Текст книги "Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном"

Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 59 страниц)

Глава XXXV
Комната в верхнем этаже

Мои мысли занимал мистер Кэризброук, и, пока мы не повернули к дому, я не замечала, что Милли погрузилась в молчание.

– Ферма, должно быть, красиво выстроена, если судить по той зарисовке. Отсюда далеко до Фермы?

– Две мили будет.

– Ты рассердилась? – спросила я, обратив внимание на ее раздраженный тон и мрачный вид.

– Как тут не рассердиться, девчонка!

– Что такое?

– Ну и ну – ей непонятно! Этот Кэризброук, он же на собаку чаще взглядывал бы, чем смотрел на меня; только и говорил с тобой про свои рисунки, прогулки, про родственников… У свиньи воспитания больше!

– Но, Милли, дорогая, ты забыла, он же пробовал говорить с тобой, а ты не отвечала.

– Разве я не про то же? Не умею вести разговор, как все… ну, как леди. Каждый надо мной потешается. А одета? Посмешище, да и только. Стыд какой! Я видела, Полли Шивз – вот леди так леди – смеялась надо мной в церкви в прошлое воскресенье. Еще чуток – я бы ей сказанула… Я знаю, я чудна́я… чудна́я. Стыд. Почему я такая? Стыд! Срам! Не хочу быть такой… а я не виновата…

И бедняжка Милли разревелась, затопала ногами. Она подняла подол своего куцего платьица, чтобы спрятать мокрое от слез лицо. Более курьезной фигуры мне видеть не доводилось.

– Ничего не могла разобрать, что он там говори-и-ил, – тянула бедная Милли из-за своего хлопкового, плотнее буйволовой кожи подола, – а ты… ты все до словечка по-поняла-а-а-а. И почему я такая? Стыд! Сра-а-а-ам! О-о-о-ой! Срам!

– Но, Милли, дорогая моя, мы говорили о рисовании, а ты рисовать еще не научилась, но научишься, я тебя научу. И тогда ты все поймешь.

– Каждый надо мной потешается… даже ты. Ты, Мод, хочешь удержаться, а иногда все равно… все равно надо мной смеешься. Что ж я могу сказать тебе, раз я знаю, что я чудна-а-а-я. И не умею быть другой, не умею… Срам!

– Милли, дорогая, если ты согласна, я обещаю научить тебя музыке и рисованию. Ты жила замкнуто, не у кого было учиться, но ты права, леди отличаются от прочих умением изысканно выражаться.

– Да, и джентльмены тоже… Хозяин или этот Кэризброук. А язык-то затейливый – дьявол его разберет! Я меж вас дура дурой. Хоть топись! Ой, стыд! Стыд!

– Но я научу тебя говорить таким языком, если хочешь, Милли. Ты будешь знать все, что знаю я. И я позабочусь, чтобы у тебя были платья получше.

Теперь она смотрела мне в лицо горестно, но очень внимательно – круглые глаза покраснели, нос распух, на щеках не просохли дорожки от слез.

– Хоть бы чуток они были длиннее… твои-то – длиннее… – И она опять всхлипнула.

– Ну-ну, Милли, довольно плакать; если захочешь, ты станешь такой, как любая леди, и все будут восхищаться тобой, поверь мне. Только тебе надо постараться и забыть твои словечки, привычки, надо одеваться иначе – я позабочусь об этом, если позволишь. Я думаю, ты очень умна, Милли, и считаю, что ты прехорошенькая.

Зареванное лицо бедняжки Милли расплылось в невольной улыбке, но кузина покачала головой и опустила глаза.

– Не-а, Мод, не получится.

И в самом деле, не подвиги ли Геракла бралась я совершить?

Но кузина отличалась природным умом, сообразительностью и, когда обуздывала поток своей нелепой речи, умела точно излагать мысли. Только бы ей хватило настойчивости, только бы обнаружилось прилежание! От своих обязательств, по крайней мере, я решила не отказываться.

Бедная Милли! Она была мне искренне благодарна и идею потрудиться над ее образованием приняла пылко, при этом показав себя одновременно послушной и своевольной.

