Текст книги "Страна Северного Ветра / At the Back of the North Wind"

Автор книги: Джордж МакДональд

_{ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ}
Кто ждал Алмаза в Сендвиче?

Они неслись так стремительно, что море убегало вдаль переливчатой шёлковой гладью, отливая то голубым и серым, то зелёным и фиолетовым. Они мчались с такой скоростью, что звёзды наверху плыли, «как полные золотом в море ладьи», только вверх тормашками. Они летели так быстро, что вскоре и Алмаз улетел в другой мир – на руках у Царицы Северного Ветра он быстро улетел в мир сновидений.

Когда мальчик открыл глаза, над ним кто-то склонился. Но это была уже не Царица, а мама. Он потянулся к ней, она прижала сына к груди и заплакала. Алмаз целовал её лицо, волосы, руки, пытаясь успокоить. Поцелуй – наверно, лучшее средство от слёз, хотя и он не всегда помогает.

– Что случилось, мамочка? – спросил он.

– Алмаз, сыночек! Ты так сильно болел! – рыдала она.

– Да нет же, мамочка. Я просто был в Стране Северного Ветра, – возразил мальчик.

– Я думала, ты умираешь, – сказала мама.

Тут вошёл доктор.

– Вот и отлично! – весело заметил он. – Вижу, сегодня нам гораздо лучше.

Доктор отвёл маму в сторону и велел ей поменьше разговаривать с мальчиком и не отвечать на его расспросы, потому что больному нужен полный покой. Но Алмазу и самому было не до разговоров: он чувствовал страшную слабость, и это неудивительно, ведь за время своего путешествия он съел лишь несколько сосулек, а они вряд ли могли придать много сил.

А теперь, пока Алмаз лежит в постели, наслаждаясь куриным бульоном и другой вкусной едой, я расскажу моим читателям, что произошло за это время у него дома. Вам стоит обо всём узнать.

Читатели, вероятно, уже забыли, что мисс Коулман сильно болела. Тому было три причины. Во-первых, слабые лёгкие. Во-вторых, с ней не слишком хорошо обошёлся некий джентльмен. В-третьих, ей совершенно нечем было заняться. Всё это может уложить в постель кого угодно. Разумеется, изменить первую причину было не в её власти, но без двух других слабые лёгкие не принесли бы столько хлопот, разве что ей пришлось бы повнимательней следить за здоровьем. Со второй причиной она тоже не могла ничего поделать, но будь у неё хоть какая-то работа, которую она хорошо выполняла, мужчина вряд ли смог бы её оскорбить.

А что до третьей причины, то со стоящей работой она перенесла бы оскорбление и всё равно не слегла. Должен признаться, найти подходящее занятие не всегда легко, но люди одолевают даже самые трудные препятствия. Попытайся она, возможно, ей и удалось бы что-то придумать, но в том-то и заключалась её вина: она не пыталась ничего сделать. По справедливости, винить тут нужно её родителей, потому что они не посоветовали дочери, как поступить. Только ведь и им никто не подсказал, чем ей можно помочь. И коль скоро никто из них не догадался сам, пришлось за дело взяться Царице Северного Ветра.

Как вы помните, она была сильно занята в ту ночь, когда оставила Алмаза в соборе. В каком-то смысле она всю ночь провела в доме Коулманов. Началось всё с того, что горничная мисс Коулман не плотно притворила окно в спальне у хозяйки, и Царица обмотала несколько своих волосков вокруг горла юной мисс. Наутро девушке стало гораздо хуже. А корабль, который Царица утопила в ту ночь, принадлежал мистеру Коулману. Читатели, верно, не догадываются, сколь тяжёлой потерей для него это было; последнее время его дела вообще шли всё хуже и хуже. Удача больше не сопутствовала его предприятиям, потому что он начал опасно и неразумно рисковать, вот и пришло время его остановить. Богатому человеку, конечно, тяжело превратиться в бедняка, но намного ужасней сделаться бесчестным, а некоторые предприятия навлекают на человека бесчестие раньше, чем до него доходит, что произошло. Бедность не превращает человека в ничтожество – зачастую в бедности люди обретают достоинство, какого у них не было в благополучные времена, а бесчестие уничтожает человека полностью – его остаётся только выбросить на свалку мироздания, словно разбитую миску или грязную тряпку. Вот почему Царице Северного Ветра пришлось позаботиться о том, чтобы вернуть мистеру Коулману почти утраченную честность. Итак, она погубила корабль, его последнее имущество, и, по общему мнению, он разорился.

