Текст книги "Исповедь моего сердца"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

Безусловно, не отличаясь ни утонченностью, ни особыми умственными способностями, Кристофер Шенлихт был достаточно сообразителен, чтобы понимать, что о них говорят; замечать, как в общественных местах люди украдкой бросают осуждающие взгляды на него и пышно разодетую миссис Пек; слышать, как шепчут разные колкости у них за спиной. В такие минуты он густо краснел и стискивал зубы, молча глотая то, на что Элоиза Пек, если бы она тоже все это замечала, ответила бы лишь злым вызывающим смехом. Молодому человеку было лет двадцать пять, хотя вид у него оставался мальчишеским; росту в нем было шесть футов два дюйма, широкие плечи, открытое, резко очерченное лицо с быстро растущей щетиной, требовавшей бритья дважды в день. («На ярмарке в Сиракузах такой экземпляр завоевал бы голубую ленту», – сухо заметил один из друзей Уоллеса Пека.) Кристофер был светлым блондином, такими же светлыми, как волосы на голове, были у него брови и ресницы, из-под которых глядели голубовато-серые глаза; он передвигался со своеобразной неуклюжей грацией медведя, который ходит на задних лапах (как остроумно заметил редактор отдела светской хроники из «Нью-Йорк пост», рассказывая о «птице, вылетевшей из золотой клетки», и ее новом компаньоне).

Миссис Пек, у которой никогда не было детей, одевала своего юного друга весьма своеобразно, хотя и со вкусом: сшитые на заказ клубные пиджаки, фланелевые костюмы, аскотские галстуки, шелковые рубашки с мелко плиссированными манишками, элегантные шляпы, введенные в моду бродвейским актером Джорджем М. Коханом; однако нельзя было сказать, что молодой человек носил все это непринужденно, и не один наблюдатель, говоря о юном Шенлихте, отмечал, что под ногтями у него грязь, а белье, несомненно, бывшее свежим с утра, к середине дня таковым уже не является. То ли от робости, то ли от стыда взгляд его чаще всего был потуплен, а его повадка была характерна для человека, который в детстве настрадался от жестоких шуток ровесников.

При всем при том Кристофер Шенлихт вовсе не был таким неразвитым, как считали критически настроенные приятельницы миссис Пек. Он обнаруживал удивительную компетентность, будучи посылаем по делам в качестве ее эмиссара; когда того требовала ситуация, говорил с хозяевами магазинов, мастеровыми, служащими отелей и тому подобной публикой весьма жестко. Миссис Диггетт, вдова адмирала, рассказывала, что видела, как он курил сигару, прогуливая шпицев по променаду вдоль берега, а также что молодой человек, оставаясь один, весьма грубо одергивал собак, когда их тявканье становилось слишком назойливым или когда они запутывали поводки вокруг его щиколоток. Миссис Эймос Селлик, молодая замужняя дама с Манхэттена, докладывала, что в ее присутствии он вел себя «учтиво», «по-джентльменски»; когда миссис Пек бывала в отлучке, он охотно помогал установить пляжный зонтик для детей миссис Селлик, часами играл и плескался с ними в прибрежных волнах, носил их на своих сильных плечах, строил замысловатые замки из песка. Уже через несколько дней после знакомства Кристофер был для детей старшим братом: воспитанный, добронравный, честный, как и подобает христианину, юноша, вовсе не похожий на аморального жиголо, открыто живущего с женщиной, годящейся ему в матери. «Он жертва этой бесстыдной соблазнительницы! – шепотом говорила миссис Селлик. – И как жаль, что, судя по всему, он лишен семьи, которая могла бы защитить его от нее».

V

Кристофер, ты слушаешь меня?

Да, мэм.

Да, Элоиза.

Да, Элоиза.

Так ты слушаешь или спишь наяву?.. Готова поклясться, что твои мысли где-то далеко!

Вовсе нет, Элоиза.

Тебе наскучил Атлантик-Сити? Ты счастлив? Может быть, нам податься куда-нибудь в другое место?

Как пожелаешь, Элоиза.

Несомненно, нам пора пожениться!

Да, несомненно.

Но ты любишьсвою Элоизу? Больше всего на свете?

О да.

И тебя не тревожит будущее? Жестокая людская молва?

О нет.

И ты не жалеешь о несбывшемся предназначении? Пожалуйста, скажи мне, дорогой, что ты не жалеешь,потому что было бы очень дурно с моей стороны встать между тобой и надеждами, которые Бог на тебя возлагает.

