Текст книги "Исповедь моего сердца"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 42 страниц)

Джойс Кэрол Оутс
Исповедь моего сердца

Рэнди Саутеру

Если честолюбивый человек задумает преобразовать на свой лад мир человеческих мыслей, мнений и чувств, он откроет себе тем самым дорогу к бессмертию. Все, что от него требуется, это написать и опубликовать совсем небольшую книгу. Ее название будет простым и ясным, всего несколько слов – «Исповедь моего сердца». Но эта маленькая книга должна быть абсолютно правдива. Ни один человек не отважится написать такое. Ни один человек не сможет этого написать, даже если и решится. Бумага будет коробиться и вспыхивать при каждом прикосновении пылающего пера.

Эдгар Аллан По, 1848

Пролог

Принцесса, которая умерла в Старом Мюркирке [1]

Она не была уроженкой Лондона, судя по выговору, она скорее всего не была даже англичанкой. Сара Уилкокс. Сара Худ. Девятнадцати лет от роду, хрупкая и шустрая, как хорек, – ни особого блеска в глазах, ни особой красоты волос, тем не менее она была любимой служанкой госпожи, самой прилежной служанкой госпожи; она внимательно прислушивалась к тому, что проходили хозяйские дети на уроках французского, латыни, музыки, математики, истории королей старой Англии и Франции; к тому, как дети молились; пристально наблюдала за друзьями хозяйки в великолепных домах и королевских дворцах: как склонять голову, как слегка повышать голос, как томно поднимать очи горе, словно сам Господь взирает на тебя со своего небесного трона: ах, всего лишь невинное кокетство! Сара умела исполнять любое распоряжение госпожи прежде, чем оно было отдано, повиноваться приказам хозяина безропотно, без единого звука; казалось, она была начисто лишена собственной воли и, разумеется, какой бы то ни было хитрости, хотя даже само имя Сара не было ее настоящим именем, а по ее выговору было легко понять, что она родилась не в Лондоне и даже, похоже, не была англичанкой.

Однажды, нарядившись в самое изысканное шелковое платье хозяйки, украсив себя ее баснословно дорогими драгоценностями и вплетя в волосы хозяйкин шиньон, Сара торжественно подплыла к ее зеркалу в золотой оправе и даже осмелилась точь-в-точь хозяйкиным голосом произнести: Кто это там такой великолепный – маленькая Сара или ее хозяйка?На что зеркало со смехом ответило: Твоя хозяйка, маленькая Сара, никогда не выглядела так великолепно.А вскоре после этого хозяйка в сопровождении свиты собралась посетить королеву Шарлотту, жену короля Георга III, в ее роскошном дворце в Уорикшире. На сей раз золотые монеты осели в глубоких потайных карманах Сары и вырезе платья на ее изящной маленькой груди, и она молила Бога: Благослови меня, Господь!Бог услышал мольбу, и ему ничего не оставалось делать, как повиноваться. На ее изящные тонкие пальчики слетелось множество перстней, шею обвили золотые цепочки, ожерелья из жемчуга, изумрудов, сапфиров, бриллиантов, рубинов; бархат и кружева, шелка и атласы задрапировали ее маленькую грациозную фигурку. Она смотрела на себя и улыбалась, смотрела – и плакала от радости, в ее миндалевидных глазах искрились лукавство и озорство, губы были сладкими, словно перезревшие, уже треснувшие сливы, ее детское еще тело – ловким и гибким, как тело угря, и все зеркала в личных покоях королевы Шарлотты кричали: «ВОТ САРА, БЛАГОСЛОВЛЕННАЯ БОГОМ!»

Она отправилась на восток, где ее никто не знал. Потом – на запад, где ее никто не знал. Огромная лязгающая почтовая карета пронесла ее на север, а оттуда Сара метнулась на юг, где ее никто не знал. И все же, когда над Дуврской дорогой взошла Венера, полиция опознала Сару по отороченному горностаями плащу королевы Шарлотты, ее высокому белому парику, шелковому платью, а также по жемчужному ожерелью хозяйки; Сара захлебнулась от яростных слез, когда грубые шершавые руки посмели прикоснуться к ней, – ибо разве не была она особой королевских кровей и не направлялась ли к своему горячо любимому отцу, который, прощаясь с жизнью по другую сторону Ла-Манша, призвал Сару к своему скорбному одру, чтобы благословить ее прежде, чем смерть приберет его?

