Текст книги "Исповедь моего сердца"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

(Одно было ясно: это действительно он, Маленький Моисей, только выросший и возмужавший, да так, что этого не мог представить даже Абрахам Лихт, несмотря на свой провидческий дар.)

Единственный негр среди белых, принц Элиху стоял, словно высеченный из камня, понимая, что все смотрят именно на него, и явно наслаждаясь, при всем своем бунтарстве, этим вниманием. Руки и плечи, как не преминул отметить Абрахам, у него сильно развились, фигура сделалась такой же атлетической, как у Харвуда, разве что Элиху обладал грацией, совершенно несвойственной его грубому старшему брату. Нос его оказался шире, чем помнилось Абрахаму, а губы со слегка опущенными уголками, напротив, тоньше; взгляд проницательный, сосредоточенный, неспокойный; волосы слегка тронуты сединой. Пресса гадала, сколько ему лет, предположения колебались в диапазоне от тридцати до сорока пяти, но Абрахам знал точно – тридцать три. И все же – как он изменился! Совсем другой человек!

Когда президент Гардинг, запинаясь, читал подготовленную к этому случаю речь, повторяя слова о святых принципах – о независимости прессы, о праве на Жизнь, Свободу и Стремление к Счастью, – почти не слушал его один Элиху. Затуманенный взгляд его скользил по комнате, выхватывая незнакомые белые лица, ни на ком не задерживаясь… даже на Абрахаме Лихте, которого, впрочем, практически невозможно было узнать в обличье Гордона Джаспера Хайна – специального агента министерства юстиции: седеющие каштановые волосы, тщательно подстриженная бородка, пенсне с толстыми стеклами, прочно угнездившееся на переносице.

И все же я мог бы хоть подмигнуть ему. Сделать знак, пусть даже знак отчаяния.

Спеша закончить церемонию, чтобы можно было наконец подняться наверх, избавиться от тесного костюма и что-нибудь выпить, в чем давно он уже ощущал острую потребность (благодаря бескорыстной службе Джесса Смита, в Белый дом во время «сухого закона» доставлялось исключительно канадское виски лучших сортов), Гардинг неловко улыбнулся «политическим заключенным» и даже не обратил внимания на оскорбительное высокомерие принца Элиху, если, конечно, тот действительно хотел оскорбить президента. Под конец церемонии Гардинг в вымученно шутливой манере заметил, что президент Вильсон, будучи нездоров и к тому же целиком погружен в тревоги, вызванные войной, скорее всего просто неверно истолковал их намерения:

– Вы ведь вовсе не собирались свергать правительство.

Юджин Дебс улыбнулся в знак согласия, а принц Элиху, понизив голос так, что расслышать его могли лишь несколько человек, стоявших рядом, надменно бросил:

– Не думаю, господин президент, что Вильсон был таким дураком.

IX

Уоррен Гардинг умер внезапно, вечером 2 августа 1923 года в Сан-Франциско, после утомительного и, в общем, бессмысленного вояжа под названием «Лицом к людям» (выступления в западных штатах и на Аляске); но к тому времени, когда карточный домик начал-таки рассыпаться, Абрахама Лихта не было в Вашингтоне уже несколько месяцев. Запасшись банковскими чеками на значительную сумму и всякими ценными мелочами (например, теми самыми бриллиантовыми булавками для галстука), он остановился в нью-йоркской «Уолдорф-Астории», переговорил с доктором Леспинассом, сделал себе таинственную «омолаживающую операцию по пересадке желез» (она навсегда останется тайной для всех, ибо доктор Леспинасс так и не откроет, даже коллегам, секретов ее техники) в больнице «Гора Синай» и поехал оправляться после легкой психической травмы в курортный городок Уайт-Сальфер-Спрингс в горах Катскилл… где, обдумывая новое деловое предприятие, случайно услышал о докторе Феликсе Бисе, аутогенном самосовершенствовании и клинике «Паррис».

«Вот оно! То, что нужно!»

Ему всегда хотелось попробовать себя в медицине, в исцелении людей.