Бог возлагает на меня надежды?

Ну, ты ведь должен был стать священником…

Но Бог совершенно очевидно желает, мэм, чтобы я не становился священником… поскольку он прибрал к себе моего отца и таким образом учебе моей настал конец.

Ну конечно, дорогой!.. Полагаю, ты совершенно прав.

И вы, мэм, не можете встать между мной и Богом… потому что Бог сказал мне, что вы – это то, что он мне предназначил. Если бы это было не так, разве мог бы я оказаться в таком месте?

Да, сладкий мой Кристофер: думаю, ты прав.

Как же я могу быть не прав, мэм, если сам Бог послал меня вам?.. Ведь все, что мы делаем, говорим, думаем, чего желаем, предопределено Им.

Да, следует признать: порой Кристофер пугает Элоизу. Чуть-чуть.

Заставляет ее дрожать. Заставляет шевелиться волосы у нее на затылке.

Когда он так по-деловому говорит о Боге, о Божьем промысле.

Как будто он верует! – доверительно сообщает Элоиза разведенной даме, с которой в последнее время сдружилась . Как будто то, что для других – пустая болтовня, для него есть действительно слово Божие.

Позднее утро в гостиничном люксе, наполненном тяжелым ароматом вчерашних цветов, смешанным с застоявшимся запахом несвежего шампанского, печеночного паштета и остатков сыра горгонцола. И еще: горячечное безумие скомканных в исступлении атласных простыней, смятых и испачканных косметикой Элоизы наволочек, отороченных кружевами, зеркал в золоченых рамах, ничего не отражающих, и где-то неподалеку, через несколько комнат, раздражающий скулеж Принцессы и Сан-Суси, обезумевших от ревности к новой хозяйкиной любви. Горячечное безумие при виде этих сильных мускулистых ног, жилистых ног, покрытых светлыми вьющимися волосками, и кустиков более темных и жестких курчавых волос под мышками, на животе, в паху. И не важно, что между пальцами ног у Кристофера – патина застарелой грязи, не важно, что на руках под ногтями – навечно въевшаяся чернота, не важно, что невежественный мир вопит: «Дура!.. Шлюха!.. Прелюбодейка и… совратительница!»

Потому что Элоиза Пек может всем заткнуть рот одним-единственным словом – Любовь.

Посмеет ли она сейчас, когда он спит?.. сейчас, когда его дыхание напоминает хриплое похрапывание, а тело излучает влажный прогорклый жар? Посмеет ли она сейчас, после выпитой бутылки шампанского, когда весь мир у нее в голове словно бы накренился, поцеловать своего возлюбленного в эти запретные, но самые восхитительные места?

Тайный поцелуй; но, как только она касается застывшими от собственной дерзости губами теплокровной плоти, притаившейся в паху Кристофера, плоть эта оживает, словно просыпающаяся змея.

VI

Отец учил: к Игре нельзя относиться только как к игре.

И к трофеям, которые мы собираем, – только как к трофеям.

Поэтому Кристофер, утомленный любовью, спит по-настоящему; и когда он просыпается, он просыпается по-настоящему; и «любит» всерьез… ибо было бы жестоко с его стороны встать между миссис Пек и Божьей волей, явленной этой расточительной даме.

VII

Однако вечером 23 июня 1909 года за каких-нибудь четверть часа планы любовников оказываются полностью разрушенными, словно Атлантик-Сити подвергся сокрушительному землетрясению, которое сровняло с землей элегантный «Сен-Леон».

А какие великолепные планы лелеяли любовники: стать мужем и женой перед лицом Господа, как только завершится бракоразводный процесс с мистером Пеком; а если говорить о более ближних планах – поужинать в этот день пораньше и отправиться на музыкальный вечер (на нашумевшую оперетту «Предсказатель») в новый Увеселительный театр.

Лениво просидевшая на берегу весь день и уставшая от праздного времяпрепровождения миссис Пек прилегла соснуть на роскошную кровать с балдахином; она спала урывками, то задремывала, то просыпалась, то задремывала вновь… Вот она опять проснулась… или не проснулась, и этот разговор на повышенных тонах в соседней комнате ей лишь приснился?

– Кристофер? Это ты? – шепотом спросила она.