Милли убеждала меня, что на обратном пути мы должны вновь атаковать позицию Красавицы и с этой стороны взять забор силой, но я настояла на том, чтобы возвращаться прежним путем, и мы обошли забор по высокому берегу речки, а потом были встречены вызывающей улыбкой Красавицы – она через калитку разговаривала со щуплым молодым человеком в бумазее и невообразимой кроличьей шапке, которую он, завидев нас, в смущении надвинул на глаза; он стоял, опершись рукой на калитку, а подбородком – на руку.

После памятного столкновения в тот день Красавица вознамерилась впредь встречать нас презрительной усмешкой.

Милли, думаю, опять развязала бы боевые действия против нее, не прояви я свою новую власть и не напомни кузине о принятых обязательствах.

– Взгляни на этого труса, на Чурбана, – вон идет по тропинке к мельнице! Притворяется, будто не видит нас, – как же, все он видит, но боится, что мы пожалуемся Хозяину и Хозяин не даст ему воли над тобой. Не терплю этого Чурбана! Он прогнал меня, когда я – в прошлом году это было – хотела прокатиться верхом на корове, да, прогнал.

Я считала, что от Чурбана можно ждать и худшего. Здесь требовалось коренное преобразование – я прекрасно понимала это и радовалась, что Милли, кажется, сама желала его, что намерение кузины сделаться больше похожей на людей ее положения, пусть вызванное обидой и ревностью, было столь же искренним, сколь и твердым.

Я до сих пор не осмотрела дом в Бартраме-Хо. О его истинных размерах я имела весьма смутное представление. Вдоль большой галереи, по одну ее сторону, тянулся ряд комнат – закрытые ставнями окна, запертые по большей части двери. Старая л’Амур рассердилась, когда мы зашли в эти комнаты, а мы ничего не могли разглядеть там, ведь Милли не хотела открывать окна – не из страха прикоснуться к какой-нибудь тайне Синей Бороды, а просто памятуя о распоряжении дяди Сайласа: все должно быть как есть. Ее мятежный дух трепетал перед моим дядей до такой степени, что, учитывая дядину благовоспитанность и очевидную мягкость нрава, оставалось только удивляться.

В дядином доме было, впрочем, то, чего не существовало в Ноуле… я никогда их не видела, хотя, наверное, в других старинных домах они устроены – я имею в виду высокие фрамуги, в которые можно заглянуть, если подпрыгнуть. Они попадались в длинных коридорах, в больших галереях, некоторые были откинуты и закреплены, так что закрывали проход, каждый раз вынуждая нас повернуть обратно.

Но Милли знала про причудливую, узенькую, очень крутую и темную лестницу в задней части дома, ведшую на верхний этаж; мы взобрались по ней и долго блуждали в комнатах, много меньше и проще тех величественных покоев, которые располагались этажом ниже. Из комнат открывался вид на прекрасное, но запущенное владение. Мы пересекли галерею и неожиданно оказались в комнате, выходившей во внутренний двор – небольшой и мрачный, – замыкаемый с четырех сторон стенами этого большого дома и спланированный архитектором, конечно, лишь для того, чтобы дать необходимый свет и воздух помещениям.

Я протерла оконное стекло носовым платком и выглянула во двор. Крыши вокруг были крутые, высокие, стены – потемневшие, в грязных пятнах, окна покрылись пылью, обрамлявшая их каменная кладка местами поросла мхом, травой, крестовником. На эту сумрачную площадку вела дверь с полукруглым навесом; трава, буйно поднявшаяся на сырой земле, пригнулась к двери, тоже потемневшей от грязи и пыли. Ясно, что нога редко ступала на этот глухой и зловещий двор, который я осматривала со странным волнением и тяжестью на душе.

– Верхний этаж… замкнутый внутренний двор… – произнесла я невольно.

– Чего это ты испугалась, Мод? Ты, похоже, привидение увидала! – Милли подошла к окну и выглянула во двор из-за моего плеча.

– Я вдруг вспомнила, Милли, о том ужасном случае.

– О каком, Мод? Что, черт побери, у тебя в голове? Скажи! – потребовала Милли, несколько озадаченная.

– В одной из этих комнат… возможно, в этой… да, конечно же в этой – видишь, панели сняты со стен, – мистер Чарк покончил с собой.