К тому же Абрахам не мог избавиться от ощущения, что месяцы, проведенные в Вашингтоне, посреди всего этого безумного карнавала, повседневного общения с такими сомнительными типами, как Гарри Догерти, Джесс Смит и Гастон Баллок Минз, запятнали его.

Честно говоря, под конец Абрахам начал побаиваться своего напарника, который слишком охотно размахивал пистолетом, а, напившись либо нанюхавшись кокаина, хвастал каким-то оригинальным замыслом заработать враз миллион долларов (например, аннулировать обвинение, выдвинутое против «Ю-Эс стил») и занять в администрации привилегированное место Джесса Смита.

– Но как же ты надеешься добиться этого? – с сомнением спросил Абрахам Лихт. – Смит и Догерти – неразлучная пара; боюсь, чтобы избавиться от Смита, тебе придется просто убить его.

Минз энергично затянулся сигарой, хитро подмигнул Лихту с таким видом, будто их могут подслушать, и многозначительно проговорил:

– Ну, что касается этого… Что ж, в принципе и этоможно организовать. – И, резко отдернув полу пиджака, показал пистолет в кобуре, сбруя которой оплетала его мощную грудь.

У Абрахама были основания полагать, что сам Минз за несколько месяцев до того подбрасывал в Белый дом записки с угрозами убить президента в расчете на то, что, если Гардинг решит усилить охрану, выбор падет именно на него.Но ничего не вышло – президент либо не воспринял угрозы всерьез, либо устал от жизни.

(Абрахаму Лихту тоже выдали полицейский револьвер вместе с удобной наплечной кожаной кобурой; но интеллигентские предрассудки не позволяли ему носить эту дурацкую игрушку. Он запер револьвер в ящике стола на работе, где тот и оставался до самого его отъезда в июне 1923 года.)

Случилось так, что через три недели после разговора Минза с Абрахамом Лихтом Джесса Смита нашли мертвым у себя дома, все указывало на самоубийство: пижама и халат на покойном, дырка от пули в голове и револьвер, валявшийся рядом на полу (во время полицейского расследования он исчезнет).

Нервно отирая пот со лба, Минз уверял Абрахама Лихта, что смерть Смита – просто совпадение, одно из тех странных, загадочных, мистических событий, которые сейчас то и дело происходят в Вашингтоне, и он к этому никакого отношения не имеет.

– Не более чем сам Гарри Догерти, – с кривой ухмылкой добавил он.

На что Абрахам Лихт подмигнул, но ничего не ответил.

А через неделю трудолюбивый «Гордон Джаспер Хайн» уволился из бюро и навсегда покинул столицу.

X

Венера Афродита, молись за меня!

Ибо если Абрахам Лихт кого-то любит, он должен ощущать ответную любовь; если он предается кому-то всей душой, взамен должен получать другую душу. Иначе Игра становится жестокой.

И больше он не позволит себя обмануть – довольно!

Хотя мужская сила и вернулась к нему, Абрахам вынужден признать, что время в его возрасте бежит стремительно и если он мечтает еще об одном сыне, пусть даже дочери, чтобы продолжить род, медлить нельзя.

Венера Афродита, смилуйся надо мной!

Несмотря на то что, как известно, Судьбу направляет Воля, далеко не все пациенты клиники «Паррис» идут на поправку, что доставляет массу неудобств, порождает неизбежную суету, требует множества телефонных звонков и заметания следов.

(Впрочем, теперь это уже рутина: когда пациент умирает, тело до наступления темноты помещают в нечто вроде карантина; затем появляется специальная бригада служащих, которым можно доверять, перекладывает труп в фургон и отвозит в местный морг, находящийся в двадцати милях от клиники, где утром коронер – тоже давно уже связанный с клиникой – без лишнего шума проводит вскрытие, подписывает свидетельство о смерти и переправляет труп в ближайшую похоронную контору. А затем уж все заботы ложатся на родственников покойного, хотя доктора Бис и Либкнехт продолжают оказывать некоторое содействие.)

Пациенты идут на поправку не всегда, чего не скажешь об идущем в гору бизнесе, что и неудивительно, если принять во внимание, что в 1926 году беспрецедентно процветает вся страна; и чем дальше – тем больше, больше и больше! – одно из проявлений (согласно рассуждениям экономфилософов) закона эволюции.