Голоса притихли, и она некоторое время лежала, приятно расслабившись, так и не поняв, действительно ли слышала голоса или это ей почудилось, и размышляя, не рано ли еще вызывать служанку, чтобы та приготовила ей ванну. Вечер в Увеселительном театре при большом стечении публики обещал быть веселым: их с Кристофером, разумеется, будут разглядывать исподтишка, так что ее туалет должен выглядеть безупречно.

Голоса снова зазвучали громче, это были мужские голоса. Один, безусловно, принадлежал Кристоферу. Но кому принадлежал другой?

«Мой милый мальчик с кем-то ссорится? Неужели такое возможно?»

Взволнованная, заинтригованная, Элоиза быстро накинула на плечи новый изумрудно-зеленый крепдешиновый пеньюар, напудрила, к сожалению, отекшее от сна лицо и попыталась пригладить спутанные волосы. Некогда! Некогда! У двери она остановилась, прислушиваясь, потому что голос Кристофера звучал сердито, она никогда еще не слышала, чтобы он говорил в таком тоне; но кто мог отвечать ему столь вызывающе? Уж во всяком случае, не гостиничный служащий.

Элоиза вслушалась. Кристоферу кто-то угрожал?

О нет: это Кристофер кому-то угрожал.

Вот снова чей-то чужой голос, то по-детски хныкающий, неразборчивый, как у пьяного, то угрожающе-требовательный и в то же время выдающий близкое знакомство с собеседником; по-братски увещевающие интонации чередуются со злобным запугиванием.

Разговор, судя по всему, шел о деньгах.

Кто-то требовал у Кристофера денег.

Кристофер приглушенным голосом отвечал, что, черт возьми, нет у него денег. Пока – нет.

Другой, неизвестный, собеседник, хрипло смеясь, твердил, что не уйдет из этого треклятого отеля, пока не получит хоть что-нибудь – не меньше двухсот долларов. Он совсем на мели, его балтиморские планы сорвались, хорошо еще удалось ноги унести!..

Элоиза была шокирована, услышав, как Кристофер кроет собеседника на чем свет стоит, потом он велел ему убираться прочь , пока женщина не услышала их разговора и все не пошло прахом.

– Я сказал – две сотни? Черта с два! Я имел в виду три!

Кристофер снова забормотал, что пока нет никаких денег… ничего существенного.

–  У старой суки ведь есть драгоценности, разве не так? Ну, давай же! Пока у меня не лопнуло мое гребаное терпение.

Так неосмотрительно, видимо, с застарелой бешеной враждой ссорились два молодых человека; даже Кристофер, казалось, забыл, где находится. Элоиза Пек стояла по другую сторону двери, словно парализованная; ее прелестный крепдешиновый пеньюар распахнулся, обнажив печальную картину дряхлеющей плоти, на лице застыла маска ужаса, похожая на те, что пародируют, а порой и предвещают смерть, глаза наполнились слезами.

VIII

Вот как случилась эта катастрофа.

Миссис Пек знала, что Кристофер во второй половине дня отправился в одиночестве на отдаленный пустынный, продуваемый ветрами участок пляжа в четверти мили от «Сен-Леона», чтобы поплавать. Потом он вернулся в гостиничный люкс, но, поскольку миссис Пек спала, с удовольствием выкурил сигару и выпил пару рюмок швейцарского шоколадно-миндального ликера на балконе, любуясь пенистым мерцающим прибоем. В 17.25 его отвлек от мечтаний тихий стук в дверь, и, даже не задумавшись о том, кто бы это мог быть, – наверняка кто-то из гостиничных лакеев, принесших миссис Пек какую-нибудь безделицу, которую она заказывала, – он подошел, открыл и, к великому своему удивлению, увидел на пороге своего младшего брата Харвудав весьма растерзанном виде.

Прежде чем Кристофер успел вымолвить слово, Харвуд протиснулся внутрь мимо него и, увидев, что они одни, начал требовать денег. Твердил, что дела у него совсем плохи, что жизни его угрожает опасность, что ему нужны деньги, нужны немедленно, и что Терстон должен их ему достать.

Кристофер был так огорошен появлением этого своего брата, которого никогда не любил и которому никогда не доверял, в таком месте, где никто не должен был его видеть, что лишь промямлил: он, мол, никакой не Терстон, он Кристофер: «Меня зовут Кристофер Шенлихт». На что Харвуд ответил, что ему наплевать, как зовут или не зовут Терстона, ему нужны деньги, а то, что здесь они есть, – очевидно. Он все знает о связи Терстона с богатой старой бабой и желает получить свою долю.

