Текст книги "Исповедь моего сердца"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

– Ты уже несколько недель, даже месяцев, ведешь себя по-детски, – настаивает Сент-Гоур, – с самого нашего приезда в Филадельфию. А точнее, с твоего возвращения от Фицморисов. Мне неприятно выступать в роли поучающего отца, потому что это совсем не в духе Сент-Гоура, тем не менее вынужден сказать тебе, моя дорогая, что это вовсе не твоеамплуа – сердить меня подобным образом. Ты должна свыкнуться с нашей новой жизнью и забыть старую; удивлен, что ты не забыла…

– О, я забыла! – перебивает Матильда, слегка касаясь его подбородка затянутыми в перчатку пальцами. – Я, знаешь ли, папочка, забыла гораздо больше, чем когда-либо помнила.

– В любом случае, – натянуто говорит Сент-Гоур, отодвигаясь от дочери, – мне не нравится твой тон. Мне не нравится манера поведения игривой и насмешливой Матильды. Потому что такая Матильда – не моя дочь, а пародия на нее. Моя Матильда милая, благовоспитанная, всегда улыбчивая и сострадательная… хотя внутри – очень сильная девушка, которую никому не удастся обвести вокруг пальца. Вот такой должна быть Матильда, а ты – и есть она, так что вся эта клоунада ни к чему, и ты ведешь себя так, только чтобы позлить меня. Не сомневаюсь, что Фицморисам это тоже пришлось не по вкусу и шокировало их так же, как шокирует меня. И я этого не допущу; не желаюбольше этого видеть.

– Да, папа, – смиренно отвечает Матильда.

– В присутствии миссис Клемент-Стоддард ты бываешь молчалива настолько, что это граничит с грубостью, зато потом, когда мы остаемся наедине, трещишь как сорока, – продолжает выговаривать дочери Сент-Гоур. – Мне это не нравится.

– Да, папа, – так же покорно говорит Матильда, хотя странная полуулыбка кривит ее губы.

– У тебя нет причины ревновать к Эве, поверь мне, – убеждает Сент-Гоур. – Ты исключительно красивая молодая женщина, у которой скоро, как только все уладится, будет, не сомневаюсь, своя жизнь. Надеюсь, ты не сосредоточилась полностью на прошлом? Потому что это неплодотворно.

– Разумеется, нет, папа, – отвечает Матильда. – Разве я не сказала тебе, что забыла гораздо больше, чем когда-либо помнила.

– Ты ведь не думаешь, например, о… нем? – спрашивает Сент-Гоур.

– О «нем»? Что ты имеешь в виду? – Матильда вопросительно склоняет голову набок. – Уверяю тебя, что нет. Я вообще ни о чем не думаю.

– Дорогая, у тебя в Филадельфии уже полно поклонников, во всяком случае, будет полно, если ты их поощришь. Тебе незачем привязывать себя к старшему поколению.

– Да, папа, – соглашается Матильда.

– А я нахожусь в расцвете сил, я одинок после стольких лет вдовства и нуждаюсь в женском обществе, в семейном очаге. Завоевать Эву будет нелегко, вероятно, даже невозможно, потому что она не такая, как другие женщины. Она стоит особняком даже среди дам своего класса и положения.

На это Матильда не отвечает ничего.

– Естественно, мне приятно, что она богата, не стану этого скрывать, – продолжает Сент-Гоур, – но больше всего мне нравится, что она именно в том возрасте, в каком она есть, что лицо, глаза, рот, волосы у нее такие, какие они есть, и что она так потрясающе остроумна. Когда человек влюблен, ему нравится в возлюбленной все, это и есть любовь.

– Неужели, папа? – бормочет себе под нос Матильда.

– Твоя мать обманула меня, лишив счастья и семейного уюта, – продолжает Сент-Гоур. – Она и остальные. Но я не желаю оставаться обманутым . Я заявлю свои права на любовь прежде, чем станет поздно.

– Да, папа.

– И надеюсь, что ты порадуешься за меня, когда увидишь, что я счастлив, а не будешь и дальше огорчать меня, как теперь.

