей порядком надоели политические проблемы, как и ему. Однако, когда они сполна насладились телами друг друга – а это произошло очень не скоро, – она сказала:

– А я все равно буду стоять на своем.

Но Антоний уже спал. Клеопатра вздохнула, нахмурилась, но все же не выдержала и улыбнулась.

– У нас еще будет вдоволь времени для войны и для любви. Доброй ночи, дорогой мой римский лев.

Он что-то пробормотал – это могло означать: «Доброй ночи».

Ее улыбка стала шире и мягче. Она положила голову ему на грудь и, чувствуя себя в его объятиях уютно и спокойно, тоже уснула.

Действие третье
ЕГИПЕТ И ВОСТОК
36—34 до н. э

21

Река была как расплавленное золото: берега рдели, доспехи воинов алым золотом пылали в лучах восходящего солнца. И это был только авангард величайшей армии в мире – основные силы еще не подтянулись. Еще ни одна армия не казалась столь несокрушимой, как эта, и не продвигалась так целеустремленно в глубь Востока, прямо в сердце вотчин богов, под их ревнивым пылающим оком – только армия великого Александра когда-то, но его остановили свои же, вынудили вернуться и, как гласило предание, сломили его волю к победе.

Антоний являл собой грозный образ царя-победителя. В отличие от Александра, бежавшего от фурии, которая приходилась ему матерью – по крайней мере, так о ней говорили, – Антоний оставлял в тылу любимую желанную женщину. Провожая своего господина и бога на войну, к которой он так долго готовился, Клеопатра приняла свой самый царственный облик и вооружилась храбрейшей улыбкой. Царица была вся в серебре – по контрасту с его золотом, – на белом коне; и вообще постаралась на славу – ее мантия была такого густого пурпурного цвета, что даже солнце меркло и казалось тусклым и темным по сравнению с нею.

Они стояли на песчаном берегу Евфрата, позади растянулась армия, ждавшая их знака, чтобы выступить в поход. Клеопатра пристально смотрела вдаль, поверх блиставшей золотом великой реки. Антоний не сводил с нее глаз.

– Я почти готов остаться, – сказал он.

Она удостоила его взглядом.

– Столько хлопот, такие средства – и ты хочешь все это засунуть псу под хвост? Не будь глупцом, мой бедный Антоний.

Он посуровел, но потом рассмеялся.

– Ты, как всегда, практична, моя госпожа. Неужели ты так рада от меня, избавиться?

– Я с пользой потрачу это время. У меня много дел.

– Отлично… А Александр, наверное, не тратил времени на долгие прощания? На коня – и вперед. Облако пыли – и след простыл.

Она кивнула – резко и коротко.

– Скорее всего… – Антоний махнул ей рукой и повернулся к оседланному коню.

Клеопатра вцепилась в него прежде, чем он вскочил в седло, и повернула лицом к себе. Они сжимали друг друга в объятиях, не в силах разъять рук.

– Выиграй эту войну, – мягко, но страстно сказала она. – Покори Азию; стань властелином мира. А потом возвращайся и положи его у моих ног.

– Слушаюсь, моя владычица.

Он положил руку на ее живот, где опять вызревала новая жизнь.

– Я вернусь еще до конца года. Клянусь тебе.

– Не надо опрометчивых клятв. Лучше побеждай – и возвращайся. – Она оттолкнула его. – А теперь иди – или ты не уйдешь никогда.

Антоний все мешкал, но она больше не могла удерживать его, не показавшись смешной, а на людях Клеопатра всегда ощущала себя царицей. Он взял уздечку из рук конюха и по-прежнему стоял, переминаясь с ноги на ногу. Потом нехотя успокоил коня – жеребец прядал ушами и бил копытом. Антоний похлопал его по боку и легко вскочил в седло.

– Вперед, – сказал он так тихо, что могла слышать только она, а потом уже громче, звонко, ясно – и да, да, – даже радостно: – Вперед! Вперед на Азию!

– Отличный спектакль, – сказала Диона.

Луций Севилий давно уже сидел верхом, но его конь, словно зная, каким долгим будет этот день, не упускал возможности пощипать травки, еще не вытоптанной копытами римских коней, и потихоньку отходил в сторону от войск. Армия строилась в легионы, и вокруг царила суматоха: слышались выкрики, окрики, ржание коней и раскатистый рев командиров. Было ясно, что пройдет еще немало времени, прежде чем они действительно тронутся в путь.

