Текст книги "Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном"
Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню
Жанры:
Ужасы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 59 страниц)
Появляется доктор Брайерли
У Милли, присоединившейся ко мне за завтраком, глаза были красные и припухшие. Она еще ловила воздух с тем тихим всхлипом, который выдает – даже при отсутствии других признаков – недавние бурные рыдания. Она села молча.
– Ему хуже, Милли? – встревоженно спросила я.
– Нет, с ним ничего плохого, с ним все в порядке, – резко ответила Милли.
– В чем же дело тогда, Милли, дорогая?
– Вредная старая ведьма! Наговорила Хозяину, что я сказала про Корморана, ну, что почтовый дилижанс прошлой ночью привез Корморана.
– А кто это – Корморан? – полюбопытствовала я.
– Ох, вот оно… Ты хочешь, чтобы я рассказала, и я хочу рассказать, а только не смею, ведь он тут же отошлет меня во французскую школу, черт бы ее побрал! Черт бы их всех побрал!
– А почему дядя Сайлас обеспокоился? – очень удивившись, спросила я.
– Так ведь врут!
– Кто?
– Л’Амур – вот кто. Она как наябедничала Хозяину про меня, так он за нее и взялся, потребовал сказать, были ли приезжие прошлой ночью, а она клялась, что никого не было. Ты уверена, Мод, – ты действительно что-то видела? Может, тебе приснилось?
– Не приснилось, Милли, я видела это, как вижу тебя, – ответила я.
– Хозяин все равно не поверит, он взъярился на меня, грозит Францией, чтоб она под воду ушла! Не люблю Францию… да, чертовски не люблю. Ты ж, наверное, тоже?.. Они меня застращали Францией – отошлют, посмей я еще хоть словечко сказать про почтовых и… про кого бы то ни было.
Меня уже мучило любопытство: кто это – Корморан? Но я поняла, что ничего не услышу от Милли, и она в действительности знала не больше моего насчет таинственного ночного посетителя.
Через несколько дней я была удивлена, увидев доктора Брайерли – он поднимался по лестнице. Я стояла в темной галерее, когда он пересекал площадку, направляясь к дядиной двери, – не сняв шляпы, с какими-то бумагами в руках.
Он не заметил меня, и, как только он вошел к дяде Сайласу, я спустилась вниз. В холле я нашла поджидавшую меня Милли.
– Значит, доктор Брайерли здесь, – сказала я.
– Это худой, что ли, с колючим взглядом, в лоснящемся черном сюртуке? Который только что поднялся наверх? – спросила Милли.
– Да. Он вошел в комнату к твоему папе, – сказала я.
– А может, как раз он приехал той самой ночью? Он оставался в доме, хотя мы его и не видели, – здесь проще простого затеряться… в таком-то доме!
Эта же мысль пришла и мне в голову, но я сразу ее отвергла. Конечно, я видела не доктора Брайерли, а кого-то другого.
Не прояснив ничего, мы взялись за наши занятия – отправились порисовать разрушенный мост. Калитка оказалась, как и прежде, запертой, и, поскольку Милли не удалось убедить меня перелезть через калитку, мы обошли забор по берегу реки.
Рисуя, мы заметили смуглое, под копной черных как сажа волос, лицо и полинявшую красную куртку Самиэля; укрывшись за деревьями, он смотрел на нас злобным взглядом и стоял недвижимо, как вырезанная из камня фигура в боковом приделе собора. Когда мы вновь поглядели в его сторону, он уже исчез.
День для зимы выдался теплый, но мы, хотя и закутанные, не усидели за этюдами дольше десяти – пятнадцати минут. По дороге обратно, минуя небольшую рощицу, мы вдруг услышали рассерженные голоса и увидели под деревьями старого злодея Самиэля и его дочь: он дважды ударил ее своей палкой, причем раз – по голове. Красавица отбежала совсем недалеко, злобный же лесной демон поспешно заковылял вдогонку, изрыгая проклятия и размахивая своей дубинкой.