– Но это же «Матильда», – говорит девушка, туже затягивая под подбородком красивую голубую ленту. – Кто она тебе, в конце концов? Ее можно забыть так же легко, как других.

– Что ты такое говоришь? – отмахивается Сент-Гоур. – Ты ведь знаешь, как я предан тебе, дорогая. К тому же я уверен, что из моего счастья проистечет и твое.

– Неужели?

– В любом случае, знаешь ли, мне едва ли требуется твое разрешение, чтобы жениться, – заключает Сент-Гоур, – не более чем твое разрешение любить.

– И впрямь не требуется, – смеется Матильда. – А посему я желаю, чтобы у вас с миссис Клемент-Стоддард все уладилось и чтобы свадьба состоялась уже на следующей неделе. Потому что, чем богаче будешь ты, папа, как наш «Роланд», тем меньше необходимости будет для «Матильды» вообще выходить замуж.

При этих словах Сент-Гоур резко отстраняется от дочери: он оскорблен.

– Ты никогда не должна говорить о нем в этом контексте, Милли, – шепчет он, глядя ей прямо в глаза. – Что ты думаешь в таком случае о… себе?!

– Что я думаю о… себе? – невинно улыбаясь, отвечает Матильда. – Я, собственно, не знаю. Может быть, ты мне это скажешь?

IV

«Любит ли она меня так же, как люблю ее я? Да, любит. Откажет ли она мне в третий раз? Она не может».

30 марта 1916 года, вечер, скоро восемь. Больше медлить нельзя, нужно идти, очень скоро он должен быть у миссис Клемент-Стоддард на ужине (с глазу на глаз) и в последний раз настоятельно попросить ее выйти за него замуж. (Потому что если гордость не позволит вдове капитулировать, то гордость не позволит вдовцу Сент-Гоуру унижаться и делать предложение снова.)

Он допивает рюмку английского хереса и, хмурясь, вертит головой перед зеркалом: вид в левый полупрофиль находит самым выгодным.

«Неужели она откажет мне в третий раз? – шепчет он. – Нет, она не может!»

Первый раз он сделал предложение Эве Клемент-Стоддард в ноябре 1915-го, менее чем через два месяца после знакомства, и тем самым совершил тактическую ошибку. Естественно, дама была изумлена и глядела на поклонника почти в панике. Свой ответ: нет, благодарю вас, мистер Сент-Гоур, но нет, – она пробормотала так быстро и тихо, что он с трудом разобрал его.

Повторного отказа, однако, сделанного в январе 1916-го, он едва ли ожидал, поскольку в промежутке Эва определенно давала своему поклоннику поводы думать, что восхищается им. В обществе она лестно уделяла ему большую часть своего внимания, весело смеялась его шуткам, иногда брала его под руку и прогуливалась с ним наедине, часто приглашала его к себе домой на вечеринки, как в узком, так и в широком кругу, и, казалось, не возражала против того, что о них шептались как о паре. Когда Сент-Гоур признался, что любит ее и хочет на ней жениться, она зарделась, отвернулась и, заикаясь, ответила, что скорее всего «слишком стара и слишком благополучна», чтобы думать о подобных вещах, что ему, несомненно, нужна не она и что она не позволит себе поддаться иллюзии, будто это не так. Сент-Гоур горячо возразил: он говорит правду, он действительно любит ее и действительно хочет на ней жениться; но Эва была слишком смущена, чтобы расслышать его.

– Я должна сказать «нет»,Алберт, – прошептала она, отстраняясь, – потому что не могу позволить себе сказать «да».

А сегодня вечером – каким будет ее ответ сегодня?

– Она не посмеет мне отказать, – вслух говорит Сент-Гоур, машинально поднося к губам пустую рюмку из-под хереса. – Потому что другие женщины меня предали, лишив законного счастья и домашнего очага; и настало время Венере Афродите вознаградить меня – богиня это прекрасно знает.

Новая черная шляпа с атласной лентой вокруг тульи, тончайшие белые перчатки, эбеновая трость с элегантной ручкой из золота и слоновой кости… Быстрый взгляд на карманные часы (Боже, уже так поздно!) – и Сент-Гоур отправляется в путь.