Бизнес процветает; и болезни тоже.

Но Абрахаму Лихту снова становится тревожно, ибо, пусть зарабатывает клиника немало, а экспериментальные вложения (в акции самых надежных компаний) принесли солидную прибыль, ему все труднее выдерживать общество Феликса Биса (если напарника действительно так зовут); и уж коль скоро он влюбился в Розамунду, надо, думает Абрахам… надоуходить и начинать новую жизнь.

Теперь у него постоянно возникают стычки с этим шарлатаном Бисом, уважать которого он более не может. Всего несколько лет назад Бис казался ему умным, даже блестящим в некоторых отношениях человеком; но теперь мозг его разрушен алкоголем, а рассуждения сделались так же невнятны, как непорядочно поведение.

Какой смысл добиваться совершенства в Игре, если в ней более не участвует сердце; более того, при виде всего, что происходит вокруг, сердце сжимается от боли.

Венера Афродита,мечтательно, словно влюбленный пастушок, повторяет он, так же, как пастушок, уверенный, что непременно завоюет сердце возлюбленной , молись за меня.

XI

И вот. Туманное осеннее утро. Очарованный влюбленный Моисей Либкнехт видит женщину, застывшую в трансе на поросшем травой берегу пруда; глаза ее закрыты, прекрасное лицо обрамляют спускающиеся до плеч растрепанные черные блестящие волосы. На ней халат вроде тех, в каких женщины ходят на сеансы гидротерапии; на ногах нет чулок, и они отливают молочной белизной; ступни тоже.

Зачем эта женщина привела его сюда, где из клиники их не видно?

Зачем эта женщина привела его сюда, где только он, ее возлюбленный, смотрит на нее?

Она ступает в воду, и он ощущает, как учащенно начинает пульсировать кровь у него в груди и в паху; он окликает ее по имени, мягко, но решительно:

– Розамунда! – пусть очнется наконец, пусть покорится силе его любви.

Так оно будет, так оно есть.

За что должно возблагодарить Венеру Афродиту.

«Исчезнувшая деревня»

I

Душным майским вечером 1928 года небольшая группа музыкантов и певцов, совсем молодых, едва за двадцать, мужчин и женщин, представляет не более чем сотне растерянных слушателей, собравшихся в Камерном зале «Карнеги-холл» на Пятьдесят седьмой улице Манхэттена, странное сочинение молодого композитора Дэриана Лихта, который, причудливо изгибаясь и дергаясь своим тощим телом, дирижирует исполнением. Название произведения – «Эзоп, исчезнувшая деревня». Жанр, как сказано в программе, – «Симфоническая поэма с вариациями», но на искушенный, да и неискушенный слух, композиция распадается на обескураживающее множество частей – по сути дела, разрозненных: одни обрываются, начинаются новые – каждая со своим собственным внутренним темпом, ритмом и темой, порой не имеющими ничего общего с доминирующей темой сочинения; то флейта, то гобой, то сопрано, то нечто, что напоминает (да и, если верить программе, на самом деле является таковым) треск гальки, встряхиваемой в деревянной коробке, уводят куда-то в сторону. Что это за музыка, в которой солисты мечтательно ведут каждый свою тему, совершенно независимо от остальной части оркестра? Создается впечатление некоего произвольного смешения шумов и звуков, на которые наслаиваются, и довольно густо, беспокойное покашливание, перешептывание, подавленные смешки, выражающие удивление, недовольство, а то и возмущение публики.

Вот какова хваленая «мировая премьера» произведения, написанного преподавателем Уэстхитской музыкальной школы в Скенектади, штат Нью-Йорк: бой курантов, вздохи, взрывы; нечто вроде перезвона церковных колоколов; внезапное вторжение чересчур бодрого марша в стиле уличных оркестров 1880-х; звук льющейся воды? дождя? наводнения? потопа? – впрочем, такой слабый, что и расслышать-то почти невозможно; внезапный кошачий концерт в исполнении тромбона, кларнета и старинного корнета; легкий намек на тему псалма (перекличка с «Gott, der Herr, ist Sonn' und Shild» [32]32
  Бог, Господь, есть солнце и щит (нем.).


