Текст книги "Книга Джо"

Автор книги: Джонатан Троппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Я молюсь за его душу.

– Он еще не умер, – говорю я. – Ему нужно сочувствие, а не молитвы.

– Он согрешил против Господа. Теперь за это расплачивается.

– А в Библии, конечно, написано, что женщина, отказывающая своему страждущему ребенку в материнской любви, достойна всяческих похвал.

Глаза ее загораются праведным гневом.

– Джо, когда ты в последний раз читал Библию?

– Я такой мусор не читаю, – отвечаю я. – Наслышан, и уж поверьте, этого мне хватило.

Надо добыть пластырь. Я доползаю до отцовского дома только в полтретьего утра, шатающийся и невыносимо уставший: этот день, похоже, был самым длинным в моей жизни. В аптечке в туалете на первом этаже я отыскиваю заживляющую мазь и марлевые салфетки, но пластыря нигде нет, а рана в левом виске ноет и мокнет. Тут я вспоминаю, что пластырь всю жизнь хранился в аптечке над баком для грязного белья в родительской спальне, и это простое воспоминание вызывает в памяти такой поток образов из детства, что у меня перехватывает дыхание. Я некоторое время жду, пока хаос в голове уляжется, и поднимаюсь наверх.

Спальня отца почти не изменилась: дубовая мебель, грязного цвета ковер, поблекшее бархатное кресло погребено под ворохом старых газет и журналов. Мамин туалетный столик на месте, лосьоны и кремы по-прежнему стоят на подносе с восточным орнаментом у зеркала, к ним не прикасались больше двадцати лет. Если бы мне захотелось открыть ящики ее комода, то я наверняка нашел бы там ее блузки, шарфы и белье, аккуратно разложенные в ожидании ее прихода. Знаю, потому что в первые годы после ее смерти я регулярно наведывался к этому комоду, иногда вынимал какой-нибудь шарф, чтобы вдохнуть ускользающий аромат ее духов. С чего бы вдруг отец стал освобождать комод за эти годы? Его дом превратился в склеп, в котором хранятся разрозненные остатки того, что когда-то было семьей, хранятся, неподвластные ни времени, ни другим стихиям, которые порвали нас в клочья.

Всегда лучше, чтобы пластырь наклеивал кто-то другой. Когда сам отклеиваешь эту белую полосочку, то испытываешь безмерную жалость к самому себе, это действие как будто лишний раз подчеркивает, что в целом мире не нашлось никого, кто бы сделал это для тебя! Я со вздохом склоняюсь к зеркалу, чтобы приклеить пластырь на висок, и обращаю внимание на какое-то отражение. В самом углу зеркала видна дверь в спальню отца, прикрытая наполовину, и с обратной стороны на ней висит плакат в раме. Я оборачиваюсь и, к своему огромному изумлению, вижу, что не ошибся: это прошлогодняя афиша, выпущенная по случаю шумного выхода фильма по «Буш-Фолс». Выглядит она так: на заднем плане изображен бассейн, он обрамлен голыми, широко расставленными ногами и обтянутыми бикини ягодицами – женщина стоит к нам спиной. Между ног у нее виднеется стоящий по пояс в воде Леонардо Ди Каприо, который с дурацким, преувеличенным восхищением глазеет на верхнюю часть ее тела, невидимую зрителю. Под фотографией крупным белым шрифтом написано «Буш-Фолс», а ниже – идиотский рекламный лозунг: «Такое жаркое лето». У Оуэна при виде этого плаката случился приступ смеха минут на десять.

– Господи помилуй! – выдохнул он наконец с сильным южным акцентом, который он всегда изображает в таких случаях. – Какая прелесть!

– Это же пошлость! – возмутился я, задетый его снисходительным тоном.

– Восхитительная пошлость! – воскликнул Оуэн и снова покатился со смеху. Мне было совсем не до смеха, я пытался представить, что подумает Люси Хабер, когда увидит этот плакат.