Я, подавленная, оглядела сумрачную комнату, в углах которой уже сгущались ночные тени.

– Чарк? О чем ты? Кто такой Чарк? – спросила Милли.

– Но ведь ты должна была слышать о нем.

– Ничего я не слышала. Он покончил с собой, говоришь? Повесился? Или пустил себе пулю в лоб?

– Горло себе перерезал в одной из этих комнат… в этой, я уверена, ведь твой папа велел снять обшивку стен, чтобы доказать, что здесь нет второй двери, через которую в комнату мог проникнуть убийца. Стены, как видишь, голые, и заметно, что панели сняли, – ответила я.

– Ой, вот ужас! И как у них духу хватает горло себе перерезать; я бы лучше приставила пистолет к виску и выстрелила – так, рассказывают, сделал молодой джентльмен в пивной, ну, в той, что «На дне бутылки» прозывается. Но чтоб горло себе перерезать! Чертовски храбрый малый должен быть, я считаю, ведь резать надо кусок изрядный.

– Молчи, молчи, Милли! Давай уйдем отсюда, – сказала я, видя, как быстро сумерки сгущались в ночную тьму.

– Эй, разрази меня гром, тут и кровь! Ты не видишь – вон большое черное пятно расползлось на полу, не видишь? – И Милли наклонилась, очерчивая вблизи пола пальцем контур, возможно, воображаемый.

– Нет, Милли, ты не можешь увидеть этого, – темно, на полу лежит тень. Все это – твоя фантазия, и комната, наверное, не та.

– А я думаю… я уверена – оно, пятно. Да ты посмотри только!

– Мы поднимемся сюда завтра утром и, если ты права, увидим… все ясно увидим. Идем! – сказала я, леденея от страха.

Мы не успели сделать еще и двух шагов, как бледное, в обрамлении белого чепца лицо старой л’Амур просунулось в дверь.

– Гляди-ка! А тебя чего сюда занесло? – вскричала Милли, не меньше меня испуганная неожиданным появлением.

– Чего это сюда занесло вас, мисс? – просвистела л’Амур, растерявшая к старости половину зубов.

– Мы смотрим, где Чарк горло себе перерезал, – ответила Милли.

– Этот дьявол Чарк! – проговорила старуха голосом, в каком странно смешались презрение с яростью. – Не его, не его это комната; и уходите отсюда, пожалуйста. Господину не понравится, когда он узнает, что вы таскаете мисс Мод из комнаты в комнату вверх-вниз по всему дому.

Она ворчала, довольно сердитая, но присела в почтительном реверансе, когда я проходила мимо нее, потом обшарила глазами комнату от потолка до пола, резко захлопнула дверь и заперла.

– Кто тут говорит о Чарке? Вранье это, ей-же-ей. Я так думаю, вы собрались попугать нашу мисс Мод… – еще один торопливый поклон, – привидениями да ерундой всякой.

– Промашка! Не я, а Мод мне рассказывала… и столько! Да привидения – тьфу на них! Повстречайся я с привидением, еще неизвестно, кто кого испугается! – рассмеявшись, сказала Милли.

Старуха сунула ключ в карман, с мрачным беспокойством скривив свой морщинистый рот.

– Дитя безобидное… и доброе, но напугается… напугается… напугается, что и себя забудет! – прошептала л’Амур мне на ухо в наступившей тишине, слабо кивнула в сторону Милли, впереди нас спускавшейся по лестнице, и, еще раз отвесив поклон с реверансом, направилась в сторону дядиной комнаты.

– Хозяин чудит сегодня вечером, – объявила Милли за чаем. – Не видала ведь его, когда он чудит?

– Милли, скажи яснее, что ты имеешь в виду. Он не болен, надеюсь?

– Ну, я не знаю, что это, но он временами в самом деле чудной – можно подумать, что мертв уже, по крайней мере, три дня и две ночи. Сидит, будто старуха в обмороке, – и все. Ой-ой, прямо страшно!

– Он что, без чувств в таком состоянии? – спросила я, очень встревоженная.

