Текст книги "Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном"

Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 59 страниц)

Глава II
Мистер Питерс

Как-то вечером, во время судебной сессии 1746 года, этот старый судья отправился в своем экипаже в палату лордов, чтобы дождаться в одной из ее комнат результатов голосования, в которых были заинтересованы и он, и вся судейская коллегия.

Голосование закончилось, и судья совсем уж было собрался отправиться в экипаже к своему дому, который был поблизости, но ночь была такой теплой и сухой, что он изменил свое решение, предпочтя пешую прогулку. Высадившись с двумя лакеями – у каждого в руке было по факелу, – он отправил экипаж пустым. Страдающий подагрой судья шел весьма осторожно, не спеша. Ему потребовалось изрядное время, чтобы преодолеть две-три улицы на пути к своему дому.

На одной из этих узких улиц, состоящих из высоких домов, совершенно безмолвных в этот час, он постепенно догнал какого-то старого, одинокого джентльмена.

На нем было зеленое, бутылочного цвета пальто с капюшоном и большими керамическими пуговицами, широкополая шляпа с низкой тульей, из-под которой выбивались напудренные локоны большого парика. Сильно сутулясь и приволакивая подгибающиеся ноги, старик болезненно ковылял, опираясь на клюку. Когда судья поравнялся с ним, к его тучной фигуре вдруг потянулась немощная рука незнакомца.

– Прошу прощения, сэр, – произнес он дребезжащим голосом.

Мистер Харботтл заметил, что мужчина одет был совсем не бедно и что манеры его отличались благородством.

Судья остановился и резким, властным тоном осведомился:

– Итак, сэр, чем могу вам служить?

– Не подскажете, как пройти к дому судьи Харботтла? У меня сведения чрезвычайной важности, которые я должен ему сообщить.

– Вы можете сообщить их при свидетелях? – спросил Харботтл.

– Ни в коем случае, это только для его ушей, – дрожащим голосом, но убежденно заявил старик.

– Если это так, сэр, вам придется всего лишь пройти со мной несколько шагов, чтобы дойти до моего дома и поговорить частным образом, поскольку судья Харботтл – это я.

Немощный джентльмен в белом парике весьма охотно согласился на это приглашение и через минуту стоял в приемном кабинете, как это тогда называлось, в доме судьи Харботтла, tête-à-tête с этим расчетливым и опасным чиновником.

Ему пришлось присесть, поскольку он совсем выбился из сил и какое-то время не мог говорить, затем у него начался приступ кашля, после которого он стал задыхаться. Так прошло две или три минуты, в течение которых судья сбросил на кресло свой короткий плащ и треуголку.

Почтенный пешеход в белом парике вскоре смог заговорить. Некоторое время они беседовали за закрытыми дверьми.

В доме были гости. Их смех, голоса мужчин, а затем и женский голос, поющий под клавесин, слышны были в приемной за лестницей: в ту ночь старый судья Харботтл устроил одно из своих сомнительных развлечений, от которых у людей из порядочного общества волосы встали бы дыбом.

Этот старый джентльмен в напудренном белом парике, который ниспадал и покоился на его сутулых плечах, должно быть, сказал нечто очень сильно заинтересовавшее судью, поскольку тот вряд ли так просто пожертвовал бы десятью минутами с лишком ради переговоров, отрывавших его от знатной пирушки, доставлявшей ему высшее наслаждение, на которой он был предводителем, признанным королем.

Лакей, который проводил пожилого джентльмена, заметил, что багровое лицо судьи и все прыщи на нем потускнели до желтизны и что в его поведении сквозила обеспокоенность, когда он пожелал незнакомцу спокойной ночи. Слуга понял, что беседа была серьезная и важная и что судья напуган.

Вместо того чтобы отдаться скандально-бурному веселью, быстро поднявшись наверх к вульгарной богохульствующей компании и огромному китайскому кубку с пуншем – точно из такого же бывший епископ Лондона, душа-человек, крестил когда-то деда судьи {132}, а теперь он, весь увешанный завитками лимонных корочек, так и звенел краями, задеваемый серебряными половниками, – вместо того, повторяю, чтобы проковылять наверх по большой лестнице в свою пещеру, полную чар Цирцеи {133}, он стоял, уткнувшись своим большим носом в оконное стекло, следя за продвижением ничтожного старика, который цепко хватался за чугунные перила, спускаясь к тротуару осторожными шажками.

