Текст книги "Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном"

Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 59 страниц)

Глава IX
Requiescat [153]153
  Да покоится ( лат.) – поминальная молитва.


[Закрыть]

Не знаю, нужно ли говорить, что при сложившихся обстоятельствах не могло быть и речи о выполнении матримониальных обязательств. Молодую леди и Бартона разделяла слишком большая разница в летах и, разумеется, в привычках, чтобы ожидать от невесты бурной страсти или нежных чувств. Да, она была опечалена и встревожена, но сердце ее отнюдь не было разбито.

Однако мисс Монтегю посвятила немало времени и терпения безуспешным попыткам развлечь несчастного больного. Она читала ему вслух, занимала его беседой, но было очевидно, что все его усилия, все старания вырваться из цепких когтей страха совершенно бесплодны.

Молодые дамы обычно с большой благосклонностью относятся к домашним животным. В число любимцев мисс Монтегю входила старая сова, которую в свое время садовник поймал в плюще, обвивавшем развалины конюшни, и почтительно преподнес юной госпоже.

При выборе фаворита люди руководствуются не разумом, а капризом. Примером тому может послужить нелепое предпочтение, которым с первого же дня отличила зловещую и несимпатичную птицу ее хозяйка. Эту маленькую причуду мисс Монтегю не стоило бы и упоминать, если бы не роль, которую она, как ни странно, сыграла в заключительной сцене моей истории.

Бартон, дотоле разделявший пристрастия своей невесты, с первого дня проникся к ее любимице отвращением столь же яростным, сколь и необъяснимым. Ему нестерпимо было находиться с совой в одной комнате. Он ненавидел и боялся ее со страстью поистине смешной. Людям, незнакомым с подобными чувствами, эта антипатия покажется невероятной.

Дав таким образом предварительные пояснения, я начну в подробностях описывать заключительную сцену, последнюю в ряду странных событий. Однажды зимой, ночью, когда стрелки часов близились к двум, Бартон, как обычно в это время суток, лежал в постели. Слуга, упомянутый нами выше, занимал кровать поменьше в той же комнате; спальня была освещена. И вот слугу внезапно разбудил голос хозяина:

– Никак не могу выбросить из головы проклятую птицу, все кажется, что она выбралась на свободу и прячется где-то здесь, в углу. Она мне только что приснилась. Вставай, Смит, поищи ее. Не сон, а настоящий кошмар!

Слуга поднялся с постели и стал осматривать комнату. Вскоре ему почудились хорошо знакомые звуки, более похожие на хрип, чем на птичий посвист. Именно такими звуками совы, где-нибудь притаившись, спугивают ночное безмолвие.

Уверившись в близости ненавистного хозяину создания (звук доносился из коридора, куда выходила комната Бартона), слуга понял, где продолжать поиски. Он открыл дверь и шагнул вперед, намереваясь прогнать птицу. Но стоило ему отойти от двери, как та тихо захлопнулась – видимо, под действием легкого сквозняка. Вверху, однако, помещалось окошечко, служившее для освещения коридора в дневное время, и, поскольку в комнате горела свеча, слуге не пришлось блуждать в потемках.

В коридоре он услышал, что хозяин зовет его (очевидно, тот, лежа в кровати с задернутым пологом, не видел, как слуга вышел) и велит поставить свечу на столик у кровати. Слуга был уже довольно далеко и потому, чтобы не разбудить домашних, молча поспешил обратно, стараясь ступать бесшумно. И вдруг, к своему изумлению, он услышал, как чей-то спокойный голос откликнулся на зов; взглянув на окошко над дверью, слуга обнаружил, что источник света медленно перемещается, словно бы в ответ на приказание хозяина.

Парализованный страхом (не без примеси любопытства), слуга стоял у порога ни жив ни мертв, не решаясь открыть дверь и войти. Послышалось шуршание полога, тихий голос, словно бы убаюкивающий ребенка, и тут же прерывистые восклицания Бартона: «Боже мой! Боже мой!» – и так несколько раз. Наступила тишина, потом ее вновь прервал убаюкивающий голос, и наконец раздался жуткий, душераздирающий вопль, исполненный предсмертной тоски. В неописуемом ужасе слуга бросился к двери и налег на нее всем телом. Но то ли он в волнении неправильно повернул ручку, то ли дверь действительно была заперта изнутри – так или иначе, войти ему не удавалось. Он тянул и толкал, а в комнате все громче и неистовей повторялись вопли в сопровождении тех же приглушенных звуков.