– Ничего не понять. От этого, я думаю, ему не конец; старая л’Амур все знает про его… состояние. Я и не вхожу к нему в комнату, когда он такой, только если пошлет за мной: он иногда, бывает, очнется, и на него блажь найдет послать за кем-то. Раз он велел, чтоб Чурбан явился к нему прямо с мельницы, тот пришел, а он только глядел на мельника минуту-другую и выгнал из комнаты. Он почти как дитя, когда вот так оцепенеет.

Я всегда потом знала, когда дядя «чудит»: старая л’Амур шикала и шипела на нас, перегнувшись через перила, стоило нам вступить на лестницу, и приказывала не шуметь возле дядиной комнаты, куда то и дело почему-то забегали слуги.

Я очень редко видела его. Иногда, из прихоти, он звал нас завтракать вместе с ним, но через неделю каприз проходил, и наша жизнь возвращалась в привычное русло.

Я получила два сердечных письма от леди Ноуллз, которую какие-то дела задерживали в другом графстве. Она была рада узнать, что мне нравится моя тихая жизнь, и обещала обратиться к дяде Сайласу за разрешением навестить меня.

На Рождество она собиралась приехать в Элверстон – это всего шесть миль от Бартрама-Хо, – и я предвкушала приятную встречу.

Она добавляла, что Милли тоже приглашена к ней, и я уже видела перед собой красивое лицо капитана Оукли, изумленно взиравшего на бедняжку Милли, за которую я теперь чувствовала себя ответственной.

Том II

Глава I
Ночной визит

Меня иногда спрашивают, почему я ношу странное колечко с бирюзой, – на взгляд непосвященных, оно не представляет никакой ценности и совершенно не приличествует бриллиантам на моей руке, оскорбленным таким соседством, судя по их холодному блеску. Оно было подарено мне на память в то время, о котором я повествую.

– Эй, девчонка, как мне звать тебя? – вскричала пугающе возбужденная Милли, однажды утром ворвавшись в мою комнату.

– Моим именем, Милли.

– Нет, у тебя должно быть прозвище, как у всех.

– Я обойдусь, Милли.

– А я хочу, чтобы было. Может, мне звать тебя Вертихвосткой?

– Ни в коем случае.

– Но должно же быть у тебя прозвище!

– Я отказываюсь…

– А я все-таки дам тебе его, девчонка.

–  Яне приму…

– Но я все равно стану как-нибудь называть тебя.

– Я могу не откликаться.

– А я тебя заставлю, – краснея, сказала Милли.

Возможно, ее рассердил мой тон, ведь мне была просто отвратительна ее прежняя грубость.

– Не заставишь, – спокойно возразила я.

– Еще посмотрим… А то дам тебе прозвище безобразнее этого.

Я презрительно улыбнулась – чтобы не выдать испуга.

– По-моему, ты кокетка, ты развязная… и вообще дура! – выпалила она, совершенно пунцовая.

Я улыбалась той же немилосердной улыбкой.

– И ты у меня сейчас получишь пощечину – глазом моргнуть не успеешь!

Она размахнулась, хлопнула рукой по платью и в ярости метнулась ко мне. Я на самом деле решила, что она вызывает меня меряться силой.

Но я остановила ее, присев в реверансе, и горделиво прошествовала из комнаты в кабинет дяди Сайласа, где нам подавали завтрак в тот и последующие дни.

За столом мы, отгородившись надменностью, молчали: кажется, мы даже не взглянули друг на друга.

В тот день мы не ходили вместе гулять.

Я сидела в полном одиночестве вечером, когда ко мне в комнату вошла Милли. Глаза у нее были красные, взгляд – очень печальный.

– Дай руку, кузина, – сказала она, беря меня за запястье, и вдруг потянула и звонко ударила моей рукой себя по пухлой щеке, так что в пальцах у меня закололо. Я не успела справиться с изумлением, как она исчезла.

Я позвала ее, но она не откликнулась, я бросилась вдогонку, но она бегала быстро, и я потеряла ее в пересекающихся галереях.

Я не видела ее ни за чаем, ни отправляясь спать, но, когда легла и уже заснула, Милли разбудила меня. Она изливала потоки слез.

