Текст книги "Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном"

Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 59 страниц)

Глава II
Доктор расспрашивает леди Мэри, и она отвечает

– Я в восторге от вашего викария, леди Мэри, – сказал я, как только мистер Дженнингс удалился. – Он много читал, путешествовал, думал, страдал, наконец, так что из него просто обязан был выйти великолепный собеседник.

– Так оно и есть. А самое главное – он очень хороший человек, – ответила мне хозяйка дома. – Я пользуюсь его неоценимыми советами в делах, связанных со школами и прочими моими скромными начинаниями в Долбридже, и он не жалеет усилий, хлопочет, не считаясь со временем, если может быть чем-либо полезен. Вы не представляете себе, сколько в нем доброты и до чего он умен.

– Приятно слышать, что мистер Дженнингс такой замечательный сосед. Я имел случай оценить его как собеседника и нашел, что он человек кроткий и располагающий к себе. А в придачу к тому, что сказали мне вы, я тоже, кажется, могу кое-что о нем поведать.

– Да что вы говорите!

– Во-первых, он холост.

– Да, верно. Продолжайте.

– Он писал, но теперь не пишет, забросил это занятие года, вероятно, два-три назад. Книга его была посвящена какому-то отвлеченному предмету – возможно, теологии.

– Что ж, он действительно писал книгу, не могу только припомнить о чем, но не на интересующую меня тему; так что, скорее всего, вы правы. А сейчас он в самом деле больше не пишет – верно.

– И хотя он здесь сегодня не пил ничего, кроме чашечки кофе, он питает слабость к чаю, – или, по крайней мере, питал, – и вкус у него экстравагантный.

– Да, чистая правда.

– Он пил зеленый чай, причем в больших количествах – так? – продолжал я.

– Ну и ну! Из-за этого зеленого чая у нас дело едва не доходило до ссор.

– Но сейчас он отказался от этой привычки.

– Да, полностью.

– А теперь еще кое-что. Знали вы его мать или отца?

– Обоих. Отец умер всего лишь десять лет назад. Они жили неподалеку от Долбриджа. Мы с ними были в близких отношениях, – ответила леди Мэри.

– Далее, либо матери мистера Дженнингса, либо отцу, – скорее всего, отцу – являлись призраки.

– Да вы волшебник, доктор Гесселиус.

– Волшебник или не волшебник, но я прав? – улыбнулся я.

– Без сомнения. Его отец был человек замкнутый и с причудами; он вечно досаждал моему отцу пересказом своих снов. В один прекрасный день он поведал очень необычную историю: о том, как ему встретилось привидение и они разговаривали. Этот рассказ мне особенно запомнился по той причине, что я отчаянно боялась мистера Дженнингса-старшего. Дело происходило задолго до его смерти, во времена моего детства. Мистер Дженнингс был человек молчаливый и хмурый. У него была манера появляться в гостиной в сумерки, когда я сидела там одна. В таких случаях я воображала себе, что вижу выглядывающих у него из-за спины духов.

Я улыбнулся и кивнул.

– Ну а теперь, когда я окончательно утвердился в роли волшебника, пришла пора пожелать вам доброй ночи.

– Но каквы все это узнали?

– По расположению планет, разумеется, как делают цыгане, – ответил я, после чего мы попрощались в самом веселом расположении духа.

На следующее утро я отослал мистеру Дженнингсу его вожделенную книжицу, приложив к ней записку. Вернувшись домой вечером, я узнал, что мистер Дженнингс наведывался сюда в мое отсутствие и оставил свою визитную карточку. Он осведомлялся, дома ли я и когда меня можно застать.

Быть может, он намеревался рассказать о том, что его беспокоит, и испросить моих медицинских услуг? Надеюсь, что так. Я успел уже подобрать ключ к тайне его личности. Ответы, данные мне леди Мэри в тот вечер, немало этому поспособствовали. Мне очень хотелось услышать подтверждение своих догадок из уст самого мистера Дженнингса. Но как побудить его к откровенности, не выходя при этом из рамок приличий? Понятия не имею. Вероятно, он и сам подумывает о беседе по душам? Сделаю все, чтобы дать ему такую возможность, и для этого, дорогой мой Ван Лоо, я намерен нанести ему завтра ответный визит. С моей стороны это будет выглядеть не более чем простой любезностью. Таким путем я надеюсь приблизиться к цели. Удастся мой замысел или нет, я вам сообщу.

