Текст книги "Исповедь моего сердца"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)

Вдруг Дэриан чувствует, что больше не может. Он останавливается, встает из-за великолепного рояля. Он не хотел бы показаться грубым, но на любезности нет времени. Он должен бежать. Бежать от этих незнакомых людей с их сверкающими драгоценностями и назойливыми взглядами. Ему трудно дышать. Он должен скрыться от них. Не замечая ничего вокруг, он спешит мимо, они тянут его назад . Улыбайся – и любой дурак… Играй на рояле, чтобы доставить удовольствие любому дураку…«Нет. Нет. Я не хочу играть для дураков. И не буду».

Дэриан пробирается сквозь толпы людей, заполнивших торжественно убранные комнаты. И вдруг обнаруживает себя быстро идущим по коридору. Не дом, а лабиринт. Как из него выбраться? И как далеко отсюда находится академия? Сможет ли он найти дорогу назад один, под этим резким декабрьским ветром, ночью? Когда глаза привыкают к тусклому освещению коридора, Дэриан замечает на стенах что-то вроде фамильной портретной галереи Фриков и вперяет взор в портрет… своей матери? На медной дощечке под рамой написано: «София Элизабет Фрик. 1862–1892». Эта молодая женщина умерла за восемь лет до его рождения.

«Но это она».

Его покойная мать выглядит не совсем такой, какой он ее помнит, конечно. Хотя, несомненно, это та же женщина, что и на портрете, запертом в мюркиркском кабинете отца. Дэриан где угодно узнает эти огромные прекрасные глаза, устремленные на него с насмешливым спокойствием. Волосы этой женщины собраны в более сложную и женственную прическу, чем у той, на мюркиркском портрете; и на этой вместо строгого верхового костюма – белое шелковое платье с отороченной перьями пелериной, изящно накинутой на плечи. Несколько нитей жемчуга, белые перчатки по локоть. Бледная, как слоновая кость, кожа. Двумя едва заметными белыми мазками художник придал ее взгляду выражение, исполненное предчувствия беды. Ты мой сын? Я твоя мать? Кто тебе это сказал? И что значат слова – «сын», «мать»? София Элизабет Фрик, умершая в 1892 году, смотрит на Дэриана Лихта, родившегося в 1900-м, с любовью, жалостью и узнаванием.

Наверное, они отреклись от нее, думает Дэриан. От собственной дочери. Потому что она сбежала с Абрахамом Лихтом, они изгнали ее из своего круга, отвергли и объявили умершей.

– Моя дочь.

Дэриан был так загипнотизирован портретом женщины, которая являлась его матерью и которой он в то же время совсем не знал, что не заметил стоявшую рядом миссис Фрик, пока пожилая дама не заговорила:

– Не правда ли, она прекрасна? Моя дочь Софи. Потерянная для меня… – Миссис Фрик рассказывает Дэриану, что ее дочь умерла от тифа, когда путешествовала по греческим островам вместе со своей замужней сестрой и ее родственниками. Какая трагедия! Какая утрата! – Софи была необычной девушкой, такой милой, теплой, сообразительной, умной; и истинной христианкой; с детства любила лошадей; была способной пианисткой – хотя и не такой, разумеется, талантливой, как вы. За ней ухаживали десятки выдающихся молодых людей, но она твердо решила, по ее собственным словам, оставаться независимой. А потом…

«Наверное, я должен что-то сказать», – думает Дэриан. Но он не может говорить.

Голос женщины доносится до него сквозь бушующий в ушах рев.

Дэриана ведут… к другому портрету Софии Фрик, меньшему по размеру, более интимному портрету девочки лет шестнадцати, в синем бархатном верховом костюме, в украшенной пером шляпе, с хлыстом в правой руке, затянутой в перчатку. Дэриан. Любовь моя. Если бы мы могли знать друг друга, когда я была такой, как здесь, а ты – таким, какой ты сейчас.Он старается слушать то, что говорит ему хозяйка, но рев в ушах оглушает его. Ноги слабеют, все чувства улетучиваются, как дымок от пламени свечи, и он тяжело падает на пол у ног потрясенной миссис Фрик, та сверху смотрит на блестящего молодого пианиста, которого так мечтала пригласить к себе в дом, и от шока поначалу не может даже позвать на помощь.