Я вскипела. Я была так потрясена, что на миг лишилась речи, но в следующий – закричала:
– Изверг! Как вы смеете бить бедную девушку?!
Она, отбежав всего на несколько шагов, обернулась к преследователю – и к нам – лицом: глаза ее полыхали, она была бледна и едва сдерживала слезы. Две струйки крови стекали по ее виску.
– Эй, папаша, погляди-ка сюда! – проговорила она со странной дрожащей улыбкой, подняв руку, перепачканную кровью.
Возможно, он устыдился и поэтому пришел в еще бо́льшую ярость, поскольку громко выругался и вновь пустился за девушкой, крутя палкой перед собой. Наши голоса, однако, остановили его.
– Мой дядя узнает о вашей жестокости. Бедная девушка!
– Дай ему, Мэг, если он еще раз тебя тронет! И зашвырни его ногу в речку сегодня, когда он заснет!
– Щас я тятем же попотчую! – услышали мы брань. – Так ты научаешь ее бить отца родного? Ну смотри!
И он повернул голову к Милли, устремив на нее свирепый взгляд и размахивая дубиной.
– Успокойся, Милли, – шепнула я, ведь она уже готовилась схватиться с ним. А его я еще раз заверила, что дома сообщу дяде о том, как он обращается с бедной девушкой.
– Вас-то пущай и блаадарит за все – подъехали к ней, упросили открыть калитку, – прорычал он.
– Вранье! Мы обогнули забор по ручью, – закричала Милли.
Я считала, что препираться с ним незачем. Он же, на вид очень сердитый и, как мне показалось, немного растерянный, дергаясь и раскачиваясь, пошел своей дорогой. А на мою повторную угрозу сообщить о происшествии дяде он, уходя, через плечо проревел:
– Сайлас не сделает даже вот так. – И он щелкнул мозолистыми пальцами.
Девушка стояла на прежнем месте, она стирала кровь с лица и смотрела на ладонь, прежде чем вытереть ее о фартук.
– Бедная моя, – обратилась я к девушке, – не плачьте. Я поговорю с дядей о вас.
Но она не плакала. Подняв голову, она исподлобья, с каким-то угрюмым презрением взглянула на утешительниц.
– Возьмите вот эти яблоки, хорошо? – В нашей корзинке лежало два-три яблока, которыми так славился Бартрам.
Я не решалась приблизиться к ней: эти Хоксы, что Красавица, что Чурбан, были такие дикари… Поэтому я покатила яблоки по земле к ее ногам.
Она так же угрюмо смотрела на нас, потом сердито пнула докатившиеся до ее ног яблоки. Вытерла висок и лоб фартуком, молча повернулась и медленно двинулась прочь.
– Бедняжка! Наверное, нелегкая у нее жизнь. Какие же они странные и недружелюбные люди!
Когда мы вернулись домой, старуха л’Амур поджидала «мисс» на верху парадной лестницы; с почтительным реверансом она сообщила, что господин был бы рад видеть меня.
Не затем ли, чтобы услышать подтверждение, что я наблюдала прибытие того таинственного почтового дилижанса? Манеры дяди Сайласа, при всей мягкости, чем-то пугали меня, и меньше всего на свете мне хотелось встретить дядин обличающий взгляд.
К тому же я не знала, в каком состоянии найду дядю, и ужасалась при мысли, что опять застану его таким, как в последний раз.
Я входила в комнату с неким трепетом, но мгновенно почувствовала облегчение. Дядя Сайлас был явно в прежнем здравии и, насколько я могла помнить, одет в тот же изящный, хотя и небрежный наряд, в котором я впервые увидела его.
Доктор Брайерли – какой чудовищный контраст, какая грубая внешность и, однако, какой ободряющий в этом его присутствии знак! – сидел подле дяди Сайласа за столом и перевязывал бумаги. Он изучал меня, мне показалось, встревоженным и испытующим взглядом, когда я подходила ближе, и только после того, как я поздоровалась с ним, он, очевидно, вдруг вспомнил, что еще не встречался со мной в Бартраме: он встал и приветствовал меня в обычной резкой и несколько фамильярной манере – вульгарный, неловкий, но все же искренний и по-своему добрый.