Глава III
Доктор Гесселиус извлекает некоторые сведения из латинских книг

Ну так вот, я побывал на Бланк-стрит. Из разговора в дверях со слугой я узнал, что мистер Дженнингс в настоящую минуту занят беседой с неким священнослужителем из Кенлиса (прихода мистера Дженнингса). Чтобы сохранить за собой возможность явиться сюда еще раз, я сказал, что зайду в другое время, и намеревался уже уйти, когда слуга извинился и, окинув меня взглядом несколько более внимательным, чем пристало человеку его положения, спросил, не я ли доктор Гесселиус. Получив утвердительный ответ, слуга сказал: «Раз так, сэр, то не позволите ли мне доложить об этом мистеру Дженнингсу, поскольку он, как мне известно, очень желает вас видеть?»

Слуга скоро вернулся и сообщил, что мистер Дженнингс просит меня побыть в его кабинете (который заменяет гостиную), где он через несколько минут ко мне присоединится.

Комната действительно заслуживала названия кабинета, даже более того – библиотеки. Высокий потолок, два окна, пышные темные гардины. Помещение оказалось значительно обширней, чем можно было ожидать, и всюду, от пола до потолка, громоздились книги. Верхний ковер – а я, вступив на него, почувствовал, что под ним имеется еще один, а то и два, – был турецкий. Ноги мои ступали совершенно беззвучно. Узкие окна из-за помещавшихся рядом книжных шкафов оказывались как бы в глубоких нишах. А в целом комната, очень уютная и даже роскошная, казалась мрачноватой. Добавьте сюда еще ненарушимую тишину, и впечатление получится почти что тягостное. Однако, возможно, не следует упускать из виду некоторые факторы, повлиявшие на мое тогдашнее расположение духа. Преподобный Дженнингс казался мне человеком необычным, и в этом на редкость тихом доме, на пороге абсолютно беззвучной комнаты я испытывал некие особые предчувствия. Полумрак и заполнившие все вокруг книги (кроме них на стенах помещались лишь два узких зеркала) не располагали к веселью.

В ожидании мистера Дженнингса я от нечего делать стал рассматривать книги на полках. Среди тех, что стояли корешками вверх на полу под полками, я неожиданно обнаружил полное издание «Arcana Cœlestia» [149]149
  «Небесные тайны» ( лат.).


[Закрыть]Сведенборга {101}. Это были очень красивые тома in folio [150]150
  В полный лист ( лат.).


[Закрыть], в аккуратном кожаном переплете, приличествующем богословскому сочинению, с золочеными надписями и пунцовым обрезом. В нескольких томах имелись закладки. Один за другим я взгромоздил фолианты на стол и, открыв заложенные страницы, прочел высказывания на величавой латыни, которые были отмечены на полях карандашом. Некоторые из них, в переводе на английский, я привожу ниже.

«Когда открыто внутреннее око человека, око его души, тогда ему являются вещи, принадлежащие к иному миру, телесному зрению недоступные».

«Мне дано было узреть внутренним оком потусторонний мир яснее, чем я вижу здешний. Это свидетельствует о том, что внешнее зрение происходит от внутреннего, а последнее, в свою очередь, от еще более глубокого и так далее».

«Каждого человека сопровождает не менее двух злых духов».

«Духи зла также в речах проворны, но при этом язык их резок и суров. Случаются промеж них и иные речи, в кои едва заметно вкраплены лукавые мысли».

«Те злые духи, что сопутствуют человеку, суть выходцы из ада, однако в аду более не пребывают, но исторгнуты оттуда. Их место при этом между небесами и преисподней, и зовется оно миром духов. Духи, вселившиеся в человека, будучи в названном мире, от адских мук удалены, но разделяют все без изъятия помыслы и страсти человека, а следственно, и в наслаждениях с ним едины. Ввергнутые же снова в ад, они возвращаются к тому, чем были ранее».