И вот вам, пожалуйста: он совершенно необъяснимым образом висит на двери отцовской спальни. Я пристально смотрю на него, пытаясь какими-нибудь аналитическими методами определить смысл того, что он здесь. По какой причине отец мог бы повесить у себя афишу к фильму собственного сына? Я вижу единственный возможный ответ, и он ошарашивает: гордость. Отец мной гордился. Город стоял на ушах после выхода книги, местные газеты пестрели гневными передовицами и письмами открещивающихся читателей. Через два года, когда вышел фильм, десятки новостных и развлекательных изданий снова подняли бучу, и журналисты толпами повалили в городок – писать о нем заметки и интервьюировать тех, с кого были написаны герои фильма. С кем бы ни говорили репортеры – все поливали меня грязью. Шериф Мьюзер даже попытался инициировать коллективный иск против меня. И вот во время всей этой вакханалии мой отец, с которым я практически ни разу не разговаривал за десять лет, взял эту киноафишу, вставил в рамку и повесил у себя в спальне, чтобы видеть ее каждый вечер перед отходом ко сну.

С растущим подозрением я бегу вниз, в отцовский кабинет. И там, рядом со шкафом со спортивными призами и баскетбольными наградами в рамах, полученными отцом и Брэдом, стоит стеллаж из «Икеа», в котором я обнаруживаю пятнадцать экземпляров «Буш-Фолс» в твердом переплете и еще штук двадцать в мягкой обложке, с той же афишей спереди. На шкафу лежит большая плоская книга – оказывается, это альбом для самодельных архивов, такие можно купить в канцтоварах. Я дрожащими руками раскрываю его, и переплет издает громкий треск. Аккуратно наклеенные по центру каждой страницы, под защитной пленкой красуются всевозможные обзоры «Буш-Фолс»: тут и «Нью-Йорк таймс», и «Энтертейнтмент уикли», и «Минитмен» и прочие местные издания. В верхнем левом уголке одного из обзоров виднеется небольшой штамп «ВМТ медиауслуги». Он нанял специальное агентство, чтобы отслеживать публикации обо мне. У меня подкашиваются ноги, и я опускаюсь на кушетку у стены, не выпуская из рук альбома. Кушетка пахнет отцовским табаком и лосьоном после бритья. «Что за черт!» – громко говорю я, а по щеке у меня скатывается слеза и капает на обложку из кожзаменителя. За ней стекает вторая и третья. Я смотрю на три мокрых пятна на обложке, пытаясь понять, что все это значит. Но прежде чем я что-либо понимаю, меня целлофановой пленкой окутывает сон, и последнее, что я слышу, – это глухой звук падения альбома на пол.

Глава 15

Первая летящая книга появляется на следующий день в восемь утра. Летящую книгу не так просто узнать по звуку. Легкий, дребезжащий шелест проносящихся по воздуху страниц, а затем – глухой удар книги о стекло панорамного окна в гостиной перед приземлением на лужайке. Я скатываюсь с кушетки в кабинете отца, меня подташнивает и шатает, я мутным взором выглядываю в окно, ожидая увидеть на лужайке очередную разбившуюся птицу. Вместо этого меня встречает мое собственное лицо, горделиво улыбающееся с суперобложки «Буш-Фолс». Раскрытая книжка валяется обложкой вверх, верхняя часть корешка оторвана в результате столкновения со стеклом. Улица перед домом совершенно пуста.

За спиной я слышу ровное дыхание, оборачиваюсь и обнаруживаю на диване Джареда – он спит в гостиной, одетый в джинсы и черную футболку с надписью Bowling for Soup.Не помню, чтобы я видел его тут вчера, но поручиться не могу.

– Привет, Джаред, – бормочу я. Наверху четыре полноценные кровати, но мы оба спали на диванах.

– Привет, – отвечает он, не открывая глаз.

– В школу опоздаешь.

Он открывает один глаз:

– Тогда, наверное, и ходить незачем? – На этом месте глаз снова закрывается.

Не собираюсь спорить. Поднимаясь наверх, чтобы принять душ, ненадолго задерживаюсь, чтобы сбросить шорты и пару раз безуспешно попытаться вызвать рвоту над унитазом. Лучи света как иглы вонзаются в глаза, поэтому я моюсь в темноте, облокотившись о холодный кафель, чтобы проснуться. Горячая вода обрушивается мне на голову, облегчая боль, бурными потоками стекает по лицу и плечам. Я думаю обо всем сразу: об Уэйне, об отце, о найденном вчера альбоме. Невозможно поверить, что до вчерашнего дня все они и Буш-Фолс вместе с ними были такой давней частью моей жизни, скорее, далекими воспоминаниями. А теперь они грозят поглотить меня, и выстроенный за семнадцать лет защитный барьер растворяется в воздухе как мираж.