Но и это ещё не всё. Среди пассажиров судна находился жених мисс Коулман, и когда пришло известие о гибели судна и всех, кто был на борту, читатели могут не сомневаться, что потеря чудесного дома, и сада, и всей красивой мебели отступила для неё на второй план.

Конечно, неприятности коснулись не только семьи Коулманов. Люди не умеют страдать в одиночестве. Если человек старается скрыть причину своих страданий глубоко в сердце, чтобы никто ни о чём не знал, кроме него самого, – некоторым знакомы такие люди, – это поистине заслуживает уважения, потому что его боль не делает невыносимой жизнь близких. Но когда человек в погоне за богатством навлекает на себя денежные невзгоды, окружающим волей-неволей приходится делить с ним все тяготы. Подобно тому, как поваленный в ту же ночь старый вяз – мелкие неприятности словно решили дополнить крупные – сломал изящную беседку мисс Коулман, разорение мистера Коулмана разрушило спокойную жизнь небольшого семейства, обитавшего над конюшней. Алмаз ещё не настолько окреп, чтобы вернуться домой, а дома уже не стало. Мистер Коулман или его заимодавцы – я не уточнял детали – продали и дом, и экипажи, и лошадей, и мебель и всё остальное. Сам он с женой, дочерью и миссис Крамп перебрался жить в маленький домик в Хокстоне, где его никто не знал, и он мог спокойно ходить на службу в Сити. Ведь он был ещё не так стар, и надеялся вернуть утраченное богатство. Будем надеяться, что ему удастся вернуть ещё и честность, которая чуть было не улетучилась меж пальцев.

Вот так отец Алмаза остался без работы. Однако он гораздо легче мисс Коулман справился с бездельем. Он написал жене, что будет очень признателен её сестре, если они с Алмазом смогут у неё остаться, пока он не подыщет новое место. А джентльмен, купивший дом Коулманов, любезно позволил отцу Алмаза на время оставить у него их мебель.

Тётя Алмаза с радостью разрешила им с мамой пожить у неё какое-то время. Ведь мальчик и в самом деле был слишком слаб для переезда.

Когда Алмаз поправился настолько, что смог выходить на улицу, мама попросила мужа своей сестры – у него была маленькая повозка и свой пони – отвезти их погулять на пару часов к морю. Он всё равно отправлялся по делам в Рамсгейт и мог забрать их на обратном пути. Морской воздух пойдёт на пользу им обоим, сказала она, к тому же ей будет легче рассказать Алмазу о случившемся, если они останутся наедине.

_{ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ}
На побережье

Алмаз с мамой устроились на жесткой траве, окаймлявшей песчаный берег. Солнце чуть клонилось к западу и больше не слепило глаза, если смотреть на восток. Легкий нежный ветер утешил и ободрил маму Алмаза, хоть она и не догадывалась, откуда пришло утешение. Впереди искрилось море, и каждая волна словно отвечала ослепительной радостью солнцу, чей величественный лик взирал из тишины голубого дома на своих играющих внизу детей. Берега по обе стороны закруглялись вовнутрь, образуя небольшую бухту. Здесь не было белых скал, что высились дальше к югу и к северу, и место выглядело довольно уныло, зато ничто не закрывало неба от Алмаза и его мамы. Вокруг не было ни домов, ни людей. Лишь сухой песок под ногами, да редкая жёсткая трава, которой с трудом удалось пробиться сквозь скудную почву.

