Текст книги "Исповедь моего сердца"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

Чтобы успокоить нервы, они потягивали бренди; Фанни, не привыкшая к крепким напиткам, тем более в столь ранний час, снова наполнила опустевший бокал и поднесла его к дрожащим губам. Резкие винные пары замечательным образом прочистили ей голову: словно кто-то вымыл давно не мытое окно. Она даже почти развеселилась, вдруг почувствовав себя свободной! Если честно признаться, любила ли она вообще Мейнарда? То, что она была его женой, не в счет. Она смутно припомнила давние обиды и пренебрежение, с каким он порой к ней относился, особенно тогда, после рождения Уоррена, когда Фанни была еще относительно молодой женщиной, а муж отказывался «прикасаться» к ней, как это случалось и прежде; не то чтобы Фанни, как истинная пресвитерианка, не чувствовала от этого даже некоторого облегчения, разумеется, чувствовала и даже благодарила Бога за то, что он освободил ее на время от супружеских обязанностей, но в то же время не ощущала ли она себя… брошенной? оскорбленной? отвергнутой? Зная ненасытные аппетиты мужа, она даже терзалась мыслью, что он, вероятно, тайно утоляет на стороне свою «супружескую неудовлетворенность», как это называлось в учебниках, подобных «Медицинскому руководству для жен».

Конечно же, она ни с кем не делилась своими мучительными догадками. Даже с другими замужними женщинами семейства Стерлингов, даже со своими замужними сестрами; есть постыдные темы, которые женщине ни с кем не пристало обсуждать.

Видя, что Фанни одолевают непредсказуемые чувства, Тайлер сказал ей, что предпочел бы наедине поговорить с девушкой, когда та придет в себя. Он заключит с ней финансовое соглашение и позаботится, чтобы она подписала документ, официально обязывающий ее хранить тайну.

– В соглашении мы оговорим, что деньги ей будут переданы наличными. Вознаграждение назначим весьма щедрое. И ничего больше – никаких контактов в будущем. Это обязательное условие.

Глядя в другой конец комнаты, где лежала похожая во сне на ангелочка девушка, Фанни сказала:

– И все же, если это ребенок Мейнарда… Знаешь, нам ведь так хотелось иметь девочку. (Так ли это было на самом деле? Фанни действительно мечтала родить третьего ребенка, дочку; но Мейнарда, похоже, вполне удовлетворяли два сильных здоровых сына.) Это как волшебная сказка: принцесса, вернувшаяся домой. Она и сама была бы желанной дочерью, и родила бы дочь. О, Тайлер, ты понимаешь? Разве не может так быть, что это тайная Божья воля?

Тайлер никогда не был высокого мнения об интеллекте и характере своей невестки, хотя относился к ней хорошо, с нежной снисходительностью, с какой относился к собственной матери и сестрам. Сейчас он чувствовал, что Фанни находится на грани нового приступа дамской истерии, посему поспешил успокоить, сжав ее ледяные ладони в своих руках, и уверил, что Божья воля состоит единственно в том, чтобы Стерлинги обошлись с девушкой как подобает добрым христианам.

– Вряд ли Бог хочет, чтобы мы принесли себя ей в жертву, потому что это навлечет несчастье и позор на всю семью, в том числе и на Нидерландеров.

Фанни содрогнулась и допила остатки бренди из своего маленького низкого бокала. Да, это правда. Мученичество – не для нее, в отличие от ее бедной матери.

– Хорошо, но при условии, что мы будем щедры, – с горячностью заявила она.

VIII

Остаток дня и начало вечера Тайлер Стерлинг потратил на переговоры с мисс Раумлихт и добился наконец успеха, убедив ее подписать составленный им документ в обмен на «кругленькую сумму».

Какова именно была эта сумма, Фанни Стерлинг так никогда и не узнала.

Тайлер отправил ее наверх, где она легла в постель с чудовищным приступом мигрени, и принялся за работу, которую про себя раздраженно назвал стиркой грязного белья своего старшего брата и за которую он не получит никакой благодарности, потому что никто, кроме Фанни, не будет о ней знать. И даже Фанни не узнает, чего ему это стоило.