Здесь находился авангард армии: подальше от сутолоки, поближе к полководцам. Место Луция Севилия было среди них – но пока еще можно было не спешить присоединиться к военачальникам, к чему он, впрочем, и не стремился.

– Не нравится мне это, – медленно проговорил он. – Зачем так явно подражать Александру?

Судя по всему, подобные мысли зрели в нем давно. В Александрии Луций Севилий был на редкость тихим; и становился все молчаливее, пока дни проходили в пирах, шутливых поединках, экстравагантных выходках с размахом – и в подготовке к войне. На сей раз он не остановился у Дионы, настояв, что поселится во дворце; но все же виделись они достаточно часто, и пару раз ужинали в ее доме в присутствии Тимолеона, что придавало этим трапезам должную невинность. А когда они отправились в Азию с царицей и триумвиром, Луций и вовсе умолк.

Но теперь все было готово, война начата, армия собрана и приведена в движение, и он наконец решил высказаться, вместив в эти последние короткие минуты все, о чем так долго молчал.

– Неважно, что говорит или думает царица. Она старается, он изо всех сил пытается ей угодить – напрасный труд! Антоний – не Александр Македонский. Он римлянин. Его армия – римская до мозга костей. А Рим всегда стоит на страже своих интересов. Завоеванные им земли будут подчинены Риму, а не… – он помедлил, – не Египту.

Диона подняла глаза, Луций Севилий смотрел не на нее. Он пристально глядел на сверкавшие золотом доспехи Антония, который стоял чуть впереди своих полководцев в окружении ближайших друзей.

– Взгляни-ка на него, – сказал он. – Дешевая, мишурная роскошь. Золото и пурпур, черный конь – даже у самого Александра не было такого здоровенного ниссанского[45]45
  Ниса – один из самых знаменитых городов Парфии. Парфяне были отменными коневодами.


[Закрыть] жеребца – ни в жизни, ни в мифотворческих дифирамбах Каллисфена[46]46
  Каллисфен – греческий историк, родился около 370 г. до н. э.: принимал участие в персидских походах Александра Македонского. Создал произведение, в котором возвеличил деяния царя и прославил его как борца за панэллинизм. До нас дошел роман об Александре, автором которого традиция считает Каллисфена.


[Закрыть].

– Не забывай, что Антоний крупнее Александра, – заметила Диона. – И конь ему нужен побольше.

– Не пытайся его оправдать. Это впечатляет толпу, не правда ли? И – солдаты такое любят. Полководцы не в ладу с чувством меры. Потребность устраивать спектакли у них в крови.

– Но если они еще умеют воевать, разве это так ужасно?

– Нет. – Он покачал головой, недовольно хмурясь. – Но хотелось бы, чтобы Антоний все-таки был больше римлянином, чем греком. А он ни разу не надел тогу с тех пор, как выехал из Антиохии. Словно, отослав восвояси Октавию и вернувшись к Клеопатре, он решил полностью стать греком и совсем позабыть Рим.

– Я так не думаю, – помолчав, сказала Диона. – Он не может забыть Рим – ведь нельзя же забыть свое дыхание. Но здесь не. Рим; здесь Азия. Он вынужден принимать правила игры, если хочет стать победителем в этой войне.

Луций Севилий взглянул на нее долгим, пристальным взглядом, словно впервые ясно увидел и, судя по всему, удивился увиденному. Может быть, у нее появилась седина или морщины, которые утаило зеркало?

– Ты – не римлянка.

– Конечно, нет, – сказала она твердо. – По крови я персиянка, мидийка, македонка и гречанка. А если короче, я александрийка, египтянка, а еще – чужестранка.

Он покачал головой.

– Нет, я имел в виду совсем другое. Извини, если я обидел тебя. Конечно, вам нужен новый Александр, а не очередной римский покровитель и господин. Александр был вашим.

– Мне не нужен Александр, – сказала Диона. – Мне нужна Клеопатра – и я принимаю все, что она делает для своего царства. Даже если берет себе в мужья римлян и использует их.

– И превращает их в греков.

– Ты считаешь, что я тоже превращаю тебя в грека?

Конь тряхнул головой, Луций Севилий ослабил поводья с усилием, не ускользнувшим от ее внимания.

– Ты ничего подобного не сделала.

– Только не согласилась стать твоей женой. Наверное, ты клянешь царицу за то, что она превратила в грека своего римлянина, потому что я не последовала ее примеру.