– Удача временно изменила мне, – сказал он, – и теперь, «Кристофер», мне нужно чуточку твоей.

Кристофер все еще продолжал бубнить, что, должно быть, произошла какая-то ошибка, он не Терстон, а Кристофер, и если Харвуд немедленно не уберется, он будет вынужден вышвырнуть его вон.

– Вышвырнуть меня? Ну-ну! Неужели ты это сделаешь? Неужели? Только попробуй, любовничек! – рассмеялся Харвуд и, наклонив голову, словно бульдог, изготовившийся к нападению, стиснул кулаки. – Посмей только тронуть меня – увидишь, что будет.

На протяжении своей рано начавшейся карьеры молодому человеку, называвшему себя сейчас «Кристофером Шенлихтом», случалось попадать в трудные ситуации и порой удачно выкручиваться из них; даже в наиболее панические моменты он вспоминал любимое изречение отца: «Самое плохое длится не дольше, чем требуется времени, чтобы произнести: „Это самое плохое“», – хотя отец и не мог назвать источник изречения: то ли Библия, то ли Шекспир, то ли Гомер, то ли Марк Твен. Тем не менее, пока его пьяный брат Харвуд стоял перед ним в воинственной позе в том месте и в то время, где и когда, согласно всем правилам Игры, он не должен был находиться, Кристофер успел подумать: «Вот оно – самое плохое! Да, это оно».

Потому что прежде ни разу не бывало так, чтобы один Лихт подверг другого такому риску.

Братья по крови – братья и по душе.

Самообладание, самообладание и еще раз самообладание – и все призы будут нашими?

Последний раз Кристофер, или Терстон, разговаривал с братом несколько месяцев назад, в старинной деревенской усадьбе, как ее называли в семье, Мюркирке, что находится в долине Чатокуа, штат Нью-Йорк, незадолго до двадцатидвухлетия Харвуда. После этого братья, как обычно, разъехались в разные стороны, потому что у них были совершенно разные пункты назначения: Харвуд направлялся в Балтимор, к какому-то родственнику, отцовскому «кузену», с которым ему предстояло организовать беговую лотерею. А Кристофер, или Терстон, обладавший иными дарованиями, должен был вернуться на Манхэттен и завести скоропалительный роман с богачкой миссис Пек. Находясь вдали от своих братьев и сестер, Терстон редко думал о них, ибо чем сентиментальные семейные воспоминания могут помочь делу? – как говаривал их отец. Изредка он позволял себе помечтать, куря сигару и потягивая ликер, как только что на балконе гостиничного люкса; в такие минуты дом в Мюркирке представлялся ему убежищем; мысленно он вступал в беседу с отцом, чье духовное присутствие было ему так необходимо в сложные периоды жизни (например, в то время, когда он «предавался любви» с миссис Пек).

Мистер Лихт всегда наставлял детей: в трудный момент самое мудрое – спросить себя: Как бы поступил в этой ситуации отец,а вовсе не: Как должен поступить в этой ситуации я?

«Хотел бы я знать, как поступил бы отец в такой ситуации?» – думал Кристофер, или Терстон, пока его незваный братец Харвуд рыскал по роскошной комнате, принюхиваясь, словно собака, к любимым цветам миссис Пек – розовато-жемчужным розам, хватая и разглядывая разные вещи (например, кашемировый шарф-паутинку миссис Пек, привезенный из Индии), как бы оценивая их, потом отбрасывая в сторону и повторяя, будто обезумевший попугай, что ему нужны деньги, наличные, что он не уйдет, пока не получит денег, потому что знает: «богатая старая шлюха – как там ее зовут: Пик? Поук? Пиг? [4]4
  Peek, одно из значений – писк; poke, одно из значений – кошель; pig – свинья (англ.).


[Закрыть]» – дает Терстону деньги, уж наверняка дарит подарки, и он, Харвуд , желает получить свою долю.

Если бы Терстону, или Кристоферу, довелось повстречать брата где-нибудь на улице в Атлантик-Сити, он, пожалуй, не сразу бы узнал его: коренастый молодой человек явно несколько дней не брился и, похоже, с кем-то подрался – верхняя губа у него распухла, левый глаз отвратительно заплыл и стал совсем бесцветным. На нем была грязная кепочка для гольфа, которую Терстон никогда прежде не видел, и мятый габардиновый пиджак цвета морской волны, слишком туго обтягивавший мускулистые плечи; его плохо выстиранная белая рубашка была распахнута на груди, на ней не хватало пуговицы. Было совершенно очевидно, что он не первый день пьет.