Потому что оказалось отнюдь не легко убедить маленькую помощницу белошвейки принять деньги «от имени Мейнарда Стерлинга» и подписать документ, в котором содержалось обещание больше никогда не вступать ни в какие контакты с кем бы то ни было из семейства Стерлингов. Тайлер был удивлен упрямой добродетельностью Мины Раумлихт, так отличающейся от всего того, с чем ему приходилось сталкиваться в своей юридической практике. «Невероятная девушка! Смешная! Но такая хорошенькая даже в нынешнем своем положении, что понятно, почему Мейнард клюнул на нее».

Мина Раумлихт заявила, что не желает брать никаких денег. Не хочет марать себя, принимая их. Она пришла в дом на Гринли-сквер не для того, чтобы «торговать своей честью», а просто хотела в последний раз увидеть мистера Стерлинга, своего любимого Мейнарда; и сделала это от отчаяния, потому что он не давал о себе знать последние восемь дней, хотя за все тринадцать месяцев их знакомства никогда не проходило больше трех-четырех дней, чтобы он не прислал ей записочку или маленький подарочек или не пришел сам повидать ее. «Тринадцать месяцев!» – с завистью подумал Тайлер. Он не мог отвести взгляда от напряженного, но такого кукольно-прелестного личика, от этих голубовато-серых, глубоко посаженных глаз, взгляд которых, несмотря на всю скорбь и растерянность девушки, был исключительно умным. Хотя ее стройная, пусть и немного раздавшаяся сейчас фигура была скрыта под бархатным плащом, Тайлер испытывал невыразимое волнение, представляя себе… юную трепещущую плоть, которую его похотливому брату Мейнарду не было нужды представлять себе.

– Он-то удобно устроился, – сказал Тайлер, и в его голосе прозвучала горечь. – Чего нельзя сказать о вас.

Но Мина Раумлихт горячо возразила:

– Нет, мистер Стерлинг был прав, он был хороший.Это я плохаяперед Богом и людьми, и меня не следует вознаграждать за мои грехи.

Тайлер разве что зубами не скрежетал, оттого что его старший брат каким-то невероятным образом заслужил столь безоговорочную преданность этой красивой молодой девушки. По всеобщему мнению, Мейнард вполне удачно женился, однако легко забывал о жене, когда ее не было рядом, да он и не делал вида, что когда-либо пылал к ней страстью, даже когда они были молодоженами. Тайлер сказал девушке, что понимает ее чувства и уважает их. Но в сложившихся обстоятельствах она обязана думать о будущем; его брат, безусловно, хотел бы того же. (Интересно, подумал Тайлер, указана ли в многочисленных замысловатых дополнительных распоряжениях к завещанию Мейнарда – документу, содержащему множество страниц, – щедрая сумма, причитающаяся мисс Мине Раумлихт как третьему лицу; но он никак не мог это проверить, не возбудив подозрений, поскольку не являлся душеприказчиком Мейнарда. В любом случае, пока завещание вступит в законную силу, пройдет несколько месяцев.)

– Хотел бы, чтобы я продала свою честь? В этоя никогда не поверю, – печально ответила девушка.

Тайлер стал разубеждать ее, тщательно подбирая слова.

– Мисс Раумлихт, вы должны воспринимать это как возможность позаботиться о будущем, о благополучии вашего ребенка, который скоро родится.

Вашего ребенка, который скоро родится.Глядя на нее, Тайлер снова испытал сильное волнение; все застыло у него внутри, ведь, если бы захотел, он мог положить руку на живот беременной и почувствовать ее внутренний, тайный жар… «Нет, это абсурд, – подумал он с упреком в собственный адрес. – Я же не как мой брат, я человек честный».

Он позвал слугу и велел принести чаю для мисс Раумлихт и для него самого; крепкий терпкий напиток освежил обоих.

К тому времени – день уже катился к вечеру – Тайлер снял пиджак, он был взволнован, и ему стало жарко. В 16.40 наконец удалось убедить девушку взять перо, чтобы подписать составленный им короткий документ; она задумалась, нахмурилась и, казалось, собиралась уже поставить подпись, но передумала; в 16.48 она с видом упрямого ребенка, не желающего есть ненавистную кашу, отбросила перо. Тайлер снова принялся терпеливо и ласково уговаривать ее. Был момент, когда его рука случайно коснулась плеча Мины Раумлихт, и другой, когда он, ничего не имея в виду, отеческим жестом убрал со лба девушки выбившуюся прядь.