Заботливый отец, он хочет заглянуть к дочери, чтобы пожелать ей доброй ночи, но угрюмая Матильда, отказавшаяся от всех приглашений на этот вечер (в том числе и от приглашения на Большой бал в Филадельфийской музыкальной академии в пользу Детской больницы милосердия), заперлась в своих апартаментах, чтобы, приняв ванну, полежать en deshabille [24]24
  В домашнем платье, раздетой (фр.).


[Закрыть], покуривая запретные сигареты и просматривая запретные газеты: дерзкая молодая дама желает быть информированной по части современных безумств, тем более что знание это совершенно бескорыстно.

– Вам нужен экипаж, сэр? – спрашивает ливрейный швейцар. – Вечер холодный и ветреный, сэр.

Но Сент-Гоур предпочитает пройтись пешком, чтобы развеять печальные сомнения перед встречей с возлюбленной Эвой.

«Афродита, услышь меня – на этотраз!»

Жизнь жестоко испытывала его: пробуждала в нем страсть, обманывала в любви, предавала в лице каждой женщины, которой он отдавал свою душу.

Была у него Арабелла Дженкинс – проницательная, обладающая острым умом красавица, мать двух его здоровых сыновей… Но что ему в ее даре – лишь горечь от неопределенности конца: она покинула его, сбежала с другим мужчиной, как в пошлейшей комедии. Была Морна Хиршфилд, дочь священника и сущий дьявол в постели, пока ее не обуяло безумие… Роковая мать Милли. И была милая бедняжка Софи, мать Дэриана и Эстер, о ней он позволяет себе вспоминать только как об имени, высеченном на гранитном надгробии, стоящем на кладбище, принадлежащем Абрахаму Лихту . Подходящий конец – покоиться на «моем» кладбище. Пусть все они, растоптавшие мне сердце, будут там похоронены.

Странно, но как только Венера Афродита отступается от женщины, та становится просто… женщиной. Можно увидеть ее на улице, и взгляд скользнет мимо. А вот когда в женщину вселяется лучезарная богиня, ее лицо, все ее существо бросает вызов твоему рвущемуся от восторга из груди сердцу, и сам звук ее голоса пробуждает радость.

И вот теперь Эва.

Эва Клемент-Стоддард, которой предстоит скоро стать Эвой Лихт.

V

Однако, вероятно, Венера Афродита, к великому неудовольствию и разочарованию Сент-Гоура, снова готова сыграть с ним шутку.

Неужели эта женщина намерена отказать ему в третий, последний раз?

Почти полночь. Вечер близится к концу. Они отужинали в одной из самых интимных из многочисленных столовых Эвы, побывали на представлении «Микадо» и оба нашли спектакль «живым, но заурядным», и вот теперь сидят вдвоем в Эвиной гостиной, на стене которой доминирует недавняя покупка хозяйки: пейзаж (причудливая ветряная мельница, река, покрытое облаками небо) голландского художника XVII века Яна Штеена, о котором Сент-Гоур до сегодняшнего дня только то и слышал, что он стал чрезвычайно моден среди нью-йоркских коллекционеров. Эва, как многие другие богатые вдовы, следует советам манхэттенского торговца произведениями искусства Джозефа Дювина, срывающего завидные комиссионные с каждой продажи; восхищаясь картиной, Сент-Гоур, стиснув зубы, думает об интригах этого пройдохи.