Неужели ее, любимую служанку своей хозяйки, могли принять за обыкновенную воровку, отвезти обратно в Лондон и предать в руки палача?..

Но вот уже предательским звоном выдали себя все ее золотые монеты, и сверкающие перстни соскользнули с пальцев; цепочки, жемчуга, ожерелья из драгоценнейших камней содраны с шеи (за исключением припрятанного благодаря ее нечеловеческой ловкости единственного золотого медальона на тоненькой золотой цепочке, принадлежавшего самой королеве); из глаз Сары, словно маленькие камешки, покатились злые непрошеные слезы, когда хозяйка в порыве раздражения изо всех сил ударила по лицу ее, знавшую прежде лишь хвалу и ласку. Сара кинулась в ноги хозяйке, моля о пощаде, она в кровь расцарапала себе грудь, предавалась самому жалобному раскаянию, возводила очи горе, твердила о своем умирающем во Франции отце, и наконец хозяйка смилостивилась, замолвила за нее словечко, попросив, чтобы Сару, вместо того чтобы повесить как обычную воровку на рыночной площади, на Чипсайде, отправили в Америку в качестве рабыни. Шел 1771 год.

После выпрошенного для нее любимой хозяйкой помилования Сара погрузилась в долгое забытье, но очнулась с жестокими проклятиями на устах. Чтобы покарать, Бог забросил ее в открытое море на корабле «Мэйхью», в самую глубину темного трюма, где сам воздух, казалось, колебался от зловонных миазмов, где мужчины, женщины, дети, новорожденные непрерывно умирали в собственных испражнениях. И Сара Уилкокс, осужденная воровка, умирала среди них в возрасте всего-то двадцати лет. Умирала, захлебываясь собственной блевотиной. Умирала от дизентерии. От оспы, от тифа, от менингита, от муки, зараженной ядовитыми личинками, от отравленной воды. Губы ее покрылись язвами, веки слиплись от гноя. Она умирала, давая жизнь существу, слишком слабому и тщедушному, чтобы выжить. Умирала, зная, что грудь ее слишком мала, чтобы давать молоко, и что ее дитя обречено на смерть. Куда подевалось все ее обаяние? Ни один мужчина и прикоснуться теперь не захотел бы к этому гниющему телу. Тем не менее сердце Сары было сжато, словно кулак, и глаза тускло мерцали из-под слюдяной пелены, когда она, преклонив колена, со слезами возносила молитву: Господи, неужели у Тебя нет сострадания? Ведь я – раба твоя Сара, всегда Тебе повиновавшаяся, – заброшена одна-одинешенька в мир дьявола.

Но во мне течет королевская кровь,упрямо шептала она, независимо от того, куда забросила меня сейчас злая судьба.

И Бог в бесконечной милости своей счел возможным превратить Сару в пронзительно кричащую морскую птицу, большую белокрылую чайку со злыми желтыми глазами, выклевывающую отбросы из кильватерной пены. Голод сделал ее алчной, самой быстрой и жестокой в огромной стае, она, Сара, всегда наедалась досыта и набивала желудок впрок, похваляясь: Во мне течет королевская кровь, среди какого бы смрада ни приходилось сейчас выживать.

Дни сменялись ночами, солнце и луна играли на небе в догонялки, а в ней неотступно бушевала ярость, пока воздух над «Мэйхью» не стал черным из-за обилия птиц и многие недели плавания через океан не слились в один долгий час.

В Массачусетсе, в городке Марблхед, ее под именем САРЫ УИЛКОКС продали некоему Иеремии Худу, колониальному чиновнику, согласно договору – на 28 лет. Она смиренно склонила голову и возблагодарила Бога и мистера Худа за милосердие. Спала она на тряпье, брошенном поверх угольной кучи, но во сне видела себя восхитительной золотисто-бронзовой змейкой, ловко вползающей на брачное ложе хозяина. Вскоре язвы и гнойники на ее губах исчезли, волосы снова стали густыми и светлыми, маленькие невыразительные глаза засветились лукавством, ибо Новый Свет оказался не нов,равно как не был старымСвет Старый – и кто еще мог претендовать на королевское достоинство здесь, где все были переселенцами?