«Когда бы злым духам дано было постичь, что, связанные с человеком, они имеют при том отдельное от него существо, когда бы в их власти было перемещаться в его теле и втекать в его отдельные члены, то они бы измыслили тысячу способов повредить человеку, ибо в них живет лютая к нему ненависть».

«И вот, зная, что я есть человек, облеченный телом, они не оставляли попыток сокрушить меня, и не только тело мое, а первее всего душу, ибо вовлечь в погибель человека ли, духа ли есть величайшая радость для посланцев ада, однако Господь неизменно оборонял меня. Узрите же, сколь опасно человеку иметь общение с духами, если не укрывает его твердыня веры».

«Никоим образом сопутствующим духам не следует знать об их связи с человеком; иначе они бы обратили к нему злонамеренные речи, желая погубить его».

«Излюбленное услаждение адских сил – вредить человеку и увлекать его к вечной погибели» {102}.

Я обратил внимание на длинную запись в конце страницы, сделанную очень остро отточенным карандашом. Аккуратный почерк принадлежал мистеру Дженнингсу. Ожидая увидеть комментарии к тексту, я прочел одно-два слова и остановился в удивлении, ибо обнаружил нечто совершенно иное. Записи начинались словами: «Deus misereatur mei» – «Господи, сжалься надо мной». Убедившись таким образом, что едва не вторгся в тайники чужой души, я отвел глаза, захлопнул книгу и поставил на прежнее место все тома, за исключением одного, заинтересовавшего меня, в который, как и пристало книжнику и отшельнику, ушел с головой, забыв и думать об окружающем мире и о том, где сейчас нахожусь.

Я читал страницы, где речь идет об «олицетворениях» и «подобиях» (таковы термины, употребляемые Сведенборгом), и дошел до того места, где говорится, что злой дух глазам любого существа, ему не родственного, предстает (по закону подобия) в образе свирепого и ужасного зверя {103}(fera), олицетворяющего те вожделения, которые ему присущи. Тема эта трактуется подробно, с описанием многих разновидностей упомянутого зверя.

Глава IV
Книгу читали двое

Я читал, водя кончиком пенала по строчке, и тут что-то заставило меня поднять глаза.

Прямо передо мной в одном из упомянутых выше зеркал отражалась высокая фигура моего любезного мистера Дженнингса, который, склонившись над моим плечом, читал то же, что и я. Лицо его, мрачное и взволнованное, трудно было узнать.

Я перевернул страницу и встал. Он тоже выпрямился и, с усилием изобразив улыбку, сказал:

– Я вошел, поздоровался, но вас было не оторвать от книги, поэтому я не удержался от любопытства и позволил себе – боюсь, бесцеремонно – взглянуть, что вы читаете. Вам ведь довелось уже много ранее ознакомиться с трудами Сведенборга?

– Да, разумеется! Сведенборгу я многим обязан; следы его влияния вы обнаружите в той книжке о метафизической медицине, к которой вы проявили столь лестный для меня интерес.

Как ни трудился мой собеседник, пытаясь изобразить беззаботность, по его слегка порозовевшему лицу я понял, что он взволнован.

– Едва ли это мне по плечу, я ведь плохо знаю Сведенборга, – ответил он. – Эти тома я приобрел недели две назад. Как мне показалось, – судя по той малости, что я успел прочесть, – они способны повергнуть в трепет человека, ведущего уединенную жизнь. Я не хочу сказать, что это произошло со мной, – добавил он с улыбкой. – Весьма признателен за книгу. Надеюсь, вы получили мою записку?

Я произнес все те фразы, какие диктовались вежливостью и скромностью.

– Еще ни одна книга так не задевала меня за живое, как эта, – продолжал Дженнингс. – Я заметил сразу, что за ней стоит нечто большее, чем изложено на бумаге. Вы знакомы с доктором Харли? – спросил он внезапно.

