Текст книги "Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном"
Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню
Жанры:
Ужасы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 59 страниц)
Дознаватель Калеб
Судья получил письмо. Если бы он знал, от кого оно, без сомнения, прочел бы немедля. А так он просто пробежал глазами адрес:
Благородному
королевскому судье
Илайджу Харботтлу,
одному из судей Его Величества
при Суде по гражданским делам.
Письмо пролежало забытым до самого дома судьи, где оно и было извлечено в числе других из вместительного кармана пальто.
Очередь до этого послания дошла, когда судья сидел уже в библиотеке в своем халате из плотного шелка. Тогда и выяснилось содержание письма, написанного убористым почерком, и приложения, выполненного «курсивом», как называли, по-моему, чопорное письмо судебных клерков. Послание было написано крупным круглым почерком на куске пергамента размером с книжную страницу.
В письме говорилось:
«Мистеру судье Харботтлу.
Милорд,
Высокий апелляционный суд поручил мне довести до сведения Вашей светлости с тем, чтобы Вы лучше подготовились к слушанию дела, что настоящему иску дан ход и против Вашей светлости возбуждено обвинение в убийстве некоего гражданина Льюиса Пайнвэка из Шрусбери, ошибочно казненного за подделку векселя такого-то числа истекшего месяца, вследствие умышленно-ложного толкования свидетельских показаний и неправомерного давления на присяжных заседателей в сочетании с незаконно добытым Вашей светлостью от обвиняемого признанием вины, причем Вы хорошо знали о противозаконности подобных действий. Посредством всего этого представитель обвинения по данному делу, не дождавшись Высокого апелляционного суда, лишился жизни.
Должен довести до сведения Вашей светлости, что судебное слушание по вышеуказанному обвинению назначено на 10-е число следующего месяца достопочтенным лордом Туфолдом, главным судьей вышеуказанного суда, а именно, Высокого апелляционного суда, в который день оно, вероятнее всего, и произойдет. И далее я должен довести до сведения Вашей светлости – во избежание каких бы то ни было неожиданностей и нарушений в отправлении правосудия, – что Ваше дело назначено на вышеуказанный день первым номером и что вышеупомянутый Высокий апелляционный суд заседает круглосуточно и никогда не прекращает работы. Настоящим я, по поручению вышеназванного суда, предоставляю Вашей светлости выписку из протокола по данному делу, за исключением обвинительной части, суть и содержание каковой тем не менее представлены Вашей светлости в данном уведомлении. И далее, я должен сообщить Вам, что, в случае если присяжные заседатели, рассматривая дело Вашей светлости, найдут, что Вы виновны, достопочтенный лорд главный судья во время вынесения Вам смертного приговора назначит дату казни на 10-е число … месяца, что составит один календарный месяц со дня Вашего осуждения».
Подпись была:
«Дознаватель Калеб,
помощник стряпчего Короны
в „Королевстве Жизни и Смерти“».
Судья просмотрел пергамент.
– Черт бы их побрал! Они что, думают, что такого человека, как я, можно одурачить подобным вздором?
Грубые черты судьи скривились в ухмылке, но он побледнел. Возможно, в конце концов, заговор существовал. Это было подозрительно. Намереваются ли они застрелить его в карете? Или цель только в том, чтобы напугать его?
Судья Харботтл от природы был более чем храбр. Он не боялся разбойников с большой дороги и дрался на дуэлях больше, чем было ему положено, поскольку, ведя судебные дела, был несдержан на язык. Никто не подвергал сомнению его бойцовские качества. Но с этим конкретным делом Пайнвэка он вырыл яму, в которую сам мог попасть. Не замешана ли в этой интриге его темноглазая красотка, слишком уж разодетая экономка, миссис Флора Каруэлл? Те, кто бывал в Шрусбери, запросто узнали бы в ней миссис Пайнвэк. Да и не он ли самолично приложил усердие в этом деле, не он ли взял его приступом? Разве не он сделал все, чтобы осложнить узнику жизнь? Разве не знал он – и очень хорошо! – что подумал бы об этом суд? Это был бы ужаснейший скандал, когда-либо вызванный судьей.