С места поднялся и дядя – внушавшая странное благоговение фигура в свободно ниспадавших рембрандтовских одеждах черного бархата. Как же мягок, как благосклонен, как оторван от всего земного и непостижим!
– Мне нет необходимости говорить вам о ее самочувствии. Эти лилеи и розы на девичьем лице – свидетельство того, сколь живителен воздух Бартрама, доктор Брайерли. Я почти удручен тем, что скоро прибудет ее экипаж. Только и надеюсь, что она не сократит прогулки. Ее вид, определенно, оздоровляет меня. Это яркость цветов в зимнюю пору, это благоухание поля, благословенного Господом!
– Сельский воздух, мисс Руфин, – прекрасная приправа к сельской пище. Мне нравится, когда молодые женщины едят с аппетитом. Вы приобрели несколько фунтов говядины и баранины после того, как мы встречались в последний раз.
Произнеся эту лукавую речь, доктор какое-то время пристально изучал мое лицо, чем привел меня в смущение.
– Мою систему взглядов вы, доктор Брайерли, как ученик Эскулапа, должны одобрить – сначала здоровье, потом образование. Европа – лучшее место для усвоения уроков утонченности, и мы, Мод, конечно, в скором времени немножко посмотрим мир, но, думается, если речь идет о здоровье, то я находил бы несравненную, хотя и грустную прелесть в окружении, где протекают столь многие счастливые, пусть праздные и глупые младые дни мои, и это живописное уединение влекло бы меня еще сильнее. Помните дивные строки старого Шолье? {49}
Не стану утверждать, что забота и печаль совсем не посещают нас в нашем лесном убежище, но мирская суета не проникает сюда – благодарение Небу! – никогда.
На суровом лице доктора Брайерли проступил скептицизм, и, едва отзвучало впечатляющее «никогда», он произнес:
– Забыл спросить про ваш банк.
– «Бартлет и Холл», на Ломбард-стрит, – сухо, коротко ответил дядя Сайлас.
Доктор пометил себе это в блокноте с выражением лица, говорившим: «Не приму вас за анахорета».
Я заметила, как дядя Сайлас торопливо кинул на меня пронизывающий взгляд, будто оценивая, постигла ли я смысл демарша доктора Брайерли; доктор же, рассовав бумаги по вместительным карманам своего сюртука, тем временем встал и откланялся.
Когда он ушел, я решила, что самое время высказать жалобу на Дикона Хокса. Дядя Сайлас поднялся из кресла, а я, поколебавшись, начала:
– Дядя, вы позволите мне рассказать о происшествии, которому я была свидетельницей?
– Разумеется, дитя, – ответил он, устремив на меня свой проницательный взгляд. Наверное, он вообразил, что я заведу речь о том таинственном почтовом дилижансе.
Я описала сцену в Уиндмиллском лесу, которая потрясла нас с Милли всего час назад.
– Видите ли, дорогое дитя, они грубые люди, их представления далеки от наших, а их чада подвергаются наказаниям, какие нам могут показаться чрезмерно суровыми. Но я не нахожу нужным и не стану вмешиваться в семейные ссоры.
– Но ведь он сильно ударил ее по голове тяжелой палкой, дядя, и она просто истекала кровью.
– Ах! – сухо произнес дядя.
– И только потому, что мы с Милли пообещали непременно рассказать обо всем вам, он не ударил ее еще раз. Я действительно думаю, что, если он будет обращаться с ней так же жестоко, он может серьезно изувечить девушку, даже убить.
– Мое романтическое дитя! Люди этого разряда не придают значения проломленной голове, – отозвался дядя в том же тоне.
– Но, дядя, разве это не чудовищная жестокость?
