Текст книги "Творящие любовь"

Автор книги: Джудит Гулд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

– Мы тоже покупаем?

– Мы будем из кожи вон лезть, чтобы купить акции до того, как он наложит на них свои жадные ручонки. Продадим все и соберем наличные.

– A… – голос Элизабет-Энн задрожал, – а если ты ошибаешься?

– Тогда, моя дорогая Элизабет-Энн, – весело заявил Лэрри, – нам останется только утопиться. – Он хмыкнул, его лицо засветилось от возбуждения.

Таким Элизабет-Энн его еще не видела. Теперь она поняла, почему он напоминает пантеру.

– Ты иди, – сказал он Элизабет-Энн. – Вечером увидимся. Пока что мне надо поработать. Для тебя и для себя. Я хочу, чтобы к пяти часам у нас с тобой была большая часть акций «Хошшу инвестментс».

В шесть часов вечера Лэрри позвонил Элизабет-Энн домой. Она сама подошла к телефону.

– Fait accompli[3]3
  Дело сделано (франц.).


[Закрыть], – сообщил он. – Поздравляю вас, миссис Хейл. Большая часть акций «Хошшу инвестментс» – уж не знаю, хорошо это или плохо, – теперь в наших руках.

– Мне можно радоваться или об этом еще рано говорить? – осторожно спросила она.

– Пока еще рановато. Но дошедшие до меня слухи вселяют надежду. Каррузерс ждал, пока акции не упадут с восьми с половиной до четырех долларов за акцию. Но я его перехитрил и купил все акции по четыре с половиной. Я слышал, на нем лица нет. Особенно с тех пор, как он начал игру со своими собственными акциями и ждал, не выбросят ли их на рынок другие.

– Значит, он вышел из игры?

– Нет, у него еще немного осталось. Немного, но достаточно для того, чтобы попортить нам кровь.

– Что ж, вроде неплохо.

Это было утверждение, а не вопрос.

– Позволю себе сказать – даже очень неплохо.

– А если… – Элизабет-Энн сумела вовремя остановиться.

На другом конце провода раздался смех:

– А если окажется, что я прав, то сколько ты будешь стоить? Это тебя интересует, верно?

– Ну, я имею в виду, что мне хотелось бы знать, но…

– Если, повторяю, если я прав, то можешь прочесть благодарственную молитву. Ты будешь стоить…

Элизабет-Энн затаила дыхание.

И вдруг Лоуренс резко сменил тему:

– Быстренько одевайся во что-нибудь симпатичное. Сегодня вечером мы будем праздновать.

Она крепче сжала трубку.

– Лэрри! Это нечестно. Ты не договорил.

– Действительно, нечестно. – Он усмехнулся.

– Вот так-то лучше. Скажи мне.

– Хорошо. Но помни, что это игра. Точно будет известно не раньше, чем примерно через неделю.

– Я буду… помнить об этом, – дрожащим голосом пообещала она.

– Что же, вот уже час, как ты можешь стоить больше миллиона.

Элизабет-Энн сглотнула и уставилась на телефон.

– Миллион… – выдохнула она.

– Или больше. Или ничего.

– Мне кажется, – медленно проговорила Элизабет-Энн, ошеломленная перспективой потерять или выиграть такой кусок, – я чувствую, что сейчас упаду в обморок.

– Не делай этого, дорогая. Ты всех переполошишь. Ну, ради меня.

– Хорошо, Лэрри.

Когда Элизабет-Энн повесила трубку и посмотрела на себя в зеркало, ее глаза сияли. Будущий миллион уже не казался таким важным.

Он назвал ее «дорогая».

Коляска, запряженная белой лошадью, медленно катилась в темноте под шепот деревьев Центрального парка. Кучер в высокой шляпе расположился на сиденье впереди, а Элизабет-Энн и Лэрри сидели сзади прямо перед сложенным черным парусиновым верхом. Вокруг них огни Манхэттена сверкали и переливались всеми цветами радуги. Город почти окружил их сияющим, как драгоценное ожерелье, кольцом. Над ними темно-синий, словно морская гладь, бархат неба расцветили тысячи бриллиантовых звезд. Они были так близко, что Элизабет-Энн, казалось, могла протянуть руку и набрать целую пригоршню.

Она поуютнее устроилась на жесткой скамейке.