Музыка – язык тех, кому чужда человеческая речь.

Тишина, окружающая музыку, есть ее тайная душа.

«Авьеморская дева»

I

Красотка Миллисент готовится к очередному балу, неотразимая Матильда хлопочет над своими коротко стриженными шелковистыми, излучающими легкий свет волосами, тут же и Мина, хитрая Мина, прилаживающая лиф (облегающий!) симпатичного, с оборками, платья; и Маргарита (любимая дочь мистера Энсона, милая жеманница, заимевшая, однако же, привычку покуривать тайком) тщательно трудится над очаровательно изогнутыми аркой бровями и накладывает на бледные щеки едва заметный румянец; и Мойра (уроженка Нового Орлеана, этакая вкрадчивая кошечка, только лгунья бесстыдная)… Повернувшись к зеркалу в профиль, Мойра напевает: «Лучше смеяться, чем плакать» (чистая правда)… в зеркале отражаются другие зеркала… вглядываясь в отражение, или в отражения, она провозглашает: все, готово.

 
И увидел Бог, что это хорошо.
И пошли отсюда все печали.
 

II

Оркестр в роскошно убранном, с зеркальными стенами зале наигрывает «До вечера в краю мечты», видно, как Матильда Сент-Гоур идет танцевать с юным красавцем во фраке и при светлом галстуке, – изящные круги, почти невесомое скольжение, развевается длинное, в оборках платье, парит легкий, как паутинка, шифон (белое на черном поверх белого на черном), почти прозрачные рукава свободно ниспадают от локтя, абсолютно гладкое, как у куколки, лицо, легкая, безупречно отмеренная улыбка, приоткрывающая белоснежные зубы; между тем Миллисент, лентяйка Миллисент, зевает, потягивается и звонит горничной, чтобы та приготовила ванну (нынче, пожалуйста, с алой мыльной пеной и запахом сливы), закуривает первую за день сигарету, глубоко затягивается, задерживая несвежее со сна дыхание, чтобы потом с легким чувственным присвистом выпустить струю дыма, успевшего уже побывать в ее нежно-розовых легких (отец уже завтракал? да, который, кстати, час? и он, конечно… ну, разумеется, этот негодяй уже успел спрятать газеты! значит, придется посылать за ними, особенно за нью-йоркскими, потому что Милли жадна, бесстыдно жадна – очаровательная Милли, которая зевает с младенческой улыбкой на устах, – жадна до новостей, происходящих в мире).

На узких деревянных панелях в простенках между стеклами висят зеркала в позолоченных рамах, и танцующие, если пожелают, конечно, могут лицезреть самих себя: как они кружатся, скользят и приседают, а кто-нибудь один, если пожелает, конечно, может наблюдать за остальными девяноста восемью привлекательными дамами и точно таким же количеством привлекательных господ; оркестр тем временем играет попурри из «Детей в стране игрушек» – спектакля, наделавшего много шума в минувшем сезоне; а вот появляются начищенные до блеска серебряные подносы, их несут, держа высоко над головой, слуги-негры (все мужчины, но Матильде не до них), в бокалах венецианского стекла искрится французское шампанское, можно взять и что-нибудь другое.

Капризница Мина готова шокировать публику, выпив бокал одним махом: здесьтакое явно не принято.

А Мойра притопывает лайковой туфелькой на высоком каблуке, облегающей самую изящную в мире ножку, и позволяет партнеру исподтишка бросить мимолетный взгляд на затянутую в шелк лодыжку: это тоже не принято.

А проказница Маргарита надувает свои славные губки, будто готова… поцеловать или свистнуть?.. нет, всего лишь невнятно шепнуть партнеру на ухо, как она усталаот этого фокстрота, буквально на ногах не держится, знаете, мне кажется, что я танцую от сотворения мира.

Бедняжка! Она такая чувствительная! В филадельфийском обществе, особенно среди молодежи, всем известно, что Матильда, загадочная дочь загадочного господина по имени Алберт Сент-Гоур, вся – как натянутая струна, любое неосторожное слово, жест рвут ей нервы, как гвоздь – шелковую материю.