– Разумеется, чудовищная жестокость, однако вам надо запомнить, что они чудовища и что им надлежит быть жестокими, – сказал он.
Я испытала разочарование. Я воображала, что дядя, при его мягкой натуре, исполнится ужаса и возмущения, узнав о таком насилии. Увы, дядя оказался заступником этого отъявленного негодяя Дикона Хокса.
– Он к тому же всегда груб и дерзок с Милли и со мной, – не отступала я.
– О! Дерзок с вами? Это другое дело. Я разберусь. Больше ничего, мое дорогое дитя?
– А этого недостаточно?..
– Он полезный слуга, этот Дикон Хокс, и хотя наружность у него не располагающая, а манеры грубы, тем не менее он предобрый отец и честнейший человек… человек высокой морали, пусть и суров. Неотшлифованный алмаз. Не ведает о правилах утонченного общества. Отважусь сказать, он искренне думает, что неизменно был донельзя почтителен с вами; посему мы должны проявить снисходительность. – И дядя Сайлас провел по моим волосам своей тонкой старческой рукой и поцеловал в лоб. – Да, мы должны проявлять снисходительность и доброту. Что говорит нам Святая книга? «Не судите, да не судимы будете». Ваш дорогой отец руководствовался этой максимой – столь же возвышенной, сколь и ужасной. На то же направлены и мои усилия… Увы! Дорогой Остин… longo intervallo… [88]88
Большое расстояние ( лат.).
[Закрыть]ты далеко от нас, ты обрел покой, а я несу свое бремя, я все еще на трудной горной тропе в непроглядной ночи.
И, повторив эти строки из Шенье {50}, с возведенными горе́ глазами и воздетой рукой, с интонацией непередаваемой скорби и усталости, он, оцепеневший, опустился в свое кресло, закрыл глаза и какое-то время оставался нем. Потом, торопливо поднеся к глазам надушенный носовой платок, он взглянул на меня очень ласково и произнес:
– Что-нибудь еще, дорогое дитя?
– Нет, дядя, благодарю вас. Я только и хотела сказать об этом человеке, о Хоксе. Думаю, он без умысла был столь груб с нами, но я действительно боюсь его, из-за него наши прогулки к реке лишены приятности.
– Я вас прекрасно понимаю, моя дорогая. Я позабочусь об этом. А вам надо запомнить: ничто не будет досаждать моей возлюбленной племяннице и подопечной, пока она в Бартраме, – ничто, чему ее старый родственник Сайлас Руфин в силах воспрепятствовать.
И с мягкой улыбкой, давая понять, что желает наконец расстаться со мной без «хлопанья дверью», он выпроводил меня.
Доктор Брайерли не ночевал в Бартраме, он остановился в маленькой гостинице в Фелтраме и после визита к нам отправился прямо в Лондон, как потом я узнала.
– Твой безобразный доктор умчал на пролетке, – сказала мне Милли, когда мы столкнулись с ней на лестнице: она торопилась наверх, я – вниз.
Зайдя в небольшую комнату, служившую нам гостиной, я, однако, обнаружила, что она ошиблась. Доктор Брайерли, в шляпе, в толстых шерстяных перчатках, в поношенном темно-сером, застегнутом до самого подбородка пальто, в котором он казался еще более долговязым, поместив свой черный кожаный саквояж на стол, читал у окна томик, принесенный мною сюда из дядиной библиотеки.
Это было повествование Сведенборга об иных мирах – о рае и об аде {51}.
Когда я вошла, он закрыл книгу, – но прежде заложил в нее палец на нужной странице, – и, позабыв снять шляпу, шагнул ко мне в своих скрипучих несуразных башмаках. Кинув быстрый взгляд на дверь, он произнес:
– Рад коротко повидаться с вами наедине… очень рад.
Между тем лицо его выражало крайнюю тревогу.
Глава IIIОтъезд в ночь
– Я сейчас уезжаю. Я… я хотел узнать, – он вновь посмотрел на дверь, – вам действительно хорошо здесь?