Не прошло и минуты, как закрылась входная дверь, а старый судья уж был в прихожей и лихорадочно выкрикивал распоряжения, подхлестывая слуг такими терпкими ругательствами, какие в наши дни позволяют себе разве что старые полковники в минуты возбуждения, притопывая порой своей ножищей и тряся в воздухе крепко сжатым кулаком. Он велел лакею перехватить старика в белом парике и предложить ему в качестве защиты свое сопровождение вплоть до дома, и ни в коем случае не возвращаться, не разузнав, где тот остановился и кто он такой.

– Кроме того, братец, если ты подведешь меня в этом деле, то сегодня же вечером отдашь мне свою ливрею!

Верный лакей выскочил наружу и, стуча тяжелой тростью, слетел вниз по ступеням и окинул взглядом оба конца улицы в поисках так легко узнаваемой одинокой фигуры.

Что с ним было дальше, я пока не буду тебе рассказывать.

В комнате с помпезными панелями, где судье пришлось побеседовать со стариком, последний рассказал ему очень странную историю. Возможно, он был заговорщиком, быть может, сумасшедшим, но могло быть и так, что он говорил без обиняков и правдиво.

Оставшись с мистером судьей Харботтлом наедине, старый джентльмен разволновался. Он сказал:

– Возможно, вы не слыхали, милорд, но в тюрьме Шрусбери {134}есть некий узник по имени Льюис Пайнвэк, бакалейщик, обвиненный в подделке векселя на сто двадцать фунтов стерлингов.

– Вот как? – удивился судья, отлично зная, о ком идет речь.

– Да, милорд, – сказал старик.

– В таком случае вам лучше не говорить ничего такого, что могло бы повлиять на это дело. Если скажете, я, между прочим, посажу вас, поскольку им занимаюсь именно я! – сказал судья зловещим тоном. Вид у него был угрожающим.

– Я не собираюсь делать ничего подобного, милорд; я ничего не знаю о нем и о его деле и знать не хочу. Но мне стало известно некое обстоятельство, которое вам следует хорошенько обдумать.

– И что это за обстоятельство? – поинтересовался судья. – Сэр, я спешу и прошу вас поторопиться.

– Мне стало известно, милорд, что создается тайный трибунал, целью которого является учет поведения судей, и прежде всего вашегоповедения, милорд: это коварный заговор.

– И кто же заговорщики? – требовательно спросил судья.

– Я не знаю еще ни единого имени. Но я знаю сам факт, милорд, и это совершенно достоверно.

– Вы, сэр, предстанете перед Тайным советом {135}, – заявил судья.

– Как раз этого я и хочу больше всего, милорд, но только не в ближайшие два дня.

– А что так?

– Как я сообщил вашей светлости, у меня нет еще ни одного имени, но через два или три дня я жду список с главными заговорщиками, а также другие документы, связанные с заговором.

– Вы только что говорили о двух днях.

– Примерно так, милорд.

– Это заговор якобитов? {136}

– По главной сути, я думаю, да, милорд.

– Что ж, в таком случае он политический, а я не занимаюсь и не хочу заниматься государственными преступниками. Следовательно, это меня не касается.

– Насколько я могу судить, милорд, среди них есть те, кто желает лично рассчитаться с некоторыми судьями.

– Как они называют свою группу?

– Высший апелляционный суд, милорд.

– Кто вы, сэр? Ваше имя?

– Хью Питерс, милорд.

– Должно быть, это имя вига? {137}

– Так и есть, милорд.

– Где вы обитаете, мистер Питерс?

– На улице Темзы, милорд, напротив вывески «Три короля», через дорогу от нее.

– «Три короля»? Берегитесь, чтобы одного из них для вас не стало бы многовато, мистер Питерс! Как дошли вы, благородный виг, до посвящения в якобитский заговор? Ответьте мне на это.

– Милорд, человека, в котором я принимаю участие, заманили туда, и он, напугавшись неожиданным коварством их планов, решился сообщить о них властям.

– Его решение мудрое, сэр. Что он сообщает о лицах? Кто участвует в заговоре? Он их знает?

– Только двоих, милорд, но через пару дней его представят в клубе и тогда у него будет список и более точные сведения об их планах и, сверх того, об их клятвах, месте и времени собраний. Со всем этим он хочет познакомиться, прежде чем у них появятся какие-либо подозрения о его намерениях. И, получив эти сведения, к кому, по-вашему, милорд, скорее всего он отправится?

– Прямиком к королевскому министру юстиции. Но вы, сэр, говорите, что это касается, в частности, меня? Как насчет этого узника, Льюиса Пайнвэка? Он – один из них?

