Текст книги "Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном"
Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню
Жанры:
Ужасы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 59 страниц)
Чашка кофею
На голом, без единого ковра, полу рассыпана была стружка и валялось десятка два кирпичей. Кроме того, на узком столе стоял предмет, при виде которого мне захотелось протереть глаза.
Приблизившись, я приподнял простыню, почти не скрывавшую формы предмета. Так и есть: под простынею находился гроб, на крышке его блестела пластинка с надписью:
Я отпрянул; то было для меня двойное потрясение. Так, значит, похоронная процессия все-таки не выехала? Покойник еще здесь. Меня обманули. Так вот в чем причина столь явного замешательства графини. Она поступила бы куда благоразумнее, сообщив мне об истинном положении дел.
Я покинул эту печальную комнату и закрыл дверь. Недоверие ко мне было, несомненно, самою большою ошибкою, какую могла совершить графиня. В таком деле нет ничего опаснее взаимной неискренности. Безмятежно, ни о чем не ведая, я вошел в комнату – а вдруг я столкнулся бы там случайно с человеком, которого мне следовало избегать в первую очередь?!
Размышления эти, едва начавшись, были прерваны графиней де Сент-Алир. По моему лицу она, видимо, о чем-то догадалась и тут же бросила быстрый взгляд на другую дверь.
– Ричард, дорогой, ты заметил что-нибудь… что-нибудь не то? Ты выходил из комнаты?
Я немедленно ответил «да» и честно ей все рассказал.
– Ах, я не хотела понапрасну тебя волновать. Все это так гадко и неприятно. Покойник и правда находится здесь. Но граф выехал за четверть часа до того, как я зажгла розовую лампу и приготовилась встречать тебя; тело несколько запоздало и прибыло минут через восемь – десять после его отъезда. Граф забеспокоился, как бы могильщики на Пер-Лашез не решили, что похороны откладываются, и не разошлись. Он ведь знал, что, несмотря на неожиданную задержку, останки бедного Пьера, безусловно, прибудут нынче вечером. К тому же он непременно хочет, чтобы до завтрашнего утра похороны завершились. Гроб с телом должен выехать из дому через десять минут. Тогда мы сразу можем отправляться в наше невообразимое и счастливое путешествие. Лошадей подадут к воротам; карета готова. А об этих ужасных похоронах… – Графиня содрогнулась, и получилось у нее это очень мило. – Прошу тебя, не будем больше о них вспоминать!
Она отошла закрыть злополучную дверь на задвижку, и, когда возвратилась, во всем ее облике сквозило такое трогательное раскаяние, что я готов был броситься к ее ногам.
– Никогда, – говорила она, умоляюще заглядывая мне в глаза, – никогда больше не посмею я обмануть моего храброго и прекрасного Ричарда, моего героя… Простил ли ты меня?
Последовала еще одна сцена страстных излияний, любовных вздохов и восторгов, правда, не очень громких, дабы нас не подслушали непрошеные свидетели.
Наконец-то она предостерегающе подняла руку, подавая мне знак не двигаться, и, обративши взгляд на меня, а ухо к двери, за которою находился гроб, застыла так на некоторое время и затаила дыхание. Затем, таинственно кивнув, она на цыпочках подошла к двери и снова обратилась в слух. Руки она не опустила, как бы приказывая мне оставаться на месте. Вскоре она так же тихо возвратилась и шепнула: «Выносят; пойдем со мною».
Мы перешли в комнату, в которой только что происходил ее разговор со служанкою. На серебряном подносе приготовлен был кофей и две изящные чашки старинного фарфора; рядом на подносе для писем стояли рюмки и бутылка, как оказалось, с наливкою.
– Я сама тебе все подам. Здесь я твоя служанка – я так хочу! И если ты откажешь мне в этом удовольствии, я буду думать, что ты еще сердишься.
Она наполнила чашку и передала мне кофей левой рукой, а правой нежно обняла меня за шею и, лаская мои кудри, прошептала:
– Выпей, и я тоже себе налью.
Кофей был превосходен; покончив с ним, я принял из ее рук рюмку, содержимое которой тоже выпил.
