Текст книги "Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном"

Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 59 страниц)

Глава VIII
Курильщик

Три года спустя я узнала (такую возможность она, вероятно, не учитывала и не особенно беспокоилась на сей счет), что́ на самом деле там произошло. Я даже узнала, что было сказано, – ведь передал это человек, который все слышал. Отважусь описать то, о чем тогда и не подозревала. Взбудораженная, я сидела на камне возле ручья; мадам же, кинув взгляд через плечо и убедившись, что скрылась с моих глаз, сбавила шаг и резко свернула влево к развалинам. Она не знала места, она шла наугад, но теперь уверенно обогнула угол разрушенной церкви – и вот он: перед ней на краю надгробия сидел довольно полный, с громадными светлыми бакенбардами, броско одетый молодой человек – круглая фетровая шляпа, зеленая, украшенная золочеными пуговицами визитка, жилет и панталоны покроя скорее замысловатого, нежели элегантного. Он курил короткую трубку и кивнул мадам, не вынув трубки изо рта, не изволив встать; он лишь поднял лицо, очень смуглое, пожалуй, красивое, и оглядел ее с угрюмым и дерзким видом.

– Ага, Дольебила, ви тут! Какой же крясавец! И я тут как тут, совсем одинокая. Но она, моя спутница, ждет за стеной кладбища у рючушки. Она не дольжна догадаться, что я знаю вас, и вот я оставиля ее, пришля одинокая.

– Вы, подружка, еще как опоздали, – сказал развязный молодой человек, сплюнув на землю. – И не называйте-ка меня Долбила. Не то буду говорить вам «старуха».

– Eh bien! Дад… А она прехорошенькая – на ваший вкус. Тонкая талия, бели зюбки, гляза – такие темные, как ви говорите, висшего сорта и ножка, лодыжка – крёхотни.

Мадам хихикнула.

Дад курил.

– Дальше! – приказным тоном потребовал Дад и кивнул.

– Я учу ее петь и играть на фортепьяно, у нее такой славненьки голосок.

Опять наступило молчание.

– Чего ж тут хорошего? Не выношу женского писка про мотылечки, цветочки. К черту ее! Пускай над табачной лавкой этакую бледную немочь повесят – вместо вывески. Была на нее охота! Лучше я этакую из своей двустволки прихлопну!

Трубка Дада потухла, он мог и поговорить.

– Поглядите на нее, потом решайте. Пойдете через рючушку – не минуете ее.

– Может, и не миную… Но нечего мне свинью подкладывать. Вдруг она мне, в конце концов, не понравится?

Мадам насмешливо фыркнула:

– Прекрасно! Тогда кто-то будет не такой привередливи – скоро ви убедитесь!

– Кто-то глаз на нее положил, хотите сказать? – Молодой человек злобно смотрел в хитрое лицо француженки.

– Именно. Что хочу, то говорю, – ответила мадам, поддразнивая его.

– Эй, старуха, ну-ка без этих ваших долбанутых шуточек, ежели позвали, чтоб я тут вас слушал. Говорите прямо – за ней кто-нибудь волочится, а?

– Eh bien, думаю – да.

– Вы думаете, я размышляю – мы будем себе голову мыслями забивать, да только не найдется то, что потеряно… ежели потеряно. А еще толкуете, будто девчонку под замком держат, пока выне отшлифуете ее, эту драгоценную штучку! – И он, поднеся трость с набалдашником из слоновой кости к губам, лениво рассмеялся: он глядел на мадам с легким презрением.

Мадам тоже засмеялась, но вид у нее был зловещий.

– Шутка! Вы, подружка, шутки шутите, и мнезахотелось… Но я не пойму, чего бы ей не подождать? К чему эта долбанутая спешка? Я-то не тороплюсь. Я-то пока не хочу себе на шею жену. Сначала оглядеться, повеселиться, а потом и жениться. Зачем мне с ней по ярмаркам, в церковь, а то еще на собрания – она ж, говорят, из этих, черт побери, из квакеров, – зачем мне повсюду таскаться, увешавшись ребятишками, всех ублажать и… тухнуть, когда я только начинаю жить? Ну, зачем?