– Не могу сказать, милорд, но в силу некоторых причин думается, что вашей светлости не следует им заниматься. Так как есть опасения, что это сократит ваши дни.

– Насколько я понимаю, мистер Питерс, это дело весьма сильно попахивает кровью и государственной изменой. Королевский министр юстиции решит, что с этим делать. Когда я увижу вас опять, сэр?

– Если вы, милорд, позволите мне откланяться, то завтра – до или по окончании судебного заседания вашей светлости. Я хотел бы прийти и сообщить вашей светлости, что произойдет к тому времени.

– Сделайте это, мистер Питерс, завтра в девять часов утра. И смотрите, сэр, без фокусов в этом деле, если будете шутки со мной шутить, я, сэр, арестую вас!

– Вам не нужно опасаться фокусов с моей стороны, милорд. Если бы я не хотел оказать вам услуги и оправдаться в собственных глазах, я никогда бы не проделал весь этот путь, чтобы поговорить с вашей светлостью.

– Хочу верить вам, мистер Питерс, хочу вам верить, сэр.

И на этом они расстались.

«Либо он размалевал себе лицо, либо смертельно болен», – подумал старый судья.

Когда старик повернулся, чтобы покинуть комнату, и низко поклонился, свет упал ему на лицо так, что черты его лучше обозначились, и судье они показались неестественно бледными.

– Черт его дери! – ругнулся судья, когда тот стал спускаться по ступеням. – Он едва не испортил мне ужин.

Но если и так – никто, за исключением самого судьи, этого не заметил и, на чей-нибудь посторонний взгляд, все шло своим чередом.

Глава III
Льюис Пайнвэк

Тем временем лакей, посланный в погоню за мистером Питерсом, быстро догнал этого немощного джентльмена. Услышав звук приближающихся шагов, старик остановился, но вся его озабоченность, казалось, вмиг исчезла, когда он узнал слугу. Он с благодарностью принял предложенную помощь, опершись своей дрожащей рукой на руку слуги. Однако, пройдя немного, старик вдруг остановился и произнес:

– Боже мой! Что это я делаю, я же уронил ее! Вы слышали, как она упала? Боюсь, мои глаза мне не помогут, да я и не смогу так низко согнуться, но если вы посмотрите, то половина – ваша. Это гинея, я нес ее в перчатке.

Улица была молчалива и пустынна. Лакей едва присел на корточки и начал обследовать тротуар в том месте, на которое указал старик, как мистер Питерс, который казался таким дряхлым и дышал с таким трудом, нанес ему сверху сильный удар чем-то тяжелым по затылку, затем еще один и, оставив бесчувственное тело истекать кровью в сточной канаве, очень быстро побежал по переулку направо и исчез.

Когда часом позже ночной сторож доставил ливрейного лакея – все еще оглушенного, окровавленного – в дом судьи, тот обругал своего слугу, не стесняясь в выражениях. Судья Харботтл честил его пьяницей, угрожал обвинением в получении взятки за измену своему хозяину и взбадривал перспективой широкой улицы, ведущей от Олд-Бейли до Тайберна {138}, где его выпорют на глазах у публики.

Несмотря на всю свою демонстративную ругань, судья был доволен. Старик оказался переодетым «свидетелем», или разбойником, которого, несомненно, наняли, чтобы напугать его. И уловка эта провалилась.

Ни «апелляционный суд», как определил его этот якобы Хью Питерс, ни санкционированное им политическое убийство не годились для того, чтобы «вздернуть» такого достопочтенного законника, как судья Харботтл. Сей насмешливый и жестокий представитель законодательной системы Англии, на тот момент весьма ханжеской, кровавой и гнусной, имел свои собственные основания для суда над тем самым Льюисом Пайнвэком, в пользу которого была задумана эта дерзкая уловка. Он и будет его судить. Да и кто позволит вырвать у себя изо рта такой лакомый кусочек!

О Льюисе Пайнвэке, насколько могло судить общество, он ничего не знал. И он будет судить его на свой манер: без страха, без пристрастия и без эмоций.

Но разве позабыл он одного мужчину, худощавого, в траурном одеянии, в доме которого, в Шрусбери, бывало, квартировал – до того, как скандал по поводу его плохого обхождения со своей женой получил огласку? Бакалейщика с серьезным взглядом, его мягкую походку и смуглое, как красное дерево, лицо с длинным острым носом, поставленным чуть криво, и пару спокойных, темно-карих глаз под тонко очерченными, черными бровями? Человека, на тонких губах которого постоянно блуждала едва заметная неприятная улыбка?