В сущности, пока что это были одни угрозы. День-другой после этого судья был угрюм и больше обычного раздражался на окружающих.
Он надежно запер те бумаги. Как-то в библиотеке, спустя примерно неделю, он спросил свою экономку:
– У твоего мужа были братья?
Миссис Каруэлл взвизгнула от такого внезапного перехода к похоронной теме, и выкрикнула в ответ прибаутку самого судьи:
– Две бадьи с горкой, сочти – сколько!
Но он был не в том настроении, чтобы шутить, и сказал жестко:
– К делу, сударыня! Мне не до того. Как-нибудь в другой раз, а сейчас дайте мне ответ на вопрос.
И она ответила.
В живых у Пайнвэка братьев не было. Когда-то был один, но он умер на Ямайке.
– Откуда ты знаешь, что он умер? – спросил судья.
– Потому что он так мне сказал.
– Тот, кто умер?
– Пайнвэк мне так сказал.
– Это все? – ухмыльнулся судья.
Он размышлял над этим делом, а время шло. Судья становился более замкнутым и менее склонным к развлечениям. Проблема задевала его сильнее, чем он мог предположить. Но так и бывает чаще всего, если приходится скрывать свои опасения, а он не мог их открыть никому.
Наступило девятое число, и судья Харботтл был рад этому. Он знал, что ничего не случится. Беспокойство еще оставалось, но завтра все это окажется позади.
( А как же документ, который я цитировал? Пока судья был жив, никто этого письма не видел; после его смерти – тоже. Он говорил о нем доктору Хэдстоуну, и в рукописях старого судьи нашли якобы копию. Оригинала нигде не было. Была ли это копия того, чего на самом деле не было, копия фантома, порожденного больным мозгом? Думаю, что так.)
Глава VIАрестованный
Судья Харботтл в тот вечер отправился на спектакль в Друри-Лейн. Он был одним из тех стариканов, кто, ища удовольствия, не обращает внимания на поздний час или случайные встречи. Он договорился с двумя закадычными друзьями из Линкольн Инн {140}после спектакля поехать в его карете и отужинать у него дома.
Их не было в его ложе, но они должны были встретиться у входа и здесь сесть к нему в экипаж; и мистер Харботтл, который ненавидел ожидание, поглядывал из окна с некоторым нетерпением.
Судья зевнул.
Он велел лакею подождать адвоката Тэвьеса и адвоката Беллера, которые вот-вот подойдут, и, еще раз зевнув, положил свою треугольную шляпу на колени, закрыл глаза, привалился спиной в угол, плотнее завернулся в свою мантию и стал думать о прелестной миссис Эйбингтон.
Будучи человеком, который мог спать, как матрос, по первому требованию, он подумал о том, чтобы вздремнуть. Эти друзья не имели права заставлять судью ждать.
Теперь он слышал их голоса. Эти чертовы повесы, адвокаты, смеялись, обмениваясь шутками и развязно препираясь. Карета качнулась и дернулась, когда один из них залез внутрь, а потом еще раз, когда другой последовал за ним. Дверь захлопнулась, и карета, громыхая, затряслась по мостовой. Судья был слегка мрачен. Он и не подумал сесть прямо и открыть глаза. Пусть считают, что он спит. Обнаружив это, они расхохотались (скорее зло, чем добродушно, отметил он про себя, услышав этот хохот). Он отвесит им по затрещине, когда они доберутся до его дома, а до тех пор будет изображать сон.
Часы пробили двенадцать. Беллер и Тэвьес молчали как могильные камни. Обычно эти плуты были веселыми и словоохотливыми.
Внезапно судья почувствовал, что его грубо схватили и выдернули из угла кареты на середину сиденья, и, открыв глаза, обнаружил, что находится между двумя сопровождающими.
Прежде чем извергнуть готовое сорваться с губ проклятие, он увидел, что это были двое незнакомцев, злобных на вид, одетых в форму служащих Боу-стрит {141}. В руке у каждого было по пистолету.