– Мод, кузина, ты простишь?.. Ты уже никогда меня опять не полюбишь? Нет, я знаю, что нет… Я такая тварь… Как противно… как стыдно! Вот тебе пирожное-банбери – я в город за ним посылала… вот тебе конфеты – съешь, а? Вот тебе колечко… твои, конечно, красивее, но, может, ты будешь носить его из дружбы ко мне… в память дружбы с бедной Милли, которая еще ничего плохого тебе не сделала… Если бы ты простила меня… Я за завтраком погляжу: на руке у тебя колечко – значит, у нас опять дружба, а нет – я больше не стану тревожить тебя, просто возьму и утоплюсь – чтобы глаза тебе не мозолила дрянная Милли.

Не задержавшись ни на мгновение и покинув меня, не вполне проснувшуюся, с чувством, что все это мне пригрезилось, она выбежала из комнаты – босая, кутая плечи в задранную юбку.

Она оставила свою свечу возле моей кровати, а свои скромные подношения – на моем одеяле. Не бойся я встречи с гоблинами, я бы пустилась за ней, но страх удержал меня. Тоже босая, я стояла у постели и целовала жалкое маленькое колечко; я надела его на палец, где ношу его с тех пор и всегда буду носить. А когда я легла, мечтая, чтобы поскорее настало утро, ее бледное лицо, умоляющее и покаянное, не давало мне уснуть, и я час за часом с горечью укоряла себя за жестокое бесстрастие… я думала, откровенно говоря, что виновата в тысячу раз больше Милли.

До завтрака я напрасно разыскивала ее. За завтраком мы наконец встретились, впрочем, в присутствии дяди Сайласа, молчаливого, апатичного, но грозного, и, сидя за чрезмерно большим столом под холодным странным взглядом моего опекуна, говорили только по необходимости и то – понизив голос, потому что, если Милли вдруг произносила словечко достаточно громко, дядя Сайлас обычно вздрагивал, прикрывал ухо своими тонкими белыми пальцами с таким видом, будто боль пронзала его до самого мозга, а потом пожимал плечами и страдальчески улыбался в пространство. Когда дядя Сайлас не был настроен говорить – это иногда случалось, – мы понимали, что разговор за столом едва ли уместен.

Увидев на моей руке колечко, Милли ахнула и округлила глаза – она казалась такой обрадованной. Она чуть не вскочила с места, но удержалась; лицо бедняжки исказилось, она закусила губу. Неотрывно, с мольбой, смотрела она на меня, на ее глазах выступили слезы и потекли ручейками по пухлым щекам.

Я, несомненно, раскаивалась даже больше нее. Я плакала и улыбалась, мне так хотелось поцеловать бедняжку. Наверное, мы выглядели пренелепо; впрочем, это хорошо, что мелкие происшествия могут глубоко взволновать нас в ту пору жизни, когда серьезные испытания выпадают редко.

Но вот мы наконец остались вдвоем, и объятия, которыми наградила меня Милли, походили скорее на спортивную борьбу. Милли вертела меня так и этак, прятала лицо у меня на груди и громко причитала сквозь слезы:

– Я жила совсем одна, пока ты не приехала. Ты ко мне – по-доброму, а я… я – сатана. Я никогда тебя не назову никаким другим именем, а только – Мод… моя милая Мод!

– Милли, ты должна назвать меня Вертихвосткой. Я буду Вертихвосткой, буду кем ты захочешь. Ты должна… должна… – Я ревела под стать Милли и обнимала ее изо всех сил. Удивительно, как мы удержались на ногах.

Так наша дружба с Милли еще больше окрепла.

Между тем зима вступила в свои права, дни сделались короче, ночи – длиннее; долгими стали разговоры у камелька в Бартраме-Хо. Меня тревожили странные приступы, которым столь часто был подвержен дядя Сайлас. Вначале, поддаваясь привычке, усвоенной Милли, я не слишком много размышляла о дядиной болезни. Но однажды, когда дядя «чудил», он послал за мной, я увидела его и неописуемо испугалась.

Он лежал в белой рубахе, свернувшись клубком в громадном кресле. Я бы подумала, что он мертв, но старая л’Амур, сопровождавшая меня, вполне разбиралась в этой болезни со всеми ее жуткими симптомами.