Луций Севилий развернул коня. Он был хорошим наездником, Диона это заметила – как люди в моменты кризиса замечают любые мелочи и ищут в них спасения от неотвязных мыслей о большом и болезненном. Персиянка в ней одобрила, как легко он держит поводья даже сейчас, когда на душе скребли кошки.

Уже повернувшись, на Восток, он не вонзил шпор в бока животного и не послал его галопом в строй. Конь, стряхнув с себя лень бездействия, оказался не менее горячим, чем жеребец Антония, но он не желал тратить силы, вставая на дыбы и бесцельно гарцуя. Ноздри его, почуяв ветер, раздувались; конь мягко пофыркивал, словно говоря: он поскачет, но только если его хорошенько попросят.

– Ты поступила… разумно, – сказал он дрогнувшим голосом, наконец нарушив молчание. – Вряд ли ты могла принять предложение человека, который так надолго покинул тебя, ничего не объяснив и не прислав даже весточки.

– И к тому же римлянина, – добавила она. – А я – восточная женщина.

– Это как раз неважно.

– Однако то, что Антоний тоже связался с женщиной с Востока для тебя важно.

– Антоний – совсем другое дело. Но я не триумвир, не живое воплощение Рима и не его лицо. И никогда не собирался им становиться.

– Ложная скромность, – обронила Диона.

– Нет. – Он натянул поводья. Жеребец выгнул шею и забил копытом, не одобряя проволочку. – Я никогда не мог похвалиться последовательностью. И беспристрастностью в том, чего жду от своего полководца.

– Но ты честен, – напомнила она. – И всегда был таким. Обещай мне кое-что.

– Если смогу.

– Обещай, что ты будешь присылать мне весточки – и почаще, если получится. Не оставляй меня наедине с твоим молчанием – как тогда, когда ты уехал в Рим.

Луций Севилий кивнул не колеблясь, – она видела это.

– Обещаю.

– Нет, возразила она. – Этого мало. Обещай.

Он понял – как поняли бы большинство мужчин.

– Клянусь тенью моего отца. Я всегда буду помнить о тебе и сделаю все, чтобы и ты помнила меня тоже.

– И пришлешь письмо, записку, словечко на крыльях духов ветра – все, что только можно.

– А если я все это сделаю?

«До чего же римляне хитрые!» – улыбнулась про себя Диона. Римлянин – всегда римлянин, даже тогда, когда он дает клятву друга… или любовника.

– Если ты все это сделаешь… – Диона подошла поближе, подождала, пока он успокоит своего жеребца, и притянула его голову вниз, пока их лица не оказались на одном уровне. Луций Севилий не сопротивлялся; он словно ждал этого момента. Диона легко коснулась поцелуем его губ, пахнущих корицей.

Он медленно выпрямился. Лицо его было мрачным, но глаза сияли.

– Как бы я хотел, чтобы это случилось много месяцев назад.

– И я тоже. – Диона быстро отступила назад прежде, чем… Она не знала, что ей взбредет в голову, и была готова или прыгнуть к нему на коня и умолять взять ее с собой, или просить остаться с ней, или увезти ее за тридевять земель. Неожиданно для самой себя она полностью утратила рассудочность – после стольких месяцев хорошей обороны. Будущее настигло ее внезапно – сейчас они расстанутся, и одни боги знают, надолго ли.

Диона выпрямилась и призвала на помощь все свое самообладание, пытаясь взять себя в руки. Это было очень непросто – но она не напрасно столько лет училась владеть собой, служа царице.

– Доброго пути. И помни свое обещание.

– Обязательно. Я вернусь. И тогда… ты выйдешь за меня замуж?

– Может быть.

Луций Севилий медлил. Его конь снова забил копытом и заржал.

– Что ты, – сказал он наконец, – этого мне хватит надолго. И когда-нибудь ты все же будешь со мной.

– Главное – помни, – ответила она. – И возвращайся.

22

– «Луций Севилий, гаруспик, из Армении – госпоже Дионе из рода Лагидов, в Александрию, с приветом и пожеланием доброго здравия».

Диона сделала паузу. Она читала письмо Тимолеону. Ее пальцы дрожали, что было смешно. Это ведь просто письмо, а не поэма любви.

– Смотри, он пишет salve и chaire[47]47
  Salve (лат.), chaire (греч.) – здравствуй!


[Закрыть] – как римлянин и как грек. – Она надолго замолчала.

– Читай дальше, – попросил Тимолеон.