Из всех детей мистера Лихта Харвуд всегда слыл наименее добрым, наименее талантливым и, уж конечно, наименее привлекательным: его лицо (как однажды почти с восхищением заметил мистер Лихт) напоминало обух топора; маленькие, подозрительные, близко посаженные глазки были почти бесцветны, вечно слезились и таили тревогу – словно глаза хищной рептилии. До двенадцати лет Харвуд рос неестественно быстро, а потом совсем перестал расти и теперь был на несколько дюймов ниже своего красивого брата-блондина: приземистый, весьма неуклюжий. Однако Терстон по опыту знал, что, если дело дойдет до драки, Харвуд его одолеет: его бойцовская манера была непредсказуемой, разнузданной, маниакальной и не подчинялась никаким правилам – ни удары по почкам, в пах или по горлу, ни выдавливание глаз, ни укусы, ни удушение он запретными не считал. Для Харвуда неписаным законом был закон зверя.Когда они в последний раз дрались на краю мюркиркской топи, Терстону удалось спастись только благодаря тому, что он окунул брата головой в воду и не давал ему вынырнуть до тех пор, пока – как ему показалось, через довольно долгий промежуток времени – смертельная хватка сомкнувшихся у него на горле стальных пальцев Харвуда не начала ослабевать.

Наконец Терстон сдался:

– Ну хорошо, давай встретимся где-нибудь сегодня вечером. Только сейчас, черт бы тебя побрал, ты должен немедленно убраться отсюда.

– Черта с два я отсюда уберусь, – упершись руками в бока, громко ответил Харвуд. – Я тебе что – коридорный, чтобы выполнять твоираспоряжения?

Увы, ссора продолжилась самым катастрофическим образом. Пьяный, неистовствующий Харвуд снова и снова выкрикивал свои требования, Терстон пытался его утихомирить; они утратили всякую осторожность, их голоса звучали все громче, пока не перешли в откровенный крик, от которого задрожали тяжелые зеркала в золоченых рамах. Как оба впоследствии вспоминали, удивительным было то, что ни один не рискнул тронуть другого, опасаясь смертельного исхода схватки.

А в комнате рядом, словно вкопанная, стояла и слушала, что происходит, Элоиза Пек.

IX

Ко всеобщему несчастью, миссис Пек не хватило хитрости или просто здравого смысла, чтобы немедленно покинуть сцену, на которой разворачивалось столь унизительное для нее действо, призвать на помощь кого-нибудь из служащих отеля или найти свою служанку-филиппинку и послать ее за подмогой.

Да что там говорить, если ей не хватило ума (вероятно, она и впрямь была так безумно влюблена, как рассказывала), чтобы понять, что никакого Кристофера Шенлихта не существует в природе, а если бы он существовал, то уж точно принадлежал бы не ей.

И вот, вместо того, чтобы действовать с осмотрительностью, как она действовала бы в своей предыдущей жизни, миссис Пек с рыданиями, словно героиня бродвейской мелодрамы, воскликнула: «Я предана – он меня не любит!» – и в пароксизме оскорбленной гордости, широко распахнув дверь, драматически застыла на миг на пороге; потом со сдавленным криком: «Кристофер!.. Мой Кристофер обманул меня!» – бросилась в глубь комнаты. Голосом обезумевшей фурии она приказала своему жениху и его брату-скотине (ибо даже в своем крайнем нервном возбуждении она понимала, что молодые люди, несмотря на всю непохожесть друг на друга, были родственниками) немедленно убираться из ее апартаментов.

– Или я позову полицию! Полиция!

Негодование, боль, ярость оскорбленной женщины, безусловно, были искренними, как и хлынувшие из глаз горячие слезы, но даже в тот момент, когда она подскочила к своему перепуганному жениху, чтобы расцарапать его красивое лицо, где-то в подсознании у нее шевелилась мысль, что вся эта зловещая сцена – лишь некое представление и что, как всякая пленительная героиня пьесы, она серьезно не пострадает. Разве не говорил о том весь ее жизненный опыт: детский, девичий, женский? И разве столь бурные чувства сами по себе не являются залогом благополучного разрешения?