Милли, не обращая внимания на то, что новое японское кимоно соскользнуло с плеч, кричит на горничную: вода в ванне слишком горячая, слишком горячая, черт побери, слишком! слишком! слишком! – не меньше пяти минут потребуется, чтобы довести ее до кондиции.

С упавшими на лицо шелковистыми прядями светлых волос, босиком, зажав сигарету в углу рта, Милли расхаживает по спальне, а перепуганная горничная меж тем выпускает из гигантской ванны примерно то же количество горячей воды, что наливается в нее из холодного крана.

Где газеты – в особенности, нью-йоркские?

Интересно, оркестр все еще играет мелодии Виктора Херберта? Матильда слышала их бесчисленное количество раз, танцевала под них бесчисленное количество раз, ничего страшного не будет, если она незаметно удалится в дамскую комнату… и займется славными, но совершенно, совершенно запретными в этой смешанной компании делишками.

III

Мина, папина дочка, ревнивица, невольно наблюдает в зеркале, как в общем кругу танцует пара, о которой все сейчас только и говорят, Алберт Сент-Гоур и Эва Клемент-Стоддард; получается у них так же легко и непринужденно, как у других, но выглядят они импозантнее, чем большинство. Джентльмен приятен на вид, разве что раскраснелся слишком сильно (галстук давит? или накрахмаленный воротник? а может, на нем корсет? – определенно на нем есть нечто, что туго стягивает фигуру, кажется – пуговицы вот-вот отлетят); серебристые волосы гладко зачесаны назад; в петлице белый розовый бутон; безмятежная улыбка. Дама – голова слегка откинута – тоже улыбается, пожалуй, излишне кокетливо для ее возраста, она вся сияет, лучится, светится, словно влюбленная девица, и, судя по виду, ей дела нет до того, что думают другие: помолвка объявлена, так чего же оглядываться на любопытных? Эва красивая женщина, даже придирчивая Матильда не может отрицать этого.

Что такое любовь, как не отрава и сплошной обман?

Миллисент отсылает горничную и дрожащими пальцами разглаживает газеты на столике рядом с ванной. Закуривает очередную сигарету – она ненавидит обсасывать окурки. Снимает и отшвыривает в сторону кимоно.

Ни один мужчина не видел ее такой, ни один не прикасался к ней. С тех самых пор.

Лучший миг ее жизни: погружение в теплую воду, в душистую пену, пузырьки подмигивают, лопаются и рассыпаются вокруг брызгами шампанского.

Давным-давно мать вдолбила в голову Матильде свой катехизис. Мадонна, суровая красавица блондинка . Стань рядом со мной на колени, Милли. Повторяй за мной: избавь нас от проклятия любви, избавь нас от этой земной иллюзии. Молись Всевышнему каждый день, и ты будешь спасена.

«Игра – наша единственная радость, – заметила как-то на днях Матильда, задумчиво разглядывая свои свеженаманикюренные ногти, – но Игра, похоже, складывается неудачно».

Разумеется, неофициально многие друзья этой пары знали о предстоящей помолвке, но вечером 21 декабря 1916 года, в день зимнего солнцестояния, о ней будет объявлено официально, и сделает это двоюродный дед Эвы адмирал Сайрус П. Клемент на приеме в своем поместье Лэнгорн-Холл.

Это событие – пик светской жизни Филадельфии нынешнего сезона, это уж точно.

А свадьба когда? – В мае.

Ну а Матильде Сент-Гоур что делать, когда ее отец станет женихом? – Как что – самой выйти замуж или опорожнить бутылочку с ядом.

Матильда старается не жалеть Эву Клемент-Стоддард. Матильде совершенно не хочется по-женски сочувствовать будущей жене отца.

Может быть, потому, что в последнее время Алберт Сент-Гоур стал сентиментален и заговорил о сыне; о сыне, «которым можно будет гордиться так же, как моей Матильдой». О сыне, который унаследует фамилию и продолжит традицию. Матильда удивленно качает головой – неужели Эва разделяет эту безумную надежду? Согласна с этим бредом? (Разве в таком возрасте рожают? Матильда навела справки и была неприятно поражена, узнав, что при благоприятном стечении обстоятельств женщины могут рожать и в 45–46 лет, а Эве Клемент-Стоддард, по слухам, тридцать семь).