Судья схватился за сигнальный шнур. Карета остановилась. Он огляделся. Домов вокруг не было; но через окошки в неясном свете луны он увидел протянувшееся от края до края черное болото с гниющими деревьями, чьи ветви причудливо торчали в воздухе. Они тут и там стояли группами, как бы подняв вверх руки с торчащими прутиками-пальцами, отвратительно радуясь появлению судьи.
К окошку подошел лакей. Что-то знакомое почудилось мистеру Харботтлу в его вытянутом лице и запавших глазах. Он узнал в нем Дингли Чаффа, который пятнадцать лет назад был у него лакеем и которого он уволил без предупреждения, в порыве ревности, лишив тем самым куска хлеба. Мужчина умер в тюрьме от сыпного тифа.
Судья отпрянул назад в крайнем изумлении. Его вооруженные сопровождающие жестами подали знак, и они опять двинулись через это неизвестное болото.
Страдающий подагрой, обрюзгший старик в ужасе соображал, как бы ему защититься. Но пора, когда он был силен физически, давно миновала. Это болото было пустынным. Неоткуда было ждать помощи. В любом случае, он был в руках этих странных слуг – даже если предположить, что это была ошибка и они только исполняли волю того, кто его захватил на самом деле. Теперь не оставалось ничего другого, как повиноваться.
Вдруг карета резко сбавила ход – и пленник увидел из окошка зловещую картину.
Это была огромная виселица на обочине, она имела три стороны, и под каждой из трех широких перекладин висели по восемь – десять тел, опутанных цепями. С некоторых из них упали саваны, обнажив остовы, слегка качающиеся на цепях. Высокая лестница упиралась одним концом в вершину сооружения, а другим – в торфяное основание, усыпанное костями.
Вверху, на темной перекладине, что была обращена к дороге и на которой, как и на двух других, завершающих треугольник смерти, болтался ряд этих несчастных в цепях, какой-то вешатель, с трубкой во рту, как будто сошедший с известных оттисков «Ленивого подмастерья» {142}(однако здесь его насест был неизмеримо выше), лежал вразвалку и равнодушно швырял кости из небольшой кучки у его локтя по скелетам, висящим вокруг, отбивая у них то ребро, то руку, то половину ноги. Дальнозоркий человек смог бы различить, что тип этот был смуглый и тощий. Он не только вешал, но в некотором смысле и сам свисал со своей перекладины, и от постоянного смотрения в землю его нос, губы, подбородок были отвислыми и преувеличенно, до уродства, вытянутыми вниз.
Увидев карету, этот субъект вынул трубку изо рта, встал и несколько раз подпрыгнул на своей перекладине, торжественно потрясая в воздухе новой веревкой, и громко и отчужденно, как ворон каркает над виселицей, воскликнул:
– Веревка для судьи Харботтла!
Карета покатила теперь быстро, как раньше.
О такой высокой виселице судья не помышлял даже в самые развеселые моменты. Он подумал, что сходит с ума. И этот мертвец лакей! Он подергал себя за уши и потер веки; если он и спал, то не мог заставить себя проснуться.
Угрожать этим мерзавцам не годилось. Какая-нибудь brutum fulmen [154]154
Шальная молния ( лат.).
[Закрыть]могла навлечь на его голову вполне реальную опасность. Полное повиновение – лишь бы вырваться из их рук, – а там он приложит все силы, чтобы вывести их на чистую воду и прищучить.
Внезапно они завернули за угол огромного белого здания, под крытые въездные ворота.
Глава VIIГлавный судья Туфолд
Судья обнаружил, что находится в коридоре, похожем на приемник в тюрьме. Его нештукатуреные стены, сложенные из камня, освещались закопченными масляными лампами. Стражи передали судью в руки других людей. Тут и там он видел огромных ширококостных солдат, ходивших взад-вперед мимо него, с мушкетами через плечо. Они смотрели прямо перед собой, скрежеща зубами в холодном бешенстве, без единого звука – только лязгали сапоги. Он видел их мельком за поворотами, в дальних углах коридоров, но близко ни с кем из них не столкнулся.