Ее хозяйка Элиза Худ умерла морозным утром 1773 года; какой-то внутренний огонь, поднявшись к самому горлу, спалил ее, и теперь милая благочестивая Сара спала в широкой, с пологом, кровати хозяина, а Бог умильно взирал с высоты на молодоженов.

Монеты снова зазвенели в карманах Сары; когда она говорила, в ее речах слышалось нечто царственное, когда возводила глаза к небу, в них светилось королевское достоинство, когда она читала Библию, собрав вокруг себя всех слуг, она была королевой, и все благоговейно трепетали, глядя на нее. Старый Иеремия восхищался ее безупречным чистым сопрано, а во чреве у нее росло дитя, вскоре превратившееся, однако, в камень, и тогда старик раскаялся в своем грехе и попросил прощения у Бога, ему не была больше нужна ни ее латынь, ни ее французский, ни умение изящно вышивать, ни ее слезы; и вот уже Иеремия умирает от огня, сжигающего ему горло, а Сара незаметно исчезает из Марблхеда на исходе зимы 1775 года и скитается под фамилиями Йорк, Уинтроп, Тэлбот, ее длинные светлые волосы надежно упрятаны под мужской шляпой, а стройная женская фигурка умело облачена в мужской костюм. В Род-Айленде она азартно играет в карты, в Делавэре спускается на юг по реке, направляясь к умирающему отцу, – чего ты ищешь, Сара? чего и где? – в Мэриленде она демонстрирует восхищенной публике умение танцевать все придворные английские танцы, легко перебирая маленькими быстрыми ножками и высоко держа прелестную головку, ее сверкающие глаза излучают очарование юной женственности. В огромных зеркалах бальных залов Виргинии многократно отражается грациозная фигурка принцессы Сюзанны Кэролайн Матильды, и могла ли столь обаятельная английская гостья не очаровать хозяев рассказами о своей сестре-королеве, шурине-короле и – ну, конечно же! ах! – о бесконечных придворных интригах?! Могла ли она не обворожить каждого, кто слышал ее безупречно чистое сопрано, ее искусную игру на фортепиано, ее очаровательный французский, правильную латынь, кто видел изысканность ее манер, ее царственную повадку?

Несмотря на то что был женат, сам галантный губернатор штата Виргиния стал ухаживать за принцессой Сюзанной, которая, не любя ни одного мужчины, любила их всех, а любя всех, не любила ни одного. Весь 1775 год и начало 1776-го она переезжала из одного дома в другой в качестве почетной гостьи, намеками суля надежду на свое королевское покровительство тем немногим счастливцам, которым удавалось угодить ей . Мы из тех королевских родов, что поддерживают себя сами,со скромным достоинством заявляла принцесса Сюзанна всем богачам незнатного происхождения, великодушно даруя им привилегию осыпать свою гостью милыми дамскими подарками (чаще всего жемчугами, драгоценными камнями и золотыми безделушками), хотя никто не осмеливался, опасаясь оскорбить, открыто предложить ей взятку.

Но вот – это случилось весной 1776 года в одном из самых блестящих домов Чарлстона – в принцессе Сюзанне кто-то узнал Сару Уилкокс, находящуюся вне закона рабыню, подозревавшуюся также и в убийстве.

Мог ли теперь оказаться полезным ее французский язык? Конечно, нет. А латынь? Не более французского. Равно бесполезными стали и ее изящная маленькая Библия в переплете белой кожи и медальон на шее (с портретом королевы внутри), и ее чистое ровное сопрано, и все ее придворные сплетни. Однако, хоть на нее надели наручники, хоть она ослабела и была подавлена, хоть неизъяснимо страдала от грубых оскорблений тюремщиков, пленница все же сбежала, пока ее везли на север, и никто не знал, где она скрылась – разве что растворилась в воздухе!..