Как необычны заплетенные в косу и уложенные короной вокруг головы волосы Мины Раумлихт – золотистые, светло-каштановые, цвета поздней осени; какая у нее дерзкая верхняя губа, покрывшаяся сейчас бусинками пота. Какое редкое зрелище, подумал Тайлер, и какое очаровательное – увидеть, как эти бусинки выступают на лице женщины; он был уверен, что никогда прежде не видел, чтобы у кого-либо из знакомых ему женщин над верхней губой выступал пот; впрочем, может быть, он просто не обращал внимания.

В 17.12 Мина Раумлихт снова взяла перо, старательно перечитала документ, обмакнула перо в чернила и, казалось, собиралась уже расписаться, но ее лицо исказили муки совести, и, отшатнувшись от стола, она покачала головой, бормоча:

– О нет! Не могу. Это неправильно.

Теперь Тайлер заскрежетал-таки зубами и вдруг импульсивно решил, что следует удвоить сумму. Он взял документ, перечеркнул прежнюю и быстро проставил новую цифру, с удовлетворением отметив, что у девушки округлились глаза.

– Мисс Раумлихт, ради нашего общего блага вы должны.

Однако в 17.35 Мина Раумлихт снова отложила перо и, закрыв лицо руками, заплакала, повторяя еле слышно:

– …но, принимая так много денег, я усугубляю свой грех… разве не так?

– Разумеется, нет, мисс Раумлихт. – Лицо Тайлера раскраснелось от волнения; на шее ощутимо пульсировала жилка, он был на пороге триумфа. – Это говорю вам я. Теперь вы не имеете возможности посоветоваться с Мейнардом, он больше не может вам ничем помочь, вы должны слушаться меня.

Тем не менее лишь в 18.13 маленькая помощница белошвейки из Иннисфейла снова взялась за перо и, к невыразимой радости Тайлера, храбро поставила под документом свое имя: Мина Раумлихт. 13 мая 1909 г.

IX

Если Тайлер пребывал в приподнятом настроении и испытывал бурный восторг от итога этих долгих переговоров, то Мина Раумлихт казалась окончательно выдохшейся и раздавленной. Как будто мы боролись с ней не интеллектуально, а физически. И я победил!

Тем не менее Мина Раумлихт заставила себя вежливо поблагодарить своего благодетеля и приняла из рук Тайлера солидную сумму (8000 долларов в купюрах разного достоинства, в основном крупных, которые Стерлинг извлек из сейфа: семья не доверяла банкам после паники, случившейся в здешних местах, когда в январе 1898 года затонул «Мэн»), сумму, которую она унесла в принадлежавшей Фанни красивой дорожной сумке из натуральной кожи (с радостью подаренной ей Фанни, испытавшей едва ли не большее облегчение, чем Тайлер, от удачно завершившихся переговоров с Миной).

– Благодарю вас, миссис Стерлинг, – скромно сказала, уже стоя в холле, мисс Раумлихт, и сделала неловкий, но очаровательный книксен. – И вам спасибо, мистер Стерлинг. Я всегда буду вспоминать вас с таким же глубочайшим почтением, с каким буду помнить о нем.«Что в небесах, то и на земле» – это выражение вселяет в меня мужество, ибо напоминает: все, что претерпеваем мы здесь, на земле, предначертано небесами, и если не на земле, то на небе нам, скитающимся в потемках, отпустятся наши грехи.

Удивительная маленькая речь, особенно в устах семнадцатилетней помощницы белошвейки, тем более – с трудом стоявшей на ногах под грузом своей восьмимесячной беременности! Онемевшие от неожиданности, Тайлер Стерлинг и его невестка Фанни обменялись растерянными взглядами.

К этому времени подоспел заранее оплаченный наемный экипаж, который должен был доставить мисс Мину Раумлихт на контракэуерский вокзал. Тайлер не стал терять времени на проводы девушки к экипажу и, как он надеялся, из жизни Стерлингов навсегда.