Похолодевший от страха, едва сознавая, что делает, слуга помчался по коридору прочь. На верхней площадке лестницы он наткнулся на перепуганного генерала Монтегю. Лишь только они встретились, жуткие крики стихли.

– Что это? Кто… где твой хозяин? – бессвязно восклицал Монтегю. – Что-то… Ради бога, что случилось?

– Боже милосердный, все кончено, – проговорил слуга, кивая в сторону комнаты хозяина. – Он мертв, сэр, ручаюсь, что он умер.

Не требуя дальнейших объяснений, Монтегю поспешил к комнате Бартона. Слуга следовал за ним по пятам. Монтегю повернул ручку, и дверь отворилась. Тут же, издав протяжный потусторонний крик, внезапно сорвалась с дальнего конца кровати зловещая птица, за которой охотился слуга. Она едва не задела в дверном проеме генерала и его спутника, по дороге загасила свечу в руках генерала и, пробив слуховое окно, растворилась в окружающей тьме.

– Вот она где, Господи помилуй, – шепнул слуга, прервав напряженное молчание.

– Черт бы побрал эту птицу, – пробормотал Монтегю, не сумевший скрыть свой испуг при внезапном появлении совы.

– Свеча не на месте, – заметил слуга после еще одной паузы, указывая на горящую свечу. – Смотрите, ее кто-то поставил рядом с кроватью.

– Отдерни-ка полог, приятель, нечего попусту стоять и глазеть. – Голос генерала звучал тихо, но сурово.

Слуга замешкался в нерешительности.

– Тогда подержи, – сказал Монтегю, торопливо сунув ему в руку подсвечник, приблизился к кровати и сам откинул полог. Свет упал на бесформенную фигуру, полусидевшую в изголовье. Несчастный откинулся назад, стараясь, казалось, вжаться в стенную панель; руки его все еще цеплялись за одеяло.

– Бартон, Бартон, Бартон! – В голосе генерала к волнению примешивался благоговейный трепет. Генерал взял свечу и поднес ее к лицу Бартона, застывшему и побелевшему. Челюсть Бартона отвисла, открытые глаза незряче вперились в пространство. – Боже всемогущий, он мертв, – вырвалось у генерала при виде этого страшного зрелища.

Минуту-другую оба глядели молча.

– И уже похолодел, – шепнул Монтегю, выпуская руку мертвеца.

– Смотрите, смотрите, сэр, – содрогаясь, прервал слуга вновь наступившее молчание, – чтоб мне провалиться, здесь что-то лежало у него в ногах. Вот здесь, сэр, здесь.

Он указывал на глубокую вмятину в постели – по-видимому, след какого-то тяжелого предмета.

Монтегю безмолвствовал.

– Пойдемте отсюда, сэр, ради бога, пойдемте, – прошептал слуга, схватив генерала за рукав и испуганно осматриваясь. – Ему уже ничем не поможешь. Пойдемте, бога ради!

Тут же послышались шаги – к комнате приближались несколько человек. Монтегю поспешно приказал слуге остановить их, а сам попытался высвободить из мертвой хватки покойника одеяло и, по возможности, придать жуткой фигуре положение, близкое к лежачему. Затем он, тщательно задернув полог, вышел навстречу домашним.

* * *

Вряд ли имеет смысл прослеживать дальнейшую судьбу второстепенных персонажей моего повествования; достаточно сказать, что ключа к разгадке описанных таинственных событий сыскать так и не удалось. Ныне, когда утекло уже немало воды после завершающего эпизода этой странной и необъяснимой истории, трудно надеяться, что время прольет на нее новый свет. Пока не наступит день, когда на земле не останется более ничего сокровенного, она пребудет под покровом неизвестности.

В прошлом капитана Бартона обнаружилось лишь одно происшествие, которое молва связала с муками, пережитыми им в свои последние дни. Он и сам, судя по всему, рассматривал то, что с ним происходило, как кару за некий совершенный в свое время тяжкий грех. Об упомянутом событии стало известно, когда со дня смерти Бартона прошло уже несколько лет. При этом родственникам Бартона пришлось пережить немало неприятных минут, а на его собственное доброе имя была брошена тень.