Теперь Господь являл милость Свою то бедному юноше по имени Дерхэм, то бледной белошвейке Бетани, то вдове Сюзанне Шепард, то Саре Лихт, тоже вдове двадцати шести лет от роду, бездетной, приехавшей из Буш-Крика, что в штате Мэриленд, и вышедшей осенью 1776 года замуж за молодого британского офицера, лейтенанта 16-го летучего драгунского полка Уильяма Уорда, вскоре погибшего под Трентоном. Любила ли его Сара? Нет. Горевала ли о нем? Не более часа. Потому что у нее было кого оплакивать в тот момент – свое умирающее, пожираемое лихорадкой дитя с деформированной головкой, крохотными пальчиками и перепончатыми, словно утиные лапки, ступнями. Спасаясь бегством из Контракэуера от вооруженной факелами, вилами, винтовками пьяной толпы, преследовавшей и убивавшей предателей, выступавших против отделения американских колоний от Англии, обезумев от беспрестанно льющихся слез, она кричала: «Гори огнем этот Новый Свет!» – словно то был Старый Свет! Потом вдовствующая миссис Уильям Уорд объявилась в одном из домов Вандерпоэла в качестве гувернантки, однако через полгода была уволена за «высокомерие, нечестивость и по подозрению в воровстве». О миссис Саре Уорд, деревенской акушерке, искусной и умевшей держать рот на замке, говорили, будто она – дьявольское отродье, потому что она не ведала неудач в родовспоможении, но никогда не радовалась рождению нового человека, крестя роженицу и новорожденного горькими черными слезами.

Чего ищешь ты, Сара? И почему ищешь так страстно? —укоризненно спросила ее собственная мать, явившаяся ей как-то ночью.

Но Сара не обратила на ее слова никакого внимания, ибо не настал еще ее час. Распушив редеющие волосы, похлопав себя по щекам, чтобы вызвать румянец, она отдала свое сердце удалому молодцу по имени Макреди – чернобородому конокраду из Филадельфии . Иди со мной, Сара Уилкокс, и исполняй мою волю, Сара.Глаза у него были такие же хитрые и раскосые, как у самой Сары, лицо светилось любовью, при желании он мог поднять Сару одной рукой, задушить ее в объятиях, и Сара, словно ребенок, свернувшись клубочком у него на груди, радостно кричала ему в ответ: Да, да!

Отрежет ли она ради него свои блестящие светлые волосы? Да. Переоденется ли для него мужчиной? Да. Последует ли за ним в деревню, в горы в поисках добычи, где бы та ни скрывалась? Да, да, со слезами радости твердила она. Сара отдала ему все золото, какое имела, она следовала за ним, куда бы он ни вел ее, – по пятам англичан в Вэлли-Фордж, по пятам американцев в Джоки-Холлоу, – повсюду, где можно было найти отбившихся от табуна лошадей, поймать и продать их за наличные. Война за независимость заключала в себе множество войн, и лошади не ведали лояльности – ни к королю, ни к генералу Вашингтону, – почему же Сара со своим любовником должны были проявлять ее? Глупо подыхать с голоду, когда можно пировать, глупо умирать, когда можно жить, и к чему кормить войну, когда можно кормиться войной, как говаривал Макреди? Такие прекрасные, легкодоступные кони, пусть оголодавшие, пусть примороженные, пусть шарахающиеся от выстрелов и уставшие от людей!.. И Сара прилепилась к своему высокому разудалому чернобородому любовнику, как никогда не прилеплялась ни к одному другому мужчине . Да, да! – со слезами радости повторяла она, следуя за ним в Морристаун, в Поухатасси, в Порт-Орискани, на обреченные лагерные стоянки англичан. Но однажды сраженный пулей Макреди истек кровью у Сары на руках.

Неужели возможно, чтобы он умер вот так, словно бездомная собака, несмотря на безграничную любовь Сары, несмотря на то что она готова была сама умереть вместо него? Оказалось, возможно. И он истек кровью у нее на руках, а Бог бесстрастно взирал со своей высоты на агонию любовников.

