Текст книги "Исповедь моего сердца"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)

В Старом Мюркирке

I

…Место, населенное призраками, место, пропитанное сладким запахом гниения, место, где топь булькает пузырями поднимающихся со дна газов, где деревья-пауки возвышаются над своими обнаженными корнями, где повсюду – когти, зубы, пронзительные вопли, извивающиеся рыжевато-коричневые змеи, мухи-однодневки, на лету скользящие по лицу, мягкая черная древесина, кишащая муравьями, чавкающие, гложущие звуки, полые стволы деревьев, серые от экскрементов, если случайно забрести слишком далеко, трясина затянет, если случайно забрести слишком далеко, можно утонуть, топь высосет из вас жизнь, вам лишь будет казаться, что вы дышите сами, что вы можете найти дорогу назад, не слушайте этого пения, этих голосов, ее голоса, пронзительных стонов совы, заячьего крика, жужжания мух, это не пение, это голос женщины, покоящейся на дне болота, вы не должны ее слушать, не должны идти на ее зов, Катрина не велит.

…место, где летний жар восходит от земли волнами, где смрад поднимается от покрытой грязной пеной зеленой воды, где мутные водоемы таят в себе Смерть, где воздух искрит вспыхивающими взглядами и мелькающими крыльями, место, неодолимо влекущее к себе детей, которые никогда из него не возвращаются, их косточки истлевают и превращаются в ил, устилающий дно, их блестящие яркие волосы плавают на поверхности болота, их глазами изукрашены змеиные шкуры, их зубами усеяны пасти детенышей ласк и лис, что это, музыка? – нет, не музыка, это плачут дети, плачут их души, запутавшиеся в корнях деревьев, в корнях водяных лилий, увязшие в мягкой черной жиже и ждущие, ждущие вас, ждущие, когда вы утонете, вы не должны слушать их всхлипов, вам нельзя к ним, Катрина не велит.

…место, где солнечный свет старится и блекнет, превращаясь в Ночь, место, где деревья – это сама Ночь. Ночь таится под их липкой влажной листвой, в шелковистой паутине, в ползучих растениях, оплетенных детскими волосами, в траве, в болотных водорослях, в дожде, трескучем, словно ружейная пальба, в поднимающихся от земли испарениях, в женщине, которая, бродя в тумане, расчесывает свои длинные волосы, она – высокая белая лилия, ядовитая лилия, она – сама Ночь, расчесывающая свои волосы, она – Ночь, поющая песни, которые Катрина запрещает слушать, это гиблое место, место навечно заблудившихся детей, мухи залепят вам глаза, если вы пойдете туда, мухи набьются вам в рот, пролезут сквозь ноздри и станут изнутри разъедать ваши головы, если вы пойдете туда, Катрина знает, Катрина видела беременную самку, чей плод был выеден из распоротого живота, а вытоптанная вокруг трава залита кровью, Катрина слышала жалобный детский плач, Катрина знает, на что способна эта хитрая женщина, Катрина знает.

…это место беспрерывно утоляемого голода, обиталище быстро клюющих клювов, когтей, липких ноздрей, маленьких сосущих ртов, москитов, рубиново-красных от выпитой крови, раздувшихся от крови пиявок, бульканья газовых пузырей, гниения, зловония, бледной, покрытой коричневыми пятнышками раздавленной и насухо вылизанной яичной скорлупы, фруктов, которые нельзя есть, вкусных черных плодов, которые нельзя есть, стоит вонзить зубы в сочную горячую черную мякоть – и рот обожжет огнем, а если проглотить кусочек, горло сомкнется намертво, слышите этот лакающий звук, слышите это громкое глотание, это звуки жажды, звуки стыда, в темноте не видно очертаний тела, не видно ее желтых глаз, ее волосы сплетаются с ветвями деревьев, ее ноги вросли в землю, превратившись в корни, ее песнь – это сам голод, сама Ночь, не слушайте, у нее нет имени, это всего лишь моросящий клубящийся дождь, дождь, падающий тяжелыми каплями, дождинки, на лету оборачивающиеся ледышками, Катрина вас предупредила.