Оказалось, что лет за шесть до возвращения в Дублин капитан Бартон, будучи в Плимуте {126}, вступил в незаконную связь с дочерью одного из членов своей команды. Отец сурово, более того, бесчеловечно покарал свое несчастное дитя за слабость. Рассказывали, что девушка умерла от горя. Догадываясь, что Бартон был соучастником ее греха, отец стал вести себя по отношению к нему подчеркнуто дерзко. Возмущенный этим, а главное, безжалостным обхождением с несчастной девушкой, Бартон неоднократно пускал в ход те непомерно жестокие меры поддержания дисциплины, какие дозволяются военно-морским уставом. Когда судно стояло в неаполитанском порту, моряку удалось бежать, но вскоре, как рассказывали, он умер в городском госпитале от ран, оставшихся после очередной кровавой экзекуции.

Связаны эти события с дальнейшей судьбой капитана Бартона или нет, сказать не берусь. Однако весьма вероятно, что сам Бартон такую связь усматривал. Но, чем бы ни объяснялось таинственное преследование, которому подвергся Бартон, в одном сомневаться не приходится: что за силы здесь замешаны, никому не дано узнать вплоть до Судного дня.

СУДЬЯ ХАРБОТТЛ {127}

Пролог

На этой папке доктор Гесселиус начертал всего лишь два слова: «Отчет Хармэна», со ссылкой на свое выдающееся эссе «Внутреннее восприятие и условия его обнаружения».

Эта ссылка на том I, раздел 317, примечание Z. Итак, примечание, на которое он ссылается, гласит: «Существуют два отчета о любопытном деле достопочтенного судьи Харботтла. Один в июне 1805 года прислала мне миссис Триммер с водного курорта Танбридж-Уэллс; другой, намного позже, Энтони Хармэн, эсквайр. Я решительно предпочитаю первый из них, прежде всего потому, что он более подробный и детализированный и написан, как мне кажется, с большей осмотрительностью и знанием дела, и, далее, потому, что письма от доктора Хэдстоуна, которые туда включены, представляют это дело как в высшей степени важное для правильного восприятия сути происшедшего. Из всех получивших огласку случаев, с какими я когда-либо сталкивался в моей практике, этот наилучшим образом раскрывал внутреннее восприятие. В нем присутствовал также феномен, частое повторение которого как бы указывает на определенный закон разрешения подобных необычных обстоятельств, другими словами, демонстрирует некую, я бы сказал, заразительность вторжения тонкого мира, доступного лишь для внутреннего ока, в область сугубо материальную. Как только некое видение укореняется в одном пациенте, возросшая энергия этого видения начинает действовать – более или менее ощутимо – на других. Внутренний взор открылся у девочки, следом – у ее матери, миссис Пайнвэк, и та же ситуация способствовала открытию как внутреннего зрения, так и слуха у судомойки. Последующие видения – результат закона, объясненного в томе II, разделы 17—49. Как мы видим в разделе 37, ассоциации, вызванные единовременно, в зависимости от ситуации объединяются или воссоединяются в душе человека на определенный период. Его максимумисчисляется сутками, минимум – ничтожной долей секунды. Мы видим наглядное проявление этого принципа в определенных случаях лунатизма, эпилепсии, каталепсии и маний особого болезненного характера, не сопряженных, впрочем, с неспособностью к делам».

Выписку из истории болезни судьи Харботтла, сделанную миссис Триммер в Танбридж-Уэллсе, по мнению доктора Гесселиуса, из двух лучшую, я не смог обнаружить среди бумаг последнего. В секретере я нашел записку, из которой следовало, что «Отчет об истории болезни судьи Харботтла», написанный миссис Триммер, отдан доктору Ф. Гейне. Я, соответственно, обратился к этому ученому и компетентному джентльмену, который вместе с ответным письмом, полным смятения и сожалений по поводу возможной пропажи «бесценной рукописи», переслал мне записку в несколько строчек, написанную много позже доктором Гесселиусом и полностью оправдывавшую доктора Гейне, поскольку она подтверждала благополучное возвращение бумаг. Таким образом, в сборник вошло одно лишь повествование мистера Хармэна. Позже доктор Гесселиус в другом месте своих записок, на которые я уже ссылался, говорит: «Что касается фактической (немедицинской) стороны дела, рассказ мистера Хармэна точно соответствует тому, что предоставлено миссис Триммер». Строго научный взгляд на произошедшее вряд ли заинтересует широкого читателя. Исходя из этого, мне, вероятно, следовало, будь у меня даже оба документа на выбор, предпочесть бумаги мистера Хармэна – которые полностью приводятся на последующих страницах.