– Ох-ох-ох! – вздохнула мама Алмаза. – Как печален этот мир!

– Разве? – отозвался мальчик. – Я не знал.

– Откуда тебе было знать, детка? О тебе всегда заботились с большой любовью.

– Ах да, – ответил Алмаз. – Прости! Я думал, о тебе тоже есть кому заботиться. Я думал, о тебе заботится папа. Обязательно его спрошу! Наверно, он просто позабыл.

– Ты мой славный мальчик! – сказала мама. – Твой отец – самый лучший человек на свете.

– А я что говорил! – торжествующе заявил Алмаз. – Я так и думал! Разве он плохо о тебе заботится?

– Нет, нет, что ты, – тут его мама расплакалась. – Только вот о нём-то кто позаботится? И как он станет заботиться о нас, когда ему самому нечего есть.

– Не может быть! – воскликнул мальчик. – У него нечего есть? Тогда мне нужно вернуться к нему.

– Нет, сынок, не волнуйся. Пока всё не так плохо. Но что с нами будет дальше, не знаю.

– Ты очень хочешь кушать, мамочка? Вон корзинка. Я думал, ты взяла с собой еду.

– Глупенький ты мой! Я не говорила, что хочу есть, – сквозь слёзы улыбнулась мама.

– Теперь я совсем ничего не понимаю, – произнёс мальчик. – Расскажи, что случилось.

– Алмаз, в этом мире иногда случается так, что людям приходится голодать.

– Тогда, наверно, эти люди долго в нём не остаются. Они… они – как это называется – они умирают, да?

– Да, умирают. Что ты на это скажешь?

– Не знаю. Я не пробовал. Но ведь там, куда они отправляются, им больше не придётся голодать.

– Вряд ли там кому-то вообще захочется есть, – с горечью заметила мама.

– Тогда всё в порядке, – отозвался Алмаз. Он не решился сказать вслух всё, о чём подумал в ту минуту.

– Да где ж в порядке? Бедняжка! Как мало ты знаешь о жизни. Мистер Коулман разорился, у твоего отца теперь нет работы, и нам скоро станет нечего есть.

– Ты точно это знаешь?

– Что именно?

– Что нам нечего будет есть.

– Нет, слава Богу! Надеюсь, до этого не дойдёт.

– Опять я тебя не понимаю, мамочка. В корзинке есть имбирный пряник.

– Пташка ты моя! Ты беззаботный, словно воробей, который клюёт зернышки и не думает о зиме, морозах и снеге.

– А, кажется, понимаю! Но птицы ведь как-то зимуют, правда?

– Не все. Некоторые погибают.

– Они бы всё равно когда-нибудь умерли. Всегда быть птицей неинтересно. Ты бы, мамочка, разве хотела?

«Ну что мне с ним делать!» – подумала мама, но промолчала.

– Да вот ещё, вспомнил, – продолжал Алмаз. – Папа рассказывал, когда мы с ним ходили в Эппинский лес, что шиповник, боярышник, остролист, – всё это птичьи амбары, где на зиму для них припасены ягоды.

– Конечно. Видишь, о птицах позаботились. Но для нас с тобой, сынок, таких амбаров не бывает.

– Совсем не бывает?

– Нет. Нам нужно зарабатывать на хлеб.

– Хорошо, пойдём зарабатывать, – произнёс мальчик, поднимаясь.

– Нам некуда идти. У нас нет работы.

– Тогда давай подождём.

– А так мы умрём с голоду.

– Нет. У нас же есть корзинка. Знаешь, мам, я думаю, наш амбар – это корзинка.

– Она слишком маленькая. И куда нам податься, когда она опустеет?

– К тётиному буфету, – тут же сообразил Алмаз.

– Нельзя же нам съесть все тётины припасы и оставить её умирать с голоду?

– Конечно, нет. Мы ещё раньше вернемся к папе. К тому времени он обязательно отыщет другой буфет.