Итак, Бог избавил нас,ликовала в душе Фанни , от ужасного публичного скандала, по сравнению с которым и адское пламя показалось бы благодатью!

X

Кто она? Откуда пришла и куда направляется?

Втайне от матери и дяди Уоррен Стерлинг выскользнул из дома на Гринли-сквер и пешком последовал за экипажем. Быстрым шагом он миновал немало кварталов, пока, к его крайнему удивлению, кеб не остановился на Хайленд-бульваре. Таинственная девушка в темном плаще, с которой его дядя секретничал за закрытой дверью большую часть дня, грациозно спустилась по ступенькам и отпустила экипаж. Как прелестно она выглядела теперь, когда капюшон не скрывал ее лица и золотисто-каштановая коса, короной уложенная вокруг головы, сияла на солнце! С кожаной сумкой в руке – кажется, это была сумка его матери, – без сопровождения, девушка шла теперь вдоль запруженного людьми тротуара быстро и решительно, не выказывая никаких признаков робости. Она миновала мрачный портик пресвитерианской церкви, прихожанами которой были многие поколения Стерлингов, красивый новогреческий фасад отеля «Контракэуер» и, опять же к великому удивлению Уоррена, повернула на суматошную Коммерс-стрит. И здесь неожиданно к ней присоединилась, вернее, приблизилась поистине удивительная личность: высокий, гибкий, изящно одетый джентльмен-негр, судя по седоватым, словно припудренным волосам, эспаньолке и чуть сутулым плечам, – средних лет; на джентльмене были очки без оправы и черная шляпа-котелок, он шел чопорной походкой, опираясь на трость. Как отличался этот благовоспитанный негр от тех негров – рабочих и слуг, – с которыми приходилось постоянно встречаться; должно быть, он священник, подумал Уоррен. И все же как странно: не глядя друг на друга, девушка в дорожном плаще и негр тем не менее определенно шли в ногу. Негр держался на почтительном расстоянии от девушки – шагах в пяти, и они, словно привязанные друг к другу, быстро следовали по Коммерс-стрит, так быстро, что Уоррен, футболист, длинноногий юноша в хорошей физической форме, с трудом за ними поспевал.

Утром того же дня он прочел в «Контракэуер пост» статью о Черном Призраке, за несколько дней до того совершившем сенсационное ограбление в Чатокуа-Фоллз и скрывшемся с неразглашавшейся суммой денег (по слухам, она достигала нескольких сот тысяч долларов); Уоррен внимательно изучил карандашный набросок портрета грабителя, напечатанный в газете: обезьяноподобное лицо молодого негра с усиками, в черной маске-домино; видимо, для особой эффектности художник изобразил его с поднятым длинноствольным пистолетом, не говоря уж о надменном выражении лица. НАГРАДА 12 000 ДОЛЛАРОВ! РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЧЕРНЫЙ ПРИЗРАК! ДЕРЗКИЙ НЕГР ГРАБИТ ДАМ И ГОСПОД В ЧАТОКУА-ФОЛЛЗ ПОД ПРИЦЕЛОМ ПИСТОЛЕТА! Глядя теперь на этого пожилого негра, явно сопровождающего девушку в дорожном плаще, Уоррен невольно вспомнил о Черном Призраке – разумеется, между ними не было никакой связи, так как этот негр был благовоспитанным господином лет пятидесяти с небольшим, в то время как Черный Призрак – простой парень двадцати с чем-нибудь лет.

Однако действительно ли эти двое – негр и девушка – связаны друг с другом, Уоррен решить не мог. Несомненно, никто другой, глядя на них, этого бы не сказал. Уоррен был заинтригован и взбудоражен, как любой, кто является свидетелем чего-то таинственного. Неотрывно наблюдая за ними, он не замечал ничего вокруг и постоянно натыкался на встречных пешеходов; а на Грант-стрит, неподалеку от вокзала, вообще чуть не погиб, едва не столкнувшись с лязгающим автомобилем.