Желтоватое лицо… неизменно оживленный вид… роскошное цвета яйца малиновки платье в стиле ампир… на шее, по просьбе жениха, потрясающее ожерелье от Картье: двенадцать безупречных изумрудов на нити из целой россыпи бриллиантов.

Сент-Гоур сказал, что не видит в таком богатстве никакой вульгарности; согласно своим демократическим принципам, он усматривает в нем лишь… нечто забавное.

IV

Много разговоров о Бухаресте, только что взятом непобедимой немецкой армией; много разговоров о предстоящем грандиозном приеме у адмирала Клемента – все с великим нетерпением и тревогой ожидают приглашения. Но Миллисент, все еще не вылезая из ванны и совершенно не обращая внимания на то, что ее лишь недавно завитые волосы мокнут, безотрывно читает сообщения о принце Гарлема Элиху, пророке Всемирного союза борьбы за освобождение и улучшение жизни негров.

Принц Элиху, место рождения – Ямайка. Вест-Индия. Принц Элиху в белоснежных, до пят, льняных хламидах летом и белоснежных светлых шерстяных (иные подбиты мехом) пальто зимой.

Принц Элиху весь в золотых галунах и алом бархате, с парадной, в рубинах, шпагой на боку, проповедует неизбежный крах белой расы – каннибалов, дьявольского отродья, и неизбежное торжество черной расы – избранников Аллаха. Десятки тысяч людей рукоплещут принцу Элиху, принц Элиху – революционер, новый негритянский вождь, вызывающий у белых властей – от мэра Нью-Йорка до президента Соединенных Штатов – ярость и страх своей странной, бесконечной проповедью: он установил рекорд, без устали, семь часов кряду читая свою проповедь . Не мир пришел Я принести, но меч. Я тот, кого вы так долго ждали. Одного только прошу – вашей любви. Взамен я возвращу вам ваши души. Ваши души, похищенные племенем каннибалов-дьяволов.

Матильда смеется, шлепает по воде ногами. Фантастика!

Матильда смеется, кашляет… чувствует острую резь в глазах.

В «Харперс уикли» она читает про непонятного принца, завоевавшего популярность за считанные месяцы посредством агитации среди черных лидеров Гарлема, которые все никак не могут договориться, какую политическую позицию следует занять их народу по отношению к войне в Европе. Самый известный негритянский оратор, благорасположенный к белым, утверждает, что Соединенные Штаты и, как неустанно повторяет Вудро Вильсон, демократию следует защищать любой ценой; а расовые вопросы можно временно отложить. Другие, из молодых радикалов, настаивают, что нынешняя война – это «война белых», и ведут ее не во имя демократии, а во имя расистского империализма в Африке и других частях света. Принц Элиху, пророк Всемирного союза борьбы за освобождение и улучшение жизни негров, придерживается самых крайних в этой молодежной среде взглядов, он сделался известен, или печально знаменит, буквально в одночасье, после митинга в Центральном парке, где он с презрением говорил об иных своих собратьях – «черных на службе у белых»; он обвинял их в конформизме, проистекающем из трусости и прагматизма. Он, принц Элиху, зовет к бунту, объединению негров всего мира, общему протесту против службы в армии Соединенных Шатов и даже против регистрации на призывных участках – то и другое следует считать предательством.

Лучше смерть, чем унижение– вот заповедь принца Элиху.

Уже не первый день Миллисент тайком читает про экзотического принца. Скоро она отправится в Гарлем, чтобы посмотреть на него собственными глазами; она придет в маске; или лучше нет, не надо; она, не таясь, примет участие в одном из митингов, на которых, говорят, духовная музыка звучит вперемежку с зажигательными речами, и в едином порыве сливаются десятки и десятки тысяч черных мужчин, женщин, подростков и детей. Принц Элиху проповедует идеал Черной Африки; принц Элиху призывает к созданию в Северной Африке Черного Элизиума не позже чем в 1919 году; принц Элиху проповедует полную отмену рабства, включая неравенство в оплате труда; принц Элиху заявляет, что негритянский Бог – это Бог Верховный, Всепобеждающий Аллах, а белый Бог – лишь наследие язычества.