Я захожу в свою спальню, чувствуя себя бесконечно старым, меня мучает похмелье, с меня капает вода, а на постели у меня сидит Джаред и стрижет ногти на ногах.

– Ты погляди на себя, – говорит он с улыбкой, разглядывая мое разбитое лицо и синяки на ребрах.

– Сам погляди, у меня сил нет.

– Знаешь, – продолжает он хладнокровно, – статистика доказывает, что если отбивать хотя бы некоторые удары в драке, то результаты бывают более благоприятными.

– Приму к сведению.

Снизу раздается новый удар, мы вместе высовываемся из окна и видим исчезающий за углом зеленый микроавтобус. На лужайке теперь валяется второй экземпляр «Буш-Фолс», неподалеку от первого.

– Что там такое? – спрашивает Джаред, нисколько не обеспокоившись, лишь с некоторой долей любопытства, и снова принимается за стрижку ногтей.

Звонит мой мобильник, Джаред поднимает его с тумбочки и кидает мне. Это Оуэн, интересуется, как у меня дела. Я отчитываюсь о состоянии отца, и он хмыкает и поддакивает в нужных местах.

– А в остальном как? – спрашивает он с нажимом. – Ну, в смысле, как твое возвращение в Буш-Фолс?

– Полное безумие.

– Я знал, я знал! – радостно вскрикивает он. – Ну давай, рассказывай.

Я коротко перечисляю все события прошедшего дня, слушаю ахи и охи Оуэна, а Джаред смотрит на меня с восторгом и фыркает, когда я дохожу до сцены прерванных любовных игр с его участием.

– Итак, подытожим, – суммирует Оуэн, даже не пытаясь скрыть своего веселья. – За последние двадцать четыре часа ты вернулся в родной город, где практически все тебя ненавидят, предстал, пусть и несколько неуклюже, перед своими родственниками, прервал половой акт, нарушил закон, два раза подвергся оскорблениям, встретился с больным другом и как следует с ним нажрался. Я ничего не упустил?

Сказать ему про летающие книги? Я решаю пока этого не делать, потому что еще не понял, как к этому относиться.

– Да вроде все, – говорю я.

Оуэн тихонько свистит.

– Интересно, чем ты планируешь заняться сегодня.

– Ты так говоришь, как будто все, что было до этого, я планировал!

– Au contraire, mon frère. [1]1
  Напротив, брат мой (франц.).


[Закрыть]Впервые за бог знает сколько лет ситуация прекрасным образом развивается вне твоего контроля.

– Черт возьми, ты это к чему?

Но ему уже нужно бежать.

– Слушай, я опаздываю, потом поговорим.

– Постой.

– Чего?

– Ты закончил ту рукопись? – нерешительно спрашиваю я.

– Забавно, что ты называешь ее «та» рукопись, – откликается Оуэн. – Большинство писателей, страстно увлеченных своим делом, используют притяжательное местоимение – «моя» рукопись.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Похоже, ты уже дистанцируешься от своего труда.

– Ты меня достал. Скажи, прочитал или нет?

– Прочитал.

– Ну и?..

– У меня возникли, – говорит он, делая паузу для вдоха и поиска нужного слова, – вопросы.

– Это я понял, – говорю я удрученно. – Делать-то что будем?

Оуэн вздыхает:

– Ну, можно кое-что переписать, и я наверняка смог бы это потом продать, но мне кажется, что это не в твоих интересах.

Я некоторое время перевариваю смысл услышанного.

– Все так плохо?

– Джо, ты хороший писатель.

– О боже, скажи просто, что книга – дрянь.

– Если бы я думал, что она – дрянь, я бы так и сказал.

Оуэн делает еще один глубокий вдох:

– Слушай, мы это уже обсуждали. Ты же знаешь, вторая книжка – это всегда мучение. С ней выходит хренова туча шелухи. Ее нужно написать просто для того, чтобы отделаться.

– То есть мы просто про нее забываем и переходим к книге номер три?

– Не самая глупая мысль.

– А откуда мы знаем, что с номером три не случится то же самое? Я, например, даже не представляю, что с этой-то не так.

– Зато я представляю, – провозглашает Оуэн. – За это ты и платишь мне большие бабки.

– Может, просветишь меня?

– Могу, но для тебя как писателя чрезвычайно важно проделать этот тернистый путь в одиночку.