– Можешь себе представить: я не ездила в коляске с тех пор, как уехала из Техаса. Там мы мечтали об автомобилях, а здесь все наоборот. Просто наслаждение такая прогулка.

И женщина тихонько рассмеялась.

Лэрри повернулся к ней, его рука обнимала ее за плечи.

Лицо Элизабет-Энн вдруг стало серьезным.

– Спасибо тебе, Лэрри, – мягко поблагодарила она.

– За что? Что я такого сделал?

– За то, что ты понимаешь, как нелегко для меня то, что… ну, то, что мы собираемся сделать. – Элизабет-Энн нервно рассмеялась.

Его рука заставила ее повернуть голову к нему.

– Скажи это, – тихо попросил он. – Здесь нечего стыдиться. Любовь прекрасна. Найди слова.

Элизабет-Энн глубоко вздохнула.

– Ну, заняться любовью, – она застенчиво улыбнулась. – Так лучше?

– Намного.

Лэрри крепче прижал ее к себе, чтобы она почувствовала теплую силу его рук, ощутила его мужественность. Элизабет-Энн положила голову к нему на плечо и мечтательно взглянула в ночное небо.

– На самом деле я хотела поблагодарить тебя за то, что для меня все стало легко. Все было так романтично. Сначала обед при свечах. Теперь эта прогулка в коляске.

Его объятия стали крепче. Полный страстного желания, он наклонился, чтобы поцеловать ее, и засмотрелся в ее освещенные луной глаза, в эти бездонные аквамариновые озера, наполненные ожиданием, удивительного светло-голубого оттенка, какого ему не доводилось встречать.

– О Боже, да ты же красавица, – изумленно прошептал Лэрри, и его губы чуть коснулись ее лица.

Волна предвкушения подхватила Элизабет-Энн, мурашки пробежали с головы до пяток. Лэрри склонился ниже и крепко прижался губами к ее губам. Она закрыла глаза и потянулась к нему, прижимаясь все сильнее. «Если что-то может длиться вечно, – мысленно взмолилась она, – то пусть это будет этот миг».

– Мне кажется, – спокойно предложил он, согревая дыханием нежную кожу ее щеки, – что нам пора отправиться домой.

Тогда она открыла глаза и взглянула на него с таким безграничным доверием и нежностью, что другой ответ ему и не понадобился.

Его спальня располагалась на втором этаже. Шторы были плотно задернуты. Комната представлялась раем, тихим укромным мирком. Как и внизу, ее стены украшали фрески итальянского художника. Безмолвные архитектурные детали – панели, пилястры, лепнина на потолке – были лишь обманом зрения, но казались настолько реальными, что до них хотелось дотронуться рукой. Огромная кровать притаилась под изысканным зеленым шелковым балдахином, а спинка, инкрустированная золотом, дополняла ощущение почти осязаемой роскоши.

Но Элизабет-Энн в объятиях Лэрри забыла о том, что ее окружает.

– Какие у тебя красивые волосы, любимая, – нашептывал он, вынимая шпильки из кос, уложенных над ушами. Освобожденные волосы упали, и Лэрри подхватил их почти благоговейно, пропуская пряди сквозь пальцы, словно золотой песок. – Как красиво, – повторял он снова и снова.

Элизабет-Энн тряхнула головой, совсем распуская прическу. Его пальцы добрались до маленьких пуговок сзади на платье.

– У тебя великолепные плечи. – Платье поползло вниз, а Лэрри наградил поцелуем каждое плечо. – Ты и представить не можешь, как я мечтал коснуться тебя.

Он поцеловал ее в губы, и голова Элизабет-Энн стала легкой и пустой. Лэрри вдруг оказался у нее за спиной, неожиданно такой же обнаженный, как и она, мощные бедра касались ее. Ягодицами она почувствовала мощь его вставшего члена. Лэрри нежно поцеловал ее затылок и резко повернул к себе лицом, так что ее груди легли, словно в чаши, в подставленные им ладони, а его пальцы ласкали их, и снова приник к ее губам глубоким поцелуем, как будто пытаясь утолить жажду из источника ее женственности. Элизабет-Энн застонала, откинув голову назад, водопад пшеничных волос окутал ее. Она наслаждалась ощущениями, которые он дарил ей.