– О, ви просто чарёвательни молядой человек, всегда себе верни – благоразумни. Значить, я и моя спутница, ми идем домой, а ви – повидать Мегги Хокс. Прящайте, прящайте, Дад!

– Тпру, бестолковая! – вскричал молодой человек с гримасой раздражения, какая обычно появлялась на его лице, когда он осаживал норовистую лошадь. – Кто сказал, что я не пойду взглянуть на девчонку? Вы же знаете, я для этого тут. А ежели размышляю, ежели мысль появилась, чего мне ее скрывать? Я не размазня. Ежели мне девчонка понравится, я времени зря терять не буду. Но запомните хорошенько, решаю я… Это не она ль идет?

– Нет, это далеко что-то… – Мадам выглянула из-за угла полуразрушенной церковной стены и никого не заметила. – Ви обойдете вот так и только глянете на нее – ведь она, глюпышка, такая ньервозная.

– Ах вот как с ней надо! – проговорил Дад. Он выбил трубку о надгробную плиту и спрятал в карман. – Ну, тогда, подружка, до встречи. – И он тряхнул руку мадам. – И вот что: не появляйтесь, пока я не уйду, я, знаете ли, не наловчился актерствовать, вы меня обзовете «сэром» или станете вежливость разводить, а я не удержусь – расхохочусь, все и выйдет наружу. Ну, до встречи, и ежели опять захотите со мной повидаться, чтобы без опозданий, учтите!

По привычке он оглянулся – кликнуть собак, но ведь он не взял их с собой. Он приехал сюда без шика в вагоне третьего класса по железной дороге – к выгоде компании «Джек Брайдерли». Впрочем, и сам рассчитывал извлечь пользу из разговоров, которых наслушался, – о предстоявших на будущей неделе скачках.

Он зашагал с кладбища, сбивая тростью крапиву на пути, а мадам двинулась открытым местом меж могил, где бы мне было ее видно, пожелай я наблюдать за актеркой посреди руин.

Вскоре я услышала звук шагов на дорожке, а потом мимо меня неспешной походкой прошел джентльмен в зеленой визитке, он покусывал набалдашник своей трости и оскорбительно, в упор меня рассматривал.

Я вздохнула с облегчением, когда джентльмен свернул в низину поблизости и скрылся из виду. Я сразу поднялась на ноги и приободрилась, увидев в нескольких ярдах от себя мадам, к которой, созерцавшей руины, казалось, вернулся разум. Последние лучи солнца касались верхнего края долины, и мне очень хотелось поскорее отправиться домой. Но я не решалась окликнуть мадам, ведь стоило обнаружить перед ней любое, самое незначительное желание, как она старалась, если это было в ее силах, помешать его осуществлению – из духа противоречия.

Я все колебалась, а в это время вновь появился джентльмен в зеленой визитке. С ленивой развязностью он обратился ко мне:

– Послушайте, мисс, я потерял тут перчатку. Вы не видали ее?

– Нет, сэр, – ответила я и чуть подалась назад с видом, наверное, одновременно испуганным и оскорбленным.

– А я таки думаю, что обронил ее где-то возле вашего башмачка, мисс.

– Нет, сэр, – повторила я.

– Уж не спрятали вы ее, а?

Я встревожилась по-настоящему.

– Да вы не пугайтесь, я просто шутник, я вас не буду обыскивать.

Я громким голосом позвала:

– Мадам, мадам!

Он свистнул, сунув пальцы в рот, потом тоже крикнул:

– Мадам, мадам! – И добавил: – Она глухая, как мертвецы тут на кладбище, иначе услышала б. Мой поклон ей, а еще передайте, что я нахожу вас красоточкой, мисс.

Окинув меня плотоядным взглядом и рассмеявшись, он зашагал прочь.

Совсем не из приятных оказалась наша прогулка. Мадам с жадностью накинулась на сандвичи, побуждая и меня подкрепиться, но я слишком разволновалась, так что аппетит пропал. Когда же мы добрались до дома, я была крайне утомлена.

– Значить, леди приезжает завтра? – поинтересовалась мадам, всегда обо всем осведомленная. – Каково имя? Я позабыля.