Сара бежала на север, бежала на юг. Минул 1780 год, настала зима 1781-го. Спасаясь от преследований, она очутилась в Старом Мюркирке, здесь, посреди диких топей, ей предстояло умереть. Давным-давно потеряла она золотой медальон принцессы Сюзанны, давным-давно у нее не было золотых монет, которые она прежде, бывало, вплетала в лошадиные гривы; умолять солдат на латыни было бессмысленно, и никому не была интересна ее очаровательно-шепелявая французская речь. Сам Бог стал глух к ее молитвам. Выстрелил первый лейтенант. Выстрелил второй. И вот Сара – цапля, машущая огромными серыми крыльями, чтобы взлететь, но следующий чудовищный выстрел разрывает ей грудь, она бежит прихрамывающей зайчихой, но пуля пробивает ей горло . Неужели не осталось у Тебя милосердия, Господи, к королевской крови! – но еще одна пуля пронзает ей сердце. Солдаты дивятся живучести этой женщины и не решаются преследовать ее на болоте – ни верхом, ни пешим ходом. Как быстро бегает эта конокрадка! Как она живуча, какую силу придает ей отчаяние! Даже когда ноги у нее начинают заплетаться и кровь струями хлещет из ран, даже когда вся спина ее изрешечена пулями, Сара Уилкокс, которую невозможно убить, Сара Лихт, которую невозможно загнать в нору, Сара Макреди, все еще живая, лишь медленно погружается в черную вязкую жижу. Какая живучая! Какая живучая! Словно сам дьявол! – возбужденно бормочут солдаты, стреляя по распростертому телу снова и снова.

И что же, теперь Сара мертва? В самом деле? Умерла весной 1781-го?

Необозримая, без единой тропинки топь поглощает ее.

Часть первая

«Полуночное Солнце»

I

«Сомневаюсь ли я? Нет,не сомневаюсь. Дрожит ли моя рука? Нет,не дрожит. Таков ли я, как другие мужчины? Нет, я не таков».

Он улыбается своему румяному отражению в зеркале – образец мужественности, джентльмен в расцвете сил, его глубоко посаженные глаза – словно кусочки слюды, в них таится много секретов, они светятся пылающим внутри его огнем; он улыбается – и это особая улыбка, он доволен собой, хотя румяные упругие щеки его яростно напряжены и разомкнувшиеся в улыбке губы обнажают слишком много крепких влажных белых зубов. Да, слишком много крепких влажных белых зубов.

«Вызываю ли я доверие?  – Да, вызываю.Джентльмен ли я? – Да, я джентльмен».

Его взгляд скользит по пышущей здоровьем коже лица, он осматривает себя в полупрофиль (слева его лицо выглядит особенно значительно), мурлычет несколько тактов из Моцарта (Дон Жуан под маской дона Оттавио), снова изучает свою улыбку – сдержанную, строго отмеренную; чуть-чуть притушить блеск глаз, сделать взгляд скромнее, а также чуть опустить подбородок – джентльмен, непринужденно несущий свое достоинство, никогда нарочито не привлекающий к себе внимания, джентльмен-самец (отнюдь не кастрированный), в меру расточающий свои чары, – такова суть «А. Уошберна Фрелихта, доктора философии».

«Таков ли я, как другие мужчины? Нет, я не таков».

Завершив туалет, он широким жестом отбрасывает полотенце, с удовольствием отмечает легкий румянец на гладко выбритых щеках – следствие постоянно горящего внутри огня, с благоговением – твердую, очень твердую линию скул, свое наследственное достояние, прочные кости, подпирающие плоть – его плоть. Конечно, его, чью же еще? Это все – его.

«Сомневаюсь ли я? Нет,не сомневаюсь. Дрожит ли моя рука? Нет,не дрожит. Готов ли я приступить к делу? Да, да, стократ да!»

II

То был легендарный день, или день вселенского позора.

День, о котором будут говорить, писать, размышлять, вспоминать и бесконечно спорить, день, который и в XXI веке будет входить в анналы истории американских скачек (и скаковых ставок): дерби, состоявшееся 11 мая 1909 года на великолепном ипподроме Чатокуа-Даунз, одной из первых «игровых площадок для богатых».

В тот день в клубной раздевалке Чатокуа все разговоры вертелись либо вокруг таинственного игрока, некоего «игрока-астролога» по фамилии Фрелихт, точнее, «доктор Фрелихт» – на таком именовании настаивали он сам и его сподвижники, – либо на том, какая из двух знаменитых лошадей – Мощеная Улица или Ксалапа – завоюет приз.