– Вернемся в соседнюю комнату, милый, – сказала она. – Эти ужасные люди, должно быть, уже ушли, и теперь там будет спокойнее.
– Все, как ты прикажешь, – прошептал я. – Отныне я подчиняюсь тебе всегда и во всем, о моя владычица!
Сей высокий слог я почерпнул, по всей вероятности, в традициях французской любви, какими они мне представлялись. И по сей день стыдно вспоминать напыщенность, с которой я обращался к графине де Сент-Алир.
– Ну что ж, тогда повелеваю тебе выпить еще одну рюмку наливки – маленькую, совсем крошечную, – весело объявила она. Все же эта женщина была само непостоянство! И мрачное настроение, только что владевшее ею, и напряжение решительной минуты, когда на карту поставлена вся ее дальнейшая жизнь, – все вмиг исчезло. Она выбежала и тут же вернулась с малюсенькой рюмочкой, которую я поднес к губам и выпил, сопроводив это действие самыми нежными и изысканными речами.
Я целовал ее руки, целовал ее уста, глядел в ее прекрасные глаза и снова ее целовал; она не сопротивлялась.
– Ты зовешь меня по имени; я же не знаю имени моего божества! Скажи, как называть мне тебя?
– Называй меня Эжени. Ах, скорее бы нам стало известно друг о друге все – если, конечно, любовь твоя так же безгранична, как моя.
– Эжени! – воскликнул я и вновь принялся восторгаться, на этот раз – именем возлюбленной.
Не успел я поведать ей, что жажду поскорее отправиться в путь, как во мне возникло весьма странное ощущение. Оно вовсе не походило на приступ дурноты. Я не могу подобрать более подходящего определения, нежели внезапная скованность мозга: словно бы некая тонкая оболочка, если таковая на нем имеется, вдруг сжалась и стала совершенно жесткой и оцепенелой.
– Ричард, дорогой, что с тобой? – воскликнула она с испугом. – Боже мой! Ты нездоров. Умоляю тебя, присядь; садись вот сюда. – Она почти силою усадила меня в кресло; я, впрочем, был не в состоянии оказать хотя бы малейшее сопротивление. Увы, все приметы недуга были мне слишком хорошо знакомы. Я сидел, бессильно откинувшись в кресле, и не мог издать ни единого звука, ни смежить век, ни перевести взгляда, ни пошевелить пальцем. Всего за несколько секунд я оказался в том жалком состоянии, в коем провел столько кошмарных часов при подъезде к Парижу в обществе маркиза д’Армонвиля.
Неудержимо было отчаяние прекрасной дамы. Она утратила, кажется, всю свою осторожность. Громко звала меня по имени, трясла за плечо, поднимала мою руку и глядела, как она безжизненно падает; графиня на все лады упрашивала меня подать хоть какие-нибудь признаки жизни и клялась, что если я этого не сделаю, она сейчас же покончит с собой.
Через несколько минут горестные восклицания вдруг прекратились. Дама замолчала и, по-видимому, совершенно успокоилась. Она деловито сходила за свечою и вернулась ко мне. Лицо ее, правда, было очень бледно, но в нем не отражалось ничего, кроме озабоченности, с некоторою разве что примесью брезгливости. Она медленно повела свечою перед моими глазами, наблюдая при этом за мною; затем поставила свечу и два или три раза резко позвонила в колокольчик. Я видел, как она тщательно заперла дверь в комнату, где я только что пил кофей, и поместила наши сокровища – сундучок и шкатулку с драгоценностями – друг с дружкою на столе.
Глава XXIVНадежда
Едва успела она водрузить на стол мой претяжелый сундучок, как дверь с покойником отворилась и на пороге возникла зловещая и неожиданная фигура.
То был граф де Сент-Алир, который, по моим расчетам, должен был проехать уже добрую часть пути до кладбища. Он некоторое время недвижно стоял в дверном проеме, как собственный портрет. Тщедушная фигура его была облачена в глубочайший траур. В руке он держал черные перчатки и шляпу с черной креповой лентою.
Граф пребывал в крайнем возбуждении; даже когда молчал, он все время поджимал губы, причмокивал и, в общем, имел вид совершенно злодейский, но испуганный.