[Закрыть]), тут же обрываемый перестуком гальки в коробочке; неожиданно прекрасный, но краткий фрагмент из «Господи, помилуй», который исполняют три женских и два мужских голоса, вокалисты поют, отважно устремив взор куда-то поверх голов публики. Такт, еще один: тромбонист сосредоточенно дует в инструмент, похожий на колбу с длинным горлышком, вроде тех, что используют в химических лабораториях: получается вкрадчивое воркование, одновременно и неземное, и комичное, что вызывает у публики сдержанное веселье; еще один такт – завывание ветра, шелест травы, тихие голоса, и внезапно – тишина.

Тишина! Самая трудная из возможных музык.

Дирижер и исполнители застывают, как скульптурные изваяния. Тишина в Камерном зале делается угнетающей (лишь перешептывание, шуршание, легкая суета среди слушателей, начинающих вставать со своих мест, чтобы – кто незаметно выскользнуть, а кто и демонстративно покинуть зал)… она заставляет вслушиваться в себя, о , как непостижима тишина, сколько страха таится в ней для непривычного слуха.Так сосредоточенны, так напряжены, так измучены и в то же время настолько исполнены надежды лица молодых исполнителей во главе с дирижером – композитором Дэрианом Лихтом, что становится очевидным: «Эзопус, исчезнувшая деревня» задумывалась вовсе не как пародия или юмореска, но как серьезное произведение.

Сочувствующие и доброжелатели, скорее всего родственники и друзья исполнителей, начинают хлопать, робко, неуверенно – ведь это конец, не так ли? – однако дирижер и исполнители остаются неподвижными на протяжении еще нескольких тактов, а потом с поразительным (учитывая настроение публики) достоинством юный Лихт, у которого весь лоб покрыт крупными каплями пота, а длинные спутанные волосы закрывают глаза, взмахивает палочкой, и музыканты начинают снова: пронзительные, резкие – и плавные, скользящие темы, как и вначале, диссонируя, звучат одновременно, но теперь в обратной последовательности по отношению к началу, словно перевернутые с ног на голову, – нечто похожее на нотную запись в зеркальном отражении или преломленную в волнующейся поверхности вод.

II

– Что за бред!

– Как он посмел!

– Кто он – этот Дэриан Лихт? И что это за уэстхитский ансамбль?

– Им покровительствует… кто же им покровительствует? Кажется, жена Джозефа Фрика.

– И как они осмелились на такое? Все они!

Смех, презрительный, злобный. Грубые издевки. Одна женщина жалуется спутнику, что от этой музыки у нее «болят уши». Какой-то слушатель, пожилой господин, заявляет, что его «чуть не стошнило». Под конец сорокапятиминутного исполнения в зале полностью опустели целые ряды, хотя раздраженные посетители продолжали толпиться в фойе, обмениваясь самыми нелестными высказываниями по поводу услышанного. Прозвучали жидкие аплодисменты – дань вежливости; кто-то зашикал и застучал каблуками; словом, прием исполнителям был оказан скептический, чтобы не сказать враждебный, коллеги-музыканты искренне хотели бы защитить Дэриана, однако предпочли поспешно ретироваться за кулисы. Дэриан же, уязвленный, недоумевающий, постепенно закипающий гневом, упрямо стоял на сцене, сжимая в ладони дирижерскую палочку, не убирая с лица волос, и вглядывался в зал поверх освещавших сцену огней рампы. Оттуда вдруг донесся мужской голос:

– Стыдитесь! Это профанация музыки! – На что Дэриан Лихт, запинаясь, бросил:

– Это не мне, а вам следовало бы стыдиться. Вы не слушали и потому ничего не услышали. Вы…

Его голос потонул в хоре других голосов, мужских и женских, возмущенных услышанным: ну, это уж чересчур, это и впрямь профанация, она оскорбляет слух. Дэриан Лихт нашел ответ и на это:

– А почему я должен сочинять только такую музыку, которую уже сочиняли до меня? И почему вы хотите слушать всегда одно и то же? Только Моцарта, только Бетховена, только…

Ему не дали договорить:

– Вы что же, мните себя Моцартом? Бетховеном? А может, выше? Вы?Смех, да и только!