– Леди Ноуллз, – ответила я.

– Леди Ноуллз – вот странное имя! Она очень моляда – так?

– Кажется, ей за пятьдесят.

– Hélas! [44]44
  Увы! ( фр.)


[Закрыть]Тогда она очень стара. И богата?

– Не знаю. В Дербишире у нее поместье.

– Дебошир – это одно из ваших английских графств. Так?

– Да, мадам, – сказала я и рассмеялась. – Я уже дважды описывала вам это графство. – И я скороговоркой перечислила его главные города и реки, отмеченные в моем географическом атласе.

– Так-так! Ну, конечно, дьетка! А она – ваша родственница?

– Папина кузина.

– О, представьте меня, пряшу вас! Я обрядуюсь!

Мадам теперь обнаруживала истинно английское пристрастие к титулованным особам, которое, возможно, и не отличало бы нас от чужестранцев, подразумевай их титулы то же влияние, что наши всегда имели у нас.

– Конечно, мадам.

– Не забудете?

– Нет.

Дважды за вечер мадам напоминала мне о моем обещании. Она предвкушала радостный миг. Но жизнь наша – череда разочарований, инфлюэнций и приступов ревматизма. На другое утро мадам лежала в своей кровати, безразличная ко всему на свете, за исключением согревающих компрессов и джеймсова порошка {13}.

Мадам была désolée [45]45
  Огорчена ( фр.).


[Закрыть], но не могла поднять голову от подушки, только слабым голосом спросила меня:

– Дорогая, как дольго пребудет леди Ноуллз?

– Думаю, она пробудет у нас два-три дня.

– Hélas! Каково невезение! Возможно, завтра мне станет полючше. О-о-о! Мое ухо! Настойку, подайте настойку опия, дьетка!

На том наш разговор оборвался, а мадам закутала голову своей старой красной кашемировой шалью.

Глава IX
Моника Ноуллз

Леди Ноуллз прибыла точно в оговоренный час – в сопровождении племянника, капитана Оукли.

До обеда оставалось немного времени – ровно столько, чтобы гости успели пройти в свои комнаты переодеться. Освежая мой туалет, Мэри Куинс пустилась яркими красками описывать молодого капитана, которого встретила в галерее, когда он со слугой направлялся в отведенную ему комнату, и отступил, чтобы пропустить ее, и «улыбнулся уж так приятно».

Я была совсем юной тогда и наивной даже для своих лет, однако слова Мэри Куинс возбудили во мне, должна признаться, чрезвычайное любопытство. В воображении я рисовала один за другим портреты этого героя в военном мундире; и хотя с притворным равнодушием слушала Мэри, своей нервозностью и излишней щепетильностью в отношении туалета, боюсь, доставила ей в тот вечер немало хлопот. Когда я сошла в гостиную, леди Ноуллз уже вела оживленную беседу с моим отцом. Это была еще не старая женщина – людям очень молодым такие, однако, кажутся престарелыми, – живая, остроумная, яркая, в превосходном платье пурпурного атласа со множеством кружев и в богатой… не знаю, как назвать… нет, не наколке… в богатом головном уборе – воздушном и простом и в то же время великолепном, – прикрывавшем седеющие шелковистые волосы.

Довольно высокая, совсем не тучная, но крепкого сложения женщина, со взглядом, исполненным доброты, порывисто, как молодая девушка, поднялась и быстрым шагом подошла, улыбаясь, ко мне.

– Моя юная кузина! {14} – воскликнула она и расцеловала меня в обе щеки. – Вы знаете, кто я? Ваша кузина Моника… Моника Ноуллз… И так рада, дорогая, увидеть вас, ведь помню вас малюткой – вон с тот разрезной ножик. Подойдите-ка к лампе, я должна вас разглядеть хорошенько. И на кого же похожа? Ну-ка… На свою бедную мать, мне кажется. Но, моя дорогая, у вас нос Эйлмеров… да… и недурной нос… О, глаза чудесные, да, клянусь… конечно… конечно, подобие ее бедной матери… в ней ничего нет от вас, Остин.