– Ну что? Эжени, миленькая, дитя мое, ну что? Все отлично, да?
– Да, – отвечала она довольно нелюбезно. – Но вы с Планаром не должны были оставлять эту дверь незапертой. Он вошел туда, – сурово продолжала она, – и принялся рассматривать все, что ему вздумалось; счастье еще, что он не сдвинул крышку гроба.
– Об этом должен был позаботиться Планар! – взвизгнул граф. – Ma foi! [184]184
Клянусь честью! ( фр.)
[Закрыть]Не могу же я за всем уследить. – Он просеменил несколько шажочков к моему креслу и навел на меня лорнет.
– Месье Беккет! – несколько раз пронзительно крикнул он. – Эй! Вы что, не узнаете меня?
Затем он подошел совсем близко и внимательно всмотрелся в мое лицо; поднял и встряхнул мою руку, снова позвал по имени, после чего оставил в покое и сказал:
– Все вышло превосходно, моя прелестная mignonne! [185]185
Крошка ( фр.).
[Закрыть]Когда это началось?
Графиня приблизилась и, стоя рядом с графом, неотрывно смотрела на меня несколько секунд.
Трудно передать, как страшно глядели эти две пары порочных глаз.
Дама перевела взгляд туда, где, как мне помнилось, была каминная полка; оттуда доносилось назойливое тиканье.
– Четыре… пять… нет, шесть с половиной минут, – медленно и бесстрастно произнесла она.
– Браво! Брависсимо! Ах ты, моя красавица! Венерушка моя! Ты настоящая героиня! Жанна д’Арк! Вот образцовая подруга!
Он уставился на меня со злорадным любопытством, одновременно пытаясь костлявыми стариковскими пальцами нашарить позади себя ее руку; но дама, не очень-то, смею заметить, жаждавшая его ласк, несколько отодвинулась.
– Ну все, ma chère [186]186
Моя дорогая ( фр.).
[Закрыть], пора приниматься за дело. Что там у него? Бумажник? Или… или что?
– Да вот оно, – сказала дама, брезгливо указывая на сундучок в кожаном чехле, стоявший на столе.
– Вот мы сейчас и посмотрим, вот и посчитаем… – приговаривал он, дрожащими руками расстегивая ремни. – Нужно все хорошенько пересчитать, не было бы ошибки! Карандаш с блокнотом у меня есть… а где же ключ? Вот чертов замок! Ах ты… Что же это такое! Где ключ?
Он стоял перед графиней, притоптывая от нетерпения ножкою, и протягивал к ней алчно трясущиеся руки.
– Откуда у меня ключ? Он, наверно, у него в кармане, – отвечала дама.
В следующее мгновение пальцы старого негодяя уже шарили в моих карманах. Он вытащил все, что в них находилось, и среди прочего несколько ключей.
Я пребывал точь-в-точь в том же состоянии, как тогда – в карете с маркизом, и понимал, что сейчас меня будут грабить. Я не мог еще уразуметь всей драмы целиком, да и роль графини в ней оставалась туманною. Впрочем, это и немудрено, ибо женщины изрядно превосходят нас неизменным присутствием духа и артистическими талантами. Возможно, возвращение супруга и впрямь было для нее неожиданностью, а счастливая мысль исследовать содержимое моего сундука пришла графу в голову только что, на месте. Впрочем, с каждою минутою дело прояснялось, и очень скоро мне суждено было во всех подробностях постичь ужас моего положения.
Я ни на волосок не мог сдвинуть мои застывшие зрачки. Однако дальнейшие описания мои точны, и вы сами, при желании, можете в этом удостовериться. Попробуйте сесть в конце просторной комнаты и уставиться в одну точку; комната войдет в поле вашего зрения целиком, за исключением небольшого пространства перед глазами, но и в этом пространстве – благодаря, вероятно, преломлению лучей в самом глазе – можно, хотя и нечетко, различить предметы. Таким образом, почти ничто из происходившего в комнате не укрылось от моего взора.
Старик уже нашел ключ. Кожаный чехол был вскрыт, затем граф отпер кованый сундучок и вывалил на стол его содержимое.