– Откуда ты знаешь?

– А я и не знаю. Но у меня вот даже буфета не было, а еды было всегда вдоволь. Ты даже иногда говорила, что я чересчур много ем.

– Так это потому, что у меня был буфет для тебя, сынок.

– А когда в твоём еда закончилась, настало время тётиного.

– Так не может продолжаться всё время.

– Почему? Знаешь, мамочка, я думаю, где-то стоит большой-пребольшой буфет, а из него наполняются маленькие буфеты.

– Хорошо бы найти, где он стоит, – произнесла мама и надолго замолчала. Вряд ли Алмаз понял, о чём она думала, зато я знаю наверняка. Ей вспомнились слова, которые она услышала вчера в проповеди: не заботьтесь о том, что вам есть завтра, ибо чего не желаешь, того и потерять нельзя. Вот почему, не говоря больше ни слова, она достала из корзинки еду, и они с Алмазом пообедали.

Алмаз ел с большим аппетитом. Он сильно проголодался на свежем воздухе. К тому же он не тревожился, как мама, о том, что будет через неделю. После того, как мальчик провёл столько времени в Стране Северного Ветра безо всякой еды, он твёрдо понял, что еда не так уж важна в жизни, иногда люди могут прекрасно без неё обходиться.

Мама за обедом не произнесла почти ни слова. Потом они немного прогулялись, но Алмаз ещё не до конца окреп и быстро устал. Однако он и не думал капризничать. Он слишком радовался ветру и солнышку, чтобы жалеть о том, что не может порезвиться всласть. Мальчик лёг на песок, мама укутала его шалью, села подле сына и достала рукоделие. Но Алмаза клонило в сон, он отвернулся и сонно посмотрел на песчаный берег. Невдалеке что-то шевелилось на ветру.

– Что там такое, мамочка? – спросил мальчик.

– Какой-то обрывок бумаги, – ответила та.

– Он вроде больше обрывка, – заметил Алмаз.

– Хочешь, схожу посмотрю? – предложила мама. – Глаза-то у меня уже не те, что раньше.

Она поднялась, подошла поближе и увидела, что оба они отчасти были правы – в песке лежала тоненькая книжка. Её почти засыпало, но несколько страниц ещё шелестели на ветру. Мама подняла книгу и принесла Алмазу.

– Что там, мама? – спросил мальчик.

– Кажется, детские стихи, – ответила та.

– Мне так хочется спать. Почитай немножко, – попросил сын.

– Конечно, – согласилась мама и начала читать. – Чепуха какая! – вскоре остановилась она. – Поищу получше.

Она принялась листать дальше, но трижды неожиданно налетал ветер и переворачивал страницы обратно.

– Пожалуйста, прочитай те стихи до конца, – Алмаз, по-видимому, разделял мнение ветра. – Они так красиво начались. Я знаю, они хорошие.

Мама подумала, что стихи позабавят мальчика, хотя они и казались полной бессмыслицей. Ей и в голову не приходило, что Алмазу, в отличие от неё, они могут понравиться.

Не знаю точно, что читала мама, но вот какие стихи услышал мальчик или же после решил, что он их услышал. Как я уже говорил – ему тогда очень хотелось спать. Может быть, он и сам не заметил, как заснул, а думал, что слушает, и во сне ему придумались стихи получше. Вот они:

 
Бежит в реке вода
Неведомо куда
Летит вода речная
Как ласточек стая
Сонная вода,
Спящая вода,
Поющая вода
Многие года
Неведомо куда
Ласточек стая
Гнёзда свивает
Птенцы вырастают
Веселей не бывает
Вместе летают
воздух пронзают
стрелою свистящей
Над водой летящей
И гнёзда строят
Из кусочков тины
Ила и глины
Для лучших в мире
деток весёлых
птенцов зелёных
летающих вместе
в любую погоду
всё шире и шире
всё дальше и дальше
за мамой и папой
несущими в клюве
червей и москитов
всё что добыто
в земле у речки
поющей вечером
и утром поющей
спящей или бегущей
где овцы пасутся
и лютики жёлтые
как клювы у ласточек
у реки распускаются
и так быстро растут
что никак не склюют их
овцы как ни стараются
и маргаритки белые
берег усеяли
к солнцу тянутся
прославляют его
замолкают лишь на ночь
а утром поют опять
венцы раскрывают
и песнь запевают
которую никому не узнать
и слышат их —
так тихо они поют —
только солнце взрастившее их
и овцы которые их жуют
и растят весёлых ягнят
скачущих по траве
забывших о завтраке
веселясь в синеве
с шерстью белой как облако
прыгающие возле мам
на траве что растёт вдоль берега
у реки, поющей всегда
у реки вечно бегущей
ягнята всегда веселы
если пьют поющую воду
у цветущей травы
и едят зелёные травы
такого яркого цвета
в который раскрасили их
бегущая речка и лето
и лютики жёлтые
и лилии белые
с зелёными травами
слиться хотели бы
когда ветер спускается
и быстрые ласточки
в гнёзда слетаются
над речкой мелькают —
веселей не бывает
у речки поющей
радость несущей
вместе летают
гнёзда свивают
из веток и глины
и ветер что веет
слегка над ними
их превращает
в жилища сухие
своим дуновеньем
гнёзда скрепляет
и ласточек в стаю ветер сгоняет
чтоб вместе летать им
как сам летает
и летают над травами
над ягнятами и их мамами
что щиплют траву
во сне или наяву
и птенцы подрастают
веселей не бывает
и вместе летают
и перья роняют
над речкой вечно бегущей
всегда поющей
ветром живущей
потому что
это ветра дела
что речка с ласточками жива.
 

Алмаз вдруг понял, что мама остановилась.

– Мамочка, почему ты не читаешь дальше? – спросил мальчик.

– Ну и чепуха! – воскликнула его мама. – Они никогда не кончатся.

– Это так на неё похоже, – произнёс Алмаз.

– На кого? – не поняла мама.

– Ну как же, на реку. Она журчала почти такую же песенку.

Мама испугалась, что к сыну возвращается лихорадка, и не стала ничего ему возражать.

– А кто сочинил эти стихи? – спросил Алмаз.

– Не знаю, – отозвалась мама. – Какая-нибудь глупая тётя придумала для своих детей, а потом решила их напечатать.

– Значит, она тоже была в Стране Северного Ветра, – решил Алмаз. – Эти стихи могут быть только оттуда. Вот как пела река.

Тут он стал напевать то одну строчку, то другую, но мама, боясь, как бы сыну не сделалось хуже, ничего не говорила.

А завидев приближающуюся повозку зятя, она вздохнула с облегчением. Вдвоём они усадили туда Алмаза, забрались в повозку сами и отправились «снова домой, снова домой, снова домой», как пел мальчик. Но скоро он затих, и не успели они доехать до Сендвича, как Алмаз уже крепко спал, и снилась ему Страна Северного Ветра.

_{ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ}
И снова старый Алмаз

Алмаз быстро пошёл на поправку и уже через несколько дней вполне смог бы вернуться домой. Дело было только за тем, чтобы отец устроился на новое место и подыскал им другое жильё. Но ему, как назло, не попадалось ничего подходящего, и он принялся обдумывать новый план, вспомнив о своих сбережениях. На эту мысль его натолкнул случай. В Блумсбери жил его старый знакомый. Он сдавал кебменам внаём лошадей и кебы. Этот знакомый встретил однажды отца после очередной неудачной попытки найти работу и спросил:

– Ты чего не начнёшь собственное дело? Почему не станешь кебменом?[4]4
  Кэб, иногда кеб (англ. cab от cabriolet) – наёмный экипаж на конной тяге, распространённый преимущественно в Великобритании в XVII—XIX веках. Вмещал, кроме кучера, от одного до четырёх пассажиров.
  Хэнсомский кэб (двуколка)
  