Отец одарил гостью давно не появлявшейся у него на лице улыбкой – несколько язвительной, скептической, но при этом добродушной – и сказал:

– Тем лучше, Моника, а?

– Мне бы не говорить вслух… но вы, Остин, знаете, вы всегда были безобразны. Как же девочка возмущена! Вы не должны сердиться, вы, маленькая верная леди, не должны сердиться на кузину Монику, которая говорит правду. Папа был и будет до конца своих дней безобразен. Ну, Остин, дорогой, скажите же ей, – разве это не так?

– Что? Показывать против себя? Моника, сие противоречит английским законам.

– Возможно, но если дитя не верит своим глазам, как она поверит мне? У нее прелестные длинные ручки… и ножки прехорошенькие. Сколько ей лет?

– Сколько дитяти лет? – Отец переадресовал ее вопрос мне.

Но она вновь вернулась к моим глазам.

– Настоящие серые… большие, бездонные, нежные… особенные глаза. Да, хороши… длинные ресницы… как ночь темные… Вас занесут в списки красавиц, моя дорогая, – только станете выезжать. А все поэты будут воспевать кончик вашего носа! И что за прелесть этот маленький носик!

Я сразу заметила, как же разительно переменилось настроение отца, когда он отдался беседе со своей эксцентричной, словоохотливой, уже не молодой кузиной Моникой. Воспоминания о пережитом если и не зажгли в нем искру веселья, то побудили оценить веселый дух, воцарившийся в нашей гостиной. Угрюмость и жесткость исчезли без следа, отец наслаждался обществом шумной гостьи, с ее неиссякаемыми забавными репликами, которые явно поощрял.

Каким же ужасным должно было быть его привычное одиночество, и как благотворен был даже краткий миг общения – ведь он смягчил отца, наполнил радостью его сердце. Нет, я не годилась отцу в собеседницы – будучи наивнее большинства девушек моего возраста, я свыклась с отцовскими причудами, никогда не смела нарушить молчания, неожиданным замечанием или вопросом отвлечь отца от мучительных дум.

Меня также поразило добродушие, с которым отец слушал дерзости своей кузины. Да, в те минуты, казалось, посветлели стены в темных панелях, увешанные столь же темными портретами, вся необычная, неправильных пропорций комната, казалось, преобразилась, из суровой и мрачной стала на удивление приятной… несмотря на неприятнейший разбор моей наружности, затеянный слишком откровенной леди.

Именно тогда в гостиной появился капитан Оукли. Он первым наглядно представил мне тот пугающий и далекий высший свет, о котором я уже узнала кое-что из книг.

Красивый, элегантный, с чертами лица почти женственными, с темными мягкими волнистыми волосами, шелковистыми бакенбардами и усами, он был кавалером, какого мне не доводилось ни видеть, ни даже вообразить в Ноуле, – существом иной породы, из обиталища полубогов. Я не догадывалась, что холодный взгляд и капризный изгиб пухлых губ пусть не явно, но изобличали человека, идущего по стезе порока.

Я была слишком юной и не отличала добра от зла, ведь сей драматичный опыт приходит с годами; капитан же был так хорош собой, а его манера поддерживать разговор была так нова для меня, так прелестна в сравнении со скучными беседами, которые велись в добропорядочных провинциальных домах, где я иногда по неделе гостила…

Случайно выяснилось, что отпуск его через день истекает. Я, разочарованная, почувствовала в сердце мимолетную боль. Мне уже было жаль расставаться с гостем. Как же мы торопимся завладеть всем, что нам приятно!

Я смущалась, но неловкой, думаю, меня б не назвали. Мне льстило внимание этого обходительного, обворожительного молодого человека из высшего света, а он открыто прилагал старания, чтобы развлечь меня и мне понравиться. Наверное, ему пришлось даже больше, чем я допускала тогда, изощрять свой ум, делая разговор интересным для девушки моей скромной ступени развития, заставляя меня смеяться над историями о незнакомых мне людях.

Кузина Моника между тем занимала беседой папу. Она была идеальной собеседницей для него, столь неразговорчивого в силу привычки, – резво летящая речь кузины почти не предполагала ответных реплик. Даже в этом молчаливом доме, пока гостья оставалась с нами, разговор не мог замереть.