– Исключительно красиво, это – одна из лучших работ Штеена, – говорит он, в душе давая себе клятву, что, как только они поженятся, он, а не хитрый Дювин будет руководить выбором Эвы по части приобретения произведений искусства. Он предвкушает схватку со знаменитым Дювином, который смеет уверять своих богатых и невежественных клиентов, будто они должны доказать, что достойны искусства, которое покупают его стараниями; например, что они должны дорасти до Старых Мастеров, сначала пройдя через барбизонскую школу и малых фламандцев! Ходили слухи, будто богатой вдове миссис Анне Эмери Шриксдейл он сказал, что она может приобрести картину Джорджоне (которая как раз была у Дювина на руках), но ни в коем случае не Тициана; Пирпонту Моргану позволил, если тот пожелает, купить полдюжины второстепенных работ Рембрандта, но счел, что он «еще не готов» стать обладателем одного из более монументальных произведений; Генри Форду и Хорейсу Доджу, жителям Детройта, Мичиган (города, недостойного великого искусства), вообще не позволял в течение многих лет покупать что-либо из его запасов. («Дювин, должно быть, гений, ибо никто, включая даже самого Абрахама Лихта, до этого не додумался», – вздыхает Сент-Гоур.) Ведь факт, что Генри Фрик, питсбургский миллионер, вынужден был оставить Питсбург, переехать в Нью-Йорк и выстроить дом на Пятой авеню, прежде чем Дювин согласился продать ему кое-какие ценные картины; и, что самое главное, хотя Эву Клемент-Стоддард не назовешь дурочкой, она инстинктивно верит Дювину и не сомневается, что в его руках ее деньги в полной безопасности.

Наконец Эва отворачивается от картины решительно, словно предчувствуя – со страхом? с восторгом? – намерения своего поклонника, садится и, не шелохнувшись, слушает, как Алберт Сент-Гоур голосом, дрожащим от волнения, снова говорит ей то, что она уже хорошо знает: он любит ее, боготворит, уважает, как никакую другую женщину на свете, и хочет жениться на ней как можно скорее.

Эва молча смотрит на свои унизанные кольцами руки, она слишком растроганна, чтобы говорить.

– Надеюсь, я не огорчил вас, Эва? Мне нужно было излить душу. Но если… если вы желаете… если я отвергнут, я больше никогда не вернусь к этой теме. Просто уеду из Филадельфии навсегда.

Смелое, но искреннее заявление. В данный момент – болезненно-искреннее.

Потому что он по-настоящему любит эту женщину. Восхищается ее зрелой трезвостью, ее умом, остроумием; классическими чертами ее лица, строгой простотой и достоинством облика. А богиня любви, несомненно, может вселиться и в женщину, подобную Эве, так же, как и в более молодую.

Сент-Гоур импульсивно целует руку Эвы. Она позволяет ему это, делая лишь робкую попытку отнять руку, словно юная девушка.

Медленно, неуверенно она говорит, что, знай он ее лучше, возможно, и не захотел бы жениться на ней.

С улыбкой, однако насторожившись, Сент-Гоур отвечает, что это невозможно: он и не надеется узнать ее достаточно хорошо.

Продолжая изучать собственные руки, сверкающие драгоценными камнями, которые кажутся неуместными на ее неизящных коротковатых пальцах, Эва говорит, что существуют разные типы знания.

Да? И что же это за типы?

Тщательно подбирая слова, словно опасаясь быть неправильно понятой, Эва объясняет, что один из них связан не с чувствами, а с общественным положением, и что, если бы он знал ее тайну, вероятно, испытывал бы к ней другие чувства… и не так уж стремился бы жениться на ней.

Другие чувства? Это невозможно!

Тем не менее Сент-Гоур начинает ощущать какой-то холодок внутри. Он нерешительно придвигается, чтобы снова взять руку Эвы, вернее, обе ее руки – такие маленькие, такие холодные! – и согреть их в своих ладонях; он мягко говорит, что не может существовать тайны, которая повлияла бы на его любовь к ней… потому что сама душа его тянется к ее душе, ему кажется, он знает ее тоньше и глубже, чем она сама.

Опустив глаза, Эва отвечает, что он добр, очень добр, тем не менее у него о ней ложное представление, если он верит тому, что говорят люди… например, что, будучи вдовой богатого человека, она и сама богата.

Сент-Гоур нежно сжимает ее руки и возражает: для него не имеет никакого значения, ни малейшего, ее финансовое положение.

Но Эва упрямо настаивает, что имеет, должно иметь, потому что он, человек земной, должно быть, возлагает какие-то надежды на этот брак, «как это делали все многочисленные поклонники», которых впоследствии грубо отвратила от нее правда.

– Но, Эва, дорогая, что же это за правда? – тихо спрашивает Сент-Гоур.