– Что ты несешь! – говорю я раздраженно.

– Ну несу, да, бывает.

– Тогда зачем ты нужен вообще!

– А вот это, мой друг, совсем другая история, – говорит он, усмехаясь. – Я перезвоню.

Я нажимаю «сброс» и в бешенстве швыряю телефон на кровать.

– Проблемы? – спрашивает Джаред.

– Все те же.

Тут я снова замечаю надпись на его футболке. Знаю, что не стоит, но спрашиваю все равно:

– Что такое Bowling for Soup?

– Группа.

– Никогда не слышал, – говорю. Надо сказать, племянника это совершенно не удивляет. Ну да, ясное дело. Я официально признан старым пердуном.

– А какая группа? – спрашиваю я, твердо намерившись доказать, что я хотя бы примерно в курсе вещей.

– Некая смесь поп-музыки и Юж-Кал-панка.

– Юшка? Юш-кал?

– Южнокалифорнийский, – поясняет он. – Вот если взять панк-рок твоего поколения, типа Ramonesили Sex Pistols…

– Эти еще до меня были, – слабо сопротивляюсь я.

– Не важно, – говорит он. – В общем, если их всех взять, только добавить музыкантов посильнее, звукозапись покруче и стихи получше, то примерно выйдет Юж-Кал.

– Как Blink 182?

– Как Blink, только до того, как продались, – говорит Джаред, заворачивает обрезки ногтей в салфетку и швыряет в урну за моей спиной. На какой-то миг я испытываю к нему настоящую ненависть.

– Fenix ТХ? – снова закидываю я удочку.

Джаред удивленно поднимает на меня глаза, и мне становится получше.

– Ты слушаешь Fenix?

– А разве их не все слушают?

Снова звонит мой мобильник, а я завязываю шнурки.

– Можешь взять? – прошу я Джареда.

Джаред раскрывает телефон, и даже из моего скорченного положения в противоположном конце комнаты слышны вопли Натали.

– Упс, – улыбаясь, говорит Джаред и наклоняется, чтобы передать телефон мне. Я слушаю еще несколько секунд, после чего она вешает трубку.

– Слушай, – говорит Джаред, – тебя что, вообще никто не любит?

– Ну, ты вот любишь, разве нет?

Он грустно улыбается мне и говорит:

– Меня можно не считать.

Сообщение о моем приезде попадает в «Минитмен», причем прямо на первую полосу. Джаред вытащил газету из голубого почтового ящика у дороги и теперь бросает ее на кухонный стол, за которым я размешиваю в кружке растворимый кофе.

– Ты опять прославился, – говорит он со своей фирменной улыбочкой.

Заголовок в левом верхнем углу газеты гласит: «Скандально известный писатель возвращается». Под ним помещена размытая копия моего портрета с обложки романа. С тяжелым сердцем я сажусь читать статью.

Вчера, после семнадцатилетнего перерыва, в Буш-Фолс вернулся писатель Джозеф Гофман. Его бестселлер «Буш-Фолс», вышедший в 1999 году, возмутил многих горожан. Роман был написан по мотивам реальных событий, якобы происходивших во время учебы Гофмана в выпускном классе буш-фолской средней школы. Хотя автор настаивает на том, что «Буш-Фолс» – художественное произведение, появление в книге известных событий, а также персонажей, явственно указывающих на жителей Буша, вызвало широкий общественный резонанс. Многие местные жители сочли роман клеветническим, написанным исключительно с целью подорвать репутацию достойных граждан. Автор и его книга были неоднократно осуждены в публикациях нашей газеты, а также в местных радио– и телепрограммах. Недавний выход фильма с участием Леонардо Ди Каприо и Кирстен Данст, снятый по роману Гофмана, только усилил возмущение общественности.

В число отрицательных персонажей книги попал баскетбольный тренер Томас Дуган. «Мне не важно, что он понаписал обо мне, – отметил в свое время тренер, – но то, как уничижительно он говорит о нашей любимой команде, об ее истории, которая так много значила для стольких уважаемых людей, совершенно непростительно. Он оскорбил каждого парня, игравшего за „Кугуаров“, и всех, кто болел за команду».

«Этот тип нажил себе состояние на том, что оболгал честных граждан», – сказал помощник шерифа Дэйв Мьюзер, одноклассник Гофмана, который считает, что лично пострадал из-за своего негативного образа в этом романе. «То, что он позволяет себе как ни в чем не бывало появляться в Буш-Фолс, – пощечина всем нам. Пусть узнает, что ему тут не рады».