– Люби меня, – шепнула Элизабет-Энн. – Люби меня, Лэрри, сейчас.

Он касался ее ушей, быстрые движения языка и легкое дыхание доводили ее до сумасшедшего, все возрастающего экстаза. Его губы двинулись вниз, лаская грудь, прикасаясь к отвердевшим соскам, возбуждая и дразня ее, но не доводя до последней черты. Легко куснув ее пупок, чуть спустился по тугой гладкой коже живота. Когда, наконец, он добрался до укрытого белокурыми волосами холма, она громко застонала и крепко вцепилась в его мускулистые плечи, и взрыв наслаждения сменился набегающими волнами удовольствия. Элизабет-Энн блаженствовала, она чувствовала себя вознагражденной и настолько парила в небесах, что не была даже уверена, не наступил ли уже конец света.

Без предупреждения Лэрри легко поднял ее на руки и отнес, словно жертву богам, на свою гигантскую кровать под балдахином.

А потом он так мягко опустил ее в море золота и зелени, что она даже ничего не почувствовала. На какое-то мгновение он застыл, не в силах двинуться с места, и только смотрел на нее, раскинувшуюся в ореоле разметавшихся золотистых волос.

Лэрри опустился на колени рядом с ней, и Элизабет-Энн потрясло его пропорционально сложенное тело, каждую черточку которого подчеркивал приглушенный свет ламп. Его влажные пальцы ласкали ее соски. Она выгнулась навстречу этим рукам инстинктивным кошачьим движением, ее торс оторвался от постели, белоснежная шея жаждала поцелуя, губы полураскрылись, обнажая великолепные ровные зубы. Они коснулись друг друга, словно две молнии, и его язык провел черту мучительного наслаждения от пупка до ложбинки между грудями и дальше по шее к уху. Лэрри уткнулся, постанывая, в гладкую впадинку ее плеча, а потом его губы снова двинулись к сокровенному уголку ее тела, затененному колечками волос. Элизабет-Энн судорожно ухватилась за него, но он отвел ее руки в сторону.

– Позже, – шепнул он, – полежи пока спокойно.

Она кивнула и судорожно глотнула. Это была мучительная игра. Еще несколько минут, и Элизабет-Энн уже не могла больше выносить ее. Руки помимо воли вцепились в Лэрри, с губ срывались вздохи и стоны наслаждения. Он стремительно рванулся вниз, обхватил ее и поцеловал. Она чувствовала, что его пенис становится все больше, и вдруг запаниковала, неожиданно испугавшись завершающего акта.

Казалось, он почувствовал ее смятение и поэтому вошел в нее одним сильным, мощным толчком. Потом ритм замедлился. Лэрри ласкал ее снова и снова, пока каждое его движение не стало отзываться в ней все новым всплеском наслаждения. Лэрри погружался в нее раз за разом с отчаянной страстью. Элизабет-Энн вскрикнула, крепко обвила его руками, стиснула бедра, двигаясь с ним в одном ритме. Вдруг он издал глубокий стон, наполнив ее собой. Ее тело задрожало, взрыв удовольствия поглотил все. Лэрри содрогнулся и рухнул на нее, пряча лицо на ее благоуханной груди.

Он прерывисто дышал, и каждый выдох холодил ее разгоряченную кожу. Элизабет-Энн долго не могла говорить, и они лежали так, касаясь друг друга телами. Только этого они и хотели.

Наконец он спросил:

– Ты сможешь сегодня остаться? – Его голос звучал приглушенно.

– Я бы очень хотела, но не могу. – Она провела пальцем по его позвоночнику. – Ты же знаешь. Девочки… Предполагается, что я должна подавать им хороший пример, а хорошая мать всегда ночует дома.

Лэрри рассмеялся и повернулся к ней, опершись на локоть.

– В таком случае, – рассудительно сказал он, – пора начинать второй раунд.

Элизабет-Энн посмотрела вниз: удивительно, его член снова был готов к бою. Она хмыкнула:

– Ненасытный мерзавец.

Элизабет-Энн вернулась домой поздно. Два часа уже пробило. Она спокойно поднялась по лестнице и постаралась как можно тише войти в квартиру. Открыв входную дверь, женщина на цыпочках вошла в гостиную и остановилась как вкопанная. Девочки сидели на кушетке, сна не было ни в одном глазу, но они упорно избегали смотреть на нее. Лица их покраснели от слез.