( Между прочим замечу, что так звался один из наиболее выдающихся врачей, практиковавших в Англии. – Издатель.)

Я успел познакомиться с доктором Харли: имел к нему рекомендательные письма и удостоился в высшей степени любезного приема. Кроме того, во время моего пребывания в Англии он оказал мне немалые услуги.

– Большего дурака мне, пожалуй, встречать не доводилось {104}, – произнес мистер Дженнингс.

Впервые я слышал от него столь резкое высказывание, да еще по поводу столь уважаемой особы. Я слегка опешил.

– В самом деле? А в чем это проявляется?

– В профессиональной области.

Я улыбнулся.

– Я вот что имею в виду, – сказал он. – Мне представляется, что он наполовину слеп. То есть половина того, что он видит, окутана тьмой, другая же ясна и прозрачна до неправдоподобия. И хуже всего то, что такое восприятие он культивирует в себе намеренно. Мне его не понять: он постоянно увиливает. Я немного знаю Харли как врача, но в области медицины меня тянет сравнить его с паралитиком – мозг его наполовину мертв. Как-нибудь при случае (а таковой непременно представится) я расскажу вам об этом во всех подробностях, – говорил Дженнингс с легкой дрожью в голосе. – Насколько мне известно, вы собираетесь пробыть в Англии еще не один месяц. Если в это время мне придется ненадолго отлучиться из города, не разрешите ли побеспокоить вас письмом?

– Буду счастлив, – заверил я.

– Весьма признателен. В Харли я разочаровался совершенно.

– Склоняется в сторону материалистической школы, – заметил я.

– Материалист до мозга костей, – поправил меня Дженнингс. – И передать вам не могу, как раздражает такая позиция тех, кто мыслит глубже. Пожалуйста, не говорите никому из наших общих знакомых, что я захандрил. Я держу в тайне от всех, даже от леди Мэри, что обращался к доктору Харли, да и вообще к врачам. Поэтому, прошу вас, – ни слова об этом. В случае приближения приступа я напишу вам, с вашего разрешения, а если буду в городе, то обращусь непосредственно.

В моей голове роились всевозможные догадки, и я невольно устремил на священника испытующий взгляд. Дженнингс на мгновение опустил глаза и сказал:

– Вы, без сомнения, раздумываете над вопросом, почему я теперь же не говорю вам, в чем дело, или строите на этот счет гипотезы. Можете ломать голову хоть до второго пришествия – это бесполезно.

Он покачал головой, и по его лицу солнечным лучиком промелькнула улыбка, но внезапно скрылась за облаком, и мистер Дженнингс сквозь стиснутые зубы набрал в легкие воздух, словно бы испытывал сильную боль.

– Печально слышать, что вам приходится опасаться за свое здоровье; если понадобится помощь врача, обращайтесь ко мне в любую минуту. Что я не злоупотреблю вашим доверием, добавлять излишне.

Тут мистер Дженнингс перевел разговор на совершенно иные темы, а вскоре я довольно весело откланялся.

Глава V
Доктор Гесселиус получает приглашение в Ричмонд {105}

Мы расстались на мажорной ноте, но ни он, ни я к веселью расположены не были. Пусть я врач и нервы мои закалены, но, случается, выражение человеческого лица – этого зеркала души – выводит меня из равновесия. Лицо мистера Дженнингса так потрясло мое воображение, что пришлось отказаться от прежних планов на вечер и отправиться в оперу, дабы развеяться.

Дня два-три я не получал известий ни от Дженнингса, ни о нем, а затем мне вручили записку – бодрую, исполненную надежды. Там было сказано, что ему в последние дни стало значительно лучше – можно сказать, он совсем здоров, а потому намерен на месяц-другой вернуться в свой приход и посмотреть, что из этого получится. Он не устает благодарить Небо за свое – как надеется – выздоровление.