Глава I
Дом судьи

Тридцать лет назад один старик, которому я поквартально платил небольшую ренту за кое-какую собственность, пришел за ней в очередной раз. Этот сухощавый, грустный, тихий человек знавал лучшие дни и был безукоризненно честен. Нельзя вообразить более добросовестного рассказчика историй о привидениях.

Одну из них, хотя с явной неохотой, он и поведал мне. Разговорился он, пытаясь объяснить то, чего сам я не заметил бы: он посетил меня за два дня до окончания недели, следующей за точным днем уплаты, чего обычно не делал. Свой поступок он объяснил внезапным решением съехать с квартиры, из-за чего возникла необходимость уплатить за нее чуть раньше оговоренного срока.

Квартировал он на одной из темных улиц Вестминстера, в просторном старом доме, очень теплом, обшитом сверху донизу панелями, со множеством окон, что было отнюдь не лишним, учитывая их толстые переплеты и малюсенькие стекла.

Этот дом, судя по карточкам в его окнах, предлагался к продаже или в аренду. Но никто, по-видимому, не обращал на него внимания.

Хозяйкой там была худая вдова в черных, выцветших шелках, весьма неразговорчивая, с большими, неподвижно-настороженными глазами, которые, казалось, глядя вам в лицо, читают все, что вы могли бы увидеть в темных комнатах и коридорах, по которым прошли. В своем распоряжении она имела одну-единственную служанку, выполнявшую все необходимые работы. Мой бедный друг снял комнаты в этом доме по причине их крайней дешевизны. Он прожил там почти год, не испытывая никаких неудобств, и был единственным квартиросъемщиком, платившим за свое жилье. Обитал он в двух комнатах: в гостиной и в спальне, из которой была дверь в чулан, где хранились под замком его книги и бумаги.

В одну из последних ночей ему не спалось, и он, проворочавшись в постели, зажег свечу и стал читать, перед этим, как обычно, заперши входную дверь. Почитав какое-то время, он отложил книгу в сторону. Старые часы на верхней площадке лестницы пробили один раз, и тут он увидел, к своему ужасу, что дверь чулана, которую он считал запертой, бесшумно отворилась и худощавый смуглый мужчина, лет пятидесяти, зловещею облика, одетый в траурное платье весьма старомодного покроя, вроде тех костюмов, что мы видим у Хогарта {128}, вошел на цыпочках в комнату. За ним проследовал мужчина постарше, тучный, в цинготных пятнах. Его черты, застывшие как у трупа, несли в себе жуткий отпечаток похотливости и злодейства.

На этом старике был цветастый шелковый халат с оборками, на пальце – золотое кольцо, а на голове – бархатный берет наподобие тех, что во времена пудреных париков обычно носили богачи. В руке с кольцом, обхваченной гофрированной манжетой, ужасный старик держал веревочную петлю.

Две эти фигуры пересекли комнату по диагонали, пройдя от чуланной двери в дальнем конце комнаты, слева от окна, мимо изножья кровати к ведущей в коридор двери, справа, недалеко от изголовья.

Мой собеседник не стал описывать, что он почувствовал, когда эти фигуры прошли так близко от него, отметив лишь, что не только не станет больше спать в этой комнате, но что никакие сокровища мира не заставят его снова войти в эту комнату в одиночку, даже при свете дня. Утром он обнаружил, что обе двери – и та, что ведет в чулан, и другая, ведущая в коридор, – крепко заперты, какими он и оставил их перед тем, как лечь спать.

Отвечая на мой вопрос, он заявил, что якобы ни один из них не ощутил его присутствия. Они отнюдь не скользили, а ходили, как это делают живые люди, хотя совершенно бесшумно, и он почувствовал, как задрожал пол, когда они прошли по комнате. Я не стал больше задавать вопросов, поскольку мой собеседник явно страдал, говоря о своих видениях.

Однако в его описании были некоторые странные и настолько удивительные совпадения, что они побудили меня в тот же день отправить одному старинному приятелю, жившему тогда в отдаленном уголке Англии, письменный запрос о сведениях, которые, как я знал, он мог мне предоставить. Сам он не раз обращал мое внимание на тот старый дом и рассказывал мне, хотя и очень коротко, странную историю, которую я просил его теперь изложить более подробно.

Ответ приятеля удовлетворил меня, и следующие страницы передают его содержание.