Что же касается Иисуса Христа, то, по словам принца Элиху, «если его распяли, значит, он был черным».

«Харперс уикли» повторяет то, что Миллисент уже читала в нью-йоркских газетах: этот юный харизматический негритянский лидер обладает такой силой воздействия, что ему удается убедить тысячи отнюдь не состоятельных мужчин и женщин вносить значительные суммы в кассу Союза за прогресс и освобождение негров во всем мире, коего он является пророком, регентом и казначеем.

Да. Миллисент или, вернее, Матильда Сент-Гоур, скоро съездит из Филадельфии в Гарлем, чтобы собственными глазами посмотреть на этого удивительного принца Элиху.

И если он плюнет, как белый дьявол, мне в лицо, он будет иметь на это право.

V

Оркестр ведет мелодию с синкопированным ритмом. Молодежь бодро отплясывает «фифти-фифти», или «утку-хромоножку», или самоновейшую джазовую разновидность вальса. Задыхаясь, с раскрасневшимися щеками, Матильда летает в объятиях партнера и, кажется, избегает смотреть в сторону Алберта Сент-Гоура, который упорно ловит ее взгляд. Он тоже читал газеты – наверняка. Те самые, с гигантскими заголовками: «ПРИНЦ ЭЛИХУ ПРОТИВ БЕЛЫХ», нью-йоркские газеты, которые он так долго пытался скрыть от нее.

В самый разгар танца, когда пары кружатся и выделывают всевозможные па, пристукивая каблуками по блестящему паркету в такт музыке, из белых плетеных клеток выпускают две дюжины разноцветных австралийских вьюрков, и те начинают биться крыльями о стеклянный потолок в тщетной попытке вырваться на волю. Снова разносят шампанское. Партнер Матильды Сент-Гоур, молодой человек во фраке и черной бабочке, с гладко выбритым подбородком, большим носом, открытым лицом и глазами, в которых затаилась надежда, отлучается, чтобы принести ей веер, а вернувшись, не находит ее на месте – девушку увлек в северо-восточный угол огромного танцевального зала (сегодня на адмиральском приеме господствует тема римских садов) Роланд Шриксдейл Третий. Выздоравливающий молодой наследник так и не научился танцевать, однако же мать уговорила его пригласить на медленный, не требующий особого умения вальс очаровательную дочь Сент-Гоура Матильду, ибо Анна Эмери вбила себе в голову, что ее единственный сын должен жениться; влюбиться, как положено молодым людям, в достойную девушку и жениться; и если на то будет Божья воля, подарить ей внука или внучку – «чтобы я отошла в вечность с улыбкой на устах».

Итак, застенчивый неловкий Роланд приближается к возбужденной, с затаенной хитрецой в глазах красавице Матильде. Он такой здоровый, что легко мог бы придавить хрупкую девушку, однако умеет съеживаться и становиться меньше, и тогда кажется, что перед вами не взрослый мужчина хорошо за тридцать, а застенчивый четырнадцатилетний подросток.

– Извините, мисс Матильда, не позволите ли пригласить вас на тур вальса? – запинаясь и мучительно краснея, спрашивает Роланд. Матильда с непринужденной улыбкой отвечает:

– Спасибо большое, Роланд, но, знаете, я что-то устала, так что, наверное, этот танец мне лучше пропустить.

Роланд издает отчетливый вздох облегчения. Они с Матильдой глядят друг на друга, сказать им, похоже, нечего. Наконец Роланд приглушенно, так, чтобы услышала только Матильда, говорит:

– Как жаль, что вьюрки не поют, правда? Пока они только гадят на нас.

Матильда улыбается полувесело-полусердито:

– Но ведь не на вас,дорогой Роланд?

–  Да и не навас , дорогая Матильда.