Возмущена и Элис Липман, глава женского читательского клуба, заседания которого проходят раз в месяц в магазине «Карманный формат». «Когда роман только вышел, мы в клубе выбрали его для группового чтения, и все наши женщины были оскорблены до глубины души. Надеюсь, я встречу господина Гофмана и смогу высказать ему лично, какой он ужасный, беспринципный человек».

У отца Гофмана, местного бизнесмена Артура Гофмана, в прошлый понедельник случился инсульт во время игры на матче в ветеранской лиге «Кугуаров». Хотя свидетели утверждают, что отец с сыном не были близки, но предположительно именно нынешнее состояние отца является причиной возвращения Гофмана в Буш-Фолс.

Подписи у статьи нет – интересно, не написала ли ее Карли? Даже если и нет, как главный редактор она, безусловно, ее видела, прежде чем отдать в печать. Я внимательно изучаю статью в поисках малейшего намека на то, как она ко мне относится, но ничего не обнаруживаю. Выбросив газету, я впервые с тех пор, как приехал, позволяю себе открыто подумать о Карли, чего я до нынешнего момента тщательно старался избегать. Мне требуются определенные усилия, чтобы вспомнить лица женщин, с которыми я встречался несколько недель назад, но лицо Карли я вызываю в своей памяти без всякого усилия.

И теперь, на кухне у отца, я без труда вспоминаю вкус ее поцелуев, выражение ее лица, когда я неловко пытался расстегнуть ее блузку в первый раз, это пьянящее сочетание острого желания и безотчетного веселья. Я сказал ей, что люблю ее, и грудь моя трепетала от того, насколько это было искренне, а она подарила мне долгий поцелуй, повторив те же слова. Мы продержались восемь месяцев, крошечный отрезок на временной шкале, но когда вам восемнадцать и время еще не понеслось таким завихренным, стремительным потоком, каким вот-вот станет, восемь месяцев – это целая жизнь.

Я выбираюсь из-за стола, выхожу на улицу и немедленно наступаю на распластанный роман, валяющийся перед входом, однако я преисполнен решимости оставить книги там, где они приземлились. Я отпираю машину и замечаю, что за ночь кто-то исцарапал мой «мерседес» – несколько отвратительных неровных полос пересекают дверцу извилистыми дорожками, срывая слой краски. Изучив эти царапины, неразборчивую клинопись вандалов, я осторожно сажусь в машину, стараясь лишний раз не сотрясать свои избитые ребра. Я трогаюсь с места, продолжая размышлять о том, насколько далеко я, сам того не желая, отдалился от того мальчика, которым когда-то был, и как мало мне это дало.

Глава 16

1986

После случая с копировальной машиной на какое-то время все стихло, но Сэмми был безутешен. То ли он переживал из-за Уэйна, то ли стекло от «Ксерокса» крепко засело у него в заднице, но по школьным коридорам он бродил с бесконечно унылым видом, и от его всегдашней улыбки не осталось и следа. Он больше не пританцовывал, не пел в лицо встречным фразы из Спрингстина. И хотя силу Шон с Мышем больше к нему не применяли, они продолжали мучить его. «Эй, красавчик, как попка заживает? Не грусти, обернуться не успеешь, а тебя уже снова раком поставят».

Сэмми как будто сжился со своей ролью жертвы, с трагической покорностью снося каждую новую колкость, – он решил, что отныне такова его судьба. Что-то в его открытом непротивлении, в том, как стоически он принимал все страдания, провоцировало Шона, который твердо задался целью вывести Сэмми из себя, заставить дать отпор. Шон и Сэмми увязли в трагическом замкнутом круге, покорность Сэмми бесила Таллона, толкая на все большую жестокость, которая, в свою очередь, заставляла Сэмми еще больше замыкаться в себе.