– Хорошо, – торопливо ответила я.
– Вы проводите время только в обществе вашей кузины? – продолжил он, окинув взглядом стол, накрытый для двоих.
– Да. Но мы с Милли очень счастливы вдвоем.
– Замечательно. Однако, наверное, здесь нет учителей, что обучали бы рисованию, пению – всему, положенному молодым леди. Нет? Никакихучителей?
– Нет. Мой дядя считает, что мне следует запастись здоровьем.
– О, это мне известно. А коляску с лошадьми так и не доставили? Когда ждете?
– Я на самом деле не могу сказать. И уверяю вас, особенно не беспокоюсь из-за отсутствия коляски. Бродить по поместью – настоящее удовольствие.
– Вы пешком добираетесь до церкви?
– Да. У экипажа, принадлежащего дяде Сайласу, требуется сменить колесо, как он объяснил.
– Молодой леди вашего положения не пристало, знаете ли, обходиться без экипажа. У вас есть верховая лошадь?
Я покачала головой.
– Ваш дядя, как вам известно, располагает средствами на ваше содержание и образование.
Да, что-то об этом было в завещании… И Мэри Куинс сетовала на то, что опекун «старается и фунта в неделю не потратить на наш пансион».
Я промолчала и опустила взгляд.
Черные пронзительные глаза доктора Брайерли вновь на миг обратились к двери.
– Он добр к вам?
– Очень добр… ласков и нежен.
– Почему он лишает вас своего общества? Он когда-нибудь обедает вместе с вами, пьет чай, беседует? Вы много видитесь с ним?
– Он несчастный инвалид, у него особый режим. Мне бы на самом деле хотелось, чтобы вы вникли в этот случай: он, я думаю, часто подолгу пребывает в беспамятстве, и разум его иногда странно слабеет.
– Осмелюсь сказать – испорчен с юных лет. Я заметил опий, приготовленный у него во флаконе… Ваш дядя им злоупотребляет.
– Почему вы так решили, доктор Брайерли?
– Средство приготавливается на воде… повышение концентрации ведет к помутнению сознания. Вы даже не вообразите, сколько этого зелья они способны проглотить. Почитайте «Любителя опиума» {52}. У меня было два случая, когда доза превышала ту, что у де Квинси. Новость для вас? – И доктор невозмутимо рассмеялся над моей наивностью.
– Что же, по-вашему, его беспокоит? – спросила я.
– Не имею представления, но, возможно, он только и делает, что тем или иным способом воздействует на свои нервы и мозг. Эти любители удовольствий, не ведающие иных стремлений, совершенно изнашивают себя и дорого платят за свои грехи. Значит, он добр и ласков, но передал вас на руки вашей кузине и слугам. Люди здесь воспитанные, любезные?
– Не знаю, что и сказать… Здесь есть человек по имени Хокс и его дочь, которые очень грубы, порой ведут себя даже оскорбительно; они говорят, мой дядя приказал им не пускать нас в некоторые уголки поместья, но я не верю, ведь дядя Сайлас не упомянул об этом, когда я сегодня пожаловалась на Хокса.
– Куда именно вас не пускают? – живо поинтересовался доктор Брайерли.
Я объяснила как можно подробнее.
– Отсюда видно? – Он выглянул в окно.
– О нет.
Доктор пометил что-то в своей записной книжке, а я добавила:
– Я совершенно уверена, что дядин запрет – это выдумка Дикона; он такой нелюбезный, неучтивый человек.
– А что вы скажете про ту старую служанку, которая все заходила в комнату вашего дяди?
– О, это старуха л’Амур, – ответила я, впрочем, ничего не прояснив своим ответом, ведь я употребила прозвище, которым наградила ее Милли.
– А этавежлива? – спросил он.
Нет конечно же. Она была неприятнейшей, даже зловредной старухой. Мне почудилось, что я вновь слышу, как она грубо бранится.