Матильда в некотором смущении опускает взгляд на свое воздушное шифоновое платье с белыми и розовато-лиловыми оборками. Оказавшиеся поблизости гости поглядывают: ну что, решится ли Роланд, отважится ли , сможетли преодолеть свою роковую застенчивость и пригласить девушку потанцевать? Бедняга Роланд! Девственник в свои – тридцать пять, кажется? И все-таки пережил, правда, едва-едва выжил при этом, такие приключения на Западе, какие мало кому из его филадельфийских знакомых оказались бы под силу. Наследник такого количества миллионов, что разом и годового процента не подсчитаешь.

Тем не менее дочь Сент-Гоура, судя по виду, едва выносит его присутствие. В отличие от отца, не успевшего износить и туфель, в которых шел за гробом, и отправившегося на охоту (он завоевал один из главных призов Филадельфии), несмотря на то что Эва Клемент-Стоддард – разбитое сердце! – поклялась (по слухам) никогда, никогда не выходить больше замуж.

Матильда быстро выходит на укромный балкончик, где можно под предлогом желания глотнуть чистого воздуха выкурить тайком крепкую сигарету. К удивлению сочувствующей публики, Роланд следует за ней, почти не хромая. Миссис Анна Эмери, глядя вслед удаляющимся «голубкам», приходит в необыкновенное возбуждение. Несмотря на слабеющее зрение, больные почки, рассыпающиеся кости, ничто не приводит ее в такой трепет, как надежда взять на руки маленького Роланда Шриксдейла Четвертого.

Матильда, попутно прихватив со стола наполовину наполненный бокал шампанского, залпом осушает его и говорит Роланду, который, запыхавшись, остановился прямо позади нее:

– И как это тебе удается выдержать? Это ведь, насколько я понимаю, настоящая темница. Смерть.

Роланд не сводит с нее печального, умоляющего влюбленного взгляда – на случай, если кто-то наблюдает за ними, в чем можно не сомневаться. Прищурившись и закуривая, он отвечает:

– Ошибаешься. Смерть – это дерьмо во рту, и никакой музыки.

– Так вот, значит, где пребывает «Роланд Шриксдейл Третий» – в дерьме?

– Заткнись.

– Но почему? Никто же не слышит. Даже отец.

Роланд начинает говорить жестяным голосом Харвуда, затягиваясь при этом быстро и часто, словно хочет поскорее докурить сигарету.

Он опасается, что они наняли детектива, Ищут доказательства. Пауза. Роланд смеется, прикрывает рот ладонью и серьезно заключает:

– Надеюсь, улик не осталось.

– То есть трупа? Трупа настоящего наследника?

Матильду, то есть Миллисент, трясет. То ли от ненависти к зверюге-брату, то ли от страха, то ли от собственной отваги, оттого, что решилась спросить. Она хочет убежать, вернуться в зал, где грохочет музыка и звучит веселый смех, но он удерживает ее, крепко ухватив за запястье. Говорит – все тем же, «харвудовским» голосом:

– У меня есть отцовское разрешение. Благословение. И ты с нами в одной упряжке. А знаешь, есть в этом что-то… никогда бы не подумал… какой-то азарт. Как будто сидишь на взбрыкивающем бычке. Пока держишься, пока не затоптали, сам себе кажешься бычком; сам кого хочешь затопчешь. Вот этого я никак не предполагал.

Лучше бы Миллисент не понимать брата, и на какой-то миг она притворяется, что не понимает.

– Это ловушка, Харвуд, – говорит она. – Даже для тебя это смерть.

Но Харвуд, то есть Роланд, только смеется, тонко взвизгивая.

– Кто такой Харвуд? Не знаком.

Миллисент смотрит на своего скотину-брата во фраке, при бабочке, в накрахмаленной белой рубашке, с аккуратно зачесанными назад набриолиненными жесткими волосами. Половину его лица уродует продольный шрам, похожий на шнурок. Его блестящие слюдяные глазки улыбаются; он излучает… невинность? простодушие?А что, если он больше не Харвуд как таковой, если он и впрямь перенял индивидуальность убитого им человека?.. Милли чувствует, как кровь отливает от лица. Ей хочется присесть, преодолеть слабость, но Харвуд, то есть Роланд Шриксдейл, продолжает словно железным обручем стискивать ей запястье.