…это место толстых, сочных зеленых листьев, слизняков, водоемов, насыщенных Смертью, маленьких белых червей, место желтых ирисов, мюркиркских фиалок, жаркого густого аромата зелени, пестрых змеиных спин, вам кажется, что вы сами дышите, сами думаете, но на самом деле это прислушивается к вам женщина, лежащая на дне трясины, это звук ее печали, звук Ночи, личинки поедают листья, тайно прядя свои коконы, вы слышите крики солдат, их смех, стрельбу, вопли, звук хлопающих крыльев, видите молниеносный взгляд диких глаз, кости, которые превращаются в прах, падающий с неба, чтобы раствориться в болотной жиже, а потом превратиться в пар, слышите ее голос, приглушенный снежным покровом, видите ее кровь, заледеневшую до белизны, Катрина знает.

…это место, благословенное для вашего отца, место, где будет могила вашего отца, кишащая живностью вода, в которой он купается тайком, булькающий смех, скатывающийся по его подбородку, серп луны, плавающий в болоте, жужжание летних насекомых, которые называются… как они называются? – это не ваше имя, не ваша музыка, это Ночь, это Смерть, это звуки женщины, бродящей в тумане, чьи волосы сплетаются с ветвями деревьев, чьи ноги запутались в корнях, это звуки женщины, лежащей на дне трясины, вы не должны их слушать, вам нельзя к ней ходить, Катрина любит вас, и она вам запрещает.

II

Эзопус, исчезнувшая деревня.

Основанная в 1642 году в излучине реки, там, где теперь стоит Мюркирк. Маленькая отдаленная голландская деревушка – приблизительно семьдесят пять мужчин и женщин, пришедших с низовьев реки, оттуда, где к югу от мест обитания индейцев чатокуа находились более многолюдные поселения. По свидетельству некоего Клаэса ван Хасброэка, который вел личный дневник в дополнение к подробным официальным докладам, посылавшимся им в голландскую Вест-Индскую компанию на протяжении 1840-х годов, когда агенты компании, исследуя окрестности Тахавос-Пасс выше по течению крупной реки Нотога, в 1647 году пришли в эти места, маленькой деревушки Эзопус уже не существовало. На берегу реки не осталось даже ее следов: ни домов, ни делянок, ни предметов, сделанных человеческими руками, ни даже могил найдено не было. Дикая природа еще не совсем отвоевала заново это место, оставались кое-какие прогалины, но и они по краям уже начинали зарастать.

В своем дневнике Клаэс ван Хасброэк риторически вопрошает: что сталось с отважными основателями Эзопуса – истребили ли их индейцы, или болезни, или жестокие зимы; страх ли вынудил их сняться с места и себе на погибель углубиться в дикие места; или просто Бог покинул их, оказавшихся в этой глуши? Но почему не осталось никаких следов человеческой деятельности, никакого намека на людское обитание?

Так или иначе, Эзопус исчез; исчез он и вторично, стершись из памяти людей, ибо то были стремительные времена, когда голландских искателей приключений охватил азарт поиска «невиданных» и «неисчерпаемых» медных рудников в южных районах Новой Голландии; и об Эзопусе вскоре забыли, от него осталось только название – некий курьез в исторической летописи тех времен.

С Робином, своим младшим сыном,мельник обращался жестоко, три старших брата над ним издевались, а мать умерла, и некому было любить его, поэтому сказал себе однажды Робин: уйду из дома и буду жить один на болоте. И отправился он пешком, и пришел к краю трясины, и ходил вдоль нее час, и другой, и третий, пытаясь найти место, где можно было бы перейти ее, ибо все знали, что много погибло в этих местах неудачливых бродяг, околдованных красотой гладких вод, болотных цветов, деревьев-великанов, ярких блестящих птиц и бабочек, обитавших там; так ходил Робин вдоль болота, пока наконец не появилась белая как снег птица величиной с лебедя, но на длинных ногах и с острым длинным клювом, и спросила птица Робина, куда он путь держит, и поведал ей Робин о своей жизни, и птица полетела впереди, указывая ему твердь, по которой он заспешил в глубь болота; и был он достаточно хитер – заметал за собой следы, чтобы никто не смог найти его и отвести обратно домой.