– Не слишком хорошее у вас общество, – проговорил доктор Брайерли. – Но где один, там появятся и другие. Вот, я как раз читал… – Он открыл томик, заложенный пальцем, и прочел несколько фраз, смысл которых я хорошо помню, хотя точные слова, конечно, позабылись.
Фрагмент был из той ужасной части книги, где описывалось состояние про́клятых, и в нем говорилось, что, независимо от физических причин, которые сводят этих несчастных под одной крышей и усиливают их отторгнутость от высших духов, существуют симпатии, склонности, нужды, сами собой порождающие жалкую стадность, но вместе с тем и отверженность.
– А другие слуги? Лучше? – продолжил он расспросы.
Мы мало видели других, исключая старого Жужеля, дворецкого: будто крохотное механическое создание, с каркасом из сухих косточек, он возникал то тут, то там, нашептывал что-то, ни к кому не обращаясь, и улыбался, когда накрывал на стол, а в остальном, казалось, совершенно не осознавал внешнего мира.
– Убранство комнаты совсем не во вкусе мистера Руфина, разве ваш дядя не мог позаботиться, чтобы меблировка была чуть изящнее? Это его прямая обязанность, я считаю! – Доктор Брайерли немного помолчал, а потом, все так же посматривая на дверь, проговорил тихо, с настороженностью, но очень отчетливо: – Вы больше не думали о том деле? Не желаете, чтобы ваш дядя отказался от опекунства? Не следует придавать большое значение его решению. Вы могли бы оплатить его отказ, если… цена будет разумной. И я считаю, вы позаботитесь о своих интересах, мисс Руфин, поступив таким образом… только бы выбраться, если возможно, из этого места.
– Но я совсем не думала об этом. И я счастливее здесь, чем ожидала. Я так привязалась к кузине Милли.
– Сколько времени вы уже здесь, если говорить точно?
Я ответила, что два – нет, три месяца.
– Вы видели вашего кузена, молодого джентльмена?
– Нет.
– Гм. Вам не одиноко? – поинтересовался он.
– Здесь не принимают гостей, но меня же предупредили.
Доктор насупившись изучал свой видавшей виды башмак и тихонько постукивал каблуком об пол.
– Нет, вам все же очень одиноко, и общество здесь негодное. Вам было бы веселее где-нибудь в другом месте. У леди Ноуллз, например, а?
– О, там – конечно. Но мне хорошо и здесь: на самом деле я провожу время очень приятно, и мой дядя добр. Стоит только сказать, что́ мне досаждает, и он постарается все исправить – он постоянно твердит мне об этом.
– Нет, здесь неподходящее место для вас, – повторил доктор Брайерли. – Разумеется, что касается вашего дяди, – продолжил доктор, видя удивление на моем лице, – все верно; но он совсем беспомощен. Как бы то ни было, подумайтееще раз. Вот мой адрес: Ханс Эмманьюэл Брайерли, доктор медицины, Кинг-стрит, семнадцать, Ковент-Гарден, Лондон. Смотрите не потеряйте… – Он вырвал листок с адресом из своей записной книжки. – Моя пролетка у дверей. Вы должны… вы должны… – Он смотрел на часы. – Запомните, вы должнысерьезно подумать. И никому не показывайте листок. Не оброните его где-нибудь. Лучше всего нацарапать адрес на дверце шкафа изнутри, но не ставьте мое имя – вы его запомните, – только адрес. А листок сожгите. Куинс с вами?
– Да, – сказала я, довольная, что могу хоть чем-то его порадовать.
– Хорошо, не отпускайте ее от себя, это тревожный знак, если они захотят удалить ее. Не соглашайтесь, смотрите… И дайте мне знать, я тут же приеду. Все письма, которые вы получаете от леди Ноуллз, – она ведь, как вам известно, очень откровенна в речах, – лучше сразу жечь. Я слишком задержался, однако… Запомните, что я сказал вам: булавкой нацарапайте адрес, листок сожгите и не проговоритесь ни единой живой душе об этом. До свидания. О, я унес вашу книгу!