Диона с напряжением всматривалась в мелко исписанный папирус.

– Сейчас. Где же я остановилась? «…с приветом и пожеланием доброго здравия. И Тимолеону Аполлониду – с горячим приветом и теми пожеланиями, о которых он наверняка сам догадается».

Тимолеон громко прыснул. Диона слегка шикнула на него и улыбнулась, но продолжала читать.

– «Надеюсь, что письмо найдет вас всех в добром здравии и благоденствии. Надеюсь я также, что вы наслаждаетесь миром и покоем вашего чудесного города, который я тоже успел полюбить. Покинув тебя и твою царицу, госпожа, мы пошли маршем на север, по римскому берегу Евфрата – в Армению. Нас уверяли, что эта страна наш друг, в основном благодаря стараниям полководца Публия Конидия Красса. Народ действительно оказался дружелюбным и гостеприимным, но местность была столь же непроходимой, как и те, где я бывал раньше: гора на горе и сверху еще по горе. Так мы и шли, с грехом пополам, пока не дошли до Caranus – самого сердца Армении.

Здесь нас уже ждал Конидий с оставшейся армией. И какой армией! Он, госпожа, я уверен, что даже сам Александр в зените своей славы не видел ничего подобного. Казалось, она простиралась на тысячи и тысячи двойных шагов[48]48
  Двойной шаг (римск. – passus) – мера длины, приблизительно равна 1,48 м.


[Закрыть] вокруг города – вернее, городка, как ты назвала бы его после Александрии, но в той части мира он выглядит как могущественная метрополия. Наша армия набилась в него до отказа, даже прихватила поля вокруг городских стен. К исходу дня все еще казалось, что этому не будет конца. Наконец, все расположились и развели походные костры. Их огни мерцали, как звезды на черном небе. Я стоял на городской стене, смотрел вниз и думал: наверное, такое видят боги, глядя с высоты на планеты.

Ну, тут уже запахло поэзией, а я не поэт. Хочу только сказать: это – великая армия, величайшая армия эпохи. И каждый воин в ней душой и телом предан тому, кто ведет их на битву. Их преданность – нечто невероятное; она фанатична. Вздумай какой-нибудь безумец даже только шепнуть что-то, кроме слов глубочайшего обожания, и он тут же обнаружит, что окружен вооруженными, угрожающе-опасного вида людьми, готовыми умереть за доброе имя своего полководца; они почтут это за счастье. Маршируя перед ним, воины кричали и ликовали до тех пор, пока у них не осипли глотки; тогда они стали бряцать копьями о щиты, подняв такой шум, что, казалось, горы гудят от звона.

Они любят его, моя госпожа, и называют Великим. Но Антоний для них еще и простой смертный, которому не чуждо ничто человеческое. Завидев, как он тащится в свою палатку после одной из пирушек, люди смеются и говорят: «Смотрите, как бог вина опять его накачал». Но потом опять истово поклоняются ему, служат ему, как служили бы богу, и каждый, не моргнув глазом, отдаст за него жизнь. Антоний дает этим людям то, что им нужно больше всего – войну, на которой они могут сражаться, и полководца, который поведет их в бой. Именно это давал своим подданным и Александр.

У Антония, как и у его великого предшественника, есть дар устраивать спектакль из всего и талант к великому и грандиозному. По-моему, и тому и другому он научился у Цезаря – и у Клеопатры. Он оказался способным учеником.

Итак, сейчас, собрав все силы, мы выступили в поход. Армия необъятна – словно население целого города, карабкающееся по горам в Мидию. Антоний собирается взять Атропатену, которая – очень кстати! – является главной сокровищницей царства. Тогда парфянам будет нанесен удар в самое сердце, а наша армия баснословно обогатится – такое не приснится и самому алчному смертному, даже царю».

Диона остановилась, чтобы перевести дыхание.

– Весьма цинично, – с восхищением заметил Тимолеон. Он уже довольно давно предавался вселенской тоске и разочарованиям – кроме тех моментов, когда поддразнивал мать. – Маловато у него иллюзий. Вообще, Луцию Севилию следовало родиться в Александрии. Он и наполовину не так прямолинеен, как полагается римлянину.

– Ну, я не назвала бы Цезаря прямолинейным, – сказала Диона.

– Но Цезарь не был и римлянином из римлян, – заметил Тимолеон с мудростью юности. – А вот Антоний именно такой, даже в греческом платье, с греческими манерами и всем остальным. Но ведь это все игра. Теперь каждый мужчина – весь Рим.