Я старался быть хорошим другом, но очень скоро положение Сэмми стало для меня совершенно невыносимым. Меня злило, что он так упорно держался за роль жертвы, несмотря на все мои попытки помочь ему. Кроме того, у меня теперь была Карли, и на все не хватало ни времени, ни места в голове. Потом уже я утешал себя тем, что все равно ничего не смог бы сделать, и скорее всего, так оно и было. Сэмми охватил фатализм: казалось, ничто уже не заставит его свернуть с уготованного судьбой пути. И все же факт остается фактом: со временем я осознанно начал избегать его, просто из-за того чувства вины, которое вызывало во мне его трагическое малодушие, как будто я был ответственен за его участь, а мне не хотелось быть ни ответственным, ни виноватым. У меня наконец-то все пошло на лад, и я твердо решил радоваться жизни.

У меня были девушка и лучший друг, кому-то может показаться, что это не так уж и много, но лично я о большем и не мечтал. Просто пройти на большой перемене по школьному двору, у всех на глазах держа Карли за руку, – этого было достаточно для того, чтобы наполнить меня таким прекрасным чувством, какого я в жизни не испытывал. Мы сидели за одним столиком в столовой, срывая украдкой короткие поцелуи, а иной раз, когда одними поцелуями просто невозможно было обойтись, укрывались за сценой в актовом зале.

В этом году Уэйн забрасывал один мяч за другим, и мы с Карли ходили на все матчи «Кугуаров», на своем поле и в гостях, и веселились, изображая помешанных фанатов. Так приятно было сидеть с Карли на трибуне, смеяться, кричать, обниматься, хлопать друг друга по ладони всякий раз, как Уэйн закидывал мяч в кольцо, что я совсем позабыл, как ненавидел когда-то матчи «Кугуаров». Теперь они уже не напоминали о моей собственной спортивной несостоятельности – просто было еще одно место, куда приятно привести девушку. После игры мы обычно шли куда-нибудь, чтобы угостить Уэйна ужином в честь победы, и сидели втроем до самого закрытия закусочной, возбужденные, охрипшие от криков и смеха. Потом мы завозили Уэйна и мчались к водопаду; я вел машину, а Карли нетерпеливо ласкала меня, касалась языком моего уха, шепча: «Скорее!».

Мне всегда казалось, что девушки бывают или правильные, или сексуальные. Карли была отличницей, редактором школьной газеты и любимицей учителей. Но та же самая Карли могла взять мою руку и опустить ее в свои расстегнутые джинсы, и крепко-крепко прижаться к этой руке, и застонать, совершенно не помня себя, и до крови укусить мою нижнюю губу.

Каждое утро Карли начинала с того, что, сидя в классе, полчаса делала записи в потертом кожаном дневнике. Ее страшно беспокоила быстротечность вещей, случайная избирательность памяти. Только это нарушало ее обычную безмятежность: она боялась, что какая-то мысль, какое-то чувство будут безвозвратно утеряны во времени или пространстве.

– Сейчас такой возраст, – объясняла она как-то по дороге из школы, – когда мы еще совершенно чисты, мы такие, какие есть. На нас еще не повлияли всякие сложности и заморочки. Я хочу сохранить запись о том, какая я, чтобы потом, в будущем, не забыть, кто я есть. Может, мне удастся не растерять себя по дороге.

Хотя меня и восхищала такая ее сознательность, что-то во всем этом меня смутно тревожило, как будто она была оракулом, видевшим грозные знамения, совершенно недоступные мне.

– Но ты же всегда останешься собой, – возразил я. – Разве нет?

Она вздохнула и задумчиво закусила губу.

– Всякое может случиться, – сказала она. – Может, мелочь, а может, и что-то серьезное. И все это потихоньку изменяет человека, шаг за шагом, до тех пор, пока оттого, кем он был, уже ничего не осталось. Если я собьюсь с пути, мой дневник сохранит в себе запись о том, кто я есть, он, словно хлебные крошки, выведет меня на знакомую дорогу.

– Тогда ты и за мной в своем дневнике приглядывай, ладно? – сказал я. – Приятно знать, что кто-то смотрит, чтобы я не сбился с пути.

– А если мы с тобой расстанемся? – спросила Карли, не терявшая способности трезво смотреть на вещи.

– Это будет означать, что, по крайней мере, один из нас сбился с пути. Ты тогда пришли мне копию этого дневника, и он вернет меня к тебе.

Она остановилась и обняла меня, прижалась лбом к моему лбу и закрыла глаза.

– Хорошо бы, если бы это действительно было так, – пробормотала она.

– Ну, и не такое случается.

– И все-таки, – сказала она, – я думаю, лучше нам не расставаться.

Я чмокнул ее в нос и сказал:

– Согласен.