Элизабет-Энн захлестнула волна стыда и презрения к самой себе. Она переводила взгляд с одной на другую, ее мучило чувство вины. Потом мать опустила глаза. У нее разболелось сердце: такими несчастными они выглядели.

«Значит, они как-то догадались, чем я занималась, – подумала Элизабет-Энн. – Девочки знают, что я обманула своего мужа, их отца. Я должна была об этом подумать, но искушение было слишком сильным. Как мать, я не выдержала испытания».

«Господи, прости меня», – мысленно взмолилась она.

– Девочки… – хрипло прошептала Элизабет-Энн.

Шарлотт-Энн и Регина толкнули сестру, заставляя ее подняться. Как всегда, от имени всех будет говорить Ребекка.

Дрожащими руками девочка протянула матери два листка бумаги. Письмо.

– Я… Я думаю, тебе лучше сесть, мама, – проговорила она, заливаясь слезами.

Элизабет-Энн взглянула на письмо и узнала мелкий, такой знакомый почерк мужа. Она даже не сразу поверила своим глазам. После стольких лет молчания – и вдруг весточка. И именно сегодня вечером. Но прежде, чем чувство вины затопило ее, она начала читать, и слова причинили ей боль, обжегшую душу.

«Моя дорогая жена и любимые дети!

Я знаю, что это письмо, пришедшее из небытия, станет для вас ударом. После стольких лет молчания это все, что я могу послать вам. Это огорчает меня. Когда вы его получите, благодарение Богу, все уже будет кончено. Да это и к лучшему. Вы должны доверять мне и верить всем сердцем.

Я пишу из Техаса, но вернулся я туда несвободным человеком. Пишу вам из тюремной камеры. Прошлому все-таки удалось до меня дотянуться, хотя я долго от него убегал. Прошу вас, поймите меня, когда я говорю, что это принесло мне облегчение, что я почти благодарен, ведь гонка закончилась. Она ничего мне не дала, потому что я был вдали от вас.

Меня приговорили к смерти. Я знаю, как нелегко прочесть эти слова, но, пожалуйста, поймите, насколько я благодарен. Наконец-то я буду свободен, впервые за долгое, долгое время. Начальник тюрьмы – хороший человек, он пообещал мне не отправлять письмо до тех пор, пока приговор не приведут в исполнение. Я боялся, что иначе вы приедете сюда. А моим последним желанием было уберечь вас от мучительного прощания. Это моя последняя воля и, пожалуй, единственное, что я могу для вас сделать. Прошу вас, простите меня за мое долгое молчание. Этим письмом я не хотел причинить вам горе. Пожалуйста, примите то настроение, с которым оно написано. Я люблю тебя, дорогая моя жена. Все годы, когда я прятался и убегал, я по-прежнему любил тебя. Именно любовь поддерживала меня, и лишь она хоть как-то облагораживает мой недостойный конец. Только ты и наши дети имели и имеют значение.

Дорогая, ты молода и красива. А юность, говорят, легче переносит удары. Пусть так и будет, ради меня. Я не хочу, чтобы мои усилия пропали даром. Теперь, когда ты знаешь мою судьбу, взгляни на это, если можешь, моими глазами. Наконец-то мы оба получим свободу. Наше прошлое осталось позади. Я могу остановиться, а ты можешь построить свою жизнь по-новому. По-новому и лучше. Не отгораживайся от мира стеной. Ты можешь еще подарить столько любви, счастья и смеха. Я только надеюсь, что ты сможешь соединить свою судьбу с мужчиной, более достойным твоей любви, чем я. Как бы ты ни поступила, только не грусти обо мне. Не проливай слез. Я знаю, что ты делала это все эти годы. Если бы совесть позволила мне, я бы вовсе не стал писать эти строки, чтобы уберечь тебя от еще большего горя, но ты должна узнать, что произошло, и стать в конце концов свободной, снова полюбить, начать жизнь сначала. Сделай это, дорогая, ради меня. Иначе моя смерть будет бесполезной, а мне невыносимо так думать.

Помни только одно. Я не печалюсь. Как может грустить человек, оставляющий после себя единственное, что имеет значение, – прекрасную семью? Это мое завещание, и только оно успокаивает меня и дает мне смелость вынести последние часы.