Не вознамерился ли этот негодяй рассчитаться с судьей? Разве не он стал потом источником неприятностей? И не его ли, бывшего одно время бакалейщиком в Шрусбери, а теперь узника тюрьмы в том же городе, звали Льюис Пайнвэк?

Читатель, если ему угодно, может увидеть в судье Харботтле добропорядочного христианина, раз он никогда в жизни не страдал от угрызений совести. Что, несомненно, так и было. Хотя он и совершил по отношению к этому бакалейщику, фальсификатору – как хотите! – вопиющую несправедливость лет за пять-шесть до того, но вовсе не этот поступок, а возможный скандал и осложнения – вот что волновало сейчас ученого судью.

Разве он как юрист не знал, что выдернуть человека из его лавочки на скамью подсудимых означает сделать его виновным в девяносто девяти случаях из ста?

Что ж, слабый человек вроде его ученого брата Витершинса, даже став судьей, не смог бы обеспечить безопасность проезжих дорог и повергнуть в трепет преступников. Но старый судья Харботтл был создан для того, чтобы заставить злодеев дрожать мелкой дрожью и чтобы освежать мир потоками нечестивой крови и таким образом спасать невинных в соответствии с древней поговоркой, которую он любил повторять: «Жалость без ума рушит дома».

Повесив этого приятеля, он не ошибся бы. Глаз человека, привыкшего смотреть на скамью подсудимых, не мог не прочесть слова «злодей», четко и ясно написанного на лице заговорщика. Конечно, судить его будет он – и никто другой.

На следующее утро в кабинет заглянула женщина в домашнем чепце, украшенном голубыми лентами, в просторном платье цветистого шелка, в кружевах и кольцах, все еще стройная, с привлекательным лицом. Слишком привлекательным для экономки судьи, каковой она тем не менее являлась. Видя, что судья один, она вошла.

– Вот еще одно письмо от него, пришло сегодня почтой. Неужели ты ничего не можешь сделать для него? – вкрадчиво произнесла она, обвив своей рукой его шею и теребя изящными пальчиками – указательным и большим – мочку его лилового уха.

– Я попробую, – пообещал судья Харботтл, не отрывая глаз от бумаги, которую читал.

– Я знала, что ты сделаешь то, о чем я тебя просила, – произнесла она.

Судья хлопнул по груди своей подагрической клешней и отвесил ей иронический поклон.

– Что же, – спросила она, – ты намерен сделать?

– Повесить его, – сказал судья с хохотком.

– Ты не сделаешь этого, нет, не сделаешь, мой маленький, – сказала она, окидывая взглядом свое отражение в настенном зеркале.

– Я бы сделал, но, похоже, ты наконец-то влюбилась в своего мужа! – сказал судья Харботтл.

– Будь я проклята, если ты не ревнуешь к нему, – отпарировала со смехом женщина. – Но нет, он всегда плохо со мной обращался, я порвала с ним давным-давно.

– И он с тобой, черт побери! Когда он присвоил твое состояние, твои ложки и твои сережки, то получил все, что от тебя хотел. Он выгнал тебя из своего дома, а когда узнал, что ты благополучно устроилась, и дождался благоприятного момента, то без конца брал твои гинеи, твое серебро и твои сережки! А потом позволил тебе еще лет шесть выращивать новый урожай для его мельницы. Ты не хочешь ему добра и если скажешь, что хочешь, то соврешь!

Она засмеялась злым, вызывающим смехом и в шутку дала пощечину сему ужасному Радаманту {139}.

– Он хочет, чтобы я послала ему денег заплатить адвокату, – заявила она, причем взгляд ее бродил по картинам на стене и обратно, к зеркалу. Несомненно, по ее виду нельзя было сказать, чтобы судебные дела бывшего мужа сильно ее заботили.

– Что за наглец, черт его дери! – громыхнул старый судья, откинувшись назад на своем стуле, как он делал в приступе ярости, председательствуя в суде. При этом линии рта у него приняли зверское выражение, а глаза его были готовы выпрыгнуть из орбит. – Если ты ради собственного каприза ответишь на его письмо из моего дома, то следующее напишешь из какого-нибудь другого. Это будет уже мой каприз. Имей в виду, моя ведьмочка, я не потерплю издевательств! Ну же, не дуйся, хныкать бесполезно. Ты не ценишь этого негодяя ни на грош: ни души его, ни тела. Ты просто пришла поднять скандал. Ты – цыпленок матушки Кэри: там, где ты, всегда буря. Пошла, вон, шлюха, пошла вон! – повторял он с притопом, потому что стук в дверь приемной требовал, чтобы она исчезла немедленно.