– В каждом столбике по сто наполеондоров. Один, два, три… Так, быстро записывай: тысяча наполеондоров. Один, два, три… так, хорошо. Пиши: еще тысяча. – И далее в том же духе, покуда, весьма скоро, все золото не было пересчитано. Далее пошли бумажные деньги.
– Десять тысяч франков, пиши. Опять десять тысяч франков, записала? Еще десять тысяч; есть? Ах, что же все такие крупные купюры? Мелкими бы куда спокойнее. Запри-ка дверь. Планару ни к чему знать точную сумму: он, пожалуй, может позабыть о приличиях. Зачем ты не наказала ему брать мелкими купюрами? С этими всегда столько хлопот. Ну да ладно теперь… Продолжаем… Все равно уже ничего не поделаешь… Пиши: еще десять тысяч франков… Еще… Еще… – И так далее, покуда все мои денежки не были сочтены на моих глазах; я видел и слышал происходящее совершенно отчетливо, мысль моя работала с ужасающей ясностью; во всех же остальных отношениях я был трупом.
Каждую пачку и столбик монет граф тут же клал обратно в сундучок, и теперь, выведя наконец общую сумму, запер его, заботливо упаковал в чехол, открыл дверцу незаметного стенного шкафчика и, поместив туда шкатулку графини и мой сундучок, запер шкаф на ключ, после чего принялся с обновленною желчностью посылать проклятия на виновного в задержке Планара.
Открыв задвижку, он выглянул в темноту соседней комнаты и прислушался; затем снова притворил дверь и вернулся. Старик просто трясся он нетерпения.
– Я отложил для Планара пачечку в десять тысяч франков, – сообщил граф, ткнув пальцем в свой жилетный карман.
– Боюсь, он этим не удовлетворится, – сказала дама.
– Черт побери! Что значит «не удовлетворится»? Что же, у него совсем совести нет? Ну, так я поклянусь, что это половина от всей суммы.
Они еще раз подошли ко мне вместе и некоторое время молча озабоченно меня рассматривали; затем старый граф снова принялся поносить Планара и сличать время на своих карманных часах с каминными. Дама казалась гораздо спокойнее. Она больше не оборачивалась в мою сторону и сидела ко мне в профиль, глядя прямо перед собою; за последние минуты она странно потемнела и подурнела и походила скорее на ведьму. При виде этого утомленного лица, с которого словно бы спала маска, последняя надежда во мне угасла. Они определенно хотят увенчать ограбление убийством. Но отчего они не разделались со мною сразу? Какой смысл откладывать расправу, увеличивая тем самым риск? Невозможно передать, как бы я ни старался, весь ужас, который пришлось мне пережить. Представьте себе кошмар наяву – когда все, что мыслимо разве только в страшном сне, происходит с вами на самом деле и нет больше сил выносить эту пытку, но смерть все оттягивается и оттягивается, к вящему удовольствию тех, кого забавляют ваши адские муки. Я уж не думал больше о причинах моего плачевного состояния, теперь они стали мне понятны.
И вот, в момент сильнейших моих страданий, которых я не умею выразить словами, дверь комнаты, где находился гроб, медленно отворилась, и на пороге появился маркиз д’Армонвиль.
Глава XXVОтчаянье
Минутная надежда, столь зыбкая и неистовая, что сама казалась пыткою, сменилась ужасом отчаяния, лишь только произнесены были первые слова:
– Ну наконец-то, Планар, слава богу, – закудахтал граф, вцепившись в локоть вошедшего обеими руками и подводя его ко мне. – Вот, посмотрите-ка. Пока что идет все прелестно, просто прелестно! Подержать у вас свечку?
Мой друг д’Армонвиль, Планар или кто уж он там был на самом деле, подошел ко мне, на ходу стягивая перчатки и засовывая их в карман.
– Свечу. Немного правее; так… – сказал он и, склонившись надо мною, принялся внимательно рассматривать мое лицо. Дотронулся до лба, провел по нему рукою, после чего некоторое время глядел мне в глаза.
– Что вы думаете, доктор? – спросил граф шепотом.