Да, ловушка. И, да, азарт. Игра.

 
И увидел Бог, что это хорошо.
И отсюда пошли все печали.
 

VI

По поводу принца Элиху, скандального героя статьи, вынесенной на первую полосу нынешнего, воскресного, номера «Нью-Йорк геральд трибюн», Абрахам Лихт заявил тоном, исключающим дальнейшее обсуждение вопроса:

– Мы такого не знаем и никогда не знали. Ты, видно, не в себе, Милли, слишком много шампанского вчера выпила, а ведь я тебя предупреждал.

– Мне совершенно не нужно быть «в себе», отец, – спокойно отвечает Милли, – чтобы узнать Элайшу в лицо.

Несильно пристукнув кулаком по столу, как бродвейский актер, каждый жест которого доведен до такого совершенства и так узнаваем, что ему нет нужды даже доводить его до конца, Абрахам Лихт говорит:

– Милли, дорогая моя, ты не видела этого «принца Элиху» в лицо – ты видела только его фотографии в газетах.

По поводу «Роланда Шриксдейла Третьего» Милли хотела бы поговорить с Абрахамом Лихтом серьезно; это правда, что наняли частного детектива? И еще: Анна Эмери действительно хочет, чтобы у Роланда с Матильдой… был роман?

Сначала Абрахам Лихт отказывается говорить на эту тему.

Замечает лишь, что Матильде незачем волноваться на сей счет.

И даже чересчур пытливой Миллисент.

Но на следующий день, будучи в приподнятом настроении, вызванном удачной, судя по всему, игрой в покер в филадельфийском клубе для самых избранных, куда недавно приняли Алберта Сент-Гоура, Абрахам Лихт признался Милли, что да, несколько месяцев назад по следу Сент-Гоура пустили детектива; и по следу Харвуда тоже; наверняка и о ней не забыли.

– Но мои информаторы уверяют, что этот тип, некто Гастон Баллок Минз из частного детективного агентства Бернса, сдался ввиду полной безнадежности дела. Так что никакой угрозы он для нас не представляет.

– Никакой угрозы! Если старый Стаффорд Шриксдейл и его сыновья подозревают в чем-то Харвуда, то от этого просто так не отмахнешься. Мы в опасности.

– В опасности? Да Бог с тобой, Милли.

– Прошу тебя, отец, ты недооцениваешь наших противников.

– В таких делах «противников» вполне можно воспринимать как «сообщников». Мне прекрасно известно, что и Стаффорд Шриксдейл, и Бертрам, и Уиллард, и Лайли, и другие подозревают Роланда. Но видишь ли, они загнаны в угол. Они никогда не посмеют обвинить Роланда, то есть не посмеют затеять судебный процесс. Филадельфия – слишком добропорядочный город для таких скандалов, дорогая. Что же касается тебя, то можешь даже «выйти» за Харвуда, то есть, я хочу сказать, за Роланда. Чтобы, так сказать, завершить композицию нашего спектакля.

– Выйти? За собственного брата?! За этого зверя?! За… убийцу?!

– Миллисент! Замолчи!

На сей раз Абрахам Лихт грохает кулаком по столу изо всей силы, так что подскакивают чашки, блюдца и приборы.

– Но ведь это так и есть, он убийца, – упрямо повторяет Милли. – Двоих уже убил. Ты это знаешь, и я это знаю. Он убил эту несчастную женщину в Атлантик-Сити, в чем обвинили Терстона; и он убил Роланда Шриксдейла – это же ясно. А ты готов простить его. Ты даже, судя по всему, не помнишь.

– Хорошая память не американская добродетель. Если это мешает делу, о прошлом лучше забыть. Ибо что такое прошлое, как не…

– …кладбище Будущего. Верно. Но оно может быть и чертежом Будущего. Ибо люди склонны повторяться; человек, убивший однажды, может убить во второй раз, а человек, убивший дважды, может убить и в третий. И на твоей совести будет, если…

– Милли, мне совершенно не нравится твой тон. У нас тут не бродвейская мелодрама, и ты не исполняешь роль какой-нибудь задиристой помераночки, которых так обожают филадельфийские дамы. Нельзя разговаривать с отцом так… высокомерно. Так по-мужски. Что, если кто-нибудь подслушает? Всегда надо иметь в виду, что слуги могут оказаться шпионами Шриксдейлов; точно так же, как у них в доме есть парочка слуг – шпионов Алберта Сент-Гоура.