Пройдя в узкий дверной проем, он оказался в большой судейской палате, на скамье подсудимых, лицом к лицу с каким-то судьей в алой мантии. Ничто не выделяло этот храм Фемиды {143}из ряда обычных сооружений подобного типа. Он казался довольно тусклым, несмотря на зажженные в изрядном количестве свечи. Очередное слушание только что закончилось, и было видно, как спина последнего присяжного заседателя исчезает за дверью сбоку от скамьи присяжных. В палате присутствовали около дюжины барристеров {144}, несколько человек водили перьями, макая их в чернильницы, другие закопались в письмах, некоторые подзывали, размахивая перьями, адвокатов, в которых не было недостатка. Приходили и уходили клерки и служащие суда, регистратор передавал вверх какую-то бумагу для судьи, пристав вручал послание на конце своего жезла королевскому советнику через головы скопившейся между ними толпы. Если это был Высокий апелляционный суд, который не прерывается ни днем, ни ночью, то это последнее обстоятельство могло быть причиной бледности и изнуренного вида всех присутствующих. Атмосфера неописуемого уныния висела над мертвенно-бледными чертами этих людей: никто ни разу не улыбнулся и все они выглядели страдающими – кто более, кто менее заметно.
– Король против Илайджи Харботтла! – прокричал служащий.
– Присутствует ли в суде податель апелляции Льюис Пайнвэк? – спросил главный судья Туфолд громовым голосом, который потряс деревянные панели судебной палаты и отозвался рокотом в коридорах.
Пайнвэк встал со своего места за столом.
– Предъявите обвинение подсудимому! – прогремел главный; и судья Харботтл ощутил, что все деревянные части скамьи подсудимых, пол и перила завибрировали от этого ужасного голоса.
Подсудимый вначале протестовал против этого так называемого суда, доказывая, что законом подобный суд не предусмотрен и, следовательно, является фикцией. И потом, даже если бы это был законный суд (изумление мистера Харботтла все росло), он не должен был и не мог иметь такого права – привлекать судью за его поведение к ответственности.
Когда главный судья вдруг засмеялся, все крутившиеся вокруг подсудимого тоже засмеялись, причем смех этот разросся в оглушительный хохот, подобный бурному реву толпы. Подсудимый не видел ничего, кроме сверкающих глаз и зубов – этакий всеобщий пристальный взгляд и оскал, – но, хотя все смеялись громко, ни один из смеющихся, неотрывно всматриваясь в него, не улыбался глазами. Умолк смех так же внезапно, как и начался.
Прочли обвинение. Мистер Харботтл обратился к суду. Он заявил о своей невиновности. Присяжные были приведены к присяге. Слушание возобновилось. Судья был озадачен. Такого на самом деле не могло быть. «Наверное, я сошел с ума или схожу», – подумал он.
Еще одно обстоятельство не могло не поразить его. Этот главный судья Туфолд, который бил его на каждом шагу, ухмыляясь и отпуская колкости и оглушая всех своим потрясающим голосом, был некой гиперболой его самого. Это была копия судьи Харботтла, увеличенная вдвое, если не втрое, с его свирепым выражением лица, диким взглядом и всеми характерными особенностями, тоже чудовищно усиленными.
Никакие доводы, ссылки или утверждения подсудимого не допускались, чтобы не замедлять ни на миг неотвратимый марш судебного дела к точке катастрофы.
Казалось, что главный судья чувствует свою власть над присяжными заседателями и, безудержно злорадствуя, выставляет ее напоказ. Он пристально смотрел на них, он кивал им, казалось, он установил с ними некую взаимосвязь. Освещение в этой части судебной палаты было тусклым. Заседатели сидели рядами, словно тени: подсудимый видел двенадцать пар глаз, холодно посверкивающих белками из темноты; и всякий раз, когда судья в своем высокомерно-кратком напутствии присяжным заседателям кивал головой и насмешливо скалил зубы, подсудимый видел во тьме, погружаясь в глубину всех этих глаз, что присяжные молча кивают в знак согласия.
Напутствие закончилось, огромный главный судья откинулся назад, тяжело дыша и торжествуя над подсудимым. Все в суде повернулись и пристально, с ненавистью посмотрели на человека, сидящего на скамье. Со скамьи присяжных, где тихо перешептывались двенадцать поклявшихся на Библии собратьев, послышалось продолжительное: «Тс-с-с!» И затем – в ответ на обращение судебного исполнителя: «Господа присяжные заседатели, каков ваш приговор: виновен или не виновен?» – чей-то меланхолический голос заключил: «Виновен».