Позже кузина Моника и я перешли в малую гостиную, побудив джентльменов какое-то время занимать друг друга, чему они, наверное, предавались без особого воодушевления.

– Идите сюда, моя дорогая, садитесь рядом! – позвала леди Ноуллз, упав без церемоний в кресло. – Расскажите мне, как вы с папой живете. Я помню его человеком веселым, даже занятным… поверьте. А теперь он так скучен, замкнулся в себе и тешится своими фантазиями, лелеет свои причуды. Дорогая, это ваши рисунки?

– Да, но, боюсь, они очень плохи. Есть несколько рисунков, мне кажется, удачнее – в папке, спрятанной в шкафу, что в холле.

– Эти вовсе не плохи, моя дорогая. И вы, конечно, играете на фортепиано?

– Да… надеюсь, прилично…

– Не сомневаюсь. Я вас потом непременно послушаю. А как ваш папа вас развлекает? О, вы озадачены. Слово «развлечения» не часто произносится в вашем доме. Но вы не должны обратиться в монашку или, того хуже, в пуританку. Кто он? Поборник «Пятой монархии»? {15}Я забыла, скажите же мне название секты, моя дорогая.

– Папа, я думаю, сведенборгианец.

– Да, да… Забыла это ужасное наименование… Сведенборгианец, именно. Не знаю точно, во что они верят, но каждый, дорогая, вам скажет – они вроде язычников. Он из васеще не сделал нечто подобное?

– Я хожу в церковь каждое воскресенье.

– Какое счастье! И что за безобразное наименование – «сведенборгианцы»! К тому же они все, наверное, будут прокляты, моя дорогая, а это никак нельзя упускать из виду. И почему бедный Остин не выбрал что-нибудь другое? Я бы лучше совсем отказалась от веры и наслаждалась жизнью, пока жива, чем выбрать такую, из-за которой здесь одно беспокойство, а за гробом – вечные муки. Но есть люди, моя дорогая, жаждущие страданий, за страдания они, как бедный Остин, ждут награды и в ином мире, и в этом… Ха-ха-ха-ха! Как помрачнело личико маленькой леди! Вы не думаете, что я страшно скверная? Ну конечно же думаете. И скорее всего, вы правы. Кто шьет вам платья, дорогая? Выглядите вы презабавно!

–  Этозаказывала, кажется, миссис Раск. Мы с Мэри Куинс обдумывали его. Очень красивое, я считала… Нам всем платье очень нравится.

Платье, должна сказать, было слишком затейливым и, возможно, совершенно нелепым, если принимать во внимание требования моды. Старую кузину Монику Ноуллз, не отстававшую от лондонских модниц, оно, очевидно, позабавило, будто какой-то невообразимый телесный изъян, ведь она смеялась буквально до слез; моя же сдержанность и написанное на лице недоумение только провоцировали новые взрывы веселья, и она никак не могла успокоиться.

– Вы не должны сердиться на кузину Монику! – вскричала она, вскочив с кресла. Порывисто обняла меня, сердечно поцеловала в лоб и легонько потрепала по щеке. – Ваша кузина Моника – болтливая, вредная, глупая старуха, которая вас очень любит, запомните это и никогда не обижайтесь на ее вздорные выходки! Значит, вы втроем сошлись на совет: миссис Раск, вы сказали, Мэри Куинс и вы сама, премудрая… Три ведьмы сошлись. А тогда вступил Остин в ваш круг и, подобно Макбету, спросил: «Чем заняты вы?» Ноулские же ведьмы хором в ответ: «Тем или этим, чему названия нет!» {16}Ну а теперь, моя дорогая, шутки прочь. Это совершенно непростительно со стороны Остина – я хочу сказать, со стороны вашего папы – предоставить вас, что касается нарядов, заботам двух старых женщин с причудами. Ведь они старые – да? Это истинное злодейство. Я его отругаю… непременно, моя дорогая. Вы же знаете, вы – наследница; не позволяйте выставлять себя на посмешище.