  В качестве наемной кареты хэнсомы быстро стали популярными и заменили использовавшиеся до этого наемные экипажи, обычно бывшие изношенными донельзя каретами аристократии, а также вытеснили всех своих двухколесных конкурентов. Небольшой размер позволял хэнсомским кэбам сравнительно легко пробираться через запруженные повозками улицы, что делало их самыми быстрыми при езде по городу. Хэнсомские кэбы часто нанимались светскими повесами и жуирами, но они не были особенно популярны среди дам. Было нелегко сесть в такой кэб, не запачкав платья о грязное колесо, и, что более важно, для дамы не было принято путешествовать в кэбе одной – во-первых, он считался слишком "быстрым" для этого, а во-вторых, видимо, из-за наличия только двух мест, сама поездка в одиночестве долгое время считалась для леди порочащей ее репутацию.
  Четырехколесные кэбы (four-wheeler). В 1830-34 гг., была  разработана конструкцию изысканного уличного экипажа для джентльменов, воплощенную в жизнь в мае 1838 г. каретными мастерами.
  Крытый четырехколесный кэб
  В качестве прототипа был взят "крытый кэб", давних времён, вышедшим на улицы впервые в 1823 году. Новый экипаж получил имя своего создателя и стал называться брумом или брогамом (brougham). Для него требовалась одна лошадь или две небольшие лошадки, и им мог управлять кучер без сопровождения другого слуги или форейтора, не подвергая при этом своего седока социальным насмешкам. Брум стал очень популярен среди врачей за свою общую практичность, удобство и внешний вид, поскольку некоторые викторианские пациенты отдавали предпочтение тому или иному доктору более за выбор экипажа, чем за медицинский опыт. Им также предпочитали пользоваться для поездок в театр и оперу. Одним словом, брумы были наиболее любимыми городскими экипажами джентльменов среднего класса. Некоторое время они составляли половину наемных извозчичьих карет.
  Брум
  Внутри брума находилось сидение на двух человек, третий пассажир мог при необходимости сидеть снаружи рядом с кучером на козлах. Козлы были устроены спереди, прямо перед вертикальным обрезом корпуса, который имел окна не только сбоку, но и для обзора вперед. Сам корпус кожаными ремнями крепился к обычным эллиптическим рессорам (с 1845 года) между двумя парами равновеликих колес и располагался довольно низко над землей.
  Кларенс
  Из брума развился еще один тип городского кэба, получивший название кларенс (clarence) в честь принца Уильяма, герцога Кларенса и Сент-Эндрю. Его первый образец был показан в 1840 г. Он представлял собой увеличенный вариант брума с двумя сиденьями, расположенными друг напротив друга, предназначенный для перевозки четырех пассажиров. За оглушительный грохот, издаваемый обитыми железом колесами при езде по булыжной мостовой или щебенке, они были прозваны "громыхалами" (growler). Такие экипажи обычно нанимали группы более чем из двух человек: компании, отправляющиеся на пикник, матросы или солдаты, приехавшие в отпуск, молодожены из рабочего класса; часто кларенсы использовались для доставки в больницу пациентов, которых можно было везти только в горизонтальном положении.
  Вызвать кэб да и любой другой экипаж было довольно просто, не сложнее, чем теперь нанять такси. Можно было окликнуть проезжающий порожним кэб или подозвать его свистом, разумеется, если тот уже не стоял у обочины в ожидании седоков. Многие англичане в то время  пользовались модным извозчичьим свистком (cab-whistle). Причем их, видимо, не только носили с собой. Большинство лондонских домов имели особые свистки. Если вы свистнули в такой свисток один раз, то подъезжал четырехколесный кэб, если два – хэнсом.
  © Википедия и https://venlian.2bb.ru/viewtopic.php?id=285


[Закрыть]

– Где ж столько денег-то сыскать? – ответил отец Алмаза.