К своему удивлению и растерянности, Уоррен потерял их в кружащей вокзальной толпе и вынужден был прекратить погоню. Но мимолетно открывшееся ему девичье лицо, ее лицо, неотступно преследовало его еще много лет; он искал его, вступая в романтические отношения с молодыми женщинами, – всегда тщетно; однако воспоминания о нем неизменно приводили его в состояние приятного возбуждения и возрождали надежду в душе.

«Авьеморская дева», – беззвучно шептал он тогда с благоговением. Хотя, по его мнению, эта девушка была несравненно прекраснее, чем красавица с картины в золоченой раме, висевшей все эти годы в доме, принадлежавшем еще его деду Стерлингу.

«Птица в золотой клетке»

I

И откуда эта безрассудная, эта головокружительная юношеская бравада у Элоизы Пек, урожденной Ингрэм, внучки знаменитого настоятеля епископальной церкви? От французского шампанского в полночь на террасе отеля «Сен-Леон», что в Атлантик-Сити, штат Нью-Джерси; от шампанского в полдень в люксе, в роскошной спальне; от русской икры, щедро намазанной на тосты (хотя он,сохранивший вкусы ребенка-переростка, предпочитает джем или арахисовое масло), от фазаньего паштета с коньяком, ромовых булочек с маслом, круассанов – от всего того, что жадно поглощается прямо в постели?..

Кристофер!.. ты спишь?

Нет, мэм.

Я тебя разбудила?

О нет, мэм.

Нет , разбудила,правда?.. Прости, я не хотела.

О нет, мэм, я не спал… я бодрствовал.

Но, Кристофер, дорогой, почему ты называешь меня «мэм»?.. Разве я не просила тебя называть меня Элоизой?

…Элоиза.

Разве ты не любишь меня, Кристофер?

О да… люблю… Элоиза.

Тогда почему ты так робок, глупый мальчик?.. Теперь-то почему?..после стольких дней счастья… когда ты уже знаешь, что я тебя обожаю?

…Прости, Элоиза.

Теперь, когда я – твоя невеста и нам остается лишь дождаться решения суда, а тогда… О, сладкий мой Кристофер! Мы поженимся.

Да, Элоиза… мэм.

Да! Разве она не молода?.. Разве Элоиза Пек, урожденная Ингрэм, недостаточно молода?..после двадцати трех лет замужества за стариком , который все никак не умрет?

Кристофер!

Да, мэм?

Мы ведь обязательнопоженимся, как только я стану свободной, это не пустые мечты? Не похмелье после шампанского?

Конечно, нет, мэм. То есть, я хотел сказать – да.

И ты любишь свою Элоизу?

О да.

И ты будешь с ней нежен?

Ода.

И тебе наплевать на людскую молву?

Абсолютно, мэм.

И ты не боишься моего мстительного мужа?

Ничуть, мэм.

И ты не сожалеешь о своем неосуществленном призвании?

Ведь ты, милый Кристофер, мог стать таким красивым, таким… таким влиятельным священником!

Ну, вообще-то… да, мэм… Элоиза, я сожалею… кое о чем.

Но твое сердце не разбито?

О нет.

Твое сердце полностью… полностью…принадлежит мне?

О да.

И мы будем мужем и женой, пока смерть не разлучит нас?.. в горе и в радости, в богатстве и бедности?

О, разумеется, да, мэм.

Так ты любишь свою Элоизу? И больше никого?

И больше никого?.. О да.

Посреди воскресной толчеи, царящей на дощатом променаде, тянущемся вдоль великолепного широкого пляжа, Элоиза Пек прогуливается со своим молодым рослым любовником-блондином (говорят, прежде он был фермером… или семинаристом?) и со своими шпицами-двойняшками (Принцессой и Сан-Суси), и головы прохожих сами собой поворачиваются, чтобы рассмотреть ее украшенный плюмажем шелковый тюрбан, ее колье из сапфиров и бриллиантов, ее платье в стиле ампир от Пуаре из набивного шелка (с широкими развевающимися рукавами, облегающим лифом и V-образной горловиной)… Она держит над головой шифоновый зонтик от солнца, кисти затянуты в белые сетчатые перчатки, сквозь ромбовидные ячейки которых просвечивает нагая плоть. Лицо скрыто под белой тюлевой вуалью, но нет в Атлантик-Сити человека, который не знал бы, кто она: кто же еще, как не сбежавшая жена старика Уоллеса Пека?