Так бесславно закончилась премьера исполнения «Исчезнувшей деревни», дебют композитора Дэриана Лихта в Камерном зале «Карнеги-холл» 23 мая 1928 года.

Впрочем, не совсем: после того, как большинство слушателей разошлись и в зале зажгли свет, Дэриан увидел высокого, моложавого на вид блондина средних лет со спутницей под стать ему, только с волосами черными как вороново крыло, – мужчина аплодировал, не жалея ладоней.

– Удивительная музыка! Ничего похожего раньше не слышал. Знаете , я,правда, почти не разбираюсь в музыке, но мне показалось, что я слышу голос Всевышнего, и это было так неожиданно. – Мужчина, судя по всему, говорил от души, искренне, а голос звучал так мелодично, что Дэриан в изумлении поднял голову. Тем более что почудилось ему в этом голосе нечто знакомое… да и в лице тоже.

– Терстон?

– Дэриан!

Дэриан спрыгнул со сцены, устремился к высокому блондину, и тот заключил его в объятия; спутница осталась стоять в глубине зала, храня молчание.

– О Господи… Терстон, – пролепетал Дэриан. – Неужели это действительно ты? Ты… здесь?

– Вообще-то я не Терстон – тот умер еще в 1910 году, его больше не существует. И здесь, на Манхэттене, я всего лишь проездом; сестра Бьюла Роуз и я направляемся во Флориду, времени у нас в обрез, но мне так хотелось повидать тебя, братишка, пожать руку и благословить; ибо, будучи, как и я, сыном своего отца, ты нуждаешься в благословении Божьем – в благословении истинного Бога.

Многое Дэриан пропустил мимо ушей – он лишь смотрел на брата, вглядывался ему в лицо и поражался тому, как переменился Терстон. Похоже, тут вовсе не время поработало, а чья-то безжалостная рука: широкое, открытое, все еще красивое лицо брата выглядело так, словно его рассекли от виска до скулы и восстановили лишь частично. Глаза косили, в густых бровях появились проплешины, и они стали напоминать кружева. Некогда льняные волосы приобрели металлически-серебристый оттенок, асимметрично растянутые в улыбке губы обнажали недостаток зубов. Но, нимало не смущаясь этим, продолжая улыбаться и стискивать ладонь Дэриана так крепко, что тот стал опасаться, как бы не треснули кости, Терстон представился преподобным Термондом Блихтманом из Новой церкви Назорея. Это был Терстон и в то же время не Терстон; молодой, энергичный, жизнерадостный мужчина в приличной, хотя и скромной одежде, все существо которого, кажется, излучало всепобеждающую готовность любить и быть любимым.Однако же позади него, в конце зала, в проходе, все это время стояла высокая неистовая амазонка – женщина с лицом грубым и невыразительным, как садовая лопата, и глазами, бесстрастными, как камни. Сестра Бьюла Роуз – ее заплетенные в длинную косу волосы казались такими жесткими и тусклыми, что Дэриану припомнились женщины из племени ирокезов, поселившегося недавно, под давлением правительства, в резервации у каменистого подножия Адирондака, недалеко от Скенектади. Сестра Бьюла Роуз не вымолвила ни слова, тем не менее можно было с уверенностью утверждать, что на все у нее есть свой взгляд и свое суждение.

Едва успев представиться своему изумленному брату, Терстон, то бишь преподобный Блихтман, тут же заявил, что ему пора ехать, в Майами его ждет срочная служба.

– Не в обычном смысле. Сестре Бьюле Роуз и мне было одно и то же поразительное видение: оштукатуренная розовая церковь с удивительной, небывалой крышей – такой зеленый оттенок бывает только у воды на глубине; вот мы и торопимся на юг, будем там строить такую церковь.

Терстон уже двинулся по проходу, и Дэриан поспешил за ним.