– Сколько ему дали? – вопросом отвечал маркиз, так неожиданно разжалованный в доктора.
– Семьдесят капель, – сказала дама.
– С горячим кофеем?
– Да, шестьдесят с кофеем и десять с наливкою.
Мне почудилось, что голос ее при этом немного дрогнул; что ж, нужно, видимо, пройти изрядный путь по стезе порока, чтобы полностью избыть в себе последние внешние признаки волнения, ибо они живучи и сохраняются даже тогда, когда все доброе, коему они должны соответствовать, давно погублено.
Доктор между тем рассматривал меня невозмутимо, словно собирался поместить на анатомический стол и демонстрировать перед студентами расчленение тела.
Он еще некоторое время изучал мои зрачки, затем взялся рукою за пульс.
– Так, деятельность сердца приостановлена, – пробормотал он.
Потом он поднес к моим губам нечто вроде листочка сусального золота, отворотившись при этом подальше, дабы не поколебать его собственным дыханием.
– Ага, – едва слышно, точно про себя, сказал он.
Расстегнув на мне сорочку, он приложил к моей груди стетоскоп. Припав ухом к другому концу трубки, он прислушался, словно пытаясь уловить какой-то очень отдаленный звук, после чего поднял голову и сказал так же тихо, ни к кому не обращаясь:
– Заметных признаков работы легких не наблюдается.
Покончив, по всей вероятности, с осмотром, он сказал:
– Семьдесят капель, даже шестьдесят – десять лишних я назначил для верности – должны продержать его в бесчувствии шесть с половиною часов – этого хватит с лихвой. В карете я дал ему всего тридцать капель, и он показал весьма высокую чувствительность мозга. Надеюсь, однако, что доза не смертельна. Вы твердо уверены, что дали семьдесят капель, не более?
– Конечно, – сказала дама.
– Вспомните точно, – настаивал Планар. – Вдруг он сейчас умрет?! Выведение из организма тут же прекратится, в желудке останутся инородные вещества, в том числе и ядовитые. Если вы сомневаетесь в дозе, по-моему, лучше все-таки сделать ему промывание желудка.
– Эжени, миленькая, скажи честно, скажи как есть, – взволновался граф.
– Я не сомневаюсь, я совершенно уверена, – отвечала она.
– Когда точно это произошло? Я просил вас заметить время.
– Я так и сделала; минутная стрелка находилась ровно под ножкой купидона.
– Ну что ж, возможно, состояние каталепсии продлится часов семь. Затем он придет в себя, но организм уже очистится и в желудке не останется ни единой частички жидкости.
Во всяком случае, было утешительно, что убивать меня они пока не собирались. Лишь тот, кому довелось испытать нечто подобное, поймет весь ужас приближения смерти; голова ваша работает ясно, любовь к жизни сильна как никогда, и ничто не отвлекает от ожидания неизбежного, неумолимого, неотвратимого…
Причины столь нежной заботы о моем желудке были весьма необычайного свойства, но я покуда не подозревал об этом.
– Вы, вероятно, покидаете Францию? – спросил бывший маркиз.
– Да, разумеется, завтра же, – подтвердил граф.
– И в какие края вы держите путь?
– Еще не решил, – отвечал граф весьма поспешно.
– Ну, другу-то могли бы и сказать.
– Ей-богу, сам не знаю. Дельце-то оказалось неприбыльное.
– Вот как? Ну, скоро увидим.
– А не пора его уже укладывать? – спросил граф, ткнув пальцем в мою сторону.
– Да, пожалуй, надо поспешить. Что, готовы для него ночная рубаха, колпак и прочее?..
– Все здесь, – отозвался граф.
– Итак, мадам. – Доктор повернулся к графине и, несмотря на чрезвычайные обстоятельства, отвесил поклон. – Вам, я думаю, лучше удалиться.
Дама перешла в ту комнату, где я угощался предательским кофеем, и более я ее не видел.
Граф со свечою вышел и вскоре вернулся, неся под мышкою свернутое белье; запер на задвижку одну, потом вторую дверь.
И вот, молча и проворно, они принялись меня раздевать. На это им потребовались считанные минуты.