Чего еще может желать человек?

Всегда любящий вас, ваш муж и отец,

З.».

* * *

Лицо Элизабет-Энн посерело.

Ее жизнь, все, ради чего она жила и что любила, казалось, рушится у нее на глазах.

Заккес, ее муж. Отец ее детей. Ложно обвиненный. Заккес мертв.

Неужели такое возможно? Разве можно казнить человека за преступление, которого он не совершал? Действительно ли жизнь его кончилась? При их последней встрече он был так полон жизни, тепла. Неужели эти листки бумаги – последнее, что она получила от него?

Комната поплыла у нее перед глазами, лица детей кружились все быстрее и быстрее, пока все не поглотила темнота. Элизабет-Энн потеряла сознание.

Это случилось за полночь, в пятницу утром, 29 октября 1929 года. Всего за несколько часов рынок ценных бумаг рухнул и началась Великая депрессия.

Беда коснется всей Америки, но это не будет беспокоить Элизабет-Энн довольно долго. Личное горе заслонило все. Потерять деньги – одно, а неожиданно потерять любимого человека – совершенно другое.

10

Мир сошел с ума. Ее жизнь пошла под откос.

Словно смертельно раненное животное, Элизабет-Энн забилась в свою нору и перестала действовать. Она безучастно лежала на своей кушетке, полуодетая, прикрытая шерстяным пледом, и отказывалась вставать. Все происходило так, будто она болела. И Элизабет-Энн действительно болела. Она чувствовала себя так плохо, как никогда в жизни. Но только от этой болезни ее не могли вылечить лекарства, прописанные доктором. Заккес умер, и что-то в ней умерло вместе с ним. В тот момент, когда она прочла письмо, земля перестала вращаться и остановилась. Больше не существовало секунд, минут, даже часов и дней.

Элизабет-Энн совершенно ушла в себя, неспособная общаться даже с детьми, а те заперлись в своей комнате, такие же несчастные и печальные, как и она. Но дети могли хотя бы плакать. А ее боль терзала и мучила душу. Горе ощущалось физически и настолько захватило всех, что даже маленький Заккес, еще не понимавший, что произошло, инстинктивно почувствовал, что что-то не так и мама совсем не похожа на себя. Он стал таким же тихим, погруженным в себя, как и Элизабет-Энн, с одной только ничтожной разницей – мальчик испугался.

Прошли два дня и ночь. Горе девочек не уменьшилось, но они начали двигаться, словно зомби. Это был первый шаг, пусть небольшой, на долгом пути к тому, чтобы справиться с несчастьем и принять трагедию, захватившую их.

Элизабет-Энн все еще оставалась в состоянии такого глубокого шока и настолько ни о чем не беспокоилась, что это была почти кататония, хотя, может быть, и не совсем соответствующая медицинскому описанию. Она не могла принять решения и не чувствовала, чтобы страдание, пронизывающее ее так глубоко, утихло. Женщина осознавала происходящее вокруг, но все казалось сном. Она понимала, что сейчас как никогда нужна детям, но первое время у нее не было сил справиться с собой. Ее собственная боль была такой невыносимой. Элизабет-Энн смогла лишь воздвигнуть невидимую стену между собой и миром, и никому, казалось, не удавалось проникнуть сквозь нее. Прошедшие дни исчерпали запас ее жизненных сил. Ей не на что было больше рассчитывать.

Прошло еще три дня, и стойкость молодости стала более очевидной. Девочки все еще переживали и иногда начинали плакать, но постепенно автоматически принимались что-то делать. Регина приготовила еду, и все по очереди попытались накормить мать. Но Элизабет-Энн оставалась безучастной. Она не проглотила ни кусочка.

Девочки с беспокойством переглянулись.

Уже пять дней она голодала.

Людмила начала волноваться.

Она не могла вспомнить дня, чтобы к ней не зашла Элизабет-Энн или Людмила не поднялась к ней. Но вот уже какое-то время о Хейлах ни слуху ни духу. Она знала, что они дома, – ей были слышны шаги в квартире наверху. Бесчисленное количество раз Людмила намеревалась подняться к ним, но что-то останавливало ее. Интуитивно она чувствовала, что Элизабет-Энн и девочки хотят, чтобы их оставили в покое. Какая бы причина ни заставила их запереться в четырех стенах, она была уверена, что это нечто сугубо личное. Но ее задевало, что они не пытаются поделиться с ней своими сердечными горестями. И все-таки она уважала их потребность в одиночестве.