– Папа намерен отправить меня в Лондон с мадам и Мэри Куинс, а возможно, и сам поедет с нами, если ему доктор Брайерли разрешит. Тогда я куплю платья и все, что необходимо.

– Ну, это уже кое-что. А кто такой доктор Брайерли?.. Ваш папа болен?

– Болен? О нет! Не похоже… А вы думаете, он болен? У него больной вид? – настойчиво спрашивала я, не скрывая испуга.

– Нет, моя дорогая, вид у него прекрасный для его возраста. Но кто этот доктор – позабыла имя… Врач? Из священников? Ветеринар? И почему у него испрашивают разрешение на поездку?

– Я сама не знаю.

– А он… как там… сведенборгианец?

– Да, мне кажется…

– О, понятно! Ха-ха-ха! И бедный Остин должен испрашивать разрешение на отлучку в город. Но он поедет независимо от того, по нраву это доктору или нет, нельзя же отправлять вас в Лондон под присмотром вашей француженки, моя дорогая. Как ее зовут?

– Мадам де Ларужьер.

Глава X
Леди Ноуллз срывает покровы

Леди Ноуллз продолжала расспрашивать:

– А почему же не шьет вам платья мадам, моя дорогая? Ставлю гинею, она модистка. Разве она не обязывалась шить вам платья?

– Я… я не знаю. Она – гувернантка, приглашенная, чтобы совершенствовать мои знания. Из законченных, говорит миссис Раск.

– Из бездельниц законченных! Подумайте, такая важная леди, что не соизволит скроить вам платье и не поможет сшить! А что вообщеона делает? Посмею сказать, она не способна научить ничему, кроме дурного. Во всяком случае, васона не многому научила… пока. Я хочу ее видеть, моя дорогая. Где она? Пойдемте повидаем мадам. Мне не терпится поговорить с ней.

– Но она больна, – отвечала я. С досады я была готова расплакаться, думая о платье, таком нелепом, осмеянном моей искушенной родственницей; я только и мечтала поскорее скрыться у себя в комнате, чтобы не попасться на глаза красавцу капитану.

– Больна? Неужели? И что за болезнь?

– Простуда. Лихорадка и приступы ревматизма, по ее словам.

– О, простуда! Мадам на ногах или в постели?

– Нет, не в постели, но своей комнаты не покидает.

– Я очень хочу ее видеть, моя дорогая. Не из любопытства, уверяю вас. Дело вовсе не в любопытстве. Гувернантка может быть или чрезвычайно полезна в доме, или бесполезна до чрезвычайности, а то и способна нанести чудовищный вред. Научит вас плохому произношению, плохим манерам… Бог весть чему еще. Пошлите домоправительницу, моя дорогая, пусть передаст, что я хочу повидать ее.

– Лучше я сама передам ей, – предложила я, опасаясь, что у миссис Раск может выйти ссора с воинственной француженкой.

– Вот и прекрасно.

Я заторопилась к мадам, чтобы ненароком не встретиться с капитаном Оукли.

Я пересекала галерею и думала: неужели же мое платье так нелепо, как считает кузина; я пыталась припомнить хоть какое-то свидетельство насмешливого презрения со стороны неотразимого, речистого денди – нет, в памяти сохранилось, наоборот, совсем иное. И однако, я не могла унять нервную дрожь. Девушки в том возрасте, в каком была тогда я, легко поймут, до чего несчастной сделал меня страх оказаться посмешищем в подобных обстоятельствах.

Комната мадам находилась в дальнем конце галереи. По дороге я столкнулась с миссис Раск, спешившей, вместе с горничной, по своим делам.

– Как мадам? – спросила я.

– Превосходно, – сухо ответила домоправительница. – Насколько яразбираюсь, с ней все в порядке. Она сегодня ест за двоих. Мнебы тожепосиживать в своей комнате и ничего не делать.

Мадам, когда я вошла, сидела, или скорее полулежала, в низком кресле у камина, по своему обыкновению вытянув ноги к самой решетке и поместив рядом с собой небольшой кофейный набор. Она торопливо сунула книжку под складки юбки и притворилась настолько слабой, что, не услышав утешительных вестей относительно ее самочувствия от миссис Раск, я бы, наверное, испугалась.