Меня облачили в какой-то длинный, ниже пят, балахон – вероятно, ночную рубаху, о которой говорил доктор; также надет был на меня убор – точь-в-точь дамский ночной чепчик; я и представить себе не мог, чтобы подобное красовалось на голове у джентльмена; однако же теперь этот чепчик натянут был на мою собственную голову и завязан лентами под подбородком.
Сейчас, думал я, мошенники уложат меня в постель, дабы я самостоятельно приходил в себя, а сами тем временем скроются с добычею, так что погоня уже будет напрасна.
Однако надежды мои оказались слишком радужными; очень скоро выяснилось, что на уме у недругов совсем-совсем иное.
Граф вместе с доктором удалились за дверь, располагавшуюся прямо передо мною. Некоторое время слышно было только шарканье да приглушенные голоса, потом продолжительный стук и грохот, потом шум прекратился; вот – начался снова. Наконец они появились в двери – оба пятились спиною ко мне, волоча по полу какой-то предмет, но за ними я никак не мог рассмотреть, что это, покуда они не подтащили его почти к самым моим ногам. И тогда – о милосердный Боже! – я увидел. То был гроб, стоявший в соседней комнате. Теперь они установили его возле моего кресла. Планар сдвинул крышку. Гроб был пуст.
Глава XXVIРазвязка
– Лошади у нас как будто неплохие, а по пути мы их еще сменим, – говорил Планар. – Людям, конечно, придется дать наполеондор-другой: в три часа с четвертью надобно управиться. Ну, начнем; я поднимаю его стоймя, а вы заво́дите ноги на место, придерживаете и хорошенько подтыкаете под них рубаху.
В следующее мгновение, как и было обещано, я уже висел в объятиях Планара; ноги мои перекинули через борт гроба, и из этого положения меня постепенно опускали, покуда затылок мой не коснулся деревяшки. Затем тот, кого именовали Планаром, уложил мои руки вдоль тела, заботливо поправил оборки савана на груди и расправил складки, после чего встал в ногах гроба и произвел общий осмотр, которым, по-видимому, остался вполне доволен.
Граф аккуратно собрал только что снятую с меня одежду, проворно скатал ее всю вместе и запер, как я позднее узнал, в один из трех стенных шкафчиков, расположенных под панельного обшивкою.
Теперь я постиг их жуткий план: гроб предназначался для меня; похороны Сен-Амана подложные – для обмана следствия; я сам отдал все необходимые распоряжения на кладбище Пер-Лашез, расписался в книге и оплатил погребение вымышленного Пьера де Сент-Амана, на месте которого, в этом самом гробу, буду лежать я; пластинка с его именем останется навсегда над моею грудью, гора глины придавит меня сверху; после нескольких часов каталепсии уготовано мне пробуждение в могиле, для того только, чтобы умереть самой ужасной смертью, какую только можно вообразить. Случись кому впоследствии из любопытства или из подозрительности выкопать гроб и произвести осмотр тела, никакою химией нельзя будет установить следов яда и самое тщательное исследование не обнаружит признаков насильственной смерти.
Я сам немало поусердствовал, чтобы сбить с толку полицию, сам подготовил собственное исчезновение и даже успел отписать моим немногочисленным корреспондентам в Англии, чтобы не ждали от меня вестей по меньшей мере недели три.
И вот в минуту преступного ликования смерть настигает меня, и спасения нет! В панике я попробовал молиться Богу, но в сознании промелькнули лишь грозные мысли о Страшном суде и вечных муках, да и они поблекли перед неотвратимостью более близкой расплаты.
Вряд ли есть смысл вспоминать жуткие, леденящие душу мысли, обуявшие меня в тот миг; они все равно не поддаются передаче. Посему ограничусь изложением дальнейших событий, которые навеки и до мельчайших подробностей остались запечатленными в моей памяти.
– Пришли могильщики, – сказал граф.
– Пусть подождут в приходе, покуда мы закончим, – отвечал Планар. – Будьте любезны, приподнимите-ка нижний конец, а я возьмусь с широкого края.