Через день-другой я увиделся с леди Мэри, подтвердившей то, о чем говорилось в записке. Леди Мэри сказала, что мистер Дженнингс в настоящее время находится в Уорикшире и вновь приступил к выполнению своих пасторских обязанностей в Кенлисе. Она добавила: «Я начинаю верить, что мистер Дженнингс абсолютно здоров, да и прежде не страдал ничем, кроме расстройства нервов и воображения. У нас у всех нервы не в порядке, но, думаю, от такого недуга есть средство: работа. К этому средству он и обратился. Не удивлюсь, если мы еще год его здесь не увидим».

И все же двумя днями позже я держал в руках письмо, посланное мистером Дженнингсом из его дома вблизи Пиккадилли:

«Дорогой сэр!

Я снова в Лондоне. Мои надежды пошли прахом. Если буду в силах увидеться с Вами, то отправлю письмо с просьбой зайти ко мне. Теперь же я слишком плох – попросту неспособен рассказать Вам все, что мне хотелось бы. Прошу, не упоминайте обо мне в разговорах с моими знакомыми. Я сейчас не в состоянии ни с кем видеться. А Вам я, с Божьей помощью, вскоре еще дам о себе знать. Пока что я собираюсь ненадолго съездить в Шропшир, к родным. Храни Вас Господь! По возвращении надеюсь встретиться с Вами, и пусть встреча наша окажется более радостной, нежели это письмо».

Неделей позже я наведался к леди Мэри. Лондонский сезон уже подошел к концу {106}, поэтому все знакомые, по ее словам, уже разъехались, а она сама намеревалась со дня на день отправиться в Брайтон {107}. Леди Мэри сказала, что получила известие из Шропшира – от племянницы Дженнингса, Марты. Из письма она поняла только, что мистер Дженнингс чем-то обеспокоен и пребывает в подавленном настроении. Здоровые люди не принимают подобные слова всерьез, но какие же муки иной раз таятся за ними!

Прошло почти пять недель, а новостей от мистера Дженнингса не было. Лишь по истечении этого времени я получил от него весточку. Он писал:

«Я жил за городом, сменил климат, обстановку, окружение – все и вся, кроме самого себя. Я решил – я преисполнен решимости все Вам рассказать. Если это не нарушит Ваши планы, жду Вас у себя сегодня, завтра или послезавтра, но, умоляю, приходите как можно скорее. Вы и представить себе не можете, как я нуждаюсь в Вашей помощи. У меня есть дом в Ричмонде, в тихом месте. Там я теперь и нахожусь. Надеюсь, Вы найдете время пообедать со мной, или позавтракать, или даже попить чаю. Найти меня проще простого. Слуга с Бланк-стрит, который доставит эту записку, будет ждать у Ваших дверей в коляске в любой удобный для Вас час, я же всегда на месте. Вы скажете, конечно, что мне не следует оставаться в одиночестве. Но я перепробовал все. Приходите и убедитесь сами».

Я позвал слугу и сказал, что собираюсь к мистеру Дженнингсу в тот же вечер.

Вечером, когда я по короткой сумрачной аллее из вязов подъезжал к старомодному кирпичному дому, затененному и почти совсем скрытому густой листвой, мне подумалось, что лучше бы мистер Дженнингс остановился в меблированных комнатах или в гостинице. Избрав это место, такое унылое и безмолвное, он поступил необдуманно. Дом, как я узнал, был его собственный. Проведя день или два в городе, но решив почему-то, что оставаться там долее ему невмоготу, мистер Дженнингс прибыл сюда. Объяснялся этот переезд, вероятно, тем, что здесь он жил на всем готовом, был предоставлен сам себе и свободен от необходимости думать и принимать решения.

Солнце уже село, и с запада струился красноватый рассеянный свет, какой бывает только вечером, – зрелище, знакомое каждому. В холле было совсем темно, но в заднюю гостиную, окна которой выходили на запад, проникал все тот же сумеречный свет.

Я сел и устремил взгляд в окно: деревья, в изобилии росшие окрест, были залиты постепенно меркнувшим заревом, величественным и печальным. В углах комнаты уже сгустились тени; очертания предметов начали расплываться, сумрак постепенно проникал и в мое воображение, готовое к встрече с чем-то зловещим. Я ожидал в одиночестве, пока не явился мистер Дженнингс. Открылась дверь передней комнаты, и, плохо различимая в красноватом вечернем освещении, бесшумно появилась его высокая фигура.