И в лихорадочной спешке, коротко мне кивнув, он подхватил свой зонтик, саквояж, жестяной сундучок и стремительно вышел из комнаты. Через минуту я услышала стук колес его экипажа.
Я посмотрела ему вслед и вздохнула: тяжелые предчувствия, мучившие меня еще до отъезда в Бартрам-Хо, вновь пробудились в душе.
Мой уродливый, вульгарный и при всем том истинный друг исчез за гигантскими липами, прятавшими Бартрам от мира, – пролетка, с саквояжем доктора на верху, скрылась из виду, и я вновь тяжело вздохнула. Когда тени от сплетавшихся в вышине ветвей вновь легли на дорогу, я почувствовала себя беспомощной, покинутой. Опустив глаза, я увидела, что держу в руке адрес доктора Брайерли.
Я сунула листок за корсаж и быстро и бесшумно взошла по лестнице, опасаясь, как бы старуха опять не поджидала меня на площадке, чтобы позвать в комнату дяди Сайласа, – под его взглядом я выдала бы себя.
Но я благополучно достигла своей комнаты незамеченной и заперла за собой дверь. Прислушиваясь, я трудилась: острием ножниц царапала адрес там, где посоветовал доктор Брайерли. Потом, все время страшась, что кто-нибудь постучит и застанет меня, достала спички и обратила опасный клочок бумаги в пепел.
Впервые я испытала неприятное чувство, связанное с необходимостью хранить тайну. Это обособляющее положение причиняло мне непомерную боль, ведь по натуре я была очень открытой и нервической девушкой. Я непрестанно спохватывалась в последний момент, что вот сейчас обнаружу свою тайну à propos de bottes [90]90
Ни с того ни с сего ( фр.).
[Закрыть], непрестанно укоряла себя за двуличие. И всякий раз меня охватывал ужас, когда чистосердечная Мэри Куинс приближалась к шкафу или добрая душа Милли желала узреть чудеса моего гардероба. Я бы все отдала, только бы подойти, указать на буквы, тоньше волоса, и сказать: «Это адрес доктора Брайерли в Лондоне. Я нацарапала эту надпись острием ножниц, приняв все предосторожности, чтобы никто – даже вы, мои добрые друзья, – не застал меня врасплох. С тех пор я хранила секрет ото всех и дрожала, когда ваши не ведающие притворства лица заглядывали в шкаф. Теперь вы все знаете. Сможете ли вы когда-нибудь простить мне этот обман?»
Но я не решалась открыть им надпись, не решалась и уничтожить ее, о чем тоже подумывала. Наверное, нет другого такого нерешительного человека на свете. Только в минуты глубокого волнения или в страстном порыве я могу действовать. Тогда я преображаюсь, становлюсь проворной и смелой.
– Кто-то, по-моему, уехал отсюда прошлой ночью, мисс, – однажды утром сообщила с загадочным кивком Мэри Куинс. – Было два часа, у меня так болели зубы, что я сошла вниз за щепотью перца, а зажженную свечу оставила при вас на случай, ежели вы проснетесь. И когда я уже поднималась по лестнице, нет, когда уже была на площадке, со двора, от того конца галереи, что бы вы думали, я услышала? Лошадиный храп и редкие, приглушенные людские голоса, вот что. Я – к окну, выглянула. И точно: лошади, вижу, стоят, впряженные в экипаж, и малый на верх коробку грузит; тут и сундук с саквояжем подоспели. А в дверях, мне кажется, была старая Уайт… л’Амур, если вам угодно, – так ведь мисс Милли ее прозвала? – и говорила старуха с кучером.
– А кто сел в экипаж, Мэри? – спросила я.