Фрелихт. А. Уошберн Фрелихт, доктор философии.В Чатокуа-Фоллз, штат Нью-Йорк, он был человеком новым, но его имя казалось смутно знакомым в имеющих отношение к скачкам кругах на востоке: не он ли, или кто-то с очень похожей фамилией, придумал «списки ипподромных „жучков“», столь обожаемые азартными игроками, сколь и презираемые честными любителями скачек и не далее как в прошлом сезоне запрещенные на ипподромах Чатокуа, Белмонта и Саратоги? Не имел ли мистер Фрелихт некоего отдаленного касательства к «барону» Барракло из Буффало, железнодорожному спекулянту, а также к опозорившему себя конгрессмену Джасперу Лиджесу из Вандерпоэла; не был ли он, или кто-то с очень схожей фамилией, замешан в тайной торговле акциями «внезапно обнаруженного» состояния некоего наследника Наполеона по линии его ранее неизвестного незаконного сына?

В дни, предшествовавшие скачкам, эти слухи, в сущности являвшиеся злобной клеветой, открыто циркулировали в Чатокуа-Фоллз. Люди, никогда в глаза не видевшие А. Уошберна Фрелихта, высказывали о нем вполне определенные суждения, среди них был и сам владелец ипподрома полковник Джеймсон Фэрли, который осмелился заговорить о Фрелихте даже с Уорвиками (братом и сестрой, престарелым холостяком Эдгаром и вдовой Серафиной, бывшей женой Исаака Доува, банкира из Олбани), которые были друзьями Фрелихта и его решительными сторонниками. С привычной прямотой полковник предостерег Серафину: как бы ей не влипнуть в аферу, которая обесчестит имя бедного покойного Исаака. На это вдова, резким движением сложив свой черный лакированный японский веер и одарив полковника ледяным взглядом, ответила тоном, обычно предназначавшимся для особо тупых слуг: «Поскольку мистер Доув мертв, он едва ли может стать „бедным“, каковым, впрочем, он никогда не был и при жизни; а к моим нынешним делам он имеет не более отношения, чем вы, полковник».

Этот обмен репликами также вскоре вошел в летопись того легендарного дня, или дня вселенского позора.

III

Мощеная Улица, Ксалапа, Сладенькая, Шотландская Шапочка, Полуночное Солнце, Колдун, Красавица Джерси, Метеор, Свободный Час – эти девять великолепных чистокровных лошадей (в порядке убывания их вероятных шансов) принимали участие в Двадцать третьем дерби на ипподроме Чатокуа-Фоллз; они и девять жокеев-негров в ярких шелковых костюмах, с маленькими хлыстами в руках, при шпорах и прочих жокейских атрибутах: самый легкий из жокеев весил восемьдесят восемь, самый тяжелый – сто двенадцать фунтов. Победитель получал приз в шесть тысяч долларов («самый высокий призовой фонд в Америке») и весьма ценный гравированный серебряный кубок; за второе место причиталась тысяча долларов, за третье – семьсот. Однако, как всегда, по-настоящему серьезные деньги вращались там, где заключались пари, ибо что такое лошадиные скачки, особенно такиепрестижные, без денег, переходящих из рук в руки, а также без клубных сплетен и слухов? У Шотландской Шапочки, кажется, распухло колено, а у Красавицы Джерси – колики. Колдун очень плохо начал сезон в Прикнессе, а владелец Полуночного Солнца слишком часто выставляет его на соревнованиях. У Метеора – трещинка на заднем левом копыте… или это у Ксалапы? А Сладенькая, говорят, в прошлом месяце в Белмонте была «напичкана кокаином по самую макушку» или одурманена каким-то слабым болеутоляющим из-за воспаления уха. Между жокеем Полуночного Солнца Пармели и Малышом Бо Тенни, выступающим на Ксалапе, продолжается жесткое соперничество. И со ставками творится нечто невообразимое: то фаворитом считается Мощеная Улица, то Ксалапа, то на Полуночное Солнце ставят по два к пятнадцати, то ставки на Свободный Час, принадлежащий ферме Хенли, падают до соотношения один к тридцати… Если характер ставок становился слишком уж эксцентричным – например, вдруг резко возрастало количество ставок на какую-нибудь «темную лошадку», отнюдь не числящуюся среди фаворитов, – судья-наблюдатель имел право объявить все ставки недействительными, перетасовать жокеев и отложить начало скачек на час, чтобы дать возможность всем желающим перезаключить пари, однако в этом случае все делалось в жуткой спешке, и большинство коннозаводчиков и игроков молили Бога, чтобы этого не случилось, ибо, если оставить в стороне превратности случая, чистопородная лошадь – это всего лишь лошадь, а исход скачек во многом зависит от жокеев.