В твоем послании (писал он) высказано желание узнать некоторые подробно ста о последних годах жизни мистера Харботтла, одного из судей гражданского суда {129}. Ты, конечно, имеешь в виду те необычные происшествия, которые надолго сделали этот период его жизни темой для «зимних сказок» {130}и метафизических спекуляций. Что касается этих загадочных подробностей, то мне довелось узнать о них, быть может, больше, чем кому бы то ни было из живущих ныне.

В последний раз я осмотрел старый фамильный особняк больше тридцати лет назад, когда вновь посетил Лондон. За годы, которые прошли с тех пор, перестройка, с ее предварительными разрушениями, как я слышал, чудесным образом изменила район Вестминстера, в котором он находился. Будь я вполне уверен, что этот дом снесен, я легко назвал бы улицу, на которой он стоял. Однако то, что я должен сказать, похоже, не повысит его доходности, и, поскольку я боюсь навлечь на себя неприятности, предпочитаю хранить молчание по этому поводу.

Я не могу сказать, сколько лет было дому. Люди говорили, что он построен Роджером Харботтлом, турецким купцом, в правление короля Якова I {131}. Я не слишком разбираюсь в таких вопросах, но поскольку я побывал в доме, пусть заброшенном и безлюдном, то могу в общих чертах рассказать, как он выглядел. Сложенный из темно-красного кирпича, с дверью и окнами, облицованными пожелтевшим от времени камнем, он отступал на несколько футов вглубь от линии, образованной другими домами улицы. Затейливо-вычурные чугунные перила вдоль широкого крыльца приглашали вас подняться к входной двери, где под цепочкой ламп, среди завитков и переплетенных листьев, были прилажены два огромных огнетушителя, похожих на конические колпаки фей, в которые лакеи в старые времена втыкали свои факелы, высаживая важных людей из портшезов или карет в прихожую или на ступени портала – кого как. В этой прихожей, до потолка облицованной панелями, есть большой камин. Две или три двери с каждой стороны прихожей открываются в комнаты, отделанные в старинном, пышном стиле. Окна в них высокие, с множеством мелких стекол. Пройдя под аркой в глубине прихожей, вы ступаете на широкую массивную лестницу-«колодец». Есть там и черный ход. Здание внушительное и недостаточно освещенное, во всяком случае для своих масштабов, по сравнению с современными домами. Задолго до того дня, когда я его осматривал, оно считалось непригодным для жилья и, кроме того, имело мрачную репутацию дома с привидениями. Нити паутины вились от потолка и заполоняли углы карнизов. Повсюду лежал толстый слой пыли.

Впервые я посетил этот дом в 1808 году, еще мальчиком, вместе с моим отцом. Мне было около двенадцати лет, а это очень впечатлительный возраст. С благоговейным трепетом смотрел я по сторонам. Я был здесь, в самом центре той сцены, где разыгрались ужасные события, рассказы о которых я с замиранием сердца слушал у родного очага.

Мой отец был старым холостяком лет под шестьдесят, когда женился. Будучи ребенком, он по меньшей мере раз двенадцать видел судью Харботтла председательствующим в мантии и парике – до его смерти, которая последовала в 1748 году. Внешность судьи неприятно поразила не только воображение отца, она подействовала ему на нервы.

Судье в то время было лет шестьдесят семь. Он имел огромное лицо багрового цвета, большой прыщавый нос, свирепые глаза и грубый жесткий рот. Мой отец, который в то время был юн, считал, что это самое впечатляющее лицо, какое он когда-либо видел. Само строение, лепка лба свидетельствовали о силе ума. Голос, громкий и резкий, придавал сарказму – обычному его оружию в ходе судебного заседания – еще бо́льшую силу.

Этот старый джентльмен считался едва ли не самым большим негодяем в Англии. Даже во время суда он постоянно выказывал свое презрение к чьим бы то ни было суждениям. Говорили, что судебные дела он решал по своему усмотрению, вопреки защитникам, обвинителям, властям и даже присяжным, с помощью своеобразного сочетания лести, принуждения и мистификаций, что так или иначе сбивало с толку и ломало сопротивление. Сам он, как ни странно, не совершал ничего предосудительного: для этого он был слишком хитрым. Тем не менее он имел репутацию опасного и недобросовестного судьи, но репутация эта ничуть его не трогала. Как, впрочем, и тех приятелей, с которыми он делил часы досуга.