Но дни шли за днями, а Элизабет-Энн все не появлялась, и лестница не дрожала по утрам под ногами девочек, идущих в школу. На мягкое лицо Людмилы легла печать озабоченности. В волнении она ходила по своей квартире из угла в угол.

«Это совершенно не похоже на Хейлов, – сказала она самой себе. – Настолько не в их характере. Что же там могло случиться?»

Вдруг у нее мелькнула ужасная мысль. Сегодня суббота, вторая суббота месяца, день, когда Элизабет-Энн должна платить за квартиру. Она никогда не задерживала выплату. А вдруг… а вдруг она потеряла все свои деньги во время краха на бирже? Людмила медленно опустилась в кресло, глубоко задумавшись. Не она ли, Людмила Ромашкова, предложила Элизабет-Энн вложить деньги? Не она ли посоветовала первым делом найти того, кто подскажет, куда вложить деньги? А что, если данный ею с добрыми намерениями, но не вовремя совет полностью разорил подругу?

У Людмилы закружилась голова, она закрыла глаза. Кто может заглянуть в будущее? Кто мог предугадать, что такое несчастье обрушится на страну и проглотит не одно состояние? Если ее худшие опасения оправдаются и Элизабет-Энн действительно осталась теперь без гроша, то в этом есть и ее, Людмилы, вина. Как-нибудь она подруге поможет.

Да, Элизабет-Энн горда. Причиной ее затворничества может быть то, что она не в состоянии заплатить за квартиру.

Она могла потерять все, что имела.

А может быть, Элизабет-Энн настолько раздавлена потерей, что даже не может справиться с этим или взглянуть в лицо женщине, предложившей ей вложить деньги?

И что хуже всего, она может подумывать о самоубийстве.

Каждый день газеты пестрят сообщениями о десятках людей, потерявших состояние или сбережения всей жизни, застрелившихся, отравившихся газом или вскрывших себе вены.

При мысли об этом Людмилу охватил холодный ужас. Она вскочила на ноги, не имея больше сил сидеть и ждать. Людмила знала: наверху произошло что-то страшное. Элизабет-Энн, девочки и маленький Заккес были для нее чем-то большим, чем простыми квартирантами. Они стали ее друзьями. Они были ее семьей.

Людмила поднялась по лестнице, чтобы выяснить раз и навсегда, что же случилось.

Сначала Людмила тихонько постучала в дверь и услышала движение в квартире, потом приглушенный голос одной из девочек, предположительно Ребекки, но наверняка сказать было трудно. Когда к двери никто не подошел, Людмила постучала громче, потом еще громче и, наконец, ударила в дверь ногой.

Остановившись, чтобы перевести дух, она услышала скрип половицы, увидела силуэт, заслонивший тусклый свет, пробивающийся из-под двери, и ей показалось, что кто-то разглядывает ее в глазок.

– Это я, Людмила, – сказал она, надеясь, что ее голос звучит весело.

Снова скрипнули половицы, и до ее слуха донеслось перешептывание. Наконец дверь открылась настолько широко, насколько позволяла цепочка. Показался огромный глаз Ребекки.

– Ребекка! Слава Богу, с вами все в порядке… – Голос Людмилы сорвался. Женщина вдруг нахмурилась.

Ребекка всегда такая жизнерадостная, сияющая, а сейчас глаза ее припухли и казались безжизненными.

– Привет, тетя Людмила, – тихо отозвалась девочка.

– Привет, Ребекка, – произнесла Людмила, приподняв от любопытства бровь. – Как я рада тебя видеть. Можно мне войти? Я хочу поговорить с вашей мамой.

– Она никого не хочет видеть.

Ребекка начала закрывать дверь.

– Подожди. – Людмила быстро просунула ногу в щель между дверью и косяком. Гордо выпрямившись, насколько позволял ее рост, она заговорила своим командным голосом: – Я требую, чтобы ты немедленно открыла дверь.

Ребекка колебалась. Ее сестры вряд ли послушались бы, но она была еще достаточно мала и выполнила приказ старшего. Девочка угрюмо кивнула, подождала, пока Людмила уберет ногу, закрыла дверь, сняла цепочку и впустила Ромашкову. Та бросилась через порог с криком:

– Элизабет-Энн! Элизабет-Энн!