Эва делает глубокий вдох и быстро отвечает:

– Я скажу вам, Алберт, но прошу вас сохранить это в тайне. Как известно только моим поверенным и еще двум-трем лицам, у меня, Эвы Клемент-Стоддард, фактически нет денег, я всего лишь являюсь распорядительницей состояния моего покойного мужа, большая часть которого отойдет к его молодому племяннику через два года, когда тот достигнет совершеннолетия. Разумеется, кое-что и мне останется, нищенкой я никогда не стану, но я вовсе не так богата, как полагают многие. Из гордости мне приходилось играть некую роль. Должна признаться, что при всей своей цельности, я лицемерка, существо тщеславное… Этот дом, его обстановка и даже приобретенные мной произведения искусства, в сущности, не мои,я всего лишь их хранительница. И когда это станет известно, Алберт, когда все узнают, каково мое истинное положение, на снисхождение рассчитывать не придется – да я его и не заслуживаю.

Эва говорит таким тихим и пристыженным голосом, что поначалу Сент-Гоур едва понимает ее . Неужели? Вот, значит, в чем он – вдовий секрет!Стало быть, она только хранительница чужого богатства. Он делает движение, чтобы успокоить ее, но она сидит неподвижно и напряженно, чуть отвернувшись, прикрыв глаза отяжелевшими веками, на ресницах блестят слезы. Она не смеет взглянуть на возлюбленного, опасаясь, что он ее больше не любит, но если бы посмела, увидела бы, что он смотрит на нее со странно возбужденным состраданием: его лицо светится уверенностью в своей Любви. Мягко, медленно, он притягивает ее к себе, обнимает, шепчет слова, которые она и не мечтала услышать:

– Моя самая дорогая, милая Эва, ну конечно же, то, что вы рассказали, не имеет для меня никакого значения и нисколько не умаляет моей любви к вам. Как вы могли такое подумать! Любовь моя, – говорит он, прижимая ее к своей груди и обхватывая ладонями ее разгоряченное лицо, – если это не покажется бесчувственным с моей стороны, признаюсь вам: в сущности, меня радует тот факт, что у вас нет земного богатства. Потому что теперь, имея скромную ренту и кое-какие доходы от разных инвестиций, я, Алберт Сент-Гоур, буду иметь честь «оберечь» Эву Клемент-Стоддард от… если вы мне, конечно, позволите.

Чуть испуганная, Эва говорит, что не заслуживает такой доброты, поскольку обманывала его все это время; а Сент-Гоур отвечает, что едва ли это доброта с его стороны – это Любовь.

Здесь Эва внезапно разражается судорожными рыданиями.

Сент-Гоур крепко обнимает ее.

VI

Церковные колокола начинают звонить полночь, и Сент-Гоур, полупьяный от счастья, покидает дом миссис Клемент-Стоддард; он шагает по улице и сам не может теперь взять в толк, почему он сомневался в своих силах. Венера Афродита по-прежнему улыбается ему, и улыбалась всегда, она щедро вознаградит его за то, что он боготворит ее.

Разумеется, он слишком возбужден, чтобы сразу возвратиться на Риттенхаус-сквер. Он заходит в бар сомнительного отеля «Пенсильвания юнион», где ни лица, ни имени его никто не знает и где он не рискует столкнуться с кем-нибудь из своих филадельфийских знакомых. Один, стоя у стойки, он опрокидывает стакан ржаного виски с водой в честь победы и еще один, и еще: потому что Эва Клемент-Стоддард согласилась выйти за него замуж в январе 1917 года, и все прошло так, как он представлял себе в самых буйных мечтах.

Любит ли он ее? Да, любит.

Поверил ли хоть на миг, что она действительно всего лишь «распорядительница» своего богатства? Нет, не поверил.

«Эва совершенно не умеет лгать, – думает он, – конечно же, потому, что очень редко это делает». А он-то и вовсе последний, кто мог поверить в ее неправдоподобную историю – в ее «позорную» тайну! Да уж, Милли в возрасте шести лет могла бы сыграть эту сцену убедительнее…

Вскоре, быть может, даже на следующий день, Эва сделает еще одно признание: ей посоветовали (вопреки ее собственному желанию, безусловно) притвориться бедной, чтобы испытать любовь Сент-Гоура.