– Правда? – Милли улыбается, для нее это новость. – Кто же это? И с каких пор?

– С того самого дня, как я увидел в Филадельфии Гастона Баллока Минза с перекрашенными волосами и усами и понял, что Шриксдейлы установили за мной слежку. Это было несколько месяцев назад. Что же касается того, кто именно из их слуг – мои шпионы, то тебе это знать необязательно; достаточно помнить, что в делах, связанных со слежкой и подкупом, лучше иметь дело с мужчинами, чем с женщинами. Ибо мужчину – любого мужчину – всегда можно купить; а у женщин – даже здравомыслящих – есть слабость: верность.

При этих словах Милли смеется; потом уходит, покачивая головой и продолжая смеяться, словно то, с чего начался их разговор, сколь бы печальным, неприятным и серьезным ни было это начало, полностью растворилось в добродушном юморе Абрахама Лихта.

В конце концов, может быть, отец мудрее всех нас. Может, он все сделает как следует, нужно просто довериться ему?

VII

Ну что за славная пара! И кто бы мог подумать.

Хотя, похоже, они стесняются друг друга. Даже она.

С другими молодыми людьми бойкая, а с Роландом скромная, застенчивая. Наверняка это неспроста.

Только скромная молодая женщина и может понравиться Роланду. Чем больше у молодой женщины шарма, тем больше он боится ее и, как черепаха, прячется в свой панцирь.

Бедный мальчик. Столько пережил. И такой храбрый. Такой добрый. Знаете ли, даже сейчас Анна Эмери молится за него – «чтобы он женился, завел детей и стал таким, как все».

Нельзя не заметить, что Матильду Сент-Гоур и Роланда Шриксдейла Третьего сводят. Таков замысел филадельфийских вдов из круга Анны Эмери, да и самой Анны Эмери, которой в деловитости не откажешь; она из тех стареющих дам, что под маской совершенного простодушия прячут стальную волю. Однажды Матильда с большой неохотой откликнулась наконец на очередное приглашение Анны Эмери прокатиться с нею и ее сыном на север, в графство Бакс, «подышать свежим воздухом да природой полюбоваться», зимним воскресным днем, когда земля покрыта свежевыпавшим снегом, там так чудесно; к тому же Роланд только что купил новую заграничную машину, лимонно-желтый седан «пежо» – колеса со стальными спицами, панели из красного дерева, сиденья из кремовой кожи. Анна Эмери сама, как девчонка, кичится дорогой машиной:

– Под стать Роланду, правда? Такая красавица.

Матильда поражена, Роланд (насколько это возможно, конечно) выглядит на редкость ладно: твидовое шотландское пальто реглан с поясом, коричневая кожаная фуражка, темные очки и краги придают ему военный вид; даже Анна Эмери, глуховатая, полуслепая старуха, вечно жалующаяся на различные недомогания, особенно на постоянную головную боль, сегодня – вся в мехах, с прямой спиной – неотразима на заднем сиденье «пежо». А рядом с молодым Шриксдейлом – тоже в роскошной горностаевой шубе, в шляпе и с муфтой из того же меха (рождественский подарок отца) – сидит Матильда Сент-Гоур: кожа цвета слоновой кости, к губам приклеена легкая улыбка… и на всем двухчасовом пути сказать ей Роланду почти нечего, как и ему – ей.

Интересно, разочарована ли миссис Шриксдейл тем, что «юные влюбленные» чувствуют себя так скованно? Даже поглядывают друг на друга как-то неохотно, пока она без устали болтает, обращаясь к их спинам. Если и так, она умело скрывает это; Анна Эмери хорошо воспитана, иными словами, она – женщина-стоик, филадельфийская дама. И лишь когда, ближе к вечеру, они возвращаются в город и везут Матильду домой, на Риттенхаус-сквер, она негромко произносит:

– Мне показалось, что день получился такой чудесный, такой многообещающий…