– Ну, мисс, я ждала, сколько могла, но зубы так болели, я так замерзла, что в конце концов я бросила это и вернулась в постель, ведь кто его знает, сколько еще пришлось бы ждать. И попомните мои слова, мисс, опять будут держать все в секрете, как на прошлой неделе. Не нравятся мне их привычки, их секреты, не нравится эта старая Уайт. Она только и делает, что сочиняет, – ведь правда? А ей бы поостеречься, раз время-то ее подходит, раз старая такая. Ужас, такая старая и так врет!
Милли проявила любопытство не меньше моего, но тоже оказалась не в силах прояснить хоть что-то. Впрочем, мы сошлись во мнении: уехала, очевидно, та персона, приезду которой я была случайной свидетельницей. В этот раз экипаж останавливался у левой боковой двери за углом дома и, без сомнения, покатил проселочной дорогой.
Итак, о ночном отъезде мы узнали вновь по причине неприятного случая. Было очень досадно, однако, что у Мэри Куинс не хватило терпения дождаться появления путешественника. Мы решили: будем хранить молчание, и даже старухе Уайт – ладно, стану звать ее по-прежнему – л’Амур, – даже ей Мэри Куинс не намекнет о том, что видела. Но растревоженное любопытство, подозреваю, дало знать о себе, и Мэри вряд ли исполнила свое намерение.
Как бы то ни было, бодрящее зимнее солнце и морозные небеса, долгие вечера с ясными звездами и уютным огнем в камине, а значит, разговоры, истории, временами чтение, короткие прогулки по неизменно дивному Бартраму-Хо, а больше всего – ничем не нарушаемое течение нашей жизни, спокойствие которой не оставляло места мыслям об опасности и несчастьях, – все это постепенно подавило во мне дурные предчувствия, ожившие было под влиянием доктора Брайерли.
Кузина Моника, к моей невыразимой радости, вернулась в свое поместье, и активная дипломатия, осуществленная через почту, повела к переговорам о возобновлении дружественных связей между Элверстоном и Бартрамом.
Наконец, в один прекрасный день, кузина Моника, сияющая, не снявшая ни накидки, ни шляпки, румяная от резкого ветра с Дербиширских гор, вдруг предстала предо мной в нашей гостиной. Мы встретились, будто давно не видевшиеся школьные подруги. Кузина Моника всегда оставалась юной в моих глазах.
О, какие были объятия, какой шквал поцелуев, восклицаний, вопросов, какие ласки! В конце концов я не без труда усадила ее в кресло, а она, смеясь, сказала:
– Вы и представить себе не можете, какого самоотречения стоило мне устройство этой встречи. Я целых пять писем написала Сайласу (а я ненавижу писать) и, кажется, ни в одном не позволила себе дерзкого слова! Что за чудо ваш кроха дворецкий! Я не знала, как с ним обойтись у входной двери. Он струлдбруг {53}, эльф или всего-навсего привидение? Где ваш дядя выискал его? Уверена, он появился в канун Дня всех святых в ответ на заклинания… надеюсь, он не ваш суженый… {54}и как-нибудь ночью обратится в серый дым и вылетит в трубу. Такого древнего маленького существа я в жизни не видела! Я упала в экипаже на подушки и решила, что умру от смеха. Он пошел доложить вашему дяде о моем приезде, и я очень рада: я покажусь теперь Сайласу юной как Геба {55} – после него. Но кто это? Кто вы, моя дорогая?
Последние фразы были обращены к пухлощекой бедняжке Милли, которая стояла сбоку у камина и круглыми от страха и удивления глазами глядела на странную леди.
– Ох, простите меня! – воскликнула я. – Милли, дорогая, познакомься, это твоя кузина, леди Ноуллз.
– Значит, вы Миллисент. Дорогая, я очень рада вас видеть. – Кузина Моника вмиг была опять на ногах и уже держала руку Милли в своих, уже целовала ее в обе щеки и гладила по волосам.
Милли, надо сказать, выглядела намного достойнее, чем в тот раз, когда знакомилась с ней я. Платье ее теперь было, по крайней мере, на четверть ярда длиннее. И хотя вид у нее был, несомненно, деревенский, но она уже не казалась нелепой до крайности.