Мне недолго пришлось гадать, что они собираются делать: через несколько секунд что-то скользнуло в нескольких дюймах от моего лица, совершенно прекратив доступ света и заглушив голоса, так что с этого момента до моих ушей доносились только наиболее отчетливые звуки; и самым отчетливым изо всех явился скрежет отвертки, загонявшей в дерево шурупы, один за другим. Никакие громы и молнии Страшного суда не могли бы поразить меня более, нежели этот простенький звук.
Дальнейшее я вынужден передавать с чужих слов, поскольку сам ничего не видел, да и слышал лишь урывками и недостаточно ясно для сколько-нибудь связного рассказа.
Покончив с крышкою, эти двое прибрали комнату и чуть подвинули мой гроб, выравнивая его по половицам; при этом граф особенно старался не оставить беспорядка или следов спешки, которые могли бы заронить ненужные подозрения.
Когда с этим было покончено, доктор Планар отправился звать людей, чтобы вынесли гроб и поставили его на катафалк. Граф натянул черные перчатки, вытащил белоснежный носовой платок и превратился в живое воплощение скорби. Он стоял у изголовья гроба, ожидая Планара и могильщиков; вскоре послышались торопливые шаги.
Первым появился Планар. Он вошел через ту дверь, за которой первоначально находился гроб. Поведение его изменилось: в нем чувствовалась какая-то развязность.
– Господин граф, – сказал он еще с порога, в комнату вслед за ним входили в это время еще человек шесть. – К сожалению, я должен вам объявить о совершенно непредвиденной задержке. Вот господин Карманьяк из полицейского департамента; он говорит, что, по имеющимся у них сведениям, в здешней округе припрятаны большие партии английских, и не только английских, контрабандных товаров и часть их находится в вашем доме. Зная вас, я взял на себя смелость утверждать, что сведения эти совершенно ложные и вы по первому требованию и с превеликим удовольствием позволите ему осмотреть любую комнату, шкаф или кладовую в вашем доме.
– Вне всякого сомнения, – воскликнул граф самым решительным тоном, хотя и заметно побледнев. – Благодарю вас, друг мой, вы предупредили мой ответ. Я тут же предоставлю этим господам ключи от дома, как только мне любезно сообщат, что за контрабанду они намерены здесь обнаружить.
– Прошу прощения, господин граф, – суховато отвечал Карманьяк, – я имею четкие указания не разглашать цель наших поисков; вот этот ордер, я полагаю, должен убедить вас в том, что право на обыск у меня есть.
– Но я надеюсь, месье Карманьяк, – вмешался Планар, – вы разрешите графу присутствовать на похоронах его родственника – вот он, видите, здесь лежит, – он указал на пластинку с именем, – а у дверей дожидается катафалк, чтобы доставить гроб на Пер-Лашез.
– Сожалею, но этого я разрешить не могу: мне даны самые четкие указания на этот счет. Я, впрочем, задержу вас совсем немного. Господин граф, надеюсь, не думает, что его в чем-то подозревают; но долг есть долг и я обязан вести себя так, будто подозреваю всех и каждого. Приказано обыскать – я обыскиваю; иногда, знаете ли, случаются любопытные находки в самых неожиданных местах. Мало ли что может лежать, к примеру, в этом вот гробу.
– Там тело моего родственника, господина Пьера де Сент-Амана, – оскорбленно вскинулся граф.
– Вот как? Стало быть, вы его видели?
– Видел ли я его? Ну конечно я часто видел бедного юношу! – Воспоминания явно растрогали графа.
– Я имею в виду тело.
Граф украдкою взглянул на Планара.
– Н-нет, месье… То есть да, конечно, но только мельком. – Снова взгляд в сторону Планара.
– Но, я полагаю, этого хватило, чтобы узнать его, – вкрадчиво сказал Карманьяк.
– Конечно… Еще бы! Тут же узнал, вне всяких сомнений. Как! Не узнать с первого взгляда Пьера де Сент-Амана? Это невозможно! Я слишком хорошо знал мальчика…
– Вещицы, которые я ищу, занимают совсем мало места; а жулики, знаете ли, бывают иногда изобретательны. Давайте-ка поднимем крышку.