– Так скоро? О, Терстон, это ужасно! Неужели нельзя…

Терстон нервно улыбнулся, прижал палец к губам и кивком дал понять, что сестра Бьюла Роуз скорее всего ничего не знает о Терстоне Лихте и лучше бы ей и впредь не знать.

– Тер… монд, – быстро поправился Дэриан, хватая брата за локоть, – неужели ты не можешь задержаться хоть на часок? Нам ведь так много надо сказать друг другу.

– О, как бы мне этого хотелось! – грустно молвил Терстон, он же Термонд. – Ты кем работаешь – учителем музыки? В Скенектади? Не женат, наверное? И, как мне писала Милли, расстался с отцом? Так же, как и все мы.

Но старший брат уже отстранился от Дэриана – с ними поравнялась и зашагала в ногу с Терстоном его молчаливая бесстрастная спутница, привлекавшая взволнованное внимание немногих остававшихся еще в зале слушателей. Как и преподобный Блихтман, сестра Бьюла Роуз была одета скромно, но стильно – в просторные брюки и бежевую мужскую куртку; на обоих были белые рубашки с расстегнутыми на рабочий манер воротниками. Дэриан заметил также, что и брат, и сестра Бьюла Роуз носят одинаковые черные туфли из искусственной кожи, начищенные до блеска. Не обращая внимания на Дэриана, сестра Бьюла Роуз вздрагивала, как лошадь перед стартом; ей явно не терпелось уйти из душного зала. Терстон с улыбкой посмотрел на нее и попросил пойти вперед и подогнать грузовичок.

– Послушай, Терстон, то есть Термонд, сестра Бьюла Роуз – твоя жена? – спросил Дэриан.

Терстон рассмеялся:

– Не моя и ничья. Сестра Бьюла Роуз – сама по себе.

Выйдя на Пятьдесят седьмую улицу, по которой нескончаемым потоком шли машины, Терстон сказал:

– Прощай, Дэриан. Хотя в музыке я понимаю не больше, чем какой-нибудь вол, будучи христианином, я радуюсь, когда «веселятся и радуются племена и восхваляют Бога народы все», и счастлив, что по-своему ты делаешь именно это.

Дэриан, все еще потный, напоминавший после своего ужасного дебюта-испытания напуганного щенка, семенил за братом по тротуару в сторону Седьмой авеню и, заикаясь, спешил задать ему как можно больше вопросов:

– Терстон… то есть, Термонд, ты действительно священник? Официально посвящен в сан? А Новая церковь Назорея – она как-нибудь связана с церковью в Мюркирке?

С усилием, словно слова причиняли ему боль, Терстон выговорил:

– Я верую, брат! Верую в истину Евангелий как донесла ее до нас Библия. Я верую в то, что Иисус Христос – мой Спаситель, и Спаситель человечества. Не сомневаюсь, что это Он спас меня от смерти – и не однажды, а много раз. И в то же время… – Он широко шагал по людному тротуару навстречу ветру, Дэриан с трудом поспевал за ним. – …И в то же время я независим от своей веры, я напоминаю себе человека, который со стороны наблюдает за собственной казнью, и иногда задаюсь вопросом: может, все это – такая же фантазия и такая же бессмыслица, как любой иной предрассудок? Вроде того, например, в какой верят жители островов Фиджи, поклоняющиеся своим уродливым божествам-людоедам, или – Бог его знает! – эскимосы, молящиеся полярному медведю.

Терстон, или Термонд, вдруг хрипло рассмеялся. Дэриан вздрогнул и посмотрел на обезображенное, но прекрасное лицо брата . Смех у него совсем такой, как у меня, тот, что звучит в сердце.

Протарахтев по Пятьдесят седьмой улице, явно неисправный, но выкрашенный в ярко-салатовый цвет грузовичок с открытым кузовом размером с прицеп для сена поравнялся с ними и медленно поехал вдоль тротуара. Разодетые пешеходы с улыбкой поглядывали на него и на личность непонятного пола, сидевшую за рулем. Прежде чем забраться в кабину, преподобный Блихтман обнял Дэриана так крепко, что тот поморщился: как бы ребра не треснули.