Три дня и три ночи шел он через топь, и глазам его открывалось множество диковинных видов, а на четвертый он заметил бродившую в тумане старуху с белыми волосами, белой кожей и белыми кружевами на голове; в руке она несла высокую белую свечу. Робину старуха показалась молодой и красивой, поэтому он без колебаний последовал за ней в ее дом на болоте, куда она повела его, чтобы накормить и дать приют. «Хочешь, я стану твоей женой, милый Робин?» – спросила старуха, и Робин ответил не задумываясь: «А я – твоим мужем», потому что он сразу влюбился, не заметив ни ее странных, похожих на опущенные капюшоны век, ни длинных ногтей, напоминавших загнутые когти, ни мелких морщин, избороздивших кожу, словно следы от полозьев – лед на реке, не видел он и того, что ее жилище, расположенное в самом сердце болота, было сырым и холодным, – ему казалось, что там тепло и уютно, как если бы в нем пылал жаркий камин, деревянный пол был до блеска отполирован и в воздухе витал аромат густого горячего бульона. Вот так и случилось, что Робин, сын мельника, стал мужем старухи, с которой мечтал прожить всю оставшуюся жизнь.

Но однажды братья нашли его, потому что отец их состарился, заболел и пожелал, чтобы младший сын вернулся домой. Так же, как и Робин, братья боялись идти через топь, потому что знали, сколько путников погибло в ней; но наконец и к ним прилетела большая белая птица и спросила, кого они ищут и не таят ли зла в душе, и ответили ей братья, что ищут они своего любимого брата Робина, которому не желают никакого зла. Тогда расправила птица свои широкие крылья и повела их по следам Робина, которые он так тщательно заметал. И так же, как Робин, шли они три дня и три ночи, а на четвертый набрели на жилище в самом сердце болота; удивились они, увидев, что брат их стал любящим мужем старухи, которую все в округе называли Белой Ведьмой Болот. Как могло случиться, изумились они, что Робин женился на ней и мирно спит подле очага, будто слыхом не слыхивал о ее черном колдовстве?

Поскольку не было иного способа одолеть ведьмины чары, кроме как убить ее, братья ворвались в дом, набросились на старуху без предупреждения, поразили ее в самое сердце острыми своими ножами и умертвили; а потом разбудили Робина. Робин боролся с ними так, словно были они его лютыми врагами, кричал: «За что убили вы мою молодую жену, прекраснее которой нет никого на свете?» Но одолели его братья, бросили на землю и стали вразумлять: Белая Ведьма Болот вовсе не молодая и красивая, как он думает, она – нечестивая старуха. С презрением указали они ему на бездыханное тело, чтобы увидел он ее белые волосы, морщинистую бледную кожу и звериные когти; но зачарованный Робин продолжал оплакивать любимую жену и умолял братьев пронзить ножами и его сердце.

Против его воли братья увели убитого горем Робина с болот и доставили к отцу, лежавшему на смертном одре. Раскаявшись в том, что был несправедлив к младшему сыну, мельник благословил его и завещал ему мельницу, братьям же наказал лишь помогать ему; и еще сказал мельник, что живет неподалеку от них юная девушка, на которой Робин должен жениться не позже чем через год. Ослепленный горем Робин исполнил отцовскую волю, потому что теперь ему было все равно, как жить дальше.

Жена Робина была красавицей, но не дал ей Бог детей; а о Робине шла молва по всей долине, будто прикосновение его пальцев холодно, словно лед, и кожа у него – что морозный узор на окне, сверкающий в лучах зимнего солнца, и что, хоть и нажил он кое-какое богатство, мирская жизнь ему безразлична и нет у него никаких желаний.

Давным-давно, на исходе английского правления, жил в Старом Мюркирке сэр Чарлз Харвуд, бывший здесь британским королевским наместником, и была у него любимая дочь, которую он звал Миной и дороже которой не было для него никого на свете. И такой хорошенькой, такой обходительной, такой веселой была Мина Харвуд, что мало у кого язык поворачивался упрекнуть губернаторскую дочку в том, что порой она проявляла гордыню и что из-за игривости ее характера не всегда можно было понять, говорит ли она всерьез или шутит.