Кристофер!

Да?

Дай мне руку, дорогой, и не делай такие широкие шаги… я задыхаюсь на этом ветру.

Простите, мэм. Хорошо, мэм.

Элоиза,дорогой.

О да: Элоиза, дорогая.

И ты слишком сильно натягиваешь поводок, ошейник впивается Принцессе в горло , прошу тебя,дорогой, поосторожнее.

Да, конечно, Элоиза, дорогая.

Вот это уже лучше.

Правда?

В течение двадцати трех лет она была хорошей, и вдруг – какое восхитительное ощущение: быть плохой; в течение двадцати трех лет она была миссис Уоллес Пек в своей золотой клетке, и вдруг – снова почувствовать себя просто… Элоизой,какое пьянящее чувство! Пить шампанское, французское бургундское, швейцарский шоколадно-миндальный ликер в освещенном свечами Хрустальном зале отеля «Сен-Леон» и тайно сжимать под столом колено своего по-юношески краснеющего Кристофера: «Ты действительнолюбишь меня, Кристофер, дорогой, или все это только… фантазия?» В просторном вестибюле епископальной церкви Святого Иоанна вероотступница миссис Пек принимает надменный вид, прежде чем прихожане успевают сообразить и окатить презрительными взглядами ее, стареющую сестру Вандевентер; в помещении клуба при ипподроме Атлантик-Сити миссис Пек позволяет себе беспечно пофлиртовать со стариком Элиасом Шриксдейлом, другом ее покойного отца и пока еще законного мужа. Она довольно много пьет в последнее время (как сама же первая и признает!), но не теряет контроля над собой, разве что слишком расточительно раздает чаевые да слишком много откровенничает, посвящая парикмахера, массажистку, гостиничного администратора, приемщика телеграмм, владелицу чайного салона, а пуще всех свою служанку-филиппинку… в грандиозные планы на будущее (свадебное путешествие на греческие острова, обновление обстановки в старой усадьбе Ингрэмов в Ньюпорте), планы, которые начнет осуществлять, как только официально станет миссис Кристофер Шенлихт.

Порой она плачет, это правда. Но только от радости. Ибо она вот-вот унаследует много денег (в соответствии с долго откладывавшимся после смерти ее отца соглашением сторон) и получит свободу от брачных уз, связывавших ее со страдающим диспепсией старым тираном Уоллесом Пеком (который мстил своей молодой жене за два выкидыша, мертворожденного ребенка и неизвестную инфекцию, от которой в конце концов удалось избавиться благодаря гидротерапии и ртутным мазям).

Но почему Любовь должна прятать свое лицо?

Почему онасама должна прятать лицо? – вопрошает Элоиза, объясняя кузинам, друзьям, скептически настроенным знакомым с Манхэттена, что она и юный Кристофер любят друг друга, что она и юный Кристофер уважают друг друга, и совершенно не важно, что он, да, почти на двадцать лет моложе ее, что он происходит из скромной деревенской семьи, живущей в штате Нью-Йорк, что, кроме года, проведенного в библейской школе в Маунт-Чаттарой, он нигде толком не учился; вовсе не важно – здесь она вскидывает на собеседника сердитый взгляд, – что светское общество открыто выражает сомнение в благоразумии поведения миссис Пек, влюбившейся в миленького, но глуповатого деревенского паренька или использующей его.

И откуда столь неоспоримая уверенность, что она безумно любит этого мальчика, что она готова умереть за него, что, хотя он не первое, не второе и даже не третье из ее «увлечений», он вытеснил из ее сердца все предыдущие – память о них вмиг померкла. Откуда в ней такое пренебрежение к условностям, столь нехарактерное для Ингрэмов, да и для кого угодно, особенно для женщин ее круга, такое пренебрежение, что ей совсем не стыдно и она решительно намерена все сделать по-своему…хотя здесь, в Атлантик-Сити, где ее, конечно же, все знают, она ведет себя весьма осмотрительно: сняла люкс для себя и смежный номер для него, чтобы не давать пищи для пересудов праздным болтливым языкам и служащим отеля «Сен-Леон». Откуда это лихорадочное желание? Это безумное возбуждение при виде сильных, жилистых, мускулистых ног, покрытых светлыми вьющимися волосками… этой туповатой робкой кривой улыбки… густого румянца, поднимающегося от шеи и заливающего его щеки, когда Элоиза, слегка подвыпившая Элоиза, слишком уж безудержно восхищается им или ласкает его слишком уж нетерпеливыми неловкими руками: милый мальчик! Милый невинный мальчик!.. Любишь ли ты меня больше всего на свете?