Она мрачно, многозначительно подмигнула мне и, кивнув, прошептала:

– Не шумите, мисс, ни-ни – пока не заговорит сам. Он сию минуту подаст голос.

Я не заметила у него судорог, но лицо его исказилось как у эпилептика в припадке.

Наморщенный лоб… безумная ухмылка… незрячие, с открывшимися полосками белков глаза.

Неожиданно, поежившись, будто от холода, он выпучил глаза, сомкнул губы, заморгал и уставился на меня бессмысленным, неуверенным взглядом. Наконец на губах его проступила слабая улыбка.

– А! Девочка… дитя Остина. Дорогая моя, я едва способен… я поговорю с вами завтра… в другой раз. Это тик… невралгия или что-то вроде… Мука… Скажите ей…

И, сжавшись в комок, он уже лежал в громадном кресле в той же позе невыразимой беспомощности, а его лицо опять обратилось в ужасную маску.

– Уйдемте, мисс, он передумал, он не сможет… нет, никак не сможет поговорить с вами сегодня, – зашептала старуха.

И мы выскользнули из комнаты. Мне трудно описать пережитое потрясение. Он, казалось, был при смерти, и я, разволновавшись, сказала об этом старухе Уайт, которая, позабыв свою обычную церемонность в обращении с «мисс», подняла меня на смех.

– Помирает? Да он как святой Павел – помирает что ни день!

Я взглянула на нее, задрожав от ужаса. Думаю, она не беспокоилась о том, какие чувства могла пробудить, потому что продолжала с презрением ворчать себе под нос. Я молчала, а потом, все еще не оправившись от страха, заставила себя заговорить с ней:

– Вы не считаете, что это опасно? Не послать ли за доктором?

– Господь с вами, мисс, доктор давно все знает, – на ее лице промелькнула циничная усмешка, тем более ошеломляющая, что искажала черты немощной старости.

– Но это же припадок… паралитический или еще какой-то… ужасный припадок… Нельзя рисковатьи оставлять дядю на волю случая, верить, что организм сам справится!

– Не бойтесь вы за него – никакой это не припадок, ничего ему не сделается. Просто дурь находит время от времени. Уже с десяток лет, а то и больше… Доктор все знает, – решительно ответила старуха. – Он, дядя ваш, такой бедлам устроит, ежели вздумаете вмешаться!

Тем же вечером я обсуждала вопрос с Мэри Куинс.

– Они многого недоговаривают, мисс, но я думаю, он слишком уж пристрастился к настойке опия, – заключила Мэри.

Я и сейчас не в состоянии указать на природу тех периодических приступов. Потом я часто говорила о них с медиками, но ни разу не слышала, чтобы кто-то объяснял все пристрастием к опию. Несомненно, однако, что дядя употреблял лекарство в ужасающих дозах. Он действительно иногда жаловался, что невралгия вынуждает его держаться этой печальной привычки.

Образ дяди Сайласа, каким я увидела его в тот день, тревожил мое воображение и вселял страх. Я крепко спала по ночам в Бартраме. И это естественно, если ежедневно проводить по многу часов на открытом воздухе и в движении. Но той ночью я была взбудоражена и не могла заснуть; шел третий час, когда мне послышался на аллее звук подъезжавшего экипажа и конский храп.

Мэри Куинс была рядом, поэтому я осмелилась подняться с постели и выглянула в окно. Мое сердце учащенно забилось – я увидела, как почтовый дилижанс въехал во внутренний двор. Переднее окошко экипажа было опущено, миг-другой – и форейтор осадил коренную.

Получив какое-то распоряжение, он направил – уже шагом – экипаж ко входу, где на ступеньках я заметила поджидавшую их фигуру. Возможно, это была старуха л’Амур, а возможно, и нет. С перил лестницы, возле двери, светила лампа. Фонари почтового дилижанса тоже горели, ведь ночь выдалась темная.

Почтальон вытащил из дилижанса, как мне показалось, сумку и саквояж, снял с верха коробку, и вещи внесли в холл.