И Сент-Гоур изобразит полное изумление.

Сент-Гоур даже прикинется несколько… оскорбленным, что ли.

Но в конце концов, разумеется, простит ее, потому что любит независимо ни от чего и всегда будет любить.

Потому что Афродита снова ему улыбнулась и спасла самое его жизнь.

Зачарованная жизнь

I

Жарким засушливым летом 1914 года на всей территории Вайоминга, Колорадо и в самых людных районах Нью-Мексико были развешаны сотни объявлений о пропаже жителя Филадельфии Роланда Шриксдейла Третьего, которого последний раз видели в середине апреля в Денвере, в отеле «Эдинбург». Любому, кто предоставит информацию, которая поможет установить местонахождение Шриксдейла, в местные органы правопорядка или передаст ее по телеграфу в Филадельфию миссис Анне Эмери Шриксдейл, матери пропавшего, была обещана награда в пятьдесят тысяч долларов. Приводилось описание внешности Шриксдейла: джентльмен с изысканными манерами, возраст – тридцать три года, рост – пять футов семь дюймов, вес – приблизительно сто восемьдесят фунтов, глаза карие, родинка возле левого глаза, густые вьющиеся светлые волосы. Контрастно напечатанная фотография изображала робко улыбающегося болезненно-полного молодого мужчину.

Газеты живо ухватились за эту историю, поскольку Шриксдейл был основным наследником одного из крупнейших на Востоке состояний; с большим пафосом сообщалось, будто мать пропавшего так решительно настроена найти его, что лично отправилась было поездом на Запад, однако в двух часах езды от Филадельфии слегла от тяжелой болезни. Прикованная к постели в Кастлвуд-Холле, она тем не менее отважно согласилась дать интервью одолевающим ее репортерам в надежде, что их статьи, написанные чаще всего с сочувствием к Роланду (она предоставила журналистам его фотографии, карандашные портреты и даже масляный портрет времен окончания им Хавервордского колледжа, написанный Уильямом Мерритом Чейзом) и перепечатанные по всей стране, помогут вернуть его домой. По ее словам, она никогда ни минуты не сомневалась, что ее мальчик жив, и знала, что его скоро найдут («Ибо я уверена, что Бог не может наказать нас так жестоко»), хотя боялась, что он болен, заблудился или лежит, раненный, где-нибудь в диких дебрях. Запад так немилосердно безграничен! Один только штат Нью-Мексико, о котором она никогда и слыхом не слыхивала, на карте кажется чудовищно огромным.

– И все же я уверена, я знаю: Роланд жив, – заявила миссис Шриксдейл.

В последнем письме от сына, датированном 15 апреля и написанном на фирменном бланке отеля «Эдинбург», Роланд взволнованно сообщал ей о предстоящем путешествии по железной дороге на юг, в Нью-Мексико, в поисках мест «для рыбалки, охоты и приключений». Его спутник – житель Запада, от которого он в восторге и которому, по его словам, не задумываясь, доверил бы свою жизнь. («Хармон – джентльмен, обладающий исключительными христианскимии в то же время мужскимидостоинствами, мама, – писал Роланд, – которые так редко встретишь у наших филадельфийских знакомых! Если вам с ним когда-нибудь доведется познакомиться, не сомневаюсь, вы понравитесь друг другу, однако едва ли удастся уговорить егопосетить восточные штаты».) В явной спешке Роланд приписал постскриптум, из которого следовало, что он пробудет на просторах дикой природы неопределенное время, а посему миссис Шриксдейл не следует ожидать известий от него раньше чем недель через пять, то есть минимум до середины мая.