II

Летом 1909 года все разговоры в фешенебельном Атлантик-Сити были о скандалах: о скандале в политической жизни, скандале, случившемся на бегах, о скандальном поведении «сбежавшей от мужа» жене Уоллеса Пека.

Никто не мог припомнить, чтобы женщина из хорошей семьи когда-либо так открыто пренебрегала светскими условностями, чтобы она появлялась на променаде, в той или иной гостиной, салоне или ресторане в сопровождении долговязого костистого юнца, которого она называла бы своим женихом, – этот мальчишка ей в сыновья годится, возмущались добропорядочные дамы.

И это в тот момент, когда ее престарелый муж там, дома, на Манхэттене, тяжело болеет… (Стало известно, что слово «уоллеспекнуть» получило широкое хождение среди членов избранных клубов и завсегдатаев светских салонов, злое выражение, ибо означало оно – откровенно и постыдно наставить рога.)Все знали, что бракоразводный процесс еще продолжается и Пек якобы умыл руки, не желая иметь с женой ничего общего, но все же – какой скандал! Элоиза Пек в своих дорогих нарядах от лучших модельеров (в этом сезоне она предпочитала спорные модели парижского кутюрье Пуаре, который проповедовал отказ от корсетов), со своими красно-каштановыми, неумеренно крашенными хной волосами, со щедро напудренным лицом и насурьмленными веками, выставляла себя напоказ, улыбаясь и жеманничая с каждым встречным-поперечным, словно верила, что все желают ей добра.

Элоиза Пек, вышедшая замуж в двадцать лет, превратилась теперь в пухлую кокетливую женщину с испуганным взглядом и суетливым, слишком уж жизнерадостным характером, готовую улыбаться чаще, чем это необходимо, и подверженную беспричинным приступам смеха… словно (как язвительно говорили ее хулители) она находила в этом мире много веселого.До недавних пор, пока ее стройная талия еще не начала раздаваться, а кожа на щеках и шее еще не стала дряблой, большинство джентльменов в тех кругах, где она вращалась, находили ее весьма привлекательной; у дам же мнения расходились, как это обычно бывает, когда речь идет об одной из них, – некоторые считали ее глупой, пустой, самодовольной, олицетворением «веселых девяностых», другие – женщиной таинственной и глубокой, чьи девичьи мечты были поруганы неудачным замужеством и кому, быть может, на роду написана трагическая судьба.

Ходили слухи, что свою популярную песню 1902 года Хэрри фон Тильзер посвятил Элоизе Пек:

 
Печаль охватывает, когда думаешь о ее загубленной жизни,
Ибо красота меркнет с годами.
Ее же красота была продана
За золото старика.
Она – птица в золотой клетке.
 

И что же, теперь птичка решила улететь из клетки? Расправить свои храбрые крылья и лететь, лететь, лететь?

Она дура, говорит один наблюдатель.

Она обыкновенная прелюбодейка, говорит другой.

Шлюха – но заслуживает жалости.

Шлюха. Вероотступница. И предательница своего класса.

III

В политической жизни свежим скандалом было следующее: сенаторы Залмон Бриггс (республиканец, штат Огайо) и Денвер Коусби (демократ, штат Нью-Джерси) были разоблачены как платные лоббисты «Стандард ойл»! Кое-какие материалы, подтверждающие их продажность, были опубликованы на первой странице херстовского «Джорнэл», объявившего против них крестовый поход. (Потому что теперь настала очередь Уильяма Рэндолфа Херста отомстить за то, что несколькими месяцами раньше «Нью-Йорк уорлд» и «Харперс уикли» обвинили его самого в кое-каких темных делишках на Уолл-стрит.)