– Да ладно, наверняка у тебя отложен приличный капиталец. Пойдём-ка со мной, я покажу лошадку, за которую прошу совсем недорого. Купил её пару недель назад, думал сгодится для двуколки[5]5
  Двуколка (двоеколка) – двухколёсная конная повозка. Термин двуколка образован от прилагательного двуколый, что значит двухколесный, образованного от дву – два и коло – колесо. Двуколки могут быть безрессорными, рессорными на двух или трёх рессорах. (Википедия)


[Закрыть]. Да куда там! Силищи у неё и для повозки хватит, да повозка – это тебе не двуколка. Для двуколки резвость нужна. Те, что нанимают двуколки, хотят прокатиться с ветерком, а эта с ветерком не выдюжит, не первой уже молодости лошадка. Зато для извозчичьей кареты, что нанимают всей семьёй да ещё со скарбом впридачу – в самый раз подойдёт. Увезёт хоть целый домишко. Я его задёшево купил, задёшево и уступлю.

– Вряд ли это для меня, – ответил отец Алмаза. – Такие вещи запросто не решить, обдумать всё надо. Да и кеб тогда нужен. А где мне такую уйму денег взять?

– Я берусь всё устроить, – убеждал его друг. – Пойдём, взгляни на коня.

– Как расстался со своей старой парой – той, что была у мистера Коулмана, – произнёс отец Алмаза, отправляясь за хозяином кебов, – до сих пор духу не хватает лошади в глаза заглянуть. Жалость-то какая – человеку расстаться со своей лошадкой.

– И не говори! – друг сочувственно кивнул.

Какова же была радость бывшего кучера, когда в стойле он обнаружил, что конь, которого продавал его друг, это никто иной, как старый Алмаз, только худой ужасно, кожа да кости на длинных тощих ногах, словно его изо всех сил пытались приспособить для двуколки!

– Он уж точно не для двуколки, – с негодованием заявил отец Алмаза.

– А я что говорю? Не красавец, верно, зато вынослив, – сказал хозяин.

– Не красавец?! Да он красивше любого коня, что когда-либо возили джентльменов, – не выдержал отец, а про себя подумал: «Зря я это сболтнул», – уж очень не хотелось ему признавать, что его старый Алмаз так здорово сдал.

– Что ж, – заметил его друг, – вот тебе здоровая, как дом, лошадь. А уж бегать она будет не хуже поезда, разве что чуток помедленнее, – поправился он.

Но у кучера в горле стоял ком, и к глазам подступили слёзы. Услышав знакомый голос, старый конь повернулся в его сторону, а когда бывший хозяин подошёл ближе и погладил его по спине, старый Алмаз тихо заржал от радости и уткнулся огромной мордой хозяину в грудь. Это всё и решило. Он сам не заметил, как обнял коня за шею и заплакал. Нынешний владелец никогда не привязывался к лошади настолько, чтобы так её обнимать, и он быстро сообразил, в чём тут дело. Но у него было доброе сердце, ибо никакой другой продавец не поступил бы так, как он: вместо того, чтобы накинуть цену – ведь теперь хозяин знал наверняка, что сделка состоится – он решил продать коня на целый фунт дешевле, подумав, что разлучать старинных друзей негоже.

Придя в себя, отец Алмаза поинтересовался, сколько его друг просит за коня.

– Так вы, кажись, давние друзья, – произнёс хозяин.

– Это мой старый Алмаз. Я его любил куда больше второй лошади, хоть и та славная. Но она ведь не у тебя?

– Нет, в моей конюшне ему в пару никто не сгодится.

– Жаль, – заметил кучер. – Но ты ведь и за этого немало запросишь, так?

– Да нет же. Говорю тебе, я его купил задёшево, и для моей работы он не подходит.

Дело закончилось тем, что отец вернул себе старого Алмаза, купив впридачу четырёхколёсный экипаж. Над конюшней было несколько свободных комнат, которые он тут же снял, потом написал жене, чтобы та возвращалась, и стал кебменом.