Поэтому для нее явилось полной неожиданностью, когда Кристофер, всегда такой добродушный, такой преданный любовник, стал весьма грубо защищаться: схватил ее за запястья и велел успокоиться:

– Закройте рот, миссис Пек.

Еще больше удивило ее то, что неотесанный братец Кристофера с распухшим лицом, сощурив свои бесцветные, ядовито мерцающие глаза, посмотрел на нее с нескрываемым отвращением. В его взгляде не было ни грана жалости или уважения, ни малейшего страха перед ее угрозами. Поколебавшись не более секунды, он без единого слова грубо оторвал ее от брата и зажал ей рот жесткой шершавой ладонью, чтобы заставить замолчать.

– Вы слышали, мадам, что он сказал? Закройте свой рот.

Некоторое время они боролись: миссис Пек и жестокий Харвуд Лихт. Они перевернули стол, разбили фарфоровую лампу, смахнули на пол хрустальный подсвечник. Казалось, даже стены дрожали от их борьбы. Рука бандита так плотно зажимала ей рот, что она начала задыхаться. Что же это? Неужели он собирается ее убить? Эта тварь хочет ее убить? Разъяренная, словно дикая кошка, она колотила негодяя локтями, пыталась вонзить ногти ему в лицо, билась головой об его голову.

Как унизительно! Как нелепо! Элоиза Пек, полураздетая, со всклокоченными волосами, с румянами, размазавшимися по лицу до самых седых корней волос, сцепилась с незнакомцем, который – Боже милостивый! – грозит сломать ей шею! А Кристофер, милый Кристофер, ее Кристофер, которого она любила так страстно, пытается оттащить его от нее, вопя:

– Нет, Харвуд! Харвуд! Харвуд , нет!

Но пять секунд спустя шея миссис Пек хрустнула: через несколько минут ей предстояло умереть невыносимо мучительной смертью.

X

Женщина тяжело рухнула на пол, ее изумрудно-зеленый пеньюар распахнулся, явив взорам мужчин мягкую дряблую кожу цвета прокисшей сметаны. Несколько секунд в комнате стояла мертвая тишина, слышалось только тяжелое дыхание братьев да где-то поблизости – то ли плач, то ли смех, то ли писклявый детский лепет.

Налившиеся кровью глаза Харвуда в панике впились в глаза Терстона, но прежде чем он успел что-либо спросить, Терстон со спокойным презрением пояснил:

– Собаки.

XI

Пока Харвуд мечется по комнате, хватая все, что только можно запихнуть в карманы, и отваживаясь заглянуть даже в соседний будуар в поисках денег, Терстон, бывший некогда «Кристофером Шенлихтом», опустившись на колени, неотрывно смотрит на мертвую женщину.

– Этого не может быть… – шепчет он. – Этого не должно было случиться, – шепчет он, и его душат рыдания.

Возвращается Харвуд, продолжая судорожно рассовывать добычу по карманам, от него несет прогорклым запахом грязной плоти, запахом возбужденного зверя. Он небрежно запихивает в карманы драгоценности (жемчужное ожерелье, колье из сапфиров и бриллиантов, пригоршню колец) и скомканные купюры – по двадцать, пятьдесят долларов и даже несколько однодолларовых бумажек.

Терстон никак не реагирует, когда он, хлопнув его по руке, говорит, что нужно уходить, уходить из отеля по одному, через разные двери – что толку здесь торчать: женщина мертва и уже не воскреснет…

Терстон медленно произносит:

– Харвуд. Ты этого не делал.

– А ты? – быстро откликается Харвуд.

Он ловко припудрил лицо персиково-бежевой пудрой покойницы, но не потрудился припудрить немытую шею; теперь он гримасничает перед зеркалом, то улыбаясь, то хмурясь, что-то бормоча, судорожно облизывая губы; ему до смерти хочется выпить; он поспешно завязывает на шее пестрый аскотский галстук (принадлежащий «Кристоферу Шенлихту»); хоть он уже полностью протрезвел, его качает, словно пьяного, ему кажется, что стены кренятся, он смеется и, пятясь к двери, швыряет брату комок смятых купюр. В слезящихся глазах Харвуда отражается паника, и это свидетельство того, что он не потерял рассудка, потому что отдает себе отчет в том, что наконец преступил грань: совершил убийство.

Он никогда не думал, что это может вызвать такой исступленный восторг: необходимость бежать, чтобы спасти себе жизнь.