– Может быть, – рассеянно проронила Диона, потягивая из чаши апельсиновый сок, все еще прохладный от снега, с которым был перемешан – снега с гор Армении, упакованного в солому, уложенного в лодки и отправленного в Египет как дар Антония царице. У него был незатейливый, хотя и немного странный вкус – он чувствовался даже сквозь горечь апельсина.

Она опять взяла в руки письмо. Луций Севилий явно писал его частями – дат не было, но местами цвет чернил менялся, почерк становился торопливей – словно о событиях более важных он рассказывал взахлеб.

– «После нескольких дней пути мы подошли к озеру Матина, и вечером, когда мы расположились лагерем, я увидел знамение – над бескрайней водой повисли три солнца, одно над другим: нижнее было самым большим, а то, что выше всех – самым маленьким, и вокруг всех трех пылал нимб белого огня. Это был знак, мы все так решили – и простые солдаты, и жрецы и астрологи; никто из нас не понимал, что он предвещает. Сам же я подумал об Александре, величайшем из царей и завоевателей, который, говорят, проходил через эти земли. Тогда второе солнце – над ним – могло быть Антонием. Но если я прав, то почему три солнца, а не два? Однако потом я подумал, что третье, возможно, – это Гелиос, которого царица назвала так с гордостью, граничащей с гордыней. Может, оно и так – а может, и нет; одни только боги знают – они ведь знают больше, чем может вообразить человек. Пока я стоял и смотрел, огромное солнце село, среднее потонуло в облаках и погасло, но третье росло и распускалось, как огненный цветок, пока не заполнило все небо; и тогда настала ночь.

Наутро мы гадали по внутренностям животным, как и положено, но не узнали ничего полезного. Боги хранили свою тайну. Итак, не ведомые богами – но они не остановили нас, – мы шли к Востоку от озера. Местность здесь была совершенно открытой – ни лесов, ни гор; и тут стало ясно, что обозы замедляют наше передвижение до черепашьего шага. Осадные машины, которые нам понадобятся при взятии Атропатены, всей тяжестью давили на повозки, и быки едва тащили их по равнине. Поэтому Антоний решил разделить армию: половина ее, налегке, быстро отправится к Атропатене и начнет осаду; оставшаяся – с большинством обозов, осадными машинами и двумя легионами[49]49
  Легион – основное подразделение в армии Древнего Рима; во времена Цезаря легион обычно насчитывал 3 тыс. пехотинцев, 2–3 тыс. всадников и 4–5 тыс. всадников, набранных из галльских племен. Состоял из 30 манипул, сведенных в 10 когорт. Боевой порядок легиона состоял из 3 линий по 10 манипул в каждой.


[Закрыть] для охраны – потихоньку пойдет следом.

Такая стратегия в какой-то степени мудра, страна эта считается дружественной, и чем раньше армия дойдет до цели своего похода, тем вероятней будет застать город врасплох. Возможно, даже не потребуется настоящей долгой осады – если наши солдаты смогут прорвать оборону еще до того, как прибудут осадные машины.

Однако мне кажется, что Антонию не следовало дробить армию. Конечно, обозы очень замедляют ее продвижение – но зато меньше соблазна для тех, на чье дружелюбие к Риму положиться нельзя; и, госпожа, мои слова относятся к царю Армении. Я так и сказал Антонию. Конечно, он не был так груб, чтобы рассмеяться в ответ, но все же намекнул, что мне лучше держать свои знаки и книжную премудрость при себе и дать солдату возможность самому судить о премудростях военных. Вероятно, он прав, ведь я действительно в душе не солдат, хотя и участвовал во многих сражениях и достаточно потаскал доспехов и армейского скарба, отчего мои плечи покрылись шрамами, как и у любого ветерана…»

Дионе пришлось остановиться. Горло у нее пересохло, и не только от беспрерывного чтения. Она допила остаток холодного сока.

– Антоний не должен был делить свою армию, – произнес Тимолеон.

– Возможно, – сказала Диона. – Но я не вижу в этом смертельной угрозы – ни для Антония, ни для Луция Севилия. Если бы им грозила опасность, я бы уже знала. Богиня сказала бы мне.

Это были не пустые слова – и не самоутешение. Она чувствовала какую-то внутреннюю уверенность – и неспроста.

– Но есть вещи не менее страшные, чем смерть, – мрачно сказал Тимолеон.