Поскольку миссис Шриксдейл с самого начала умоляла его не совершать таких безрассудных вылазок (Роланд тем не менее таинственно намекал в письме, что предпринимает это путешествие ради своего «физического и духовного здоровья»), она страшно встревожилась по получении письма и перебаламутила всю семью задолго до середины мая, требуя, чтобы кузены Роланда – Бертрам, Лайли и Уиллард – поехали и привезли ее сына домой. (Поскольку само существование Роланда омрачало счастье этих горячих молодых людей, которые в случае его смерти получали значительную часть состояния, наивные требования миссис Шриксдейл встречались с упорным сопротивлением.) Однако к концу мая, когда от Роланда не пришло ни строчки, семья наконец официально заявила о его пропаже и, не полагаясь только на силы правопорядка, наняла команду лучших детективов, которым надлежало немедленно отправиться на Запад. Потому что Роланд, как утверждала миссис Шриксдейл, был, безусловно, жив . Бог не мог оказаться столь жестоким к ней, бедной вдове, всегда поклонявшейся Ему.

Так, с гораздо большим шумом, чем желали бы Шриксдейлы, начались поиски Роланда, «пропавшего наследника», или «пропавшего миллионера», как его называли в прессе. Повсюду на просторах Запада как служащие полиции, так и гражданские лица вступили в ожесточенное соревнование за награду в пятьдесят тысяч долларов. (По настоянию отчаявшейся матери к осени, когда Роланда наконец нашли, эта сумма была увеличена до семидесяти пяти тысяч.) В частности, в Нью-Мексико говорили, что, похоже, наступила эпоха новой «золотой лихорадки»: охотники-браконьеры рыскали повсюду в поисках Роланда Шриксдейла; людей, хотя бы отдаленно напоминающих его, хватали, зачастую насильно, и, порой связывая или надевая наручники, бросали на спины мулов! В Лас-Крусесе, к северу от Эль-Пасо, какой-то человек привел агентов ФБР к неглубокой могиле, в которой, по его мнению, покоились останки Роланда Шриксдейла Третьего, однако в могиле нашли лишь отполированные кости человека, умершего давным-давно, судя по всему, насильственной смертью. В Сентрал-Сити, Колорадо, женщина из пользующегося сомнительной репутацией спортивного клуба «Черный лебедь» заявила репортерам, что незадолго до его исчезновения она сочеталась браком с молодым наследником, в доказательство чего показала кольцо (бриллиант в десять каратов в дешевой позолоченной оправе), и что она носит его ребенка.И уж совсем нахально некий бородатый головорез не моложе сорока лет из округа Пуэбло, Колорадо, сообщил шерифу, что он и есть Роланд Шриксдейл Третий (!), и потребовал, чтобы награда была немедленно выплачена ему самому.

Своего апогея поиски достигли к середине лета, и тогда же, вследствие небывалой жары и засухи, бум стал утихать; озадачивающие новости, доходившие из-за границы, наконец стали вытеснять с газетных страниц события местного значения. Никто толком не понимал, что происходит в Европе: почему 1 августа Германия официально объявила войну России? А 3-го – Франции? За считанные дни немцы оккупировали Бельгию, Англия вступила в войну с Германией, даже Япония, находящаяся на другом конце света, объявила себя в состоянии войны с Германией, а президент Вильсон поспешно заявил о нейтралитете Соединенных Штатов. Как могло случиться, что вся Европа начала воевать из-за какого-то пустячного убийства какого-то никому не известного австрийского герцога или эрцгерцога, чьего имени никто не мог вспомнить?.. Что могли из всего этого понять американцы? Поэтому, когда утром 8 сентября на окраине Форт-Самнера, что в штате Нью-Мексико, объявился странный незнакомец, пребывавший в сумеречном состоянии ума, утративший ориентацию, с корками запекшейся крови на лице, в изорванной и вонючей одежде, никто сначала не понял, что это может быть пропавший Роланд. Речь его была бессвязной, он даже имени своего произнести не мог, не то что рассказать, что с ним приключилось; при нем не было никаких документов и никаких личных вещей, кроме сломанных карманных часов.

Однако несколько часов спустя заместитель начальника местного полицейского участка провел тщательную идентификацию с фотографией Шриксдейла, и весь Форт-Самнер пришел в возбуждение.