Она поспешила в темную гостиную, как вдруг ей под ноги что-то попало. Раздался треск, Людмила глянула вниз и с отвращением отвернулась. Она наступила на столовую тарелку с засохшими остатками еды. Еще не веря своим глазам, Людмила нахмурившись оглядела комнату, где обычно царил образцовый порядок. Шторы не раздвигали, воздух застоялся. На полу валялась одежда. Грязные полотенца и немытые стаканы загромождали стол. Это было настолько не похоже на Элизабет-Энн, чья чистоплотность граничила с набожностью.

Потом Людмила разглядела свою подругу, безжизненно лежащую на кушетке, и затаила дыхание. Элизабет-Энн смотрела прямо на нее, но женщина поняла, что аквамариновые глаза ничего не видят. Они смотрели как будто сквозь нее. В ужасе она заметила, насколько измождена Элизабет-Энн.

Людмила подошла к кушетке и присела на краешек.

– Вы больны? – негромко спросила она. Когда Элизабет-Энн не ответила, она коснулась ладонью ее лба. – Жара нет. – Медленно Людмила опустила руку и взглянула на подругу.

Голова Элизабет-Энн безвольно упала набок, она продолжала смотреть в никуда.

Людмила нагнулась ниже.

– Я сейчас вернусь, – пообещала она, похлопав Элизабет-Энн по плечу. – Не волнуйтесь, я вызову врача.

Впервые Элизабет-Энн проявила признаки жизни.

– Нет, – прохрипела она, – не надо врача.

Людмила посмотрела на Ребекку, которая шаркая приближалась к ней. Вид ребенка поразил ее в самое сердце. Она осторожно потрясла Элизабет-Энн:

– Что случилось? – В голосе Людмилы звучала тревога. – Это из-за денег? Вы потеряли ваши деньги во время краха на бирже?

Элизабет-Энн закрыла глаза.

– Пожалуйста, – прошептала она умоляюще, – оставьте меня в покое. Это все, о чем я прошу.

– Нет. Мы друзья. Или вы об этом забыли? – напомнила Людмила. – Если что-то случилось, я имею право помочь.

– Никто не может помочь, – вздохнула Элизабет-Энн. – Даже Господь Бог. Никогда.

Людмила внимательно посмотрела на Ребекку. Та торжественно кивнула.

– Ради всего святого, что здесь случилось? – воскликнула Людмила.

Не говоря ни слова, Ребекка пожала плечами и отошла, присоединившись к Регине и Шарлотт-Энн, стоявшим на пороге спальни. Все они смотрели на Людмилу почти с тем же выражением, которое было написано на лице Элизабет-Энн. Что же могло произойти, отчего все так угрюмы? Людмила ничего не понимала.

Вдруг маленький Заккес оттолкнул сестер и вбежал в гостиную. Он прижался к Людмиле, уткнулся лицом в ее колени и начал громко всхлипывать.

Одной рукой Людмила гладила малыша по голове, а другой отыскала руки Элизабет-Энн. Коснувшись их, она задохнулась: безжизненные пальцы и ладони холодные, как лед. Людмила поняла, что она может никогда не узнать, отчего Элизабет-Энн и дети в таком плачевном состоянии. Да, в конце концов, это и не ее дело. Если Элизабет-Энн захочет когда-нибудь поделиться с ней, ради Бога! Не захочет, ну и не надо. Сейчас у нее и так много дел. Прежде всего надо вывести семью из состояния подавленности и уныния.

Людмиле были знакомы такие кризисы, она неоднократно их переживала и умела с ними справляться. В таком случае необходимо действовать.

Она резко встала, подошла к окну и отодвинула занавески. Сияющий солнечный свет ворвался в комнату. Людмила как можно шире распахнула окно, и неожиданный глоток воздуха показался опьяняюще свежим.

Женщина повернулась к девочкам и хлопнула в ладоши.

– А теперь, – провозгласила она голосом, не терпящим возражений, – мы все примемся за уборку. Здесь отвратительный беспорядок. Ты, Регина, берись за веник. Шарлотт-Энн, вооружайся шваброй. Ребекка, помоги мне навести порядок.