Подсудимому казалось, что в суде постепенно становится темнее и темнее, так что он не мог отчетливо разглядеть ничего, кроме светящихся глаз, которые обращались на него с каждой скамьи, со всех сторон, углов и балконов помещения. Подсудимый, разумеется, считал, что у него достаточно возражений, причем убедительных, против смертного приговора; но лорд главный судья пренебрежительно отмахнулся от них как от дыма и продолжил чтение смертного приговора, назвав десятое число следующего месяца крайним сроком его исполнения.
Прежде чем мистер Харботтл оправился от шока, вызванного этим зловещим фарсом, он был уведен со скамьи в соответствии с распоряжением суда: «Удалить подсудимого». Казалось, что свечи совсем потухли, лишь горящие в редких печах дрова отбрасывали слабый темно-красный оттенок на стены коридоров, по которым он проходил. Булыжники, из которых были сложены эти стены, выглядели теперь гигантскими, потрескавшимися и необтесанными.
Он вошел под своды кузницы, где двое мужчин, обнаженных по пояс, с мускулистыми плечами и руками великанов, ковали раскаленные докрасна цепи молотами, мощные удары которых напоминали удары молний.
Они взглянули на узника лютыми красными глазами из-под бычьих лбов и на минуту прервали свой труд, опершись на свои молоты.
– Вынь-ка оковы для Илайджи Харботтла, – сказал старший своему товарищу.
Тот клещами потащил из горнила конец цепи, ослепительно блестевшей в огне. Старший взял в одну руку остывший конец железа, вмиг обхватил зажимом ногу судьи и запер кольцо кандалов вокруг его щиколотки.
– Один конец запирает, – сказал он скалясь, – другой варится!
Железная полоса, которой предстояло стать кольцом для другой ноги, все еще лежала, раскаленная докрасна, на каменном полу, и по ее поверхности беспорядочно бегали яркие искры.
Тот, что был помоложе, своими огромными ручищами схватил другую ногу старого судьи и намертво прижал его ступню к каменному полу; тем временем старший, умело орудуя клещами и молотом, мигом пристроил раскаленную полосу вокруг его щиколотки – да так плотно, что кожа и сухожилия задымились и пошли пузырями – и старый судья Харботтл издал вопль, от которого, казалось, оцепенели камни, а железные цепи на стене задребезжали.
Цепи, своды, кузнецы и кузница – все исчезло в одно мгновение, но боль продолжалась. Судья Харботтл страдал от мучительной боли вокруг щиколотки, над которой только что поработали бесчеловечные кузнецы.
Его друзья, Тэвьес и Беллер, которые в эту минуту утонченно судачили об одном браке, ставшем очередной модной темой светских сплетен, вздрогнули от рева судьи. Судья был в панике, боль не утихала. Лишь уличные фонари и освещение у его собственной входной двери вернули ему способность соображать.
– Мне сильно нездоровится, – пожаловался он сквозь сжатые зубы, – нога просто горит. Кто это разбередил мою ногу? Это подагра – это подагра! – сказал он, окончательно просыпаясь. – Сколько часов мы добирались из театра? Черт возьми, что произошло в пути? Я проспал полночи!
Но никаких помех и задержек не было, да и лошади шли домой хорошо.
Подагра у судьи, однако, разыгралась не на шутку, вдобавок его лихорадило, и приступ, пусть очень короткий, был острым. И когда, недели через две, он стих окончательно, прежняя свирепая веселость не вернулась к судье Харботтлу. Этот бред, как называл его судья, не шел у него из головы.
Глава VIIIКто-то проник в дом
Люди заметили, что судья был в меланхолии. Его доктор сказал, что ему следует на две недели отправиться в Бакстон {145}.