Едва ли надо говорить, что почтенный Хью Питерс больше не объявлялся. Судья никогда о нем не упоминал. Но, как это ни странно, если учесть, с каким презрением он высмеял неудачную уловку, развеянную в прах одним дуновением, посетитель в белом парике и разговор в темном кабинете часто приходили ему на память.

Наметанный глаз подсказал судье, что, если отбросить грим и другие ухищрения по изменению внешности, которые можно каждый вечер наблюдать на театральных подмостках, этот лжестарик, который, как выяснилось, оказался не по зубам его рослому лакею, был как две капли воды похож на Льюиса Пайнвэка.

Судья Харботтл велел своему судебному помощнику отправиться к королевскому стряпчему и сообщить ему, что в городе появился человек, поразительно похожий на узника тюрьмы в Шрусбери Льюиса Пайнвэка, и немедленно сделать запрос по почте, не выдает ли кто в тюрьме себя за Пайнвэка и не бежал ли он тем или иным способом.

Однако узник был на месте и, без сомнений, это был именно Льюис Пайнвэк и никто другой.

Глава IV
Заминка в суде

Когда пришел срок, судья Харботтл отправился на выездную сессию, и в условленный день судьи были в Шрусбери. Новости тогда расходились медленно, и газеты, так же как почтовые кареты и фургоны, не привлекали к себе внимания. Миссис Пайнвэк чувствовала себя довольно одиноко, оставшись хозяйствовать в доме судьи с небольшим числом слуг и домочадцев: значительная часть прислуги уехала с судьей, так как он отказался от выезда верхом и путешествовал в государственной карете.

Несмотря на ссоры, взаимные обиды – иные из них, нанесенные ею самой, были чудовищными, – несмотря на злобную грызню во все годы супружеской жизни – жизни, в которой как будто не было места никаким проявлениям любви, приязни и снисходительности, – теперь, когда Пайнвэку непосредственно угрожала смерть, на нее вдруг нашло нечто вроде угрызений совести. Она знала, что в Шрусбери разыгрывались события, которые должны были определить его судьбу. Она знала, что не любила его; но даже пару недель назад и предположить не могла, что так сильно будет переживать в этот час тревожного ожидания.

Ей был известен день, на который предположительно назначили суд. Она ни на миг не могла выбросить это из головы, и по мере приближения вечера ею овладевала слабость.

Прошло два-три дня; тогда она уже знала, что суд состоялся. Между Лондоном и Шрусбери царило половодье, и новости подолгу задерживались. Она хотела, чтобы половодье длилось вечно. Ужасно было ждать вестей; ужасно было сознавать, что событие свершилось, а она не услышит о нем, пока своевольные реки не пойдут на убыль. Не менее ужасно было понимать, что они все же войдут в берега и тогда в конце концов известие придет.

Она немного рассчитывала на доброту судьи и гораздо более – на удачу или случай. Она умудрилась послать деньги, в которых Пайнвэк нуждался. Он не будет лишен совета юриста, а также энергичной и умелой поддержки.

Наконец-то вести и вправду пришли – все разом: письмо от подруги из Шрусбери, возврат приговоров, присланных судье, а самое важное – сведения о выездных сессиях в Шрусбери – добыть их оказалось проще простого. С большим апломбом, правда, крайне лаконично их сообщило «Утреннее рекламное приложение». Как нетерпеливый читатель романа, который открывает сначала последнюю страницу, она читала, потрясенная, список смертных приговоров.

Двоим дали отсрочку, семеро были повешены. И в этом главном списке была строка: «Льюис Пайнвэк – подлог».

Ей пришлось перечитать эти слова раз шесть, прежде чем до нее дошел их смысл. Абзац выглядел так:

«Приговор, смертная казнь – 7.

Приведен в исполнение 13-го числа, в пятницу, в отношении следующих лиц:

Томас Праймер по прозвищу Утка – грабеж на большой дороге.

Флора Гай – воровство в размере 11 шиллингов 6 пенсов.

Артур Паунден – кража со взломом.

Матильда Маммери – бунт.

Льюис Пайнвэк – подлог, переводный вексель».

Дойдя до этих слов, она перечитала их опять и опять, чувствуя, как внутри у нее все холодеет.

Эту пышнотелую экономку в доме знали как миссис Каруэлл – то была девичья фамилия, которую она вновь стала носить.