– Хватит. Перестань, – остановила его Диона и заставила себя вернуться к письму: – «Я остался подле Антония и больше об этом не заговаривал – а он не их тех, кто спрашивает совета в своих военных планах. Без обозов мы действительно быстро дойдем до Атропатены. Правда, как только равнина кончилась, нам опять пришлось тащиться с черепашьей скоростью, карабкаясь вверх-вниз по бесконечным горам. Мы вошли в Мидию вчера: местность там была более-менее ровной, а люди попрятались или бежали. Даже без имущества наша армия могуча, мы идем, словно растекаясь по стране, как гигантская волна, с походной песней, когда в горах достаточно для этого воздуха.

Здесь, в самом сердце Азии, мои оценки стали меняться. Я понял, почему Александр шел все дальше и дальше в глубь Востока. Его гнала вовсе не жажда завоеваний; это было нетерпение и любопытство – дойти до горизонта, перешагнуть через него, идти дальше и найти новые земли, новые города, новые пути, новые расы людей. Но его армия выдохлась, растеряла свое мужество прежде, чем достигла вод Великого Океана. И это тоже можно понять. Очень немногие могут все бросить и, воодушевившись лишь пылом души и силой духа, идти вперед, руководствуясь только эфемерными путеводными звездами. И я задумался вот о чем: хотел ли Александр идти вперед, когда армия стала ему помехой, жалел ли, что он – царь, а не простой смертный, свободный в своих поступках? Не собирался ли он продолжить свой путь к краю света в одиночку, на свой страх и риск?

Но здесь я должен одернуть себя. Я – не Александр и не Антоний. И уместно ли их сравнивать? У Антония своя цель: он должен завоевать эту страну для Рима. Потом он вряд ли захочет покорять Индию. Антоний знает пределы своих возможностей. Как только сокровища Атропатены станут нашими, мы возьмем Парфию за горло. Нам останется только сжать его, и тогда все царство – наше. Так говорит Антоний, и кто я есть, чтобы оспаривать или комментировать его слова?

Ну что ж, до свидания, госпожа моя, до моего возвращения. Я привезу тебе свою долю сокровищ Парфии; ты можешь посмеяться над ними, обрядить в них ослика Тимолеона или раздать нищим на улицах. Мне до этого нет никакого дела – только бы снова увидеть тебя».

– Ох, да он поэт! – воскликнул Тимолеон лишь с крохотной ноткой насмешки. – Мама, а ты выйдешь за него замуж? Он ведь обожает тебя!

Щеки Дионы вспыхнули. Ее нахмуренные брови не возымели должного эффекта – Тимолеон лишь усмехнулся и подмигнул.

– По-моему, ты тоже его обожаешь, – заметила она.

– Ну-у, – ответил он, лишь слегка озадаченный. – По-своему, да. Может, ты часом слышала разговорчики моих друзей о Недоступном Красавце, как они его называют. Он равнодушен ко всем – к женщинам, к мужчинам, к мальчикам. Ко всем, кроме тебя. Это немножко необычно, но здорово.

Диона подавила вздох.

– А ты, надо полагать, Доступный Красавец?

– Надеюсь, что нет, – ответил он с едва уловимой разубеждающей резкостью. – Просто мне нравится думать, что я не совсем урод и на меня, может быть, приятно посмотреть. Мама, так ты выйдешь за него замуж? У всех же глаза на лоб полезут!

– Несомненно, – согласилась она. – А разве тебе не нужно идти на симпосий[50]50
  Легион – основное подразделение в армии Древнего Рима; во времена Цезаря легион обычно насчитывал 3 тыс. пехотинцев, 2–3 тыс. всадников и 4–5 тыс. всадников, набранных из галльских племен. Состоял из 30 манипул, сведенных в 10 когорт. Боевой порядок легиона состоял из 3 линий по 10 манипул в каждой.


[Закрыть]? С армией обожателей?

– Их только трое, мамочка. Всего трое. И я намерен разбить им сердце, влюбившись в танцовщицу. Но ты не разбивай его сердце, мама. Я тебе этого никогда не прощу, так и знай.

Он чмокнул ее в лоб и умчался на свой симпосий – Диона знала, что эти пирушки вовсе не были такими дебошами, как пытался изобразить Тимолеон.

Богиня-кошка, свернувшаяся у ее ног, подняла голову и сказала:

– Мя-яу!

– Вот именно, – строго заметила Диона. Но она улыбалась.