Девочки переглянулись, словно подавая знак друг другу. Медленно, почти неохотно, но они послушались.

Людмила поспешила вниз, порывшись в шкафу, обнаружила свой старый, самый старый шарф от Гермеса и повязала им волосы. Несколько часов она работала рядом с девочками, чистила, полировала и вытирала пыль. Это оказалось хорошим лекарством: девочки даже начали тихо переговариваться. Разговор нельзя было назвать оживленным, но все-таки это было начало.

– Я есть хочу, – наконец пожаловался Заккес.

Людмила перестала мыть окно и задумалась. Она была все время слишком занята, чтобы понять, что проголодалась. А сейчас, стоило ей об этом подумать, как в животе тут же заурчало.

– Я иду на кухню, – объявила Людмила, отложив тряпку. Она сходила к себе и вернулась с очень небольшим количеством продуктов. Пока девочки продолжали уборку, она занялась едой. У нее еще ничего не было готово, как в дверь забарабанили.

– Кто-нибудь, откройте дверь! – крикнула она через плечо. – Я на кухне, готовлю. – Людмила опустила ложку в горячую овсянку, поднесла ее к носу и критически принюхалась. По ее мнению, пахло просто замечательно. Это была не простая фабричная овсянка, а дорогой ирландский сорт, более грубый, который она считала настоящим лакомством. Она не заметила лиц девочек и их тяжелых вздохов, когда они зашли взглянуть, что готовит тетя Людмила.

В дверь снова постучали, еще громче и настойчивее.

Нахмурившись, Людмила вышла в холл и распахнула дверь.

– Это вы, – проворчала она.

Лэрри Хокстеттер с удивлением посмотрел на нее. Ему не удалось сдержать смех. Людмила выглядела на удивление странно в своем старом парчовом платье, потрепанной шали на плечах, малахитовое яйцо Фаберже украшает шею, а волосы повязаны старым шарфом. Она выглядела одновременно как маленькая императрица и как последняя посудомойка.

– Ну и что здесь смешного? – прошипела женщина.

Лэрри постарался согнать улыбку с лица.

– Нет, совершенно ничего, – с трудом выдавил он.

– И нечего стоять здесь как идиоту, входите.

– Благодарю вас, мадам, – снимая шляпу и склоняясь в поклоне, сказал он. – Ничто не может сравниться с приветливым приемом, особенно когда его оказывает красивая женщина.

Людмила угрожающе замахнулась на него ложкой:

– Вам бы, молодой человек, лучше попридержать язык. – Она сурово на него взглянула. – Долго же вы собирались зайти с визитом.

– Я звонил, наверное, сотню раз. Но никто не отвечал, и я решил, что никого нет дома.

Вдруг он нахмурился, принюхался и сморщил нос:

– Господи! Чем это так ужасно пахнет?

Людмила выпрямилась во весь рост.

– Это, monsieur[4]4
  Сударь (франц.).


[Закрыть], запах еды, которую я готовлю, – ядовито парировала она. – Не нравится, можете не есть.

– Простите мне мою ошибку. Виноват. Конечно же, неприятный запах идет снизу, а я подумал, что отсюда. А этот запах, – Лэрри сделал вид, что принюхивается, – совершенно восхитителен. Честное слово. – И Хокстеттер улыбнулся Людмиле.

Ее лицо смягчилось.

– Почему вы так долго? – заговорщически прошептала она. – Я звонила вам почти пять часов назад.

– Я думал, заседание никогда не кончится. Мне удалось вырваться из банка всего пятнадцать минут назад.

– Я надеюсь, что вам удастся что-нибудь сделать. Никто не говорит, что случилось, но вся семья ведет себя так, словно конец света уже наступил.

Лэрри повесил на вешалку пальто и шляпу и достал из нагрудного кармана толстый пакет. Помахав им в воздухе, он сказал:

– Это обязательно поднимет ее на ноги. Вот увидите.

Людмила с сомнением посмотрела на него:

– Надеюсь. Она все еще лежит там и молчит.

Людмила проводила Лэрри в гостиную. Когда он увидел Элизабет-Энн, у него мороз прошел по коже. Но Людмила ободряюще улыбнулась и жестом предложила ему подойти поближе. Она заметила, как быстро изменилось выражение его лица. Веселое, хорошее настроение сменилось глубокой озабоченностью.