За исключением хозяина, никто в доме не знал ее истории. Ее появление здесь было обстряпано очень ловко. Никто не заподозрил, что это было согласовано между нею и старым греховодником в пурпурной мантии с горностаем.

Ее малышке не исполнилось еще семи лет.

Взбежав по лестнице в коридор, Флора Каруэлл схватила девочку в охапку и унесла в спальню, не соображая толком, что делает. Там она присела, посадила дочку рядом с собой, посмотрела в ее удивленное лицо – и в страхе разрыдалась.

Она надеялась, что судья все же спасет Пайнвэка. Полагаю, что он мог бы это сделать. Какое-то время она злилась на него, обнимала и целовала свою озадаченную малышку, которая отвечала ей пристальным взглядом больших круглых глаз.

Эта девчушка только что потеряла своего отца и даже не знала об этом. Ей всегда говорили, что ее папа давно умер.

Флора была женщина грубая, необразованная, пустая и вспыльчивая, не способная сколько-нибудь четко мыслить и даже чувствовать; но в этих слезах была смесь ужаса и самобичевания. Она боялась этого маленького ребенка.

Однако миссис Каруэлл жила не чувствами, а пудингами и говядиной. Она утешила себя глотком пунша. Даже негодуя, она не долго переживала. Будучи существом сугубо плотским, она позволила себе скорбеть о том, чего не вернешь, буквально считанные часы и по-другому не могла, даже если бы захотела.

Судья Харботтл вскоре возвратился в Лондон. За исключением подагры, этот жестокий старый эпикуреец никогда не болел чем-нибудь существенным. Он смеялся и задабривал молодую женщину, глумясь над ее слабыми упреками. Прошло немного времени – и Льюис Пайнвэк больше ее не волновал. Судья же втихую посмеивался насчет совершенно законного устранения зануды, который мало-помалу, возможно, стал бы чем-то вроде тирана.

Вскоре после своего возвращения судья Харботтл, чьи приключения я сейчас подробно излагаю, должен был расследовать преступные дела в Олд-Бейли. По делу о подлоге он обратился с обвинением к суду присяжных, требуя смертного приговора, осуществляя тем самым собственное желание. Он прямо обличал узника, указывая на множество отягчающих обстоятельств и сопровождая свою речь циничными насмешками. Вдруг все затихли в молчании, а красноречивый судья, вместо того чтобы смотреть на присяжных, вперился взглядом в какого-то слушателя, присутствующего в суде.

Среди малозначащих фигур, стоявших в зале, была одна довольно высокая, что несколько ее выделяло. Это был худощавый простолюдин, одетый в поношенное черное платье, с худым смуглым лицом. Он как раз передал судейскому глашатаю какой-то документ и в тот же миг поймал на себе взгляд мистера Харботтла.

Присмотревшись, судья разглядел, к своему изумлению, черты Льюиса Пайнвэка. Тот улыбался присущей ему слабой улыбкой тонких губ, задирая бледный подбородок. Казалось, его совсем не касалось то откровенное внимание, которое он к себе привлек. Скрюченными пальцами он расправлял шейный платок, медленно поворачивая голову из стороны в сторону, – действие, которое дало судье возможность отчетливо разглядеть синюю припухлую полоску вокруг его шеи, – по-видимому, след от веревки.

Этот человек вместе с немногими другими зрителями стоял на приступке, с которой он мог лучше видеть судей. Он сошел вниз, и судья Харботтл потерял его из виду.

Его светлость, указывая в направлении исчезнувшего человека, обернулся к приставу. При первой попытке говорить судье не хватило воздуха. Он прокашлялся и приказал изумленному служаке арестовать человека, который помешал работе суда.

– Он только что сошел туда – вон туда! Доставьте его ко мне под охраной в течение десяти минут, а не то я сорву мантию с ваших плеч и оштрафую шерифа! – грохотал судья, причем его взгляд метался по залу, следя за приставом.

Юристы, адвокаты, зеваки уставились в том направлении, куда грозил мистер Харботтл своей шишковатой старческой рукой. Они обменялись мнениями. Никто из них не заметил никакого нарушителя. Они спрашивали друг у друга, не сходит ли судья с ума.

Поиски ничего не дали. Его светлость завершил обвинительную речь совершенно беззубо; когда же присяжные удалились, он окинул суд блуждающим, бессмысленным взглядом. Казалось, он бы и ломаного гроша не дал за то, чтобы увидеть узника повешенным.