Чтобы видеть происходившее там, мне пришлось прижаться щекой к стеклу и все время протирать его ладонью, ведь оно мгновенно запотевало от моего дыхания. Но я разглядела, как некто высокого роста, закутанный в плащ, спустился с подножки дилижанса и быстро вошел в дом. Однако действительно ли то был мужчина? А может, женщина? Я так и не поняла.

Сердце мое заколотилось. Я сделала заключение: моему дяде хуже, он умирает… и это доктор, за которым послали слишком поздно.

Я прислушивалась: вот сейчас доктор поднимется, войдет к дяде – я думала, что в ночной тишине я все услышу, но до меня не донеслось ни звука. Целых пять минут я напрягала слух – понапрасну. Я вернулась к окну, но обнаружила, что экипаж исчез.

Я испытывала сильное искушение разбудить Мэри Куинс, держать с ней совет и убедить ее провести расследование. Не сомневаясь, что мой дядя при смерти, я жаждала узнать мнение доктора. Но ведь я поступила бы жестоко, оторвав добрую душу от освежающего сна. Поэтому, продрогшая от холода, я вернулась в постель и лежала, продолжая прислушиваться и строить догадки, пока не заснула. Утром, по обыкновению не дав мне одеться, в комнату влетела Милли.

– Как дядя Сайлас? – поторопилась я узнать.

– Старая л’Амур говорила, что еще чудит, но уже не так плох, как вчера, – ответила Милли.

– Разве за доктором не посылали? – спросила я.

– За доктором?.. Вот странно, она и словом не обмолвилась… – отвечала кузина.

– Я только спрашиваю.

– Не знаю, приезжал ли, нет, – проговорила она. – Но с чего ты взяла – про доктора?

– Прошлой ночью, между двумя и тремя часами, здесь был почтовый дилижанс.

– Да ну? А кто сказал? – живо заинтересовалась Милли.

– Я сама видела. И некто – я решила, доктор, – покинул дилижанс и вошел в дом.

– Враки! Кто бы за доктором посылал, девчонка? Не доктор это, говорю тебе. Каков из себя? – спросила Милли.

– Я только видела, что мужчина – а может, женщина? – высокого роста… в плаще, – сказала я.

– Тогда не он. И не другой, о котором я подумала… Будь я проклята, если это не Корморан {48}, – вскричала Милли, нетерпеливо отбивая дробь костяшками пальцев по столу.

Именно в этот момент в дверь постучали.

– Войдите, – сказала я.

В комнату вошла старая л’Амур и присела в реверансе.

– Я пришла сказать Мэри Куинс, что ее завтрак готов, – произнесла старуха.

– Кто прибыл на почтовых? – потребовала у нее ответа Милли.

– Какие еще почтовые? – взвизгнула старая карга.

– Я про почтовый дилижанс, который останавливался тут в третьем часу ночи, – проговорила Милли.

– Вранье! Подлое вранье! – выкрикнула старуха. – Не было тут у дверей никакого дилижанса с тех пор, как мисс Мод приехала из Ноула.

Я с изумлением смотрела на старуху служанку, смевшую так дерзить.

– Был дилижанс, и привез, надо думать, Корморана, – сказала Милли, наверное, привыкшая к смелым речам л’Амур.

– Опять подлое вранье, под стать прежнему! – отрезала старая карга, и ее изможденное, сморщенное лицо сделалось красным, как медь.

– Прошу вас никогда не выражаться подобным образом в моей комнате, – сказала я, очень рассерженная. – Я виделапочтовый дилижанс у дверей; то, что вы лжете, не имеет особого значения, но вашу грубость я здесь не потерплю. И если это повторится, я, несомненно, пожалуюсь дяде.

При моих словах старуха покраснела еще сильнее, сбитая с толку; она уставилась на меня, поджав губы, так что лицо ее исказила зловещая гримаса. Однако она поборола гнев и только раздраженно фыркнула, говоря:

– Я не хотела обидеть вас, мисс, мы, в Дербишире, как подумаем, так и сказанем. Я не хотела обидеть вас, мисс. Вы ж не обиделись, а? – И она еще раз почтительно присела в реверансе. – А вам, мисс Милли, я позабыла сказать, что господин требует вас сию же минуту.

Милли молча поспешила из комнаты, л’Амур, не отставая, следовала за ней.