Потому что, несомненно, это былпропавший миллионер: человек приблизительно лет тридцати трех, среднего роста, коренастый – хотя в настоящий момент кожа на лице у него обвисла, словно он в течение короткого срока сильно похудел; волосы – действительно каштановые и, можно сказать, вьющиеся; глаза карие или что-то вроде того (потому что при определенном освещении карий и серебристо-серый цвета становятся очень похожими). Если он и выглядел не точно так, как улыбающийся мужчина на фотографии, поскольку пострадал от тягот, перенесенных в пустыне, то можно было заметить, что одежда его, хоть изодранная и грязная, имела необычный покрой, и представлялось очевидным, даже в том лихорадочном состоянии, в каком находился этот человек, способный связно произнести одно только слово – Мама! – что это благородного происхождения житель Востока.

Конечно же, это был он и никто другой!

И премия должна была быть разделена между полудюжиной жителей Форт-Самнера, которые его обнаружили!

Некоторые очевидцы с сочувствием отмечали, что красивое лицо миллионера обезображивал уродливый порез, тянувшийся от левого виска к самому подбородку, след какой-то чудовищной раны, уничтожившей родинку у левого глаза; порез был забит грязью и песком и, судя по всему, под запекшейся кровью – сильно инфицирован. Пока доктор обрабатывал рану, мужчина стонал от боли и ужаса и бормотал что-то насчет оползня, под который они со спутником попали, – в потоке камней, грязи и песка их вместе с лошадьми бросило на острый край расщелины, прорезавшей каньон. Его друг (чье имя звучало как не то Герман, не то Хармон) погиб на месте, обе лошади покалечились, и только он остался жив, вернее, еле жив, хотя в течение долгого времени не мог двигаться.

Сколько дней назад произошел этот трагический инцидент, он сказать не мог, не знал он и где это случилось. Название Нью-Мексико, похоже, ничего ему не говорило.

Равно как имя Роланди фамилия Шриксдейл.

(Хотя доктор, осматривавший его, утверждал, что, когда он произнес прямо в ухо пациенту: «Роланд Шриксдейл», тот обнаружил невольное волнение, выразившееся в явном учащении пульса.)

На следующий день, когда с ним пытались побеседовать представители местных властей, к тому времени уже совершенно уверенные, что он и есть пропавший миллионер, он не смог сосредоточиться и ответить на их вопросы. Уже через несколько минут он начал судорожно, хрипло всхлипывать и так извиваться и корчиться на кровати, что казалось, с ним вот-вот случится припадок. В беспамятстве он кричал: «Мама!», реже – «Хармон!» и «Боже, будь милосерден!»

Безусловно, он стал жертвой амнезии вследствие сильного удара головой, или солнечного удара, или трагического сочетания того и другого, так что было сочтено бессмысленным спрашивать его о чем бы то ни было в настоящее время.

Его оставили в покое. Он лежал, то впадая в забытье, то приходя в сознание, при этом казалось, к его великому смущению, что он совершенно не понимает, где находится и что теперь он в безопасности.

(Чудо, считали в Форт-Самнере, что человек смог выжить в течение нескольких дней, один, в полубессознательном состоянии, посреди обжигающей пустыни, не говоря уж о том, что ему удалось самому выбраться из селевого потока.

Но чудеса, безусловно, случаются время от времени.

И вознаграждают тех, кто того заслуживает.)

II

Первый пинкертоновский детектив, прибывший в Форт-Самнер, произвел беглый осмотр больного, отметил ряд признаков его сходства с Роландом Шриксдейлом Третьим и объявил, что он и есть Шриксдейл – со скидкой на бедственное состояние обнаруженного мужчины.

Второй детектив, явившийся на следующее утро, был не так категоричен: по его мнению, глаза у потерявшего память человека были не совсем карими… и, даже учитывая его нынешнее состояние, лоб у него был широким и квадратным, а челюсть сильная, в то время как у Роланда Шриксдейла лицо пухлое и невинно круглое. Однако после нескольких часов размышлений и этот детектив пришел к заключению, что это должен быть Шриксдейл: уж больно мала вероятность того, что в одном ограниченном районе могли оказаться два пропавших человека, так похожих друг на друга.