Впадая в задумчивость, он опять и опять погружался в изучение приговора, произнесенного над ним во сне: «Через календарный месяц, считая от этого дня», и затем обычный оборот: «Приговорен к смертной казни через повешение» – и так далее. «Это будет десятое число. Не очень-то похоже, что меня повесят. Знаю я, какая чепуха все эти сны, и я смеюсь над ними. Но они постоянно вертятся у меня в голове, как бы предсказывая некое несчастье. Хотел бы я, чтобы поскорее миновал день, названный во сне. Хотел бы я совсем избавиться от своей подагры. Хотел бы я быть, каким был раньше. Это не что иное, как меланхолия, блажь, – не более того». Он вновь и вновь, фыркая и ухмыляясь, перечитывал лист пергамента и письмо, которое объявляло о суде над ним, и в самых неподходящих местах сцены и лица из его сна выступали перед ним наяву и вмиг уносили его из привычного окружения в мир теней.
Судья потерял свою непреклонную энергию и игривость. Он становился все более молчаливым и замкнутым. Адвокаты, как им и положено, заметили перемену. Его друзья считали, что он заболел. Врач сказал, что он страдает ипохондрией и что подагра затаилась в его организме, – и прописал ему Бакстон, этот древний курорт, облюбованный хромыми и подагриками.
Судья был очень подавлен: он боялся за себя. Послав за своей экономкой, чтобы она пришла в кабинет выпить с ним чаю, он описал ей свой странный сон на пути домой из театра Друри-Лейн. Он испытывал состояние душевного уныния, в котором люди теряют веру в традиционные советы и в отчаянии обращаются к шарлатанам, астрологам и сказкам для детей. Мог ли такой сон означать, что у него должен случиться приступ и он таким образом умрет десятого числа? Она так не думала. Напротив, наверняка в этот день случится нечто хорошее.
Судья оживился и, впервые за много дней, минуты две был похож на себя прежнего. Он потрепал ей щечку рукой, с которой снял перчатку.
– Бог ты мой! Сердечко мое! Милая моя шалунья! Я совсем позабыл. Этот юный Том, желтушник Том, мой племянник, – ты знаешь, он ведь заболел, лежит сейчас в Хэррогейте. Почему бы ему не покинуть нас в этот день или в какой-нибудь другой, ведь, если он помрет, я получу благодаря этому состояние! Разве нет? Послушай, я спрашивал вчера доктора Хэдстоуна, не замучат ли меня эти приступы, а он смеялся и клялся, что кто угодно в этом городе умрет от них, только не я.
Судья послал бо́льшую часть своих слуг в Бакстон приготовить удобное жилье и обстановку. Он должен был последовать за ними через день-другой.
Это было девятого числа; еще один день – и, возможно, он посмеется над своими видениями и предзнаменованиями.
Вечером девятого числа в дверь судьи постучал лакей доктора Хэдстоуна. Доктор взбежал по плохо различимым в сумерки ступеням в гостиную. В этот мартовский вечер, перед заходом солнца, восточный ветер резко свистел в дымоходе. В очаге весело горели дрова. И в ярко освещенном кабинете, который весь горел красным цветом, судья Харботтл, в своем парике, который позже называли бригадирским, и в коротком красном плаще, тоже как бы полыхал. Казалось, что вся комната была в огне.
Судья положил ноги на скамеечку, а его огромное отталкивающе-багровое лицо было обращено к камину. Он, казалось, раздувался и опадал, по мере того как пламя разгоралось и затухало. Он опять впал в хандру и думал об увольнении из судейской коллегии и сотне других унылых вещей.
Но доктор, энергичный сын Эскулапа, не слушал никаких брюзжаний и сообщил судье, что он сыт по горло его подагрой и что его теперешнее состояние требует: никаких судов, даже по собственному делу. Однако он пообещал мистеру Харботтлу, что они поговорят обо всех этих печальных вопросах двумя неделями позже.
В течение этого срока судье предписывалась повышенная осторожность. Подагра отнимала его силы, и он не должен был спровоцировать обострение до тех пор, пока благотворные воды Бакстона не сделают то, что им положено сделать.
Врач бодрился перед больным, хотя в глубине души чувствовал, что судье сильно нездоровится. Прощаясь, он напомнил еще раз о необходимости отдохнуть перед поездкой и по возможности лечь пораньше.