– Надеюсь, вам лучше, мадам? – сказала, приблизившись, я.

– Лючше, чем я заслюживаю, моя дорогая дьетка, пресносно. Люди все так добры, для меня всякую мелочь деляют. Вот café [46]46
  Кофе ( фр.).


[Закрыть] – випиля глоточек, чтобы порядовать бедни миссис Раск.

– Ваша простуда проходит?

Она слабо покачала головой, склоненной на руку, – она поддерживала голову кончиками трех пальцев, упершись локтем в кресло. Потом вздохнула и томно опустила глаза, всем своим видом изображая крайнюю удрученность.

– Je sens des lassitudes [47]47
  Я чувствую разбитость… ( фр.)


[Закрыть]во всех мои членах, но я просто счастлива, ведь, хотя страдаю, я утешена… и признательна за des bontés, ma chère, que vous avez tout pour moi [48]48
  …доброту, которую вы, моя дорогая, проявляете ко мне ( фр.).


[Закрыть]. – С этими словами она подняла на меня благодарный взгляд и вновь опустила долу.

– Леди Ноуллз очень бы хотела на несколько минут увидеться с вами, если бы вы позволили.

– Vous savez, les malades [49]49
  Вы знаете, больные… ( фр.)


[Закрыть] никогдане принимают гостей, – ответила она с внезапной резкостью и силой в голосе. – Кроме того, я не могу поддержать беседу, je sens de temps en temps des douleurs de tête… в голове и в ухе, в правом ухе… это абсолютни parfois [50]50
  …время от времени у меня боли в голове… иногда… ( фр.)


[Закрыть]мука… вот опьять…

И она поморщилась, застонала, закрыла глаза, прижав руку к правому уху.

При всем моем простодушии я почувствовала, что мадам притворяется. Она переигрывала – слишком порывисто лишалась сил, к тому же я знала, как хорошо она может говорить по-английски, а злоупотребляет иноязычными выражениями, чтобы внушить, будто крайне угнетена болезнью. И тогда я, с выручавшей меня изредка смелостью, проговорила:

– О мадам, неужели же вас так затруднит встреча с леди Ноуллз – всего на две-три минутки?

– Жестокосердная дьетка! Видите, какой чьюдовищни страдание мне причиняет боль в ухе, и требуете, чтобы я веля разговор с незнакомыми. Не думаля, что ви, Мод, будете такая бесчьюветвенная. Это невозможно, ви дольжны понимать… просто невозможно. Я никогда, ви знаете, затрюднений не избегаю, если есть силы… никогда… никогда. – Мадам уронила с десяток слезинок, всегда бывших у нее наготове, прижала руку к уху и едва слышно вымолвила: – Будьте добры, сообщите вашей гостье, в какое состояние ви меня нашли… как я страдаю, и, Мод, оставьте меня, я хочу прилечь, пока боль не отпустит.

Я произнесла несколько слов утешения, требуемых случаем, но выдававших, наверное, мое сомнение в мере страданий мадам, и вернулась в гостиную.

– Заходил капитан Оукли, моя дорогая, и, решив, вероятно, что вы сегодня вечером уже не появитесь, отправился в бильярдную, – обратилась ко мне леди Ноуллз.

Вот, оказывается, почему я слышала грохот и щелканье шаров за дверью бильярдной, когда проходила мимо.

– Я объяснила Мод, до чего гадок ее наряд.

– Вы очень внимательны, Моника! – сказал мой отец.

– Остин, право, вы поступите разумно, если женитесь, необходимо, чтобы кто-то вывозил девушку в свет, заботился о ней. И кто еще это сделает? Она же образчик безвкусицы – неужели не видите? Убожество! И так жаль – ведь она прехорошенькая, а в руках умелой женщины стала бы очаровательной!

Отец воспринял выходку кузины Моники с удивительным добродушием. Она всегда, думаю, пользовалась особыми привилегиями, и мой отец, перед которым мы все трепетали от страха, относился к ее веселым выпадам, как, наверное, в старину какой-нибудь мрачный барон Фрон-де-Беф {17} – к дерзкой болтовне шута.