– Извините, месье, – решительно заявил граф, приближаясь к гробу сбоку и простирая над ним руку, – но я не могу позволить вам так осквернять… так оскорблять память покойного.
– Никакого осквернения, месье, мы только приподнимем крышку гроба – и все. Вы, господин граф, останетесь в комнате, и, если все сложится так, как мы надеемся, вам предоставится случай бросить еще один, поистине последний взгляд на возлюбленного родственника.
– Месье, это невозможно.
– Господин граф, это мой долг.
– Но, кроме того, эта штука… отвертка сломалась, когда завинчивали последний шуруп. И, клянусь честью, кроме тела, в гробу ничего нет.
– Ах, господин граф, конечно же вы уверены, будто ничего нет; но вы просто не знаете хитростей этих пройдох-контрабандистов. Эй, Филипп, сними-ка с гроба крышку.
Граф возражал, однако Филипп, лысый, конопатый малый, похожий на кузнеца, разложил на полу кожаную сумку с инструментами, выбрал в ней, предварительно поковыряв ногтем шляпки шурупов, подходящую отвертку и ловко крутанул каждый шуруп; они поднялись в ряд, как грибочки. Крышку сняли. Свет, которого я не чаял уж больше увидеть, хлынул мне в глаза, но угол зрения оставался прежним: я продолжал глядеть перед собою, как в тот миг, когда впал в каталепсию. Теперь я недвижно лежал на спине и, следовательно, взор мой упирался в потолок. Затем увидел я склоненное надо мною хмурое лицо Карманьяка: в глазах его, показалось мне, не мелькнуло и тени узнавания. Господи! Когда бы я был способен издать хоть один крик! Ко мне склонялась с другой стороны темная сморщенная физиономия презренного графа; заглядывал и лжемаркиз, но лицо его маячило где-то за пределами моего поля зрения и расплывалось; были и другие лица.
– Ну что же, – сказал Карманьяк, выпрямляясь, – здесь действительно ничего интересного нет.
– Будьте добры теперь распорядиться, чтобы человек ваш накрыл гроб крышкою и завинтил шурупы, – осмелев, проговорил граф. – Должны же мы его по… похоронить. Могильщики и так получают жалкие гроши за ночную работу, так разве мы вправе часами держать их в прихожей?
– Не волнуйтесь, граф де Сент-Алир, вы уедете через несколько минут. Относительно гроба я распоряжусь.
Граф взглянул на дверь и увидел в ней жандарма; в комнате находились еще два-три дюжих молодца, весьма угрюмого вида в той же форме. Старик проявлял все большее беспокойство; каждая минута промедления могла стать для него роковой.
– Поскольку господин Карманьяк препятствует моему участию в похоронах, я вынужден просить вас, Планар, вместо меня присутствовать на погребении моего родственника.
– Только через несколько минут, – повторил непоколебимый Карманьяк. – Сперва я попрошу вас передать мне ключик от того шкафчика. – И он указал на дверцу, за которой только что была заперта моя одежда.
– Я… Я, собственно, не возражаю, – промолвил граф, – да, я не возражаю; только им не пользовались целую вечность. Сейчас пошлю кого-нибудь поискать ключ.
– О, если у вас нет его при себе, нет нужды беспокоиться. Филипп, достань-ка отмычки. Нужно открыть вот эту дверцу. Чьи здесь вещи? – спросил Карманьяк, когда шкаф был вскрыт и из него извлечена одежда, попавшая туда всего пятью минутами ранее.
– Не знаю, – отвечал граф. – Понятия не имею, что там может оказаться. С год назад я уволил одного жуликоватого слугу, по имени Лабле, у него был ключ; его одежда, наверное, там и лежит. А сам я уже лет десять, а то и более, не видел этот шкаф открытым.
– Глядите-ка: визитные карточки, а вот носовой платок с вензелем «Р. Б.». Все это, по-видимому, было украдено у человека по фамилии Беккет, Р. Беккет; на карточке написано: «Мистер Беккет, площадь Беркли». Надо же, тут и часы, и связка печаток – на одной из них инициалы «Р. Б.». Этот ваш Лабле был, верно, законченный мошенник.