Мы обменялись рукопожатием, и Дженнингс уселся рядом со мной у окна, где было еще достаточно светло, чтобы видеть лица друг друга. Он тронул меня за рукав и, минуя околичности, сразу же приступил к рассказу.

Глава VI
Как мистер Дженнингс впервые обнаружил, что он теперь не один

Перед нами на западе слабо светился небосклон, величаво раскинулись безлюдные в те дни леса Ричмонда, а вокруг нас сгущался сумрак, и на неподвижном лице моего собеседника (оставаясь добрым и ласковым, оно все же изменилось: увидев его, вы сказали бы, что это лицо страдальца) покоился случайный тусклый отблеск вечерней зари; бывает так, что это неяркое сияние внезапно выхватывает из тьмы какой-нибудь предмет, и на его поверхности пляшут какое-то мгновение неотчетливые светлые блики. Тишина не нарушалась ничем – ни дальним громыханием экипажа, ни лаем собаки. Внутри дома также царило тоскливое безмолвие жилища, где обитает больной холостяк.

Вглядываясь в это искаженное мукой лицо, странно рдевшее на фоне темноты и похожее на портрет кисти Схалкена {108}, я догадывался, какого рода историю мне предстоит услышать, но о конкретных подробностях не имел ни малейшего представления.

– Началось это, – произнес мистер Дженнингс, – пятнадцатого октября, тому назад три года, одиннадцать недель и два дня. Я веду точный счет, ибо каждый новый день приносит новую муку. Если вы заметите, что я упустил в своем рассказе какую-нибудь существенную подробность, скажите сразу.

Года четыре назад я приступил к работе, ради которой мне пришлось очень много читать и размышлять. Посвящена она была религиозной метафизике древних.

– Как же, – вставил я, – религия просвещенного, философствующего язычества, не имеющая ничего общего с почитанием идолов. Широкое и весьма интересное поле для исследований.

– Да, но опасное для разума – я имею в виду разум христианина. Язычество – единая система, включающая в себя все аспекты мировосприятия. Языческая вера вовлекает в свой порочный крут также и языческое искусство, в котором как стиль, так и предмет представляют собой не что иное, как коварное, погибельное прельщение. Господи помилуй! Я писал и писал, я засиживался за этим занятием допоздна. Я обдумывал тему своей работы везде и всюду, куда бы ни занесли меня ноги, я пропитался ею до мозга костей. Вспомните материальную культуру язычества: в ней всегда в той или иной степени присутствует красота. Язычество восторгает и увлекает; оно заставило меня забыть об осторожности.

Он тяжко вздохнул.

– Я полагаю, каждый ученый, пишущий серьезное исследование, работает, как выразился один мой приятель, на чем-нибудь: чае, к примеру, кофе или табаке. Мне кажется, при этом мы расходуем определенную энергию, которая должна время от времени восполняться, или же ударяемся за философскими занятиями в абстракции, и разум чересчур высоко воспаряет над телом, если не напоминать ему о связи с бренным миром при помощи каких-либо ощущений. Во всяком случае, я испытывал такую потребность и удовлетворял ее. Моим помощником стал чай: сперва самый обычный, черный и не слишком крепкий, но пил я его в больших количествах, а со временем и увеличил концентрацию. Никаких неприятных последствий я не испытывал. Потом принялся за зеленый чай и нашел, что он приятней: проясняет мысли и обостряет ум. Я стал пить его часто, но обычной крепости, дающей наилучший вкус. Работал я в Ричмонде, благо обстановка здесь такая спокойная. Я засиживался и писал допоздна, как раз в этой комнате, и по привычке все попивал чай – зеленый чай. Я готовил его прямо на столе, в металлическом чайничке, который подвешивался над лампой. Между одиннадцатью и двумя или тремя часами ночи, когда наступала пора ложиться спать, я устраивал чаепитие раза два-три. В городе я бывал каждый день. Я не монах и на бирюка, насколько могу судить, ничуть не похож. Час-другой мне приходилось проводить в библиотеке, отыскивая необходимые сведения и цитаты из сочинений авторитетных специалистов, но, кроме того, я, по своему обыкновению, часто встречался с друзьями и с удовольствием проводил время в их обществе – короче, наслаждался жизнью, как никогда ранее.