(Хотя полковник уверял себя, что эти жокеи и это дерби будут безупречно честными.)

Принадлежал ли Уошберн Фрелихт, сидевший в собственной ложе своих хозяев Уорвиков, к той породе игроков, которые по мере приближения начала забегов становятся все более беспокойными, нервно жуют свои сигары, без конца поглядывают на золотые брегеты и лишь вежливо делают вид, что слушают, как оркестр вдохновенно исполняет «Голубой Дунай»? Сторонний наблюдатель не смог бы отличить едва заметные признаки, время от времени выдававшие особое знание ситуации, которым располагал этот благообразный господин в щегольской соломенной шляпе, с черной шелковой повязкой на левом глазу и тщательно подстриженной пегой бородкой, имевший вид самоуверенного патриция, от вполне понятного в ожидании начала соревнований волнения, которое испытывали остальные зрители. Сторонний наблюдатель мог бы предположить, что столь азартный игрок, как этот джентльмен с непроницаемой улыбкой, застывшей в серо-стальных глазах, с влажными белыми зубами и ярко-красными губами, поставил крупную сумму, вполне вероятно, на какую-нибудь «темную лошадку», но ему ни за что бы не догадаться, что на самом деле джентльмен этот тайно поставил 44 000 долларов из своих денег и денег своих клиентов на поджарого черного жеребца по имени Полуночное Солнце, чьи шансы должны были, по его подсчетам, составить соотношение девять к одному.

(То есть: если Полуночное Солнце выиграет дерби, а доктор Фрелихт надеялся, что так оно и будет, он, Фрелихт, получит от дюжины букмекеров и частных лиц, принимавших ставки, беспрецедентный выигрыш в 400 000 долларов, каковой будет в неравных долях поделен между ним самим и Уорвиками; доля Фрелихта, соответственно его скромному вкладу в 1000 долларов, будет наименьшей. А если Полуночное Солнце не оправдает астрологического прогноза доктора Фрелихта, если знаки зодиака подведут предсказателя, тогда доктор Фрелихт потеряет всего 1000 долларов, в то время как остальные 43 000 долларов составят потери Уорвиков – для них перспектива оказывалась куда более рискованной, поэтому Фрелихт о ней и думать не хотел.)

Нет,в егоповедении никто не заметил бы и намека на волнение. Вульгарное волнение – удел остальной публики.

В тот безумный день дул порывистый холодный ветер, и высокие облака, словно парусные шхуны, стремительно неслись по синевато-серому, очень, очень высокому небу. А здесь, внизу, на далекой от вечности суетной земле, царило радостное столпотворение великолепных экипажей, сверкающих краской новеньких автомобилей, пеших зрителей, заполонивших узкие улицы и переулки, ведущие к беговым дорожкам полковничьего ипподрома. Вся клубная территория – террасы, газоны лужаек, тщательно подстриженные, словно крикетные поля, и окантованные кустиками рододендронов и красных гераней, и частные ложи, обшитые светлым деревом и украшенные искусной лепниной, – была забита разодетыми в пух и прах дамами и джентльменами. На главной трибуне, заново выкрашенной темно-зеленой краской, сидело шумное большинство зрителей-горожан. Так называемый же «простой люд» обеих рас устроился прямо на земле у кромки поля, на низких крышах строений и на склонах холмов, обрамлявших ипподром. Потому что в Чатокуа в день дерби все были страстными поклонниками скачек, и, сколь бы бедны ни были люди, как бы ни погрязли они в долгах, никто не мог отказать себе в удовольствии поставить последний доллар на одну из этих восхитительных чистокровных лошадок; даже детей захлестывала лихорадка азарта . Ибо любому человеческому существу свойственны слабости,как говаривал доктор Фрелихт с загадочным выражением на резко очерченном румяном лице, это выражение одни называли философским, стоическим, даже меланхолическим, другие – по-детски нетерпеливым . А американцев больше, чем каких бы то ни было иных жителей земли, отличает простодушная непосредственность.