– Знаешь, Дэриан, – пылко сказал старший брат, – не позволяй никаким узколобым болванам диктовать тебе, как надо писать музыку; у тебяесть собственное видение, и этого вполне достаточно. Все предначертано – «как на небе, так и на земле». Гений ты в музыке – не гений, кому на земле о том судить? Господь с тобою, брат; и пусть вечно пребудет в сердце твоем Иисус Христос.

С этими словами преподобный Блихтман, лучезарно улыбнувшись, неловко протиснул свое крупное тело в кабину, со второй попытки захлопнул дверь и в знак прощания помахал рукой через открытое окно. Губы его дрожали, будто стараясь сложиться в широкую безумную улыбку (быть может, прощальные слова преподобного Блихтмана отдавались слабым эхом в его собственных ушах). Таким в последний раз увидел своего давно сгинувшего брата Дэриан, полквартала он на глазах удивленных прохожих пробежал за грузовичком, выкрикивая:

– Прощай! Прощай! – и яростно размахивая руками.

Я и не подозревал, как сильно люблю Терстона. До тех пор, пока не понял, что никакого Терстона больше нет, остались лишь мои воспоминания. Дыра с зазубренными краями в сердце, которую должна – но не может – заполнить музыка.

Грузовичок, подпрыгивая и покачиваясь из стороны в сторону, под уверенным водительством сестры Бьюлы Роуз устремился на восток, в направлении шикарной Пятой авеню. Позднее Дэриану будет казаться, что на дверях его пылали какие-то слова, возможно, стихи из Библии.

Задний номер был прикреплен к кузову проволокой и, забрызганный грязью, стал неразборчив.

III

Да, это был вызов, и так будет всегда.

Нет, мне не стыдно, как вам. И я не хочу стыдиться.

Так по истечении времени скажет себе Дэриан Лихт. Но в вечер своего провального дебюта в качестве композитора подобной уверенности он не ощущал. В свои двадцать восемь лет он все еще был совсем молодым человеком, девственным во многих отношениях: его гордость была уязвлена так, словно ее, как живое существо, искусал рой разъяренных шершней.

Хуже того, Дэриану предстояло возвращение в Уэстхитскую школу, где старшие преподаватели, которые были заведомо настроены против его дебюта в «Карнеги-холл», устроенном престарелой миссис Фрик, будут радоваться, что их предсказания оправдались. В глаза-то они желали ему всяческого успеха, однако каждый нашел предлог, чтобы не поехать на премьеру.

– Конечно, это всего лишь начало, – говорили они Дэриану с притворным энтузиазмом. – Вашу «Исчезнувшую деревню» будут исполнять много и широко, по крайней мере в Америке.

В квартире, которую он снимает в старом жилом доме в Скенектади, хранится много сочинений даже более смелых, чем «Эзопус»; но Дэриан, опасаясь, что его видение (если «видение» здесь – точное слово, может, лучше сказать – «безумие»?) никому, кроме него самого, не доступно, и не помышляет об их исполнении. Даже двое-трое его друзей-музыкантов понятия не имеют, сколько нотной бумаги извел Дэриан Лихт, начиная с раннего отрочества. Больше двадцати произведений, полностью завершенных, вроде «Эзопуса», и ожидающих исполнения; десятки набросков – сонат, струнных квартетов и квинтетов, маленьких симфоний (например, «Тишина: сумерки» – пьеса, рассчитанная на восемь минут звучания), элегий, маршей, ноктюрнов, мадригалов, кантат; «писем» – «импрессий» – «мечтаний». Сочинения написаны для самых разных музыкальных инструментов и приспособлений, обычно в музыке не применяющихся (галька, стеклянные трубки, потрескивающее пламя, стиральная доска). Есть у него и опера на сорок восемь партий, включая партии детей, животных и покойников, – произведение без названия, так за пятнадцать лет работы и не законченное, представляющее собой спрессованную в двадцать четыре часа жизнь деревни наподобие Мюркирка.

Все, что я утратил, – не утрачено. Случайные движения души. Вроде дымка, вьющегося вокруг деревьев… наша жизнь… наша музыка.