Если сэр Чарлз или его жена подходили к Мине, чтобы ласково утереть ей слезы, она могла вдруг лучезарно улыбнуться и упрекнуть их в том, что они чересчур серьезно отнеслись к тому, что было всего лишь капризом; но если они, или жених Мины, или кто-нибудь из ее кузенов осмеливались посмеяться над вспышками ее настроения, она обвиняла их в жестокости, в том, что им дела нет до того, что творится у нее на душе. Уже в детстве Мина пугала любящих родственников побегами в свой «настоящий дом», как она это называла, и никто не мог понять, что она имеет в виду под этими словами, да Мина и сама не могла их объяснить . Где же может быть ее настоящий дом, если не здесь, в Мюркирке!

Однажды, в середине лета, восемнадцатилетняя Мина и ее жених в компании друзей отправились на берег реки, чтобы там, неподалеку от великой мюркиркской топи, устроить пикник; в какой-то момент, обидевшись, как подумали друзья, на невнимание со стороны жениха, Мина решила прогуляться в одиночестве и… исчезла на несколько часов. Друзья звали ее, искали повсюду, но нигде не могли найти, и не знали, заблудилась ли своенравная девушка на болоте или, по своему ребяческому характеру, просто прячется где-нибудь, чтобы напугать их.

В конце концов Мина вернулась, появившись внезапно, словно бы ниоткуда, раскрасневшаяся, улыбающаяся, и по-детски наивно спросила: «Зачем же вы меня искали? Разве вы не знаете свою Мину?» Если она и была задета случайным словом или жестом своего жениха, казалось, что теперь она простила расстроенного молодого человека (который действительно обожал ее); в руках она держала кучу подарков для друзей – фиалки, болотные лилии, пурпурные лобелии и странный сочный мясистый плод (величиной с крупное яблоко, но имеющий темный оранжево-красный цвет и неприятно мягкий на ощупь) – и начала все это радостно раздавать им. Весь остаток того дня и несколько последующих она с восторгом щебетала о «тайных чудесах» великой топи. Ей казалось чудовищно несправедливым, что столь изысканно прекрасное место внушает людям страх и ненависть… С самого детства Мина слышала, как о мюркиркской топи шепотом рассказывали ужасные вещи: будто оттуда приходит чума, будто там незамужние матери избавляются от плодов своего чрева; будто когда-то эта топь была ритуальным местом чудовищных пыток и казней, практиковавшихся индейцами племени могаук. Но Мина увидела там лишь «чудеса»: цветы и фрукты, которые принесла друзьям, высокие деревья с прямыми стволами и густой листвой (такие высокие, рассказывала Мина, что их кроны уходят за облака), черных и золотистых бабочек величиной с человеческую ладонь (на крылышках у них узор, похожий на «глазки»), неизвестных птиц, чье пение не сравнить по красоте с каким бы то ни было птичьим пением, которое ей доводилось слышать прежде (одна птичка размером с воробышка, но с ярким золотисто-сине-красным оперением, как утверждала Мина, совершенно бесстрашно села на протянутый ею палец), и много других диковин… Она смогла пройти там небольшое расстояние прямо по поверхности покрытой коркой планктона воды, утверждала она, – удивительное ощущение: словно бы для нее , и только для нее одной, для Мины Харвуд,общепринятые законы природы перестали существовать.

(Рассказывали, что все, кто отведал темный мясистый плод, в том числе сэр Чарлз и его жена, испытывали неприятное чувство тревоги, у них пропал аппетит, их рвало. Мина небрежно отмахивалась от подобных слухов и утверждала, что этот фрукт есть тайный «любовный плод», сок которого в свое время окажет на тех, кто его вкусил, благотворное воздействие.)