Оркестр грянул бурную польку, запряженные мулами тележки, развозившие прохладительные напитки, тронулись в свой неторопливый путь вдоль лож и трибун. По гордым подсчетам полковника Фэрли, на Двадцать третьем дерби присутствовало около сорока пяти тысяч зрителей, съехавшихся в Чатокуа-Фоллз из таких мест, как Нью-Йорк, Чикаго, Сент-Луис, Канзас-Сити и, разумеется, из Кентукки, а также Техаса, Калифорнии и даже из-за границы по наземным дорогам, по воде и по рельсам. С тех пор как слава Кентуккийских дерби пошла на убыль, скачки в Чатокуа стали самыми престижными в Америке соревнованиями чистопородных рысаков. Из начального списка, включавшего сто восемьдесят четыре лошади, девять лучших, принадлежавших к самым знаменитым в стране конюшням, должны были вот-вот вступить в соперничество на заключительном этапе. Все гостиницы в городе были переполнены, в том числе и роскошный отель «Чатокуа армз», в котором целый этаж занимал лорд Гленкрейн из Шотландии (страстный любитель скачек, намеревавшийся, по слухам, приобрести гнедую красавицу Ксалапу); «Пенденнис-клаб» был сдан представителям Восточной ассоциации по разведению улучшенных пород. Специалисты по разведению прибыли с женами и компаньонами. Такие знаменитые любители, как Джеймс Бен Али Хейгин из Кентукки, Блэкберн Шоу с Лонг-Айленда и Элиас Шриксдейл из Филадельфии, приехали в сопровождении своих свит в персонально арендованных пульмановских вагонах. У букмекеров, к их вящей радости, работы было по горло (хотя полковник по такому поводу и поднял клубный взнос до 140 долларов), не простаивали и автоматы для заключения пари. За полчаса до начала скачек у конюшен собралась толпа газетных репортеров, «экспертов-любителей», конновладельцев и специалистов по разведению лошадей, тренеров, жокеев, грумов и ветеринаров. Предоставленные самим себе мальчишки, белые и цветные, устроили дикую беготню по кромке поля и под трибунами, за ними гонялись охранники. Хотя «списки „жучков“» на респектабельных скачках были запрещены, судя по всему, они все же имелись у некоторых зрителей, которые из-под полы ими торговали; шла также бойкая торговля календарями скачек, невесомой розовой сладкой «ватой», лимонадом в бумажных стаканчиках и разноцветным мороженым. Украшенные лентами зонтики и тенты, мужские соломенные шляпы-канотье, туфли, начищенные до ослепительного сияния, накрахмаленные белые накладные воротники, цепочки брегетов, прогулочные трости, перчатки, дамские шляпы с вуалями, белые фланелевые костюмы мужчин… А. Уошберн Фрелихт, или доктор Фрелихт, как он предпочитал именоваться, взирал на всю эту толпу своим единственным здоровым глазом . И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма [2]2
  Бытие, 1,31


[Закрыть].

Нервный, словно чистопородный жеребец, доктор Фрелихт предпочел бы отхлебнуть глоток из плоской серебряной фляжки, спрятанной во внутреннем кармане сюртука, но вместо этого он с благодарной улыбкой кладет в рот английскую ириску из жестяной коробочки, которую любезно протягивает ему миссис Доув; Уорвики обожают сласти, как, по правде сказать, и доктор Фрелихт, хотя конфеты губят зубы, а от этого портится улыбка. Частокол крепких зубов, обнаженных в широкой улыбке Тедди Рузвельта, воспроизведенной на тысячах портретов, породил среди простонародья моду на крепкие зубы, упругие щеки и взволнованно сжатые кулаки, однако леди и джентльменам столь энергичный стиль не по душе. Они считают, что Тедди Р. похож на мальчишку, эдакого мальчика-мужчину, который может вызывать разве что насмешку и презрение. Нет, куда предпочтительнее грубого частокола крепких зубов небрежная, сдержанная улыбка мужского достоинства, думает доктор Фрелихт . Вот такая.