Я свел знакомство с владельцем нескольких редких старинных книг германского издания на средневековой латыни и почитал себя счастливчиком оттого, что могу подержать их в руках. Мой благодетель жил в Сити {109}, в отдаленном квартале. Однажды я засиделся у него дольше обычного. Выйдя на улицу и не увидев поблизости ни одного кеба, я поддался соблазну сесть в омнибус, который ходил вблизи моего дома. Когда омнибус достиг одного старого здания (вы, возможно, обратили на него внимание, там по обе стороны двери растет по четыре тополя), было уже темно – темнее, чем сейчас. Там вышел единственный, за исключением меня самого, пассажир, остававшийся к тому времени в омнибусе. Мы поехали быстрей. Были сумерки. Я удобно устроился в уголке у двери и предался приятным раздумьям.

Внутри омнибуса было почти совсем темно. В углу напротив, в передней части салона, я заметил два кругляшка, светившихся красноватым, отраженным (как мне показалось) светом. Расстояние между ними составляло около двух дюймов. Эти кругляшки напоминали две медные пуговички, какие нашивают на свои кители яхтсмены. Я принялся лениво размышлять об этой, как я полагал, безделице. Из какого источника струится этот густо-красный, хотя и неяркий, свет и в чем он отражается: в стеклянных бусинах, пуговичках, безделушке? Омнибус все ехал, слегка погромыхивая, до моего дома оставалось около мили. Я все еще не разрешил загадку, и вскоре мне показалось, что она труднее, чем я думал вначале, так как две светящиеся точки, внезапно дернувшись, переместились ближе к полу, оставаясь по-прежнему на одной высоте, да и расстояние между ними не изменилось. Потом они вдруг взлетели до уровня моего сиденья и исчезли из виду.

Тут любопытство стало донимать меня по-настоящему, но не успел я поразмыслить, как снова увидел два тусклых огонька, и опять у самого пола. Вновь они исчезли и появились затем в том же углу, что и прежде.

Не сводя глаз с этих красных кружков, я стал потихоньку продвигаться к ним поближе.

В омнибусе было слишком мало света. Я склонился вперед, пытаясь разглядеть, что же это за огоньки. Притом и светящиеся пятнышки чуть придвинулись ко мне. Я начал различать очертания и вскоре разглядел достаточно ясно, что это небольшая черная обезьянка, которая тянула мордочку мне навстречу. Заинтересовавшие меня кружки оказались ее глазами, и мне почудилось, что она скалит зубы.

Я отпрянул, опасаясь, что обезьяна прыгнет на меня. Оставалось предположить, что кто-то из пассажиров по рассеянности оставил здесь этого уродца. Желая разведать, как настроено животное, но не решаясь воспользоваться для этого своей пятерней, я осторожно ткнул зверя зонтиком. Обезьяна не пошевельнулась, а зонтик прошел сквозьнее. Да, зонтик проходил насквозь, туда и обратно, не встречая ни малейшего сопротивления.

Я бессилен передать тот ужас, какой тогда испытал. Убедившись, что передо мной иллюзия (как я тогда решил) и уже нельзя доверять собственным глазам, я был неимоверно испуган, настолько, что несколько мгновений не мог отвести взгляд от глаз зверя. Я все смотрел, а животное немного отскочило и забилось в угол. В панике, сам не помню каким образом, я очутился у двери и, высунув голову наружу, принялся глотать воздух. Глядя на стоящие вдоль дороги деревья и фонари, я с радостью убедился, что реальность все еще существует.

Я остановил омнибус и вышел. Когда я расплачивался, кондуктор окинул меня пристальным взглядом. Надо полагать, он усмотрел нечто необычное в моей внешности и манере держаться, и это неудивительно: ни разу в жизни я не чувствовал себя столь странно.