Прошло несколько недель, и все стали замечать, что дочь сэра Чарлза не в себе: она то испуганно отшатывалась от любого прикосновения любящих ее людей, то, напротив, с необъяснимой экзальтацией сама прижималась к ним; поведение ее было то игривым, то натянутым, то лихорадочным, нарочито веселым. Она из-за пустяков ссорилась с женихом и наконец со слезами объявила, что никогда не выйдет замуж ни за него, ни за кого-либо другого. Разве есть здесь, в этом мире, мужчина, достойный стать ее мужем? – вызывающе вопрошала она. Хоть Мина по-прежнему была хороша собой, красота ее стала какой-то дикой, неспокойной: длинные черные волосы спутались, свалялись и неприятно пахли солоноватой болотной водой; кожа стала влажной, липкой и очень бледной, она напоминала пленку, покрывающую шляпки некоторых видов растущих на болоте грибов; глаза выцвели и приобрели бледно-серебристый оттенок, а зрачки превратились в маленькие точки; даже пальцы у нее были теперь белыми и сморщенными, словно слишком долго мокли в воде…

Неужели это моя дочь? или мне ее подменили? – подумала как-то ее мать, глядя на Мину, рассказывавшую что-то в своей нынешней возбужденно-веселой, рассеянной манере, потому что было в девушке нечто странное – причудливый блеск в глазах? изгиб поднятой брови? мимолетная хмурость, от которой ее гладкое лицо словно бы покрывалось призрачными морщинами? Казалось, что какая-то более взрослая женщина хитро пряталась под ним. Но уже в следующий миг Мина смеялась и снова становилась самой собой.

– Почему ты так грустно смотришь на меня, мама? – сжимая своими холодными ладонями руки миссис Харвуд, с упреком говорила она. – В конце концов, я ведь здесь, с тобой.

Еще больше смущало то, что Мина стала кокетничать почти со всеми знакомыми мужчинами, в том числе и с местным священником, с престарелым епископом, с лордом главным судьей, с вице-губернатором и, что самое ужасное, с самим сэром Чарлзом! – казалось, само присутствие мужчины возбуждало в ней какую-то дикую животную похоть. Поначалу такое поведение сочли вполне безобидным, хотя оно и смущало; потом пошли слухи, будто девушка не дает прохода даже слугам, склоняя их к ночным свиданиям, будто она дошла до того, что «отдалась» нескольким молодым людям из своего окружения, но (из чистого каприза) только не своему жениху, даже прикосновение которого, как она утверждала, вызывало у нее теперь отвращение. Тем или иным способом манерничая, она постоянно привлекала внимание к своей «плотской оболочке» и, нимало не смущаясь, даже на людях, зевала, широко открывая свой прелестный ротик и являя взорам присутствующих влажный, шокирующе красный зев, напоминавший раскрытую змеиную пасть; точно так же, безо всякого смущения, посреди невиннейшего разговора она вдруг придавала обычным словам распутный оттенок то интонацией голоса, то похотливым телодвижением. И тут же, в следующую минуту, вдруг становилась прежней: милой, жизнерадостной, по-детски игривой, и обижалась, что родственники смотрят на нее с какой-то неловкостью… Казалось, эта Мина не отдавала себе отчета в том, какой была та, «другая», какие неприятности она доставляла не только своим домашним, но и всему местному обществу, более того, казалось, она даже не догадывалась о существовании «другой» Мины.

– Почему вы все так странно на меня смотрите? – часто спрашивала она с обиженно-недоуменным видом. – Вы что, не узнаете свою Мину?

Наконец в начале зимы выяснилось, что Мина беременна.

Причем беременна уже несколько месяцев. Как же умело скрывала она свое положение даже от собственной матери!

Это открытие потрясло домочадцев и повергло в отчаяние всех Харвудов, кроме самой виновницы – Мины, которая признала факт с удивительным высокомерием, будто речь шла всего лишь о детской шалости, за которой ее застукали.

– А что, собственно, такого произошло? Вы все – глупцы, – сказала она родственникам, которые смотрели на нее, онемев от ужаса, – если думаете, что Природой можно управлять в соответствии с вашими ничтожными желаниями, – и расхохоталась, обнажив кроваво-красный влажный зев.