Мистер Гернингэм, камердинер, помог судье, дал капли. Судья велел ему посидеть в спальне, пока он не заснет.
В ту ночь три человека могли бы рассказать исключительно интересные истории.
Экономка в этот тревожный час освободила себя от забот по развлечению своей малютки, дав той разрешение бегать по гостиным и глядеть на картины и фарфор, как обычно предупредив, чтобы она ни к чему не прикасалась. Последний проблеск заката еще не потускнел и сумерки сгустились еще не до такой степени, чтобы нельзя было больше различать цвета на фарфоровых изразцах дымохода или в горках с посудой, как дитя вернулось в комнату в поисках матери.
Ей она и рассказала – после болтовни о фарфоре, картинах и двух больших париках судьи в комнате для одевания, за библиотекой, – о приключении из разряда чрезвычайных.
В холле стоял, как это было принято в те времена, портшез с верхом из тисненой кожи, обитый позолоченными гвоздями, с опущенными занавесками красного шелка. Хозяин дома время от времени использовал его. На сей раз двери этого старомодного транспортного средства были заперты, окна открыты, а занавески, как я сказал, опущены, но не настолько плотно, чтобы любопытный ребенок не мог заглянуть внутрь под одну из них.
Прощальный луч заходящего солнца, пробившийся в окно задней комнаты, стрельнул косо сквозь открытую дверь и, осветив переносное кресло, сделал матово-прозрачной малиновую шторку.
К своему удивлению, под навесом девочка увидела сидящего внутри худого мужчину, одетого в черное; черты его смуглого лица были острыми; нос, по ее разумению, немного крив; а карие глаза смотрели прямо перед собой; рука его лежала на бедре, и шевелился он не больше, чем восковая фигура, которую она видела на ярмарке в Саутсуорке.
Ребенка так часто отчитывают за лишние вопросы, говорят, что приличнее помолчать, внушают, что взрослые обладают высшей мудростью, что он добросовестно усваивает наконец бо́льшую часть всего этого. Девочка послушно приняла как должное то, что кресло занимает человек с лицом цвета красного дерева.
Так было, пока она не спросила мать, кто этот мужчина, и не увидела ее испуганное лицо, когда та стала выспрашивать у нее подробности о внешности незнакомца. Только тогда начала она понимать, что увидела нечто странное.
Миссис Каруэлл сняла с гвоздя над полкой слуги ключ от портшеза и за руку повела ребенка в приемную, держа в другой руке зажженную свечу. Не доходя до портшеза, она остановилась и вложила свечу в руку девочки.
– Маджери, загляни туда еще разок и узнай, есть ли там кто-нибудь, – прошептала она, – свечу держи у самой шторы, чтобы свет мог пробиться сквозь нее.
Девочка заглянула – на этот раз с очень серьезным выражением лица – и сразу дала понять, что незнакомец исчез.
– Посмотри еще, удостоверься, – настаивала мать.
Девочка была вполне уверена, и миссис Каруэлл, в своем кружевном чепце с вишневыми лентами, с темно-каштановыми волосами, с очень бледным, несмотря на отсутствие пудры, лицом, отворила дверь, посмотрела внутрь и обнаружила пустоту.
– Как видишь, дитя мое, ты ошиблась.
– Да вон же! Взгляните туда! Он зашел за угол, – воскликнула девочка.
– Куда? – выдавила миссис Каруэлл, отступая на шаг.
– В ту комнату.
– Ах, детка! Это тень, – воскликнула миссис Каруэлл, сердясь на девочку за свой испуг. – Я двигала свечой.
Все же она схватила из угла один из шестов для переноса портшеза, прислоненный к стене, и яростно застучала его концом по полу, боясь проходить мимо открытой двери, на которую указал ребенок.
Повар и две его помощницы прибежали наверх, не зная, что делать в связи с этой нежданной тревогой.
Вместе они обыскали комнату, но в ней было тихо и пусто и ничьих посторонних следов не обнаружилось.
Возможно, кто-то сочтет, что именно это мелкое, но необычное происшествие дало толчок одной очень странной иллюзии, которой два часа спустя подверглась сама миссис Каруэлл.