В кругах, близких к лошадиным бегам, свежим скандалом было следующее: провозглашенная победительницей в Прикнессе трехлетняя кобылка по имени Белладонна, по слухам, была накачана кокаином перед началом забега, каковое обвинение энергично отрицал ее владелец, грозивший подать в суд на устроителей прикнесских скачек «за клевету и типичную диффамацию». А честные любители скачек все еще, сокрушенно качая головами, вспоминали о катастрофе, случившейся в Чатокуа-Фоллз, где столь многие из них потеряли свои ставки, о красавице Ксалапе, которую пришлось пристрелить, и о вооруженном грабителе – Черном Призраке, который скрылся с сотнями тысяч долларов и, несмотря на интенсивные поиски и обещанную за его поимку награду в 12 000 долларов, все еще оставался на свободе.

Многие слышали, как миссис Элоиза Пек, одетая в модный наряд с отделкой из летних шкурок горностая, с несколькими нитками дорогого жемчуга на шее и, как всегда, вызывающе привлекавшая внимание к себе и своему юному спутнику Кристоферу, на бродвейской премьере оперетты «Мадемуазель модистка» со смехом заметила: «Мир перевернулся с ног на голову!» Как женщина наблюдательная, миссис Пек не могла не заметить, что иные из ее знакомых смотрят на нее с оскорбительным презрением, однако в этот новый период своей жизни, пребывая в эйфории от шампанского и любви, она, судя по всему, не обращала на это особого внимания. Во время перерыва, в вестибюле, она переговаривалась со своим молодым человеком в интимной манере, однако достаточно громко, чтобы быть услышанной всеми, словно они двое сами были участниками спектакля, заслуживавшими внимания аудитории.

Итак, Элоиза Пек со звонким смехом, одновременно выражавшим и озадаченность и сожаление, объявила, что в последнее время «мир перевернулся с ног на голову»; и находившиеся поблизости услышали, как ее жених робко, с деревенским акцентом ответил: «Мэм, не зря говорится: „Что на небе, то и на земле“ – это значит: какой бы дурной ни казалась нам жизнь, она предопределена небесами».

Улыбка сошла с лица миссис Пек, и она уставилась на своего сильного светловолосого спутника в официальном вечернем костюме так, словно видела его впервые. «Эй, Кристофер, – промолвила она наконец со смехом, – да ты, оказывается , ещеи философ-метафизик?»

IV

Элоиза Пек познакомилась с Кристофером Шенлихтом в… кажется, это было в Саратога-Спрингс? Или на каком-то другом морском курорте, где он был не то помощником конюха, не то гостиничным посыльным, не то официантом, не то… шофером? Одна знакомая из светского окружения Элоизы рассказывала, будто та утверждала, что Кристофер «в один прекрасный день был ниспослан ей небесами в ответ на ее молитву о спасении жизни», когда помог ей спуститься по ступенькам экипажа возле отеля «Уоддорф-Астория». А другая знакомая говорила, будто Элоиза поведала ей, что с Кристофером ее познакомил пастор ее церкви – Кристофер был несчастным юношей-христианином, который не смог закончить учебу в библейской школе, потому что после смерти его отца выяснилось, что тот был банкротом. «Мы надеемся, когда-нибудь Кристофер возобновит свои занятия, – говорила Элоиза, лукаво морща носик, – но мы также надеемся, что это произойдет не слишком скоро».

Вскоре пронесся шепоток, что жена Уоллеса Пека ушла от него и повсюду открыто разъезжает с неким таинственным молодым человеком, который не доводился ей ни племянником, ни каким-либо другим кровным родственником, ни даже членом ее экстравагантной свиты, которая включала в себя парижского парикмахера, канадского «доктора по нервным болезням», а также, в дополнение к служанке-филиппинке, японскую массажистку. Поначалу друзья Элоизы надеялись, что юный Кристофер – всего лишь мальчик на побегушках (потому что Элоиза время от времени действительно посылала его по разным делам – отправить телеграмму, принести ей шаль или меховую накидку, в плохую погоду выгулять беспрерывно тявкающих шпицев), но со временем эта надежда растаяла, поскольку через несколько недель, набравшись храбрости, мадам стала сама представлять его как своего жениха. И это при том, что она еще не была разведена!