– Я должен принять сказанное за нащупывание почвы? – обратился отец к говорливой кузине.

– Да, именно, но речь не обо мне, Остин… не о моей недостойной особе. Вы помните крошку Китти Уиден, на которой я вам советовала жениться двадцать восемь лет назад, – за ней было сто двадцать тысяч фунтов? Теперь ее состояние значительно возросло, а сама она – приятнейшая старушка, и, хотя вы тогда не пожелали сделать ее женой, она, как я знаю, похоронила уже второго мужа.

– Рад, что не стал все-таки ее первым… – вставил отец.

– Говорят, состояние просто огромное. Ее последний муж, русский купец, завещал ей все, что имел. У нее родных – ни души. Принадлежит к высшему кругу.

– Вы всегда готовы сватать, Моника, – прервал кузину отец, мягко опустив на ее руки свою. – Но ни к чему это. Нет, нет, Моника, надо позаботиться о малышке Мод как-то иначе.

Я почувствовала облегчение. Обычно мы, женский пол, инстинктивно страшимся повторных браков и считаем, что любого вдовца подстерегает эта опасность. Помню, всякий раз, когда отец уезжал в город или с каким-нибудь визитом – что случалось крайне редко, – миссис Раск говорила мне: «Не удивлюсь – да и вы, моя дорогая, не удивляйтесь попусту, – если он привезет с собой молодую жену».

Отец, поглядев с добродушием на кузину и очень ласково на меня, отправился, как это было у него заведено в вечерние часы, в библиотеку.

Я не могла не вознегодовать на леди Ноуллз – за то, что она вмешивалась в нашу жизнь с матримониальными планами. Больше всего на свете я боялась мачехи в доме. Добрая миссис Раск и Мэри Куинс, каждая по-своему, случайно рассказанными историями и часто повторяемыми рассуждениями внушили мне, что это была бы ужасная катастрофа. Я думаю, они не желали революции со всеми ее последствиями в Ноуле и считали, что мне не повредит бдительность.

Но на кузину Монику было невозможно долго сердиться.

– Вы же знаете, моя дорогая, ваш отец – чудак, – сказала она. – Я его не принимаю всерьез – никогда не принимала. И вам не советую. Помешанный, моя дорогая, помешанный… решительно помешанный!

И она постучала себя по лбу с таким озорным и комичным видом, что я бы непременно расхохоталась, не будь высказывание столь чудовищно непочтительным.

– Хорошо, дорогая, как там наша модистка?

– Мадам так страдает из-за боли в ухе, что, по ее словам, для нее совершенно невозможно удостоиться чести…

– Честь? Вот уж вздор! Я хочу посмотреть, что это за женщина. Боль в ухе, вы говорите? Бедняжка! Думаю, дорогая, я излечу ее в пять минут. У меня самой временами бывает… Идемте в мою комнату, возьмем пузырьки.

В холле она зажгла свою свечу и легким быстрым шагом стала подниматься по ступенькам наверх, я следовала за ней. Найдя лекарства, мы вместе направились к комнате мадам.

Наверное, мадам услышала нас еще в другом конце галереи и догадалась, что мы идем к ней, ведь ее дверь внезапно хлопнула, началась возня с замком, но он был неисправным.

Леди Ноуллз постучала в дверь со словами:

– Простите, мы войдем. У меня лекарства, которые, я уверена, вам помогут.

Ответа не последовало, она отворила дверь, и мы обе вошли. Мадам, завернувшись в голубое одеяло и спрятав лицо в подушку, лежала в кровати.

– Может быть, она спит? – произнесла леди Ноуллз, подошла к лежавшей и склонилась над ней.

Мадам в кровати притаилась как мышь. Кузина Моника поставила свои два пузыречка на столик, опять склонилась над мадам и стала тихонько приподымать край одеяла, скрывавший лицо. Мадам застонала, будто во сне, еще глубже зарылась лицом в подушку и изо всех сил потянула на себя одеяло.

– Мадам, здесь Мод и леди Ноуллз. Мы пришли, чтобы лечить ваше ухо. Позвольте взглянуть… Она не спит – она так крепко уцепилась за одеяло… О, позвольте же я взгляну!