В пору своего печально знаменитого дебюта на Манхэттене Дэриан Лихт занимает должность «временного преподавателя» в Уэстхитской музыкальной школе в Скенектади; в округе заведение это под решительным руководством бывшего вундеркинда и композитора по имени Мирик Шеффилд добилось известности и претендует на многое. Друзья и поклонники считают Шеффилда национальным гением, несправедливо отвергнутым в Нью-Йорке; его композиции отличаются откровенно романтическим характером – в бурном стиле его учителя Ференца Листа; как пианист он – подлинный виртуоз, глубоко сентиментальный, неудержимый, склонный работать на публику и не слишком техничный. То есть полная противоположность Дэриану Лихту; тем не менее Шеффилд взял Дэриана к себе в школу, мудро рассудив, что за маленькое жалованье и без постоянного контракта получает замечательно одаренного молодого учителя музыки, который почти не задумывается над своей академической карьерой, да и деньгам не придает большого значения.

– Красивый малый, но совершенно не заботится о том, как выглядит в глазах женщин. Для него весь секс в голове – это его музыка. Он никогда не женится и ему никогда не будет нужно много денег. Он не знает себе цены, да и не задумывается над этим. Я буду определять эту цену в интересах Уэстхита, – публично похвалялся Шеффилд. Впрочем, молодой человек ему по-настоящему симпатичен; он видит в нем соперника, достойного соперника, который заслуживает того, чтобы стремиться превзойти его. (Наверное, Шеффилд ревновал бы больше, знай он, что среди лучших учеников Уэстхита существует культ Дэриана Лихта, а его музыкальные теории, пусть не законченные, безумные, быть может, как раз и привлекают своей полной противоположностью тому, чему учат в школе.)

Что Дэриан не ведает о собственной красоте и потому слеп к красоте женской, – правда. Если объект желания не вызывает особого интереса, то и желание не может быть сильным; а если может, то таится где-то в глубине, подобно годами скрывающемуся под землей огню. К тому же существует пример, чудовищный пример в лице Абрахама Лихта – обожателя женщин, неутомимого и безумного искателя Венеры Афродиты в образе смертной женщины; о его диком, ненасытном аппетите Дэриан не может думать без содрогания. «Неужели я все еще ненавижу этого человека? – спрашивает он себя, до боли оттягивая двумя пальцами нижнюю губу. – Но почему я, Дэриан, должен все еще его ненавидеть? Ведь мы уже ничего друг для друга не значим».

Конечно, Дэриан поддерживает отношения с Эстер; Эстер – большая любительница писать письма, и она привязана к нему. Через Эстер он наслышан о Милли (которую в последний раз видел в 1921 году, когда они с Уорреном Стерлингом, за которого она только что тогда вышла замуж, приехали в Бостон, где Дэриан недолгое время вел классы композиции и рояля в консерватории Новой Англии) и о Катрине (которая все еще живет в Мюркирке, присматривает за старой церковью – домом, который Лихты давно покинули). А вот от Абрахама Лихта он будет далек всегда – в этом Дэриан уверен. И Абрахам, со своей стороны, тоже с декабря 1916 года не предпринимал ни малейших попыток связаться с Дэрианом.

Что такое прошлое, как не кладбище будущего. И негде преклонить голову.

Тем не менее в лихорадочном от бессонницы состоянии, которое и превращает сочинение музыки в занятие изнурительно-прекрасное, Дэриана, склонившегося над клавиатурой, нередко посещают видения, в которых отец приближается к нему, широко улыбается и раскидывает руки для объятия; Дэриан – снова ребенок, он и жаждет, и боится грубых, удушающих объятий отца; жара его горячих поцелуев; теплоты дыхания, в котором запах табака смешан с запахом виски. Он слышит звонкий голос отца, взывающий к его душе как самая сладкая, глубже всего проникающая музыка: Эй, птички, куда же вы летите? Старина Эбенизер Снафф знает вас всех до единой, от его глаз, от его всевидящего ока не скрыться вам ни в Небе, ни на Земле, ни в Подземной Тьме.