На протяжении следующих недель порой казалось, что Мина раскаивается, тогда она запиралась в своей комнате, чтобы никого не видеть; но потом она надменно вытирала слезы и спускалась вниз как ни в чем не бывало или даже, более того, как будто осуждала Харвудов за то, что они пребывают в отчаянии и сердятся на нее. Разумеется, Мину неоднократно спрашивали, кто отец ребенка, но она с холодной улыбкой всегда отвечала, что ее партнер по «сладкому греху» – некто из очень близкого окружения, человек, хорошо известный Харвудам, быть может, даже кто-то из харвудских домочадцев, славящихся «строгостью нравов».

Слух о том, что красавица дочь сэра Чарлза ждет ребенка и нисколько в этом не раскаивается, быстро облетел всю колонию; судачили, будто отец ребенка – человек ее круга (хотя, как ни странно, и не ее жених – в этом сходились все); если, конечно, это не кто-нибудь из слуг Харвудов (худшими из которых считались работавшие по найму ирландцы, известные своим фривольным поведением) или даже не какой-нибудь черный раб или индеец; или (и такой слушок пронесся) – посланник дьявола. Самое удивительное, что Мине, казалось, придавали сил то горе и волнение, которое она сеяла вокруг себя; даже несмотря на то что отец ее повредился здоровьем и стал угасать, молодая женщина чувствовала себя превосходно. Щеки у нее были круглыми и румяными, а подернутые серебром глаза неестественно блестели. Если бывшая Мина ела, как подобает, очень деликатно, то Мина нынешняя пожирала все, что перед ней ставили, с превеликим аппетитом и, шутя, доедала за другими, со смехом поясняя, что, похоже, ее «физическая оболочка» вдруг стала бездонной прорвой, которую приходится насыщать.

Мина по-прежнему упрямо не желала назвать имя отца своего ребенка. Не имело никакого значения, сажал ли ее сэр Чарлз в наказание под замок или предоставлял в качестве подкупа некоторую свободу, угрожал ли, умолял, молился ли за нее или вообще отказывался говорить о ней. По мере того как увеличивался срок ее беременности и живот округлялся все больше, Мина все сильнее обижалась на то, что все делают из мухи слона и хотят доконать ее.

– И почему, если это всего лишь Природа? Если Мина, как и любой из вас, – всего лишь Природа?

Иногда, словно бы очнувшись, она осознавала всю глубину своего падения… В такие моменты, онемев от потрясения и горя, она уединялась и, преклонив колена, просила Бога помочь ей. Однажды в странном приступе такого раскаяния она сказала матери, что ее следует немедленно покарать – связать ей руки и ноги, отнести на болото и утопить ее грешное тело в трясине; однако не прошло и часа, как вернулась другая Мина, которая с еще большей горячностью, состроив презрительную гримасу, стала насмехаться над глупцами, принявшими всерьез ее «глупую болтовню».

Потом Мина начала намекать, что, когда ребенок родится, она отдаст его отцу, чтобы тайна наконец открылась.

– Тогда все поймут, сразу же, как только увидят это.

И она снова смеялась жестоким, режущим слух смехом.

Однако, будто бы в издевку, тайна так и не открылась , не получила своего разрешения,ибо накануне родов (по подсчетам врача) Мина сбежала из губернаторского дома вверх по реке, скрылась – одна или с сообщником – и больше никто никогда не видел ее в долине Чатокуа.

Дети долго молчали, потрясенные услышанным. Милли, Дэриан и шестилетняя Эстер. Потом вдруг, как если бы старая Катрина намеренно обманула их, Милли закричала:

–  Нет, Катрина, неправда, ненавижу эту твою историю!

(Потому что, хотя Милли была уже почти взрослой, ей минуло семнадцать лет, и она сто раз, с тех самых пор, когда была еще крошкой, слышала сказку про дочь королевского губернатора, чувствительная натура ее была такова, что каждый раз она ждала другого, настоящего конца. Того, который должен был венчать эту историю.)

Но Катрина, оскорбленная, с достоинством встала со стула, стоявшего у очага, закутала худые плечи в теплую вязаную шаль и сказала со своей обычной загадочной интонацией:

–  Едва ли у вас, мисс, есть право ненавидеть подобные истории, будто вы не одна из Лихтов и кровь этой обреченной девушки не течет в ваших жилах, – оставив Милли, Дэриана и малышку Эстер